.gif){kind=link}
«Три превращенія духа называю я вамъ: какъ духъ становится верблюдомъ, львомъ верблюдъ, и наконецъ ребенкомъ становится левъ.
Много труднаго существуетъ для духа, для духа сильнаго и выносливаго, который способенъ къ глубокому почитанію: ко всему тяжелому и самому трудному стремится сила его.
Что есть тяжесть? такъ вопрошаетъ выносливый духъ, становится, какъ верблюдъ, на колѣни и хочетъ, чтобъ хорошенько навьючили его.
Что есть самое трудное? такъ вопрошаетъ выносливый духъ; скажите, герои, чтобы взялъ я это на себя и радовался силѣ своей.
Не значитъ ли это: унизиться, чтобы заставить страдать свое высокомѣріе? Заставить блистать свое безуміе, чтобы осмѣять свою мудрость?
Или это значитъ: бѣжать отъ нашего дѣла, когда оно празднуетъ свою побѣду? Подняться на высокія горы, чтобы искусить искусителя?
Или это значитъ: питаться желудями и травой познанія и ради истины терпѣть голодъ души?
Или это значитъ: больнымъ быть и отослать утѣшителей, и заключить дружбу съ глухими, которые никогда не слышатъ, чего ты хочешь?
Или это значитъ: опуститься въ грязную воду, если это вода истины, и не гнать отъ себя холодныхъ лягушекъ и теплыхъ жабъ?
Или это значитъ: тѣхъ любить, кто насъ презираетъ, и простирать руку привидѣнію, когда оно хочетъ пугать насъ?
Все самое трудное беретъ на себя выносливый духъ: подобно навьюченному верблюду, который спѣшитъ въ пустыню, спѣшитъ и онъ въ свою пустыню.
Но въ самой уединенной пустынѣ совершается второе превращеніе: здѣсь львомъ становится духъ, свободу хочетъ онъ себѣ завоевать и господиномъ быть въ своей собственной пустынѣ.
Своего послѣдняго господина ищетъ онъ здѣсь: врагомъ хочетъ онъ стать ему и своему послѣднему богу, изъ-за побѣды онъ хочетъ бороться съ великимъ дракономъ.
Кто же этотъ великій драконъ, котораго духъ не хочетъ болѣе называть господиномъ и богомъ? «Ты долженъ» называется великій драконъ. Но духъ льва говоритъ «я хочу».
Чешуйчатый звѣрь «ты долженъ», искрясь золотыми искрами, лежитъ ему на дорогѣ, и на каждой чешуѣ его блеститъ, какъ золото, «ты долженъ!»
Тысячелѣтья цѣнности блестятъ на этихъ чешуяхъ, и такъ говоритъ сильнѣйшій изъ всѣхъ драконовъ: «цѣнности всѣхъ вещей — блестятъ на мнѣ».
«Всѣ цѣнности уже созданы, и каждая созданная цѣнность — это я. Поистинѣ, «я хочу» не должно болѣе существовать!» Такъ говоритъ драконъ.
Братья мои, къ чему нуженъ левъ въ человѣческомъ духѣ? Чему не удовлетворяетъ подъяремный звѣрь, воздержный и почтительный?
Создавать новыя цѣнности — этого не можетъ еще левъ: но создать себѣ свободу для новаго созиданія — это можетъ достичь сила льва.
Завоевать себѣ свободу и священное «нѣтъ» даже передъ долгомъ: для этого, братья мои, нужно стать львомъ.
Завоевать себѣ право для новыхъ цѣнностей — это самое страшное завоеваніе для духа выносливаго и почтительнаго. Поистинѣ, оно кажется ему грабежомъ и дѣломъ хищнаго звѣря.
Какъ свою святыню, любилъ онъ когда-то «ты долженъ»: теперь ему надо видѣть даже въ этой святынѣ произволъ и мечту, чтобы завоевать себѣ свободу отъ любви своей: нужно стать львомъ для этой побѣды.
Но скажите, братья мои, что можетъ сдѣлать ребенокъ, чего не могъ бы даже левъ? Почему хищный левъ долженъ стать еще ребенкомъ?
Дитя есть невинность и забвеніе, новое начинаніе, игра, самокатящееся колесо, начальное движеніе, святое слово утвержденія.
Да, для игры созиданія, братья мои, нужно святое слово утвержденія: своей воли хочетъ теперь духъ, свой міръ находитъ отрѣшившійся отъ него.
Три превращенія духа назвалъ я вамъ: какъ духъ сталъ верблюдомъ, львомъ верблюдъ, и наконецъ левъ ребенкомъ».
Такъ говорилъ Заратустра. Въ тотъ разъ остановился онъ въ городѣ, названномъ: Пестрая корова.
Заратустрѣ хвалили одного мудреца, который умѣлъ хорошо говорить о снѣ и о добродѣтели: за это его высоко чтили и награждали, и всѣ юноши садились передъ каѳедрой его. Къ нему пошелъ Заратустра, и вмѣстѣ со всѣми юношами сѣлъ передъ каѳедрой его. И такъ говорилъ мудрецъ:
«Честь и стыдъ передъ сномъ! Это первое! И избѣгайте встрѣчи съ тѣми, кто плохо спитъ и бодрствуетъ ночью!
Стыдливъ и воръ въ присутствіи сна: потихоньку крадется онъ въ ночи. Но нѣтъ стыда у ночного сторожа, не стыдясь трубитъ онъ въ свой рогъ.
Умѣть спать — не пустяшное дѣло: чтобъ хорошо спать, надо бодрствовать въ теченіе цѣлаго дня.
Десять разъ долженъ ты днемъ преодолѣть самого себя: это дастъ хорошую усталость, это макъ души.
Десять разъ долженъ ты мириться съ самимъ собою; ибо преодолѣніе есть обида, и дурно спитъ непомирившійся.
Десять истинъ долженъ найти ты въ теченіе дня: иначе ты будешь и ночью искать истины, и твоя душа останется голодной.
Десять разъ долженъ ты смѣяться въ теченіе дня и быть веселымъ: иначе будетъ тебя ночью безпокоить желудокъ, этотъ отецъ скорби.
Немногіе знаютъ это; но надо обладать всѣми добродѣтелями, чтобъ спать хорошо. Не далъ ли я ложнаго свидѣтельства? Не нарушилъ ли я супружеской вѣрности?
Не позволилъ ли я себѣ пожелать рабыни ближняго моего? Все это мѣшало бы хорошему сну.
И даже при существованіи всѣхъ добродѣтелей надо еще понимать одно: умѣть во время послать спать всѣ добродѣтели.
Чтобъ не ссорились между собой эти милыя женщины! И изъ-за тебя также, несчастный!
Живи въ мирѣ съ богомъ и сосѣдомъ: этого требуетъ хорошій сонъ. И живи также въ мирѣ съ сосѣдскимъ чортомъ! Иначе ночью онъ будетъ посѣщать тебя.
Чти начальство и повинуйся ему, даже хромому начальству! Этого требуетъ хорошій сонъ. Развѣ моя вина, если начальство любитъ ходить на хромыхъ ногахъ?
Тотъ, по моему, лучшій пастухъ, кто пасетъ свои овцы на тучныхъ лугахъ: этого требуетъ хорошій сонъ.
Я не хочу ни большихъ почестей, ни большихъ сокровищъ: то и другое раздражаетъ селезенку. Однако дурно спится безъ добраго имени и малыхъ сокровищъ.
Маленькое общество для меня предпочтительнѣе, чѣмъ злое: но и оно должно приходить и уходить во время. Этого требуетъ хорошій сонъ.
Мнѣ также очень нравятся нищіе духомъ: они способствуютъ сну. Блаженны они, особенно если всегда воздаютъ имъ должное.
Такъ проходитъ день у добродѣтельнаго. Но когда наступаетъ ночь, я остерегаюсь, конечно, призывать сонъ! Онъ не хочетъ, чтобы его призывали, — его, который есть господинъ всѣхъ добродѣтелей!
Но я размышляю, что я сдѣлалъ и о чемъ я думалъ въ теченіе дня. Пережевывая, спрашиваю я себя, терпѣливо, какъ корова: каковы однако были твои десять преодолѣній?
И каковы были тѣ десять примиреній, десять истинъ и десять случаевъ смѣха, которыми мое сердцѣ радовало себя?
При такомъ обсужденіи и взвѣшиваніи сорока мыслей, нападаетъ на меня сразу сонъ, незванный, господинъ всѣхъ добродѣтелей.
Сонъ ударяетъ мнѣ по глазамъ: и они тяжелѣютъ. Сонъ касается устъ моихъ, и они остаются отверстыми.
Поистинѣ, тихими шагами приходитъ онъ ко мнѣ, лучшій изъ воровъ, и похищаетъ у меня мои мысли: глупымъ стою я тогда, какъ эта каѳедра.
Но недолго стою я въ такомъ положеніи: затѣмъ я уже лежу».
Слушая эти рѣчи мудреца, Заратустра смѣялся въ сердцѣ своемъ: ибо свѣтъ низошелъ на него. И такъ говорилъ онъ въ сердцѣ своемъ:
«Безумцемъ кажется мнѣ этотъ мудрецъ со своими сорока мыслями; но я вѣрю, что хорошо ему спится.
Счастливъ уже и тотъ, кто живетъ вблизи этого мудреца! Такой сонъ заразителенъ; даже сквозь толстую стѣну заразителенъ онъ.
Сами чары живутъ въ его каѳедрѣ. И не напрасно сидѣли юноши передъ проповѣдникомъ добродѣтели.
Его мудрость гласитъ: такъ бодрствовать, чтобы сонъ былъ спокойный. И поистинѣ, еслибъ жизнь не имѣла смысла, и я долженъ былъ бы выбрать безсмыслицу, то эта безсмыслица казалась бы мнѣ наиболѣе достойной избранія.
Теперь я понимаю ясно, чего нѣкогда искали прежде всего, когда искали учителей добродѣтели.
Хорошаго сна искали себѣ и увѣнчанной маками добродѣтели!
Для всѣхъ этихъ прославленныхъ мудрецовъ каѳедры мудрость была сномъ безъ сновидѣній: они не знали лучшаго смысла жизни.
И теперь еще встрѣчаются люди, похожіе на этого проповѣдника добродѣтели, не всегда однако такіе же честные: но ихъ время прошло. И не долго стоять имъ, какъ уже будутъ они лежать.
Блаженны сонливые: ибо скоро заснутъ они».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Однажды Заратустра направилъ мечту свою по ту сторону человѣка, подобно всѣмъ мечтающимъ о другомъ мірѣ. Актомъ страдающаго и измученнаго бога показался тогда мнѣ міръ.
Сномъ показался тогда мнѣ міръ, и поэтическимъ твореніемъ бога: разноцвѣтнымъ дымомъ предъ очами недовольнаго бога.
Добро и зло, и радость и страданіе, и я и ты — все показалось мнѣ разноцвѣтнымъ дымомъ предъ очами творца. Отвратить взоръ свой отъ себя захотѣлъ творецъ, — и тогда создалъ онъ міръ.
Опьяняющей радостью служитъ для страдающаго — отвратить взоръ отъ страданія своего и забыться. Опьяняющей радостью и самозабвеніемъ казался мнѣ нѣкогда міръ.
Этотъ міръ, вѣчно несовершенный, отраженіе вѣчнаго противорѣчія и несовершенный образъ — опьяняющая радость для его несовершеннаго творца: — такимъ казался мнѣ нѣкогда міръ.
Итакъ, однажды направилъ я свою мечту по ту сторону человѣка, подобно всѣмъ мечтающимъ о другомъ мірѣ. Правда ли, по ту сторону человѣка?
Ахъ, братья мои, этотъ богъ, котораго я создалъ, былъ человѣческимъ твореніемъ и человѣческимъ безуміемъ, подобно всѣмъ богамъ!
Человѣкомъ былъ онъ, и при томъ лишь бѣдной частью человѣка и моего я: изъ моего собственнаго праха и пламени пришелъ онъ, этотъ призракъ! И поистинѣ, не пришелъ онъ ко мнѣ изъ другого міра!
Что же случилось, братья мои? Я преодолѣлъ себя, страдающаго, я отнесъ свой собственный прахъ на гору, болѣе свѣтлое пламя обрѣлъ я себѣ. И вотъ! Призракъ удалился отъ меня!
Теперь это было бы для меня страданіемъ и мукой для выздоровѣвшаго — вѣрить въ подобные призраки: теперь это было бы для меня страданіемъ и униженіемъ. Такъ говорю я къ мечтающимъ о другомъ мірѣ.
Страданіемъ и безсиліемъ созданы всѣ другіе міры, и тѣмъ короткимъ безуміемъ счастья, которое испытываетъ только страдающій больше всѣхъ.
Усталость, желающая однимъ скачкомъ, скачкомъ смерти достигнуть конца, бѣдная усталость невѣдѣнія, не желающая больше хотѣть: ею созданы всѣ боги и другіе міры.
Вѣрьте мнѣ, братья мои! Тѣло, отчаявшееся въ тѣлѣ, — ощупывало пальцами обманутаго духа послѣднія стѣны.
Вѣрьте мнѣ, братья мои! Тѣло, отчаявшееся въ землѣ, слышало, какъ говорили нѣдра бытія.
И тогда захотѣло оно пробиться головою сквозь послѣднія стѣны, и не только головою, — и перейти въ „другой міръ“.
Но „другой міръ“ вполнѣ сокрытъ отъ человѣка, этотъ обезчеловѣченный нечеловѣческій міръ, составляющій небесное ничто; и нѣдра бытія не говорятъ къ человѣку иначе, какъ въ лицѣ человѣка.
Поистинѣ, трудно доказать всякое бытіе и трудно заставить его говорить. Скажите мнѣ, братья мои, развѣ самыя дивныя вещи не доказаны еще самымъ лучшимъ образомъ?
Да, это я, и противорѣчіе и сложность я говорятъ самымъ вѣрнымъ образомъ о своемъ бытіи, это созидающее, хотящее и оцѣнивающее я, которое есть мѣра и цѣнность вещей.
И это самое вѣрное бытіе, я — говоритъ о тѣлѣ и стремится къ тѣлу, даже когда оно творитъ и предается мечтамъ и бьется разбитыми крыльями.
Все вѣрнѣе научается оно говорить, это я: и чѣмъ больше оно научается, тѣмъ больше находитъ оно словъ, чтобъ хвалить тѣло и землю.
Новой гордости научило меня мое я, которой учу я людей: не прятать больше головы въ песокъ небесныхъ вещей, а гордо держать ее, земную голову, которая создаетъ смыслъ земли!
Новой волѣ учу я людей: идти той дорогой, которой слѣпо шелъ человѣкъ, и хвалить ее и не уклоняться отъ нея больше въ сторону, подобно больнымъ и умирающимъ!
Больными и умирающими были тѣ, кто презирали тѣло и землю и изобрѣли небо и искупительныя капли крови: но даже и эти сладкіе и мрачные яды брали они у тѣла и земли!
Своей нищеты хотѣли они избѣжать, а звѣзды были для нихъ слишкомъ далеки. Тогда вздыхали они: «О, еслибъ существовали небесные пути, чтобы прокрасться въ другое бытіе и счастье!» — тогда изобрѣли они свою выдумку и кровавое питіе!
Эти неблагодарные — они мечтали, что отреклись отъ своего тѣла и отъ этой земли. Но кому же обязаны они судорогами и блаженствомъ своего отреченія? Своему тѣлу и этой землѣ.
Снисходителенъ Заратустра къ больнымъ. Поистинѣ, онъ не сердится на ихъ способы утѣшенія и на ихъ неблагодарность. Пусть будутъ они выздоравливающими и преодолѣвающими, и пусть создадутъ себѣ высшее тѣло!
Не сердится Заратустра и на выздоравливающаго, когда онъ съ нѣжностью взираетъ на свою мечту и въ полночь крадется къ могилѣ своего бога: но болѣзнью и больнымъ тѣломъ остаются для меня его слезы.
Много больного народу встрѣчалось всегда среди тѣхъ, кто предается мечтамъ и томится по богѣ: яростно ненавидятъ они познающаго и ту самую младшую изъ добродѣтелей, которая зовется: правдивость.
Они смотрятъ всегда назадъ, въ темныя времена: тогда, поистинѣ, мечта и вѣра были другими вещами; неистовство разума было богоподобіѣмъ, и сомнѣніе грѣхомъ.
Слишкомъ хорошо знаю я этихъ богоподобныхъ: они хотятъ, чтобъ въ нихъ вѣрили, и чтобъ сомнѣніе было грѣхомъ. Слишкомъ хорошо знаю я также, во что сами они вѣрятъ больше всего.
Поистинѣ, не въ другіе міры и искупительныя капли крови: но въ тѣло больше всего вѣрятъ они, и на свое собственное тѣло смотрятъ они, какъ на вещь въ себѣ.
Но болѣзненной вещью является оно для нихъ: и они охотно ушли бы изъ кожи. Поэтому они прислушиваются къ проповѣдникамъ смерти и сами проповѣдуютъ другіе міры.
Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здороваго тѣла: это — болѣе правдивый и чистый голосъ.
Болѣе правдиво и чище говоритъ здоровое тѣло, совершенное и съ прямыми углами: и оно говоритъ о смыслѣ земли».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Къ презирающимъ тѣло хочу я сказать мое слово. Не переучиваться и переучивать должны они, но только проститься со своимъ собственнымъ тѣломъ — и такимъ образомъ стать нѣмыми.
«Я тѣло и душа» — такъ говоритъ ребенокъ. И почему не говорить, какъ дѣти?
Но пробудившійся, знающій говоритъ: я — тѣло, только тѣло, и ничто больше: а душа есть только слово для обозначенія чего-то въ тѣлѣ.
Тѣло — это большой разумъ, множество съ однимъ сознаніемъ, война и миръ, стадо и пастырь.
Орудіемъ твоего тѣла является также твой маленькій разумъ, братъ мой; ты называешь «духомъ» это маленькое орудіе, эту игрушку твоего большого разума.
«Я» говоришь ты и гордишься этимъ словомъ. Но больше его — во что не хочешь ты вѣрить — тѣло твое съ его большимъ разумомъ: оно не говоритъ «я», но дѣлаетъ его.
Что чувствуетъ чувство и что познаетъ умъ — никогда не имѣетъ въ себѣ своей цѣли. Но чувство и умъ хотѣли бы убѣдить тебя, что они цѣль всѣхъ вещей: такъ тщеславны они.
Орудіемъ и игрушкой являются чувство и умъ: за ними лежитъ еще Само. Само ищетъ также глазами чувствъ, оно прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищетъ: оно сравниваетъ, подчиняетъ, завоевываетъ, разрушаетъ. Оно господствуетъ и является даже господиномъ надъ «я».
За твоими мыслями и чувствами, братъ мой, стоитъ болѣе могущественный повелитель, невѣдомый мудрецъ, — онъ называется Само. Въ твоемъ тѣлѣ онъ живетъ, онъ и есть твое тѣло.
Больше разума въ твоемъ тѣлѣ, чѣмъ въ твоей высшей мудрости. И кто знаетъ, къ чему нужна твоему тѣлу твоя высшая мудрость?
Твое Само смѣется надъ твоимъ «я» и его гордыми скачками. «Что мнѣ эти скачки и полеты мысли? говоритъ оно себѣ. Окольный путь къ моей цѣли. Я служу помочами для «я» и внушителемъ его понятій».
Само говорить къ я: «здѣсь ощущай боль!» И вотъ оно страдаетъ и думаетъ о томъ, какъ бы больше не страдать — для этого именно должно оно думать.
Само говорить къ я: «здѣсь чувствуй радость!» И вотъ оно радуется и думаетъ о томъ, какъ бы почаще радоваться — и для этого именно должно оно думать.
Къ презирающимъ тѣло хочу я сказать слово. То, что презираютъ они, составляетъ предметъ ихъ любви. Что же создало любовь и презрѣніе, и цѣнность и волю?
Созидающее Само создало себѣ любовь и презрѣніе, оно создало себѣ радость и горе. Созидающее тѣло создало себѣ духъ, какъ орудіе своей воли.
Даже въ своемъ безуміи и презрѣніи, вы, презирающее тѣло, вы служите своему Само. Я говорю вамъ: ваше Само хочетъ умереть и отворачивается отъ жизни.
Оно уже не въ силахъ дѣлать то, чего оно хочетъ больше всего: — созидать дальше себя. Этого хочетъ оно больше всего, въ этомъ все страстное желаніе его.
Но теперь это стало для него слишкомъ поздно: — и вотъ ваше Само хочетъ погибнуть, вы, презирающіе тѣло.
Ваше Само хочетъ погибнуть, и потому вы стали презирающими тѣло! Ибо вы уже больше не въ силахъ созидать дальше себя.
И потому вы негодуете на жизнь и землю. Безсознательная зависть свѣтится въ косомъ взглядѣ вашего презрѣнія.
Я не слѣдую вашимъ путемъ, вы, презирающіе тѣло! Для меня вы не мостъ, ведущій къ сверхъ-человѣку!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Братъ мой, если есть у тебя добродѣтель, и она твоя добродѣтель, то ты не владѣешь ею сообща съ другими.
Конечно, ты хочешь называть ее по имени и ласкать ее: ты хочешь подергать ее за ушко и позабавиться съ нею.
И смотри! Теперь ты обладаешь ея именемъ сообща съ народомъ, и самъ ты съ твоей добродѣтелью сталъ народомъ и стадомъ!
Лучше было бы тебе сказать: «нѣтъ словъ, нѣтъ названія тому, что составляетъ муку и сладость моей души, а также мой внутренній голодъ».
Пусть твоя добродѣтель будетъ слишкомъ высока, чтобъ довѣрить ее имени: и если ты долженъ говорить о ней, то не стыдись говорить о ней шопотомъ.
Говори шопотомъ: «это мое добро, какимъ я люблю его, какимъ оно всецѣло мнѣ нравится, и лишь такимъ я хочу его.
Не потому я хочу его, чтобы было оно божественнымъ закономъ, и не потому я хочу его, чтобы было оно человѣческимъ установленіемъ и человѣческой необходимостью: оно не служитъ мнѣ указателемъ на небо или въ рай.
Только земную добродѣтель люблю я: въ ней мало мудрости, и всего меньше разума всѣхъ людей.
Но эта птица свила у меня гнѣздо себѣ: поэтому я люблю и прижимаю ее къ сердцу: — теперь на золотыхъ яйцахъ она сидитъ у меня».
Такъ долженъ ты говорить шопотомъ и хвалить свою добродѣтель.
Нѣкогда были у тебя страсти, и ты называлъ ихъ злыми. А теперь у тебя только твои добродѣтели: онѣ выросли изъ твоихъ страстей.
Ты положилъ свою высшую цѣль въ эти страсти: и вотъ онѣ стали твоей добродѣтелью и твоей радостью.
И еслибъ ты былъ изъ рода вспыльчивыхъ, или изъ рода сластолюбцевъ, или изувѣровъ, или людей мстительныхъ:
Все таки въ концѣ концовъ всѣ твои страсти обратились бы въ добродѣтели и всѣ твои демоны въ ангеловъ.
Нѣкогда были дикіе псы въ твоихъ нѣдрахъ: но въ концѣ концовъ обратились они въ птицъ и прелестныхъ пѣвуний.
Изъ своихъ ядовъ приготовилъ ты себѣ бальзамъ свой; ты доилъ корову — скорбь свою, — теперь ты пьешь сладкое молоко ея вымени.
И впредь ничего злого не выростаетъ изъ тебя, кромѣ зла, которое выростаетъ изъ борьбы твоихъ добродѣтелей.
Братъ мой, если ты счастливъ, то у тебя одна добродѣтель и не болѣе: — тогда легче проходишь ты по мосту.
Почтенно имѣть много добродѣтелей, но это тяжелый рокъ: многіе шли въ пустыню и убивали себя, ибо они уставали быть битвой и полемъ сраженія добродѣтелей.
Братъ мой, зло ли война и битвы? Однако, это зло необходимо, необходимы и зависть, и недовѣріе, и клевета между твоими добродѣтелями.
Посмотри, какъ каждая изъ твоихъ добродѣтелей жаждетъ высшаго: она хочетъ всего твоего духа, чтобъ былъ онъ ея вѣстникомъ, она хочетъ всей твоей силы въ гнѣвѣ, ненависти и любви.
Ревнива каждая добродѣтель въ отношеніи другой, а ревность ужасная вещь. Даже добродѣтель можетъ погибнуть изъ-за ревности.
Кого окружаетъ пламя ревности, тотъ обращаетъ, наконецъ, подобно скорпіону, отравленное жало на самого себя.
Ахъ, братъ мой, развѣ ты никогда еще не видѣлъ, какъ добродѣтель клевещетъ на себя и закалываетъ самое себя?
Человѣкъ есть нѣчто, что должно превзойти: и потому ты долженъ любить свои добродѣтели; — ибо отъ нихъ ты погибнешь».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Вы не хотите убивать, вы, судья и жертвоприносители, пока животное не наклонитъ головы? Взгляните, блѣдный преступникъ склонилъ голову, изъ его глазъ говоритъ великое презрѣніе.
«Мое я есть нѣчто, что должно превзойти: мое я служитъ для меня великимъ презрѣніемъ къ человѣку»: такъ говорятъ глаза его.
То, что онъ самъ осудилъ себя, было его высшимъ мгновеніемъ: не допускайте, чтобы тотъ, кто возвысился, опять опустился въ свою пропасть!
Нѣтъ спасенія для того, кто такъ страдаетъ отъ себя самого, — кромѣ быстрой смерти.
Ваше убійство, судьи, должно быть жалостью, а не мщеніемъ. И убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали жизнь!
Недостаточно примириться съ тѣмъ, кого вы убиваете. Ваша печаль да будетъ любовью къ сверхъ-человѣку: такъ оправдываете вы продленіе своей жизни!
«Врагъ» должны вы говорить, а не «злодѣй»; «больной» должны вы говорить, а не «негодяй»; «сумасшедшій» должны вы говорить, а не «грѣшникъ».
И ты, красный судія, еслибъ ты громко сказалъ все, что ты совершилъ уже въ мысляхъ, каждый закричалъ бы: «Прочь эту грязь и этого ядовитаго червя!»
Но одно — мысль, другое — дѣло, третье — образъ дѣла. Между ними не вращается колесо причинности. Образъ сдѣлалъ этого блѣднаго человѣка блѣднымъ. На высотѣ своего дѣла былъ онъ, когда онъ совершалъ его: но онъ не вынесъ его образа, когда оно совершилось.
Всегда смотрѣлъ онъ на себя, какъ на совершившаго одно только дѣло. Безуміемъ называю я это: исключеніе превратилось въ существо его.
Черта околдовываетъ курицу[ВТ 1]; ударъ, который онъ нанесъ, околдовываетъ его бѣдный разумъ — безуміемъ послѣ дѣла называю я это.
Слушайте, вы, судьи! Другое безуміе существуетъ еще: это безуміе передъ дѣломъ. Ахъ, вы проникли недостаточно глубоко въ эту душу!
Такъ говоритъ красный судія: «но ради чего убилъ этотъ преступникъ? Онъ хотѣлъ ограбить».
Но я говорю вамъ: душа его хотѣла крови, а не грабежа: онъ жаждалъ счастья ножа!
Но его бѣдный разумъ не понялъ этого безумія и убѣдилъ его. «Что за важность — кровь! говорилъ онъ; не хочешь ли ты, теперь по крайней мѣрѣ, совершить при этомъ грабежъ? Отмстить?»
И онъ послушался своего бѣднаго разума: какъ свинецъ, легла на него его рѣчь, — и вотъ, убивая, онъ ограбилъ. Онъ не хотѣлъ стыдиться своего безумія.
И теперь опять свинецъ его вины лежитъ на немъ, и опять его бѣдный разумъ сталъ такимъ тупымъ, такимъ разслабленнымъ, такимъ тяжелымъ.
Еслибъ только онъ могъ тряхнуть головою, его бремя скатилось бы внизъ: но кто тряхнетъ эту голову?
Что такое этотъ человѣкъ? Куча болѣзней, чрезъ духъ проникающихъ въ міръ: тамъ ищутъ онѣ своей добычи.
Что такое этотъ человѣкъ? Клубокъ дикихъ змѣй, которыя рѣдко вмѣстѣ бываютъ спокойны, — и вотъ онѣ расползаются и ищутъ добычи въ мірѣ.
Взгляните «на это бѣдное тѣло! Что оно выстрадало и чего страстно желало, это пыталась объяснить себѣ эта бѣдная душа, — она объяснила это, какъ радость убійства и зависть къ счастью ножа.
Кто теперь становится больнымъ, на того нападаетъ зло, которое теперь считается зломъ: страданіе хочетъ онъ причинять тѣмъ самымъ, что ему причиняетъ страданіе. Но были другія времена, и другое зло и добро.
Нѣкогда были зломъ сомнѣніе и воля къ самому себѣ. Тогда становился больной еретикомъ и колдуномъ: какъ еретикъ и колдунъ, страдалъ онъ и хотѣлъ заставить страдать другихъ.
Но это не вмѣщается въ ваши уши: это вредитъ вашимъ добрымъ, говорите вы мнѣ. Но что мнѣ за дѣло до вашихъ добрыхъ!
Многое въ вашихъ добрыхъ вызываетъ во мнѣ отвращеніе, и, поистинѣ, не ихъ зло. Я хотѣлъ бы, чтобъ безуміе охватило ихъ, отъ котораго они бы погибли, какъ этотъ блѣдный преступникъ!
Поистинѣ, я хотѣлъ бы, чтобъ ихъ безуміе называлось истиной, или вѣрностью, или справедливостью: но у нихъ есть своя добродѣтель, чтобъ долго жить въ жалкомъ довольствѣ собою.
Я — перила моста на стремительномъ потокѣ: держись за меня, кто можетъ за меня держаться. Но вашимъ костылемъ не служу я».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Изъ всего написаннаго люблю я только то, что пишется своей кровью. Пиши кровью: и ты узнаешь, что кровь есть духъ.
Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающихъ изъ праздности.
Кто знаетъ читателя, тотъ ничего не дѣлаетъ для читателя. Еще одно столѣтіе читателей — и духъ самъ будетъ дурно пахнуть.
То, что каждый имѣетъ право учиться читать, портитъ надолго не только писаніе, но и мысль.
Нѣкогда духъ былъ богомъ, потомъ сталъ человѣкомъ, а нынѣ становится онъ даже толпою.
Кто пишетъ кровью и притчами, тотъ хочетъ, чтобъ его не читали, а заучивали наизусть.
Въ горахъ кратчайшій путь — съ вершины на вершину: но для этого надо имѣть длинныя ноги. Притчи должны быть вершинами: и тѣ, къ кому говорятъ онѣ, — большими и сильными.
Воздухъ разрѣженный и чистый, опасность близкая и духъ полный радостной злобы: все это хорошо идетъ одно къ другому.
Я хочу, чтобъ кругомъ меня были горные духи, ибо мужественъ я. Мужество гонитъ призраки, само создаетъ себѣ горныхъ духовъ, — мужество хочетъ смѣяться.
Я не чувствую болѣе общенія съ вами: эта туча, что я вижу подъ собой, эта чернота и тяжесть, надъ которыми я смѣюсь, — такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверхъ, когда вы стремитесь подняться. А я смотрю внизъ, ибо я поднялся.
Кто изъ васъ можетъ одновременно смѣяться и быть высоко?
Кто поднимается на высочайшія горы, тотъ смѣется надъ всякой трагедіей сцены и жизни.
Беззаботными, насмѣшливыми, сильными, — такими хочетъ видѣть насъ мудрость: она женщина и любитъ всегда только воина.
Вы говорите мнѣ: «жизнь тяжело нести». Но къ чему была бы вамъ ваша гордость поутру и ваша покорность вечеромъ?
Жизнь тяжело нести: но не притворяйтесь же такими нѣжными! Мы всѣ прекрасные подъяремные ослы и ослицы.
Что у насъ общаго съ розовой почкой, которая дрожитъ, ибо капля росы лежитъ у нея на тѣлѣ?
Правда: мы любимъ жизнь, но не потому что къ жизни, а потому что къ любви мы привыкли.
Въ любви всегда есть немного безумія. Но и въ безуміи всегда есть немного разума.
И даже мнѣ, расположенному къ жизни, кажется, что мотыльки и мыльные пузыри и тѣ, кто похожъ на нихъ среди людей, больше всѣхъ знаютъ о счастьи.
Смотрѣть, какъ порхаютъ эти легкія, неразумный, красивыя, подвижныя маленькія души — это доводитъ Заратустру до слезъ и пѣсенъ.
Я бы повѣрилъ только въ такого бога, который умѣлъ бы танцовать.
И когда я видѣлъ своего демона, я находилъ его серьезнымъ, тяжелымъ, глубокимъ и торжественнымъ: это былъ духъ тяжести, — благодаря ему всѣ вещи падаютъ на землю.
Убиваютъ не гнѣвомъ, а смѣхомъ. Вставайте, помогите намъ убить духъ тяжести!
Я научился ходить: съ тѣхъ поръ я позволяю себѣ бѣгать, Я научился летать: съ тѣхъ поръ я не жду толчка, чтобъ двинуться съ мѣста.
Теперь я легокъ, теперь я летаю, теперь я вижу себя подъ собой, теперь богъ танцуетъ во мнѣ».
Такъ говорилъ Заратустра.
Заратустра замѣтилъ, что одинъ юноша избѣгаетъ его. И вотъ однажды вечеромъ, когда шелъ онъ одинъ по горамъ, окружавшимъ городъ, названный «Пестрая корова», онъ встрѣтилъ этого юношу, сидѣвшимъ на землѣ, у дерева, и смотрѣвшимъ усталымъ взоромъ въ долину. Заратустра дотронулся до дерева, у котораго сидѣлъ юноша, и говорилъ такъ:
«Еслибъ я захотѣлъ потрясти это дерево своими руками, я бы не могъ этого сдѣлать.
Но вѣтеръ, невидимый нами, терзаетъ и гнетъ его, куда онъ хочетъ. Невидимыя руки еще больше гнутъ и терзаютъ насъ».
Тогда юноша всталъ въ смущеніи и сказалъ: «Я слышу Заратустру, я только что думалъ о немъ». Заратустра отвѣчалъ:
«Чего же ты пугаешься? — Съ человѣкомъ происходитъ то же, что и съ деревомъ.
Чѣмъ больше стремится онъ вверхъ, къ свѣту, тѣмъ глубже простираются корни его въ землю, внизъ, въ мракъ и глубину, — къ злу».
«Да, къ злу! воскликнулъ юноша. Какъ же возможно, что ты открылъ мою душу?»
Заратустра засмѣялся и сказалъ: «Есть души, которыхъ никогда не откроютъ, развѣ что сперва выдумаютъ ихъ».
«Да, къ злу! воскликнулъ юноша еще разъ.
Ты сказалъ истину, Заратустра. Я не вѣрю больше въ себя самого, съ тѣхъ поръ, какъ стремлюсь я вверхъ, и никто уже не вѣритъ въ меня, — но какъ же случилось это?
Я мѣняюсь слишкомъ быстро: мое сегодня опровергаетъ мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднимаюсь, — этого не прощаетъ мнѣ ни одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одинокимъ. Никто не говоритъ со мною, холодъ одиночества заставляетъ меня дрожать. Чего же хочу я на высотѣ?
Мое презрѣніе и мое желаніе растутъ одновременно: чѣмъ выше поднимаюсь я, тѣмъ больше презираю я того, кто поднимается. Чего же хочетъ онъ на высотѣ?
Какъ стыжусь я своего восхожденія и спотыканія! Какъ смѣюсь я надъ своимъ усиленнымъ дыханіемъ! Какъ ненавижу я летающаго! Какъ усталъ я на высотѣ!»
Тутъ юноша умолкъ. А Заратустра посмотрѣть на дерево, у котораго они стояли, и говорилъ такъ:
«Это дерево стоить одиноко здѣсь на горѣ, оно выросло высоко надъ человѣкомъ и животнымъ.
И еслибъ оно захотѣло говорить, не нашлось бы никого, кто бы могъ понять его: такъ высоко выросло оно.
Теперь ждетъ оно и ждетъ, — чего же ждетъ оно? Оно находится слишкомъ близко къ облакамъ: оно ждетъ, вѣроятно, первой молніи?»
Когда Заратустра сказалъ это, юноша воскликнулъ въ сильномъ волненіи: «Да, Заратустра, ты говоришь истину. Своей гибели желалъ я, стремясь въ высоту, и ты та молнія, которой я ждалъ! Взгляни, что я такое, съ тѣхъ поръ, какъ ты явился къ намъ? Зависть къ тебѣ убила меня!» — Такъ говорилъ юноша и горько плакалъ. А Заратустра обнялъ его и увелъ съ собою.
И когда они вмѣстѣ прошли немного, Заратустра началъ такъ говорить:
«Разрывается сердцѣ мое. Больше чѣмъ твои слова, твой взоръ говоритъ мнѣ, объ опасности, которой ты подвергаешься.
Ты еще не свободенъ, ты ищешь еще свободы. Бодрствующимъ сдѣлало тебя твое исканіе и лишило тебя сна.
Въ свободную высь стремишься ты, звѣздъ жаждетъ твоя душа. Но твои дурные инстинкты также жаждутъ свободы.
Твои дикіе псы хотятъ на свободу; они лаютъ отъ радости въ своемъ подземельи, пока твой духъ стремится отворить всѣ темницы.
По моему, ты еще заключенный въ тюрьмѣ, мечтающій о свободѣ: ахъ, мудрой становится душа у такихъ заключенныхъ, но также лукавой и дурной.
Очиститься долженъ еще освободившійся духъ. Въ немъ еще много отъ тюрьмы и отъ грязи: чистымъ долженъ еще стать его взоръ.
Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надежды!
Ты еще чувствуешь себя благороднымъ, и благороднымъ чувствуютъ тебя также и другіе, кто не любитъ тебя и посылаетъ вослѣдъ тебѣ злые взгляды. Знай, что у всѣхъ поперекъ дороги стоитъ благородный.
Даже для добрыхъ стоитъ благородный поперекъ дороги; и даже когда они называютъ его добрымъ, этимъ хотятъ они устранить его съ дороги.
Новое хочетъ создать благородный, новую добродѣтель. Стараго хочетъ добрый, и чтобъ старое сохранилось.
Но не въ томъ опасность для благороднаго, что онъ станетъ добрымъ, а въ томъ, что онъ станетъ наглымъ, будетъ насмѣшникомъ и разрушителемъ.
Ахъ, я зналъ благородныхъ, потерявшихъ свою высшую надежду. И теперь клеветали они на всѣ высшія надежды.
Теперь жили они, наглые, среди краткихъ удовольствій, и едва на день хватало цѣли у нихъ. «Духъ — тоже сладострастіе» — такъ говорили они. Тогда разбились крылья у духа ихъ: теперь ползаетъ онъ всюду и грязнитъ все, что гложетъ.
Нѣкогда мечтали они стать героями: теперь они сластолюбцы. Печаль и ужасъ для нихъ герой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: храни героя въ своей душѣ! Храни свято свою высшую надежду!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Есть проповѣдники смерти: и земля полна тѣми, кому нужно проповѣдывать отвращеніе къ жизни.
Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмѣрнымъ множествомъ людей. О, еслибъ можно было «вѣчной жизнью» сманить ихъ изъ этой жизни!
«Желтые» или «черные»: такъ называютъ проповѣдниковъ смерти. Но я хочу показать ихъ вамъ еще и въ другихъ краскахъ.
Вотъ они, ужасные, что носятъ въ себѣ хищнаго звѣря и не имѣютъ другого выбора, кромѣ какъ вожделѣніе, или самоумерщвленіе. Но и вожделѣніе ихъ — тоже самоумерщвленіе.
Они еще не стали людьми, эти ужасные: пусть же проповѣдуютъ они отвращеніе къ жизни и сами уходятъ!
Вотъ — чахоточные душою: едва родились они, какъ уже начинаютъ умирать и жаждутъ ученій усталости и отреченія.
Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны одобрить ихъ волю! Будемъ же остерегаться, чтобъ не воскресить этихъ мертвыхъ и не повредить эти живые гробы!
Повстрѣчается ли имъ больной, или старикъ, или трупъ, и тотчасъ говорятъ они: «жизнь опровергнута!»
Но только они опровергнуты и ихъ глаза, видящіе только одно лицо въ существованіи.
Погруженные въ глубокое уныніе и внимательные только къ маленькимъ случайностямъ, приносящимъ смерть: такъ ждутъ они, стиснувъ зубы.
Или же: они хватаются за сласти и смѣются при этомъ, своему ребячеству; они висятъ на жизни, какъ на соломинкѣ, и смѣются, что они еще висятъ на соломинкѣ.
Ихъ мудрость гласить: «Глупецъ тотъ, кто остается жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое въ жизни!»
«Жизнь есть только страданіе» — такъ говорятъ другіе и не лгутъ: такъ постарайтесь же, чтобъ перестать вамъ существовать! Такъ постарайтесь же, чтобъ кончилась жизнь, которая есть только страданіе!
И да гласить правило вашей добродѣтели: «ты долженъ убить самого себя! Ты долженъ самъ себя украсть у себя!»
«Сладострастіе есть грѣхъ, — такъ говорятъ проповѣдующіе смерть — дайте намъ идти стороною и не рождать дѣтей!»
«Трудно родить, — говорятъ другіе — къ чему еще рождать? Родятся лишь несчастные!» И они также проповѣдники смерти.
«Намъ нужна жалость — такъ говорятъ третьи. Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тѣмъ меньше я буду связанъ съ жизнью!»
Еслибъ они были совсѣмъ сострадательные, они отбили бы у своихъ ближнихъ охоту къ жизни. Быть злымъ — было бы ихъ истинной добротою.
Но они хотятъ освободиться отъ жизни: что имъ за дѣло, что они еще крѣпче связываютъ другихъ своими цѣпями и даяніями!
И даже вы, для которыхъ жизнь есть суровый трудъ и безпокойство: развѣ вы не очень утомлены жизнью? Развѣ вы еще не созрѣли для проповѣди смерти?
Всѣ вы, для которыхъ дорогъ суровый трудъ и все быстрое, новое, неизвѣстное, — вы чувствуете себя дурно; ваша дѣятельность есть бѣгство и желаніе забыть самихъ себя.
Еслибъ вы больше вѣрили въ жизнь, вы бы меньше отдавались мгновенію. Но чтобы ждать, въ васъ нѣтъ достаточно содержанія, — и даже чтобы лѣниться!
Всюду раздается голосъ тѣхъ, кто проповѣдуютъ смерть: и земля полна тѣми, кому нужно проповѣдывать смерть.
Или «вѣчную жизнь»: мнѣ все равно, — если только они не замедлятъ отправиться туда!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Мы не хотимъ пощады отъ нашихъ лучшихъ враговъ, а также отъ тѣхъ, кого мы любимъ до глубины души. Позвольте же мнѣ сказать вамъ правду!
Мои собратья по войнѣ! Я люблю васъ до глубины души; теперь и прежде я былъ вашимъ равнымъ. И я также вашъ лучшій врагъ. Позвольте же мнѣ сказать вамъ правду!
Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы недостаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти. Такъ будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя самихъ!
И если вы не можете быть подвижниками познанія, то будьте, по крайней мѣрѣ, его воинами. Они спутники и предвѣстники этого подвижничества.
Я вижу множество солдатъ: какъ хотѣлъ бы я видѣть много воиновъ! Однообразно, въ мундиръ, одѣты они: да не будетъ такъ однообразно то, что скрываютъ они подъ мундиромъ!
Будьте такими, чей взоръ всегда ищетъ врага — своего врага. И у нѣкоторыхъ изъ васъ сквозить ненависть съ перваго взгляда.
Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну за свои мысли! И если ваша мысль не устоитъ, все таки ваша честность должна и надъ этимъ праздновать побѣду!
Любите миръ, какъ средство къ новымъ войнамъ. И притомъ короткій миръ — больше, чѣмъ долгій.
Я призываю васъ не къ работѣ, а къ борьбѣ. Я призываю васъ не къ миру, а къ побѣдѣ. Да будетъ трудъ вашъ борьбой и миръ вашъ побѣдою!
Можно молчать и сидѣть смирно, только когда есть стрѣлы и лукъ: иначе болтаютъ и ссорятся. Да будетъ вашъ миръ побѣдою!
Вы говорите, что благая цѣль освящаетъ даже войну? Я же говорю вамъ, что благо войны освящаетъ всякую цѣль.
Война и мужество совершили больше великихъ дѣлъ, чѣмъ любовь къ ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость спасала доселѣ несчастныхъ.
Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрымъ. Предоставьте маленькимъ дѣвочкамъ говорить: «быть добрымъ, вотъ что мило и въ то же время трогательно».
Васъ называютъ безсердечными: но ваше сердце неподдѣльно, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы стыдитесь прилива вашихъ чувствъ, а другіе стыдятся ихъ отлива.
Вы безобразны? Ну, что-жъ, братья мои! Окутайте себя возвышеннымъ, этой мантіей безобразнаго!
И когда ваша душа становится большой, она становится высокомѣрной; и въ вашей возвышенности есть злоба. Я знаю васъ.
Въ злобѣ встрѣчается высокомѣрный со слабымъ. Но они не понимаютъ другъ друга. Я знаю васъ.
Враги у васъ должны быть только такіе, которыхъ бы вы ненавидѣли, а не такіе, чтобъ ихъ презирать. Надо, чтобъ вы гордились своимъ врагомъ: тогда успѣхи вашего врага будутъ и вашими успѣхами.
Возстаніе — это доблесть раба. Вашей доблестью да будетъ повиновеніе! Само приказаніе ваше да будетъ повиновеніемъ!
Для хорошаго воина «ты долженъ» звучать пріятнѣе, чѣмъ «я хочу». И все, что вы любите, вы должны сперва приказать себѣ.
Ваша любовь къ жизни да будетъ любовью къ вашей высшей надеждѣ: а этой высшей надеждой пусть будетъ высшая мысль о жизни!
Но ваша высшая мысль должна быть вамъ приказана мною — и она гласить: человѣкъ есть нѣчто, что должно превзойти.
Итакъ живите вы своей жизнью повиновенія и войны! Что пользы въ долгой жизни! Какой воинъ хочетъ, чтобы щадили его!
Я не щажу васъ, я люблю васъ всѣмъ сердцемъ, мои собратья по войнѣ!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Кое-гдѣ существуютъ еще народы и стада, но не у насъ, мои братья: у насъ есть государства.
Государство? Что это такое? Теперь слушайте меня, ибо теперь я скажу вамъ свое слово о смерти народовъ.
Государствомъ называется самое холодное изъ всѣхъ холодныхъ чудовищъ. Холодно лжетъ оно; и эта ложь ползетъ изъ устъ его: «Я, государство, составляю народъ».
Это — ложь! Созидателями были тѣ, кто создали народы и дали имъ вѣру и любовь: такъ служили они жизни.
Разрушители это тѣ, кто ставитъ ловушки для многихъ и называетъ ихъ государствомъ: они навѣсили имъ мечъ и навязали имъ сотни желаній.
Гдѣ еще существуетъ народъ, не понимаетъ онъ государства и ненавидитъ его, какъ дурной глазъ и нарушеніе обычаевъ и правъ.
Это знаменіе даю я вамъ: каждый народъ говоритъ на своемъ языкѣ о добрѣ и злѣ: этого языка не понимаетъ сосѣдъ. Свой языкъ обрѣлъ онъ себѣ въ обычаяхъ и правахъ.
Но государство лжетъ на всѣхъ языкахъ о добрѣ и злѣ: и что оно говорить, оно лжетъ — и что есть у него, оно украло.
Все въ немъ обманъ: крадеными зубами кусаетъ оно, зубастое. Обманъ даже внутренности его.
Смѣшеніе языковъ въ добрѣ и злѣ: это знаменіе даю я вамъ, какъ знаменіе государства. Поистинѣ, волю къ смерти означаетъ это знаменіе! Поистинѣ, оно подмигиваетъ проповѣдникамъ смерти!
Рождается слишкомъ много людей: для лишнихъ изобрѣтено государство!
Смотрите, какъ оно ихъ привлекаетъ къ себѣ, это многое множество! Какъ оно ихъ душитъ, жуетъ и пережевываетъ!
«На землѣ нѣтъ ничего больше меня: я упорядочивающій перстъ божію» — такъ рычитъ чудовище. И не только длинноухіе и близорукіе опускаются на колѣни!
Ахъ, даже вамъ, великія души, нашептываетъ оно свою мрачную ложь! Ахъ, оно угадываетъ богатыя сердца, охотно себя расточающія!
Ахъ, даже васъ угадываетъ оно, вы, побѣдители стараго бога! Вы устали въ борьбѣ, и теперь ваша усталость служить новому кумиру!
Героевъ и честныхъ людей хотѣлъ бы онъ уставить вокругъ себя, новый кумиръ! Онъ любитъ грѣться на солнечномъ сіяніи чистой совѣсти, — холодное чудовище!
Все готовъ дать вамъ, если вы поклонитесь ему, новый кумиръ: такъ покупаетъ онъ себѣ блескъ вашей добродѣтели и взоръ вашихъ гордыхъ очей.
Приманить хочетъ онъ васъ, вы, многое множество! И вотъ изобрѣтена была адская штука, конь смерти, бряцающій сбруей божескихъ почестей!
Да, изобрѣтена была смерть для многихъ, но она прославляетъ самое себя, какъ жизнь: поистинѣ, сердечная услуга всѣмъ проповѣдникамъ смерти!
Государствомъ зову я, гдѣ всѣ вмѣстѣ пьютъ ядъ, хорошіе и дурные: государствомъ, гдѣ всѣ теряютъ самихъ себя, хорошіе и дурные: государствомъ, гдѣ медленное самоубійство всѣхъ — называется «жизнью».
Посмотрите же на этихъ лишнихъ людей! Они крадутъ произведенія изобрѣтателей и сокровища мудрецовъ: культурой они называютъ свою кражу — и все обращается у нихъ въ болѣзнь и несчастіе!
Посмотрите же на этихъ лишнихъ людей! Они всегда больны, они изливаютъ свою желчь и называютъ это газетой. Они проглатываютъ другъ друга и никогда не могутъ переварить.
Посмотрите же на этихъ лишнихъ людей! Богатства пріобрѣтаютъ они и дѣлаются отъ этого бѣднѣе. Власти хотятъ они и прежде всего рычага власти, много денегъ, — эти безсильные!
Посмотрите, какъ лѣзутъ онѣ, эти проворныя обезьяны! Онѣ лѣзутъ другъ на друга и потому срываются въ грязь и пропасть.
Всѣ они хотятъ достичь трона: безуміе ихъ въ томъ, — будто счастіе возсѣдало на тронѣ! Часто грязь возсѣдаетъ на тронѣ — и также часто тронъ на грязи.
По моему, всѣ они безумцы, карабкающіяся обезьяны и находящіяся въ бреду. По моему, дурнымъ запахомъ несетъ отъ ихъ кумира, холоднаго чудовища: по моему, дурнымъ запахомъ несетъ отъ всѣхъ этихъ служителей кумира.
Мои братья, развѣ хотите вы задохнуться въ чаду ихъ ртовъ и желаній! Скорѣе разбейте окна и прыгайте вонъ!
Избѣгайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопоклонства лишнихъ людей!
Избѣгайте же дурного запаха! Сторонитесь отъ дыма этихъ человѣческихъ жертвъ!
Свободною стоитъ для великихъ душъ и теперь еще земля. Свободныхъ много еще мѣстъ для одинокихъ и для тѣхъ, кто живетъ вдвоемъ, гдѣ вѣетъ благоуханіе тихихъ морей.
Еще свободной стоитъ для великихъ душъ свободная жизнь. Поистинѣ, кто владѣетъ малымъ, тѣмъ меньше другіе будутъ владѣть имъ: хвала малой бѣдности.
Тамъ, гдѣ оканчивается государство, начинается впервыѣ человѣкъ, который не есть лишній; тамъ начинается пѣснь тѣхъ, кто необходимы, мелодія единожды существующая и невозвратная.
Туда, гдѣ оканчивается государство, — туда смотрите, мои братья! Развѣ вы не видите радугу и мосты, ведущіе къ сверхъ-человѣку?»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Бѣги, мой другъ, въ свое уединеніе! Я вижу, ты оглушенъ шумомъ великихъ людей и исколотъ жалами маленькихъ.
Съ достоинствомъ умѣютъ лѣсъ и скалы хранить молчаніе вмѣстѣ съ тобою. Опять уподобись твоему любимому дереву съ раскинутыми вѣтвями: тихо, прислушиваясь, склонилось оно надъ моремъ.
Гдѣ оканчивается уединеніе, тамъ начинается базаръ; и гдѣ начинается базаръ, начинается и шумъ великихъ комедіантовъ и жужжанье ядовитыхъ мухъ.
Въ мірѣ самыя лучшія вещи ничего еще не стоятъ, если никто не представляетъ ихъ; великими людьми называетъ народъ этихъ представителей.
Плохо понимаетъ народъ великое, т. е. творческое. Но любитъ онъ всѣхъ представителей и тѣхъ, кто играетъ въ великія вещи.
Вокругъ изобрѣтателей новыхъ цѣнностей вращается міръ: — неслышно вращается онъ. Но вокругъ комедіантовъ вращается народъ и слава: это называется «міровымъ порядкомъ».
У комедіанта есть духъ, но мало совѣсти духа. Всегда вѣритъ онъ въ то, чѣмъ онъ заставляетъ вѣрить сильнѣе всего, — вѣрить въ себя самого!
Завтра у него новая вѣра, а послѣ-завтра еще болѣе новая. Чувства его быстры, какъ народъ, и настроенія перемѣнчивы.
Опрокинуть называется у него: доказать. Сдѣлать сумасшедшимъ называется у него: убѣдить. А кровь для него лучшее изъ всѣхъ основаній.
Истину, проскальзывающую только въ тонкія уши, называетъ онъ ложью и ничѣмъ. Поистинѣ, онъ вѣритъ только въ такихъ боговъ, которые производятъ въ мірѣ много шума.
Базаръ полонъ шумящими паяцами — и народъ хвалится своими великими людьми! Для него они — господа минуты.
Но минута настоятельно требуетъ отъ нихъ отвѣта: и они требуютъ его отъ тебя. Они хотятъ, чтобъ ты сказалъ: да или нѣтъ. Горе тебѣ, если хочешь ты сѣсть между двумя стульями!
Не завидуй этимъ безусловнымъ, настоятельно требующимъ отвѣта, ты, любитель истины! Никогда еще истина не держалась за руку безусловнаго.
Отъ этихъ стремительныхъ удались въ безопасность: лишь на базарѣ нападаютъ съ вопросомъ: да или нѣтъ?
Медленно течетъ жизнь всѣхъ глубокихъ родниковъ: долго должны они ждать, прежде чѣмъ узнаютъ, что упало въ ихъ глубину.
Въ сторону отъ базара и славы уходитъ все великое: въ сторонѣ отъ базара и славы жили издавна изобрѣтатели новыхъ цѣнностей.
Бѣги, мой другъ, въ свое уединеніе: я вижу тебя искусаннымъ ядовитыми мухами. Бѣги туда, гдѣ вѣетъ суровый, свѣжій воздухъ!
Бѣги въ свое уединеніе! Ты жилъ слишкомъ близко къ маленькимъ, жалкимъ людямъ. Бѣги отъ ихъ невидимаго мщенія! Въ отношеніи тебя они только мщеніе.
Не поднимай руки противъ нихъ! Они — безчисленны, и не твое назначеніе быть махалкой для мухъ.
Безчисленны эти маленькіе, жалкіе люди; и не одному уже гордому зданію дождевыя капли и соръ послужили къ гибели.
Ты не камень, но ты сталъ уже пустъ отъ множества капель. Ты будешь изломанъ и получишь трещины отъ множества капель.
Усталымъ вижу я тебя отъ ядовитыхъ мухъ, исцарапаннымъ въ кровь вижу я тебя во многихъ мѣстахъ; и твоя гордость не хочетъ даже возмущаться.
Крови твоей хотѣли бы они при всей невинности, крови жаждутъ ихъ безкровныя души — и потому они кусаютъ при всей невинности.
Но ты глубокій, ты страдаешь слишкомъ глубоко даже отъ малыхъ ранъ; и прежде чѣмъ ты излечивался, такой же ядовитый червь уже ползъ по твоей рукѣ.
Ты кажешься мнѣ слишкомъ гордымъ, чтобъ убивать этихъ лакомокъ. Но берегись, чтобъ не стало твоимъ назначеніемъ выносить ихъ ядовитое насиліе!
Они жужжатъ вокругъ тебя со своей похвалой: навязчивость — ихъ похвала. Они хотятъ близости твоей кожи и твоей крови.
Они льстятъ тебѣ, какъ богу или дьяволу; они визжатъ передъ тобою, какъ передъ богомъ или дьяволомъ. Ну, что жъ! Они — льстецы и визгуны, и ничего болѣе.
Также бываютъ они часто любезны съ тобою. Но это всегда было хитростью трусливыхъ. Да, трусы хитры.
Они много думаютъ о тебѣ своей узкой душою, — подозрительнымъ кажешься ты имъ всегда! Все, о чемъ много думаютъ, становится подозрительнымъ.
Они наказываютъ тебя за всѣ твои добродѣтели. Они вполнѣ прощаютъ тебѣ только — твои ошибки.
Потому что ты кротокъ и справедливъ, ты говоришь: «невиновны они въ своемъ маленькомъ существованіи». Но ихъ узкая душа думаетъ: «виновно всякое великое существованіе».
Даже когда ты снисходителенъ къ нимъ, они все-таки чувствуютъ, что ты презираешь ихъ; и они возвращаютъ тебѣ твое благодѣяніе скрытыми злодѣяніями.
Твоя гордость безъ словъ всегда противорѣчитъ ихъ вкусу; они громко радуются, когда ты бываешь настолько скроменъ, чтобъ быть тщеславнымъ.
То, что мы узнаемъ въ человѣкѣ, воспламеняемъ мы въ немъ. Остерегайся же маленькихъ людей!
Передъ тобою чувствуютъ они себя маленькими, и ихъ низость тлѣетъ и разгорается противъ тебя въ невидимое мщеніе.
Развѣ ты не замѣчалъ, какъ умолкали они, когда ты подходилъ къ нимъ, и какъ сила ихъ покидала ихъ, какъ дымъ покидаетъ угасающій огонь?
Да, мой другъ, укоромъ совѣсти являешься ты для своихъ ближнихъ: ибо они недостойны тебя. И они ненавидятъ тебя и охотно сосали бы твою кровь.
Твои ближніе будутъ всегда ядовитыми мухами; то, что есть въ тебѣ великаго, — должно дѣлать ихъ еще болѣе ядовитыми и еще болѣе похожими на мухъ.
Бѣги, мой другъ, въ свое уединеніе, туда, гдѣ вѣетъ суровый, свѣжій воздухъ! Не твое назначеніе быть махалкой для мухъ».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Я люблю лѣсъ. Въ городахъ трудно жить: тамъ слишкомъ много страстныхъ людей.
Не лучше ли попасть въ руки убійцы, чѣмъ въ предметъ мечты страстной женщины?
И посмотрите на этихъ мужчинъ: ихъ глаза говорятъ — они не знаютъ ничего лучшаго на землѣ, какъ спать съ женщиной.
Грязь на днѣ ихъ души; и горе, если у грязи ихъ есть еще духъ!
О, еслибъ вы совершенны были, по крайней мѣрѣ, какъ звѣри! Но звѣрямъ принадлежитъ невинность.
Развѣ я совѣтую вамъ убивать свои чувства? Я совѣтую вамъ невинность чувствъ.
Развѣ цѣломудріе я совѣтую вамъ? У иныхъ цѣломудріе есть добродѣтель, но у многихъ почти что порокъ.
Они, быть можетъ, воздерживаются: но песъ чувственности проглядываетъ, съ завистью, во всемъ, что они дѣлаютъ.
Даже до высотъ ихъ добродѣтели и вплоть до суроваго духа ихъ слѣдуетъ за ними это животное и его вражда.
И какъ ловко умѣетъ песъ чувственности молить о духѣ, когда ему отказываютъ въ тѣлѣ!
Вы любите трагедіи и все, что раздираетъ сердце? Но я отношусь недовѣрчиво къ вашему псу.
У васъ слишкомъ жестокіе глаза, и вы похотливо смотрите на страдающихъ. Не переодѣлось ли только ваше сладострастіе, и теперь называется состраданіемъ?
И это знаменіе даю я вамъ: многіе, желавшіе изгнать своего дьявола, сами вошли при этомъ въ свиней.
Кому тягостно цѣломудріе, тому надо его отсовѣтовать: чтобы оно не сдѣлалось путемъ въ преисподнюю, т. е. грязью и похотью души.
Развѣ я говорю о грязныхъ вещахъ? По моему, это не есть еще худшее.
Познающій не любитъ погружаться въ воду истины не тогда, когда она грязна, но когда она мелкая.
Поистинѣ, есть цѣломудренные до глубины души: они болѣе кротки сердцемъ, они смѣются охотнѣе и больше, чѣмъ вы.
Они смѣются также и надъ цѣломудріемъ и спрашиваютъ: «что такое цѣломудріе!
Цѣломудріе не есть ли безуміе? Но это безуміе пришло къ намъ, а не мы къ нему.
Мы предложили этому гостю пріютъ въ нашемъ сердцѣ: теперь онъ живетъ у насъ, — пусть остается, сколько хочетъ!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Всегда быть одному слишкомъ много для меня», — такъ думаетъ отшельникъ. «Всегда одинъ и одинъ — это даетъ со временемъ двухъ!»
«Я» и «меня» всегда слишкомъ усердствуютъ въ разговорѣ: какъ вынести это, еслибъ не было друга?
Всегда для отшельника другъ является третьимъ: третій — это пробка, мѣшающая разговору двухъ опуститься въ бездонную глубь.
Ахъ, существуетъ слишкомъ много бездонныхъ глубинъ для всѣхъ отшельниковъ! Поэтому такъ страстно жаждутъ они друга и высоты его.
Наша вѣра въ другихъ выдаетъ, во что мы охотно хотѣли бы вѣрить въ насъ самихъ. Наше страстное желаніе друга является нашимъ предателемъ.
И часто съ помощью любви хотятъ лишь перескочить черезъ зависть. Часто нападаютъ и дѣлаютъ себѣ враговъ, чтобы скрыть, что и на тебя могутъ напасть.
«Будь, по крайней мѣрѣ, моимъ врагомъ!» — такъ говоритъ истинное почитаніе, которое не осмѣливается просить о дружбѣ.
Если ты хочешь имѣть друга, ты долженъ вести войну за него: а чтобы вести войну, надо умѣть быть врагомъ.
Ты долженъ въ своемъ другѣ уважать еще врага. Развѣ ты можешь близко подойти къ своему другу и не перейти къ нему?
Въ своемъ другѣ ты долженъ имѣть своего лучшаго врага. Ты долженъ быть къ нему ближе всего сердцемъ, когда ты противишься ему.
Ты не хочешь передъ своимъ другомъ носить одежды? Для твоего друга должно быть честью, что ты дашь ему себя, каковъ ты есть. Но онъ за это посылаетъ тебя къ чорту!
Кто не скрываетъ себя, возмущаетъ этимъ другихъ: такъ много имѣете вы основаній бояться наготы! Да, еслибъ вы были богами, вы могли бы стыдиться своихъ одеждъ!
Ты не можешь для своего друга достаточно хорошо нарядиться: ибо ты долженъ быть для него страстнымъ желаніемъ и стрѣлою, устремленною къ сверхъ-человѣку.
Видѣлъ ли ты своего друга спящимъ, — чтобъ знать, какъ онъ выглядитъ? Что такое лицо твоего друга? Оно — твое собственное лицо на грубомъ, несовершенномъ зеркалѣ.
Видѣлъ ли ты своего друга спящимъ? Испугался ли ты, что такъ выглядитъ твой другъ? О, мой другъ, человѣкъ есть нѣчто, что должно превзойти.
Угадывать и молчать долженъ умѣть другъ твой: не все долженъ ты видѣть. Твой сонъ долженъ выдать тебѣ, что дѣлаетъ твой другъ, когда бодрствуетъ.
Пусть будетъ твое состраданіе угадываніемъ: ты долженъ сперва узнать, хочетъ ли твой другъ состраданія. Быть можетъ, онъ любитъ въ тебѣ несокрушенный взоръ и взглядъ вѣчности.
Пусть будетъ состраданіе къ другу сокрыто подъ твердой корой, на ней долженъ ты стереть себѣ зубы. Тогда оно будетъ имѣть свою тонкость и сладость.
Являешься ли ты чистымъ воздухомъ, и одиночествомъ, и хлѣбомъ, и лекарствомъ для своего друга? Иной не можетъ избавиться отъ своихъ собственныхъ цѣпей и однако является избавителемъ для друга.
Не рабъ ли ты? Тогда ты не можешь быть другомъ. Не тиранъ ли ты? Тогда ты не можешь имѣть друзей.
Слишкомъ долго въ женщинѣ были скрыты рабъ и тиранъ. Поэтому женщина не способна еще къ дружбѣ: она знаетъ только любовь.
Въ любви женщины есть несправедливость и слѣпота ко всему, чего она не любитъ. Но и въ сознательной любви женщины есть всегда еще неожиданность, и молнія, и ночь рядомъ со свѣтомъ.
Еще не способна женщина къ дружбѣ: женщины все еще кошки и птицы. Или, въ лучшемъ случаѣ, коровы.
Еще не способна женщина къ дружбѣ. Но скажите мнѣ, вы, мужчины, кто же среди васъ способенъ къ дружбѣ?
О, мужчины, ваша бѣдность и ваша скупость души! Сколько даете вы другу, столько даю я даже своему врагу, и не становлюсь отъ того бѣднѣе.
Существуетъ товарищество: пусть будетъ и дружба!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Много странъ видѣлъ Заратустра и много народовъ: такъ открылъ онъ добро и зло многихъ народовъ. Большей власти не нашелъ Заратустра на землѣ, какъ добро и зло.
Ни одинъ народъ не могъ бы жить, не сдѣлавъ сперва оцѣнки; если хочетъ онъ сохранить себя, онъ не долженъ оцѣнивать такъ, какъ оцѣниваетъ сосѣдъ.
Многое, что у одного народа называлось добромъ, у другого называлось стыдомъ и позоромъ: такъ нашелъ я. Многое, что нашелъ я, здѣсь называлось зломъ, а тамъ украшалось пурпурной мантіей почести.
Никогда одинъ сосѣдъ не понималъ другого; всегда удивлялась душа его безумству и злобѣ сосѣда.
Скрижаль добра виситъ надъ каждымъ народомъ. Взгляни, это скрижаль преодолѣній его; взгляни, это голосъ воли его къ власти.
Похвально то, что кажется ему труднымъ; все неизбѣжное и трудное называетъ онъ добромъ; а то, что еще освобождаетъ отъ величайшей нужды, рѣдкое и самое трудное — зоветъ онъ священнымъ.
Что способствуетъ тому, что онъ господствуетъ, побѣждаетъ и блеститъ на страхъ и зависть своего сосѣда: все это означаетъ для него высоту, начало, мѣрило и смыслъ всѣхъ вещей.
Поистинѣ, мой братъ, если узналъ ты потребность народа и страну, и небо, и сосѣда его: ты несомнѣнно угадалъ и законъ его преодолѣній, и почему онъ восходитъ по этой лѣстницѣ къ своей надеждѣ. «Всегда ты долженъ быть первымъ и стоять впереди другихъ: никого не должна любить твоя ревнивая душа, кромѣ друга» — слова эти заставляли дрожать душу грека: и шелъ онъ своей стезею величія.
«Говорить правду и хорошо владѣть лукомъ и стрѣлою» — казалось въ одно и то же время и мило и тяжело тому народу, отъ котораго идетъ имя мое — имя, которое для меня въ одно и то же время и мило и тяжело.
«Чтить отца и матерь и до глубины души служить волѣ ихъ»: эту скрижаль преодолѣнія навѣсилъ на себя другой народъ и сталъ чрезъ это могучимъ и вѣчнымъ.
«Соблюдать вѣрность и ради вѣрности полагать честь и кровь даже на дурныя и опасныя дѣла»: такъ поучаясь, преодолѣвалъ себя другой народъ, и такъ преодолѣвая себя, сталъ онъ чреватъ великими надеждами.
Поистинѣ, люди дали себѣ все добро и все зло ихъ. Поистинѣ, они не заимствовали и не находили его, оно не упало къ нимъ, какъ гласъ съ небеси.
Человѣкъ сперва вкладывалъ цѣнности въ вещи, чтобы сохранить себя, — онъ создалъ сперва смыслъ вещамъ, человѣческій смыслъ! Поэтому называетъ онъ себя «человѣкомъ», т. е. оцѣнивающимъ.
Оцѣнивать — значитъ создавать: слушайте, вы, созидающіе! Оцѣнивать — это драгоцѣнность и сокровище всѣхъ оцѣненныхъ вещей.
Чрезъ оцѣнку впервыѣ является цѣнность: и безъ оцѣнки былъ бы пусть орѣхъ бытія. Слушайте, вы, созидающіе!
Перемѣна цѣнностей — это перемѣна созидающихъ. Постоянно уничтожаетъ тотъ, кто долженъ быть созидателемъ.
Созидающими были сперва народы и лишь позднѣе отдѣльныя личности; поистинѣ, сама отдѣльная личность есть еще самое юное изъ твореній.
Народы нѣкогда навѣсили на себя скрижаль добра. Любовь, желающая господствовать, и любовь, желающая повиноваться, вмѣстѣ создали себѣ эти скрижали.
Чувство стада старше происхожденіемъ, чѣмъ чувство «я»: и покуда добрая совѣсть именуется стадомъ, лишь дурная совѣсть говоритъ: я.
Поистинѣ, лукавое «я», лишенное любви, ищущее своей пользы въ пользѣ многихъ: это — не начало стада, а гибель его.
Любящіе были всегда и созидающими, они создали добро и зло. Огонь любви и огонь гнѣва горитъ на именахъ всѣхъ добродѣтелей.
Много странъ видѣлъ Заратустра и много народовъ: большей власти не нашелъ Заратустра на землѣ, какъ дѣла любящихъ: «добро» и «зло» ихъ имя.
Поистинѣ, чудовищемъ является власть этихъ похвалъ и этой хулы. Скажите, братья, кто побѣдить его мнѣ? Скажите, кто наброситъ этому звѣрю цѣпь на тысячу головъ?
Тысяча цѣлей существовала до сихъ поръ, ибо существовала тысяча народовъ. Недостаетъ еще только цѣпи для тысячи головъ, недостаетъ единой цѣли. Еще у человѣчества нѣтъ цѣли.
Но скажите же мнѣ, мои братья: если человѣчеству недостаетъ еще цѣли, то, быть можетъ, недостаетъ еще и его самаго?»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Вы жметесь къ ближнему, и для этого есть у васъ прекрасныя слова. Но я говорю вамъ: ваша любовь къ ближнему есть дурная любовь къ самимъ себѣ.
Вы бѣжите къ ближнему отъ самихъ себя и хотѣли бы изъ этого сдѣлать себѣ добродѣтель: но я насквозь вижу ваше «безкорыстіе».
«Ты» старше, чѣмъ «я»; «ты» признано священнымъ, но еще не «я»: до того жмется человѣкъ къ ближнему.
Развѣ я совѣтую вамъ любовь къ ближнему? Скорѣе я совѣтую вамъ бѣжать отъ ближняго и любить даль няго!
Выше любви къ ближнему стоитъ любовь къ дальнему и будущему; выше еще, чѣмъ любовь къ человѣку, ставлю я любовь къ вещамъ и призракамъ.
Этотъ призракъ, витающій передъ тобою, братъ мой, прекраснѣе тебя; почему же не отдаешь ты ему свою плоть и свои кости? Но ты страшишься и бѣжишь къ своему ближнему.
Вы не выносите самихъ себя и недостаточно себя любите: и вотъ вы хотѣли бы соблазнить ближняго на любовь и позолотить себя его заблужденіемъ.
Я хотѣлъ бы, чтобъ всѣ ближніе и сосѣди ихъ стали для васъ невыносимы; тогда вы должны бы были изъ самихъ себя создать своего друга съ переполненнымъ сердцемъ его.
Вы приглашаете свидѣтеля, когда хотите хвалить себя; и когда вы склонили его хорошо думать о васъ, сами вы хорошо думаете о себѣ.
Лжетъ не только тотъ, кто говоритъ вопреки своему знанію, но еще больше тотъ, кто говоритъ вопреки своему незнанію. Именно такъ говорите вы о себѣ при общеніи съ другими, и обманываете сосѣда на счетъ себя.
Такъ говоритъ безумецъ: «общеніе съ людьми портить характеръ, особенно когда нѣтъ его».
Одинъ идетъ къ ближнему, потому что онъ ищетъ себя, а другой, потому что онъ хотѣлъ бы потерять себя. Ваша дурная любовь къ самимъ себѣ дѣлаетъ для васъ изъ одиночества тюрьму.
Дальніе оплачиваютъ вашу любовь къ ближнему; и если вы соберетесь впятеромъ, шестой долженъ всегда умереть.
Я не люблю вашихъ празднествъ; слишкомъ много актеровъ находилъ я тамъ, и даже зрители вели себя часто, какъ актеры.
Не о ближнемъ учу я васъ, но о другѣ. Пусть другъ будетъ для васъ праздникомъ земли и предчувствіемъ сверхъ человѣка.
Я учу васъ о другѣ и переполненномъ сердцѣ его. Но надо умѣть быть губкою, если хочешь быть любимымъ переполненными сердцами.
Я учу васъ о другѣ, въ которомъ міръ предстоитъ завершеннымъ, какъ чаша добра, — о созидающемъ другѣ, всегда готовомъ подарить завершенный Міръ.
И какъ міръ развернулся для него, такъ опять онъ свертывается вмѣстѣ съ нимъ, подобно становленію добра и зла, подобно становленію цѣли изъ случая.
Будущее и самое дальнее пусть будетъ причиною твоего сегодня: въ своемъ другѣ ты долженъ любить сверхъ-человѣка, какъ свою причину.
Мои братья, не любовь къ ближнему совѣтую я вамъ: я совѣтую вамъ любовь къ дальнему».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Ты хочешь, мой братъ, идти въ уединеніе? Ты хочешь искать дороги къ самому себѣ? Помедли еще немного и выслушай меня.
«Кто ищетъ, легко самъ теряется. Всякое уединеніе есть такъ говоритъ стадо. И ты долго принадлежалъ къ стаду.
Голосъ стада будетъ звучать еще даже въ тебѣ! И когда ты скажешь: «у меня уже не одна совѣсть съ вами» — это будетъ жалобой и страданіемъ.
Смотри, само это страданіе породила еще единая совѣсть: и послѣднее мерцаніе этой совѣсти горитъ еще на твоей печали.
Но ты хочешь слѣдовать голосу своей печали, который есть путь къ самому себѣ? Покажи же мнѣ на это свое право и свою силу!
Являешь ли ты собой новую силу и новое право? Начальное движеніе? Самокатящееся колесо? Можешь ли ты заставить звѣзды вращаться вокругъ себя?
Ахъ, такъ много вожделѣющихъ о высотѣ! Такъ много видишь судорогъ честолюбія! Докажи мнѣ, что ты не изъ вожделѣющихъ и не изъ честолюбцевъ!
Ахъ, какъ много есть великихъ мыслей, которыя дѣлаютъ не болѣе, чѣмъ кузнечные мѣха: они надуваютъ и дѣлаютъ еще болѣе пустымъ.
Свободнымъ называешь ты себя? Твою господствующую мысль хочу я слышать, а не о томъ, что ты сбросилъ ярмо съ себя.
Изъ тѣхъ ли ты, что имѣютъ право сбросить ярмо съ себя? Такихъ не мало, которые потеряли свою послѣднюю цѣнность, когда освободились отъ своего рабства.
Свободный отъ чего? Какое дѣло до этого Заратустрѣ! Но твой ясный взоръ долженъ повѣдать мнѣ: свободный для чего?
Можешь ли ты дать себѣ свое добро и твое зло и навѣсить на себя свою волю, какъ законъ? Можешь ли ты быть самъ своимъ судьею и мстителемъ своего закона?
Ужасно быть одному съ судьею и мстителемъ собственнаго закона. Такъ бываетъ брошена звѣзда въ пустое пространство и въ ледяное дыханіе одиночества.
Сегодня еще страдаешь ты отъ множества, ты, одинокій: сегодня еще есть у тебя все твое мужество и твои надежды.
Но когда-нибудь ты устанешь отъ одиночества, когда-нибудь твоя гордость согнется, и твое мужество поколеблется. Когда-нибудь ты воскликнешь: «я одинокъ!»
Когда-нибудь ты не увидишь болѣе своей высоты, а твое низменное будетъ слишкомъ близко къ тебѣ; твое возвышенное будетъ даже пугать тебя, какъ призракъ. Когда-нибудь ты воскликнешь: «всѣ — ложь!»
Есть чувства, который грозятъ убить одинокаго; если это имъ не удается, они должны сами умереть! Но способенъ ли ты быть убійцею?
Знаешь ли ты, мой братъ, уже слово «презрѣніе»? И муку твоей справедливости, быть справедливымъ къ тѣмъ, кто тебя презираетъ?
Ты принуждаешь многихъ перемѣнить о тебѣ мнѣніе: это ставятъ они тебѣ въ большую вину. Ты близко подходилъ къ нимъ, и все таки прошелъ мимо: этого они никогда не простятъ тебѣ.
Ты сталъ выше ихъ: но чѣмъ выше ты подымаешься, тѣмъ меньшимъ кажешься ты въ глазахъ зависти. Но больше всѣхъ ненавидятъ того, кто летаетъ.
«Какимъ образомъ хотѣли вы быть ко мнѣ справедливыми! — долженъ ты говорить — я избираю для себя вашу несправедливость, какъ предназначенный мнѣ удѣлъ».
Несправедливость и грязь бросаютъ они вслѣдъ одинокому: но, мой братъ, если хочешь ты быть звѣздою, ты долженъ свѣтить имъ, несмотря ни на что!
И остерегайся добрыхъ и праведныхъ! Они любятъ распинать тѣхъ, кто изобрѣтаетъ для себя свою собственную добродѣтель, — они ненавидятъ одинокаго.
Остерегайся также святой простоты! Все для нея нечестиво, что не просто; она любитъ играть съ огнемъ — костровъ.
И остерегайся также приступовъ своей любви! Слишкомъ скоро протягиваетъ одинокій руку тому, кто съ нимъ повстрѣчается.
Иному ты, долженъ подать не руку, а только лапу: и я хочу, чтобы у твоей лапы были когти.
Но самымъ опаснымъ врагомъ, котораго ты можешь встрѣтить, будешь всегда ты самъ; ты самъ подстерегаешь себя въ пещерахъ и лѣсахъ.
Одинокій, ты идешь дорогою къ самому себѣ! И твоя дорога идетъ впереди тебя самого и твоихъ семи демоновъ!
Ты будешь самъ для себя и еретикомъ, и колдуномъ, и прорицателемъ, и безумцемъ, и скептикомъ, и нечестивцемъ, и злодѣемъ.
Надо, чтобъ ты сжегъ себя въ своемъ собственномъ пламени: какъ же могъ бы ты обновиться, не сдѣлавшись сперва пепломъ!
Одинокій ты идешь путемъ созидающаго: бога хочешь ты себѣ создать изъ своихъ семи демоновъ!
Одинокій, ты идешь путемъ любящаго: самого себя любишь ты и потому презираешь ты себя, какъ презираютъ только любящіе.
Созидать хочетъ любящій, ибо онъ презираетъ! Что знаетъ о любви тотъ, кто не долженъ былъ презирать именно то, что любилъ онъ!
Съ своей любовью и своимъ созиданіемъ иди въ свое уединеніе, мой братъ; и только позднѣе, прихрамывая, послѣдуетъ за тобой справедливость.
Съ моими слезами иди въ свое уединеніе, мой братъ. Я люблю того, кто хочетъ созидать дальше самого себя и такъ погибаетъ».
Такъ говорилъ Заратустра.
«Почему крадешься ты такъ робко въ сумеркахъ, о Заратустра? И что прячешь ты бережно подъ своимъ плащемъ?
«Не сокровище ли, подаренное тебѣ? Или новорожденное дитя твое? Или теперь ты самъ идешь по пути воровъ, ты другъ злыхъ?»
«Поистинѣ, мой братъ! отвѣчалъ Заратустра, это — сокровище, подаренное мнѣ: это маленькая истина, что несу я.
Но она безпокойна, какъ малое дитя; и еслибъ я не зажималъ ей рта, она кричала бы во все горло.
Когда сегодня я шелъ одинъ своею дорогой, въ часъ, когда солнце садится, мнѣ повстрѣчалась старушка и такъ говорила къ душѣ моей:
«О многомъ уже говорилъ Заратустра даже намъ, женщинамъ, но никогда не говорилъ онъ намъ о женщинѣ».
И я возразилъ ей: «о женщинѣ надо говорить только мужчинамъ».
«И мнѣ также ты можешь говорить о женщинѣ, сказала она; я достаточно стара, чтобы тотчасъ все позабыть».
И я внялъ просьбѣ старушки и такъ говорилъ ей:
Все въ женщинѣ загадка, и все въ женщинѣ имѣетъ одну разгадку: она называется беременностью.
Мужчина для женщины средство: цѣлью бываетъ всегда ребенокъ. Но что же женщина для мужчины?
Двухъ вещей хочетъ настоящій мужчина: опасности и игры. Поэтому хочетъ онъ женщины, какъ самой опасной игрушки.
Мужчина долженъ быть воспитанъ для войны, а женщина для отдохновенія воина: все остальное — безумство.
Слишкомъ сладкихъ плодовъ не любитъ воинъ. По этому любитъ онъ женщину; въ самой сладкой женщинѣ:, есть еще горькое.
Лучше мужчины понимаетъ женщина дѣтей, но мужчина больше ребенокъ, чѣмъ женщина.
Въ настоящемъ мужчинѣ сокрыто дитя которое хочетъ играть. О, женщины, найдете дитя въ мужчинѣ!
Пусть женщина будетъ игрушкой, чистой и тонкой, какъ алмазъ, сіяющая добродѣтелями еще не существующаго міра.
Пусть лучъ звѣзды сіяетъ въ вашей любви! Пусть вашей надеждой будетъ: «о, еслибъ мнѣ родить сверхъ-человѣка!»
Пусть въ вашей любви будетъ храбрость! Своею любовью должны вы наступать на того, кто внушаетъ вамъ страхъ.
Пусть въ вашей любви будетъ ваша честь! Вообще женщина мало понимаетъ въ чести. Но пусть будетъ ваша честь въ томъ, чтобъ всегда больше любить, чѣмъ быть любимыми, и никогда не быть вторыми.
Пусть мужчина боится женщины, когда она любитъ: ибо она приноситъ всякую жертву, и всякая другая вещь не имѣетъ для нея цѣны.
Пусть мужчина боится женщины, когда она ненавидитъ: ибо мужчина въ глубинѣ души только золъ, а женщина еще дурна.
Кого ненавидитъ женщина больше всего? — Такъ говорило желѣзо магниту: «я ненавижу тебя больше всего, потому что ты притягиваешь, но недостаточно силенъ, чтобы притянуть къ себѣ».
Счастье мужчины называется: я хочу. Счастье женщины называется: онъ хочетъ.
«Смотрѣ, теперь только сталъ міръ совершененъ!» — такъ думаетъ каждая женщина, когда она повинуется отъ всей любви.
И повиноваться должна женщина и найти глубину къ своей поверхности. Поверхность — душа женщины, подвижная, бурливая пленка на мелкой водѣ.
Но душа мужчины глубока, ея бурный потокъ шуршитъ въ подземныхъ пещерахъ: женщина чуетъ его силу, но не понимаетъ ея.
Тогда сказала мнѣ старушка: «Много пріятнаго сказалъ Заратустра и особенно для тѣхъ, кто достаточно молодъ для этого.
Странно. Заратустра знаетъ мало женщинъ, и однако онъ правъ относительно ихъ. Не потому ли это происходитъ, что у женщины нѣтъ ничего невозможнаго?
А теперь въ благодарность прими маленькую истину! Я достаточно стара для нея!
Заверни ее хорошенько и зажми ей ротъ: иначе она будетъ кричать во все горло, эта маленькая истина».
«Дай мнѣ, женщина, твою маленькую истину!» сказалъ я. И такъ говорила старушка:
«Ты идешь къ женщинамъ? Не забудь плетку!»
Такъ говорилъ Заратустра.
Однажды Заратустра заснулъ подъ смоковницей, ибо было жарко, и положилъ руку на лицо свое. Но приползла змѣя и укусила его въ шею, такъ что Заратустра вскрикнулъ отъ боли. Отнявъ руку отъ лица, онъ посмотрѣлъ на змѣю; тогда узнала она глаза Заратустры, неуклюже отвернулась и хотѣла бѣжать. «Погоди, сказалъ Заратустра, я еще не поблагодарилъ тебя! Ты разбудила меня кстати, мой путь еще дологъ». «Твой путь уже коротокъ, отвѣтила печально змѣя; мой ядъ убиваетъ». Заратустра улыбнулся. «Когда же драконъ умиралъ отъ яда змѣи? — сказалъ онъ. Но возьми обратно свой ядъ! Ты недостаточно богата:, чтобы дарить мнѣ его». Тогда змѣя снова обвилась ему вокругъ шеи и начала лизать его рану.
Когда Заратустра однажды разсказалъ это ученикамъ своимъ, они спросили; «Въ чемъ же нравоученіе разсказа твоего, о Заратустра?» Заратустра такъ отвѣчалъ на это:
«Разрушителемъ морали называютъ меня добрые и праведные: мой разсказъ — безнравственнымъ.
Если есть врагъ у васъ, не платите ему за зло добромъ: ибо это пристыдило бы его. Напротивъ, докажите ему, что онъ сдѣлалъ для васъ нѣчто доброе.
И лучше сердитесь, но не стыдите! И когда проклинаютъ васъ, мнѣ не нравится, что вы хотите благословить проклинающихъ. Лучше прокляните и вы немного!
И если случилась съ вами большая несправедливость, скорѣй сдѣлайте пять малыхъ несправедливостей! Ужасно смотрѣть, когда кого-нибудь давитъ несправедливость.
Развѣ вы уже знали это? Раздѣленная съ другими несправедливость есть уже половина права. И тотъ долженъ взять на себя несправедливость, кто можетъ нести ее!
Маленькое мщеніе болѣе человѣчно, чѣмъ отсутствіе всякой мести. И если наказаніе не есть также право и честь для нарушителя, то я не хочу вашихъ наказаній.
Благороднѣе — обвинять себя, чѣмъ оправдывать, особенно если кто правъ. Только для этого надо быть достаточно богатымъ.
Я не люблю вашей холодной справедливости; во взорѣ вашихъ судей видится мнѣ всегда палачъ и его холодный ножъ.
Скажите, гдѣ находится справедливость, которая ѣсть любовь съ ясновидящими глазами?
Найдите же мнѣ любовь, которая несетъ не только всякое наказаніе, но и всякую вину!
Найдите же мнѣ справедливость, которая оправдываетъ всякаго, кромѣ тѣхъ, кто судитъ!
Хотите ли вы слышать еще и это? У того, кто хочетъ быть совсѣмъ справедливымъ, даже ложь обращается въ любовь къ человѣчеству.
Но какъ могъ бы я быть совсѣмъ справедливымъ! Какъ могъ бы я каждому воздать свое! Съ меня достаточно, если каждому отдаю я мое.
Наконецъ, братья мои, остерегайтесь быть несправедливыми къ отшельникамъ! Какъ могъ бы отшельникъ забыть! Какъ могъ бы онъ отплатить!
На глубокій родникъ похожъ отшельникъ. Легко бросить камень въ него; но если упалъ онъ на самое дно, скажите, кто захочетъ снова достать его?
Остерегайтесь обидѣть отшельника! Но если вы это сдѣлали, то уже и убейте его!»
Такъ говорилъ Заратустра.
«Есть у меня вопросъ къ тебѣ, братъ мой: какъ свинцовый грузъ, бросаю я этотъ вопросъ въ твою душу, чтобъ знать, какъ глубока она.
Ты молодъ и желаешь ребенка и брака. Но я спрашиваю тебя: настолько ли ты человѣкъ, чтобы имѣть право желать ребенка?
Побѣдитель ли ты, преодолѣлъ ли ты себя самого, повелитель ли чувствъ, господинъ ли своихъ добродѣтелей? Такъ спрашиваю я тебя.
Или въ твоемъ желаніи говорятъ звѣрь и необходимость? Или страхъ одиночества? Или недовольство собою?
Я хочу, чтобы твоя побѣда и твоя свобода страстно желали ребенка. Живые памятники долженъ ты строить своей побѣдѣ и своему освобожденію.
Дальше себя долженъ ты строить. Но сперва ты долженъ построить самого себя правильно въ отношеніи тѣла и души.
Не только въ ширь долженъ ты расти, но и въ высь! Да поможетъ тебѣ въ этомъ садъ супружества!
Высшее тѣло долженъ ты создать, начальное движеніе, самокатящееся колесо, — созидающаго долженъ ты создать.
Бракъ: такъ называю я волю двухъ создать третьяго, который больше тѣхъ, что создали его. Глубокое уваженіе другъ передъ другомъ называю я бракомъ, какъ передъ хотящими одной и той же воли.
Да будетъ это смысломъ и правдой твоего брака. Но то, что называютъ бракомъ многое множество, эти лишніе, — ахъ, какъ назову я его?
Ахъ, эта бѣдность души вдвоемъ! Ахъ, эта грязь души вдвоемъ! Ахъ, это жалкое довольство собою вдвоемъ!
Бракомъ называютъ они все это; и они говорятъ, будто ихъ браки заключены на небѣ.
Ну, что-жъ, я не хочу этого неба лишнихъ людей! Нѣтъ, не надо мнѣ ихъ, этихъ спутанныхъ небесною сѣтью звѣрей!
Пусть подальше останется отъ меня богъ, который, прихрамывая, идетъ благословлять то, чего онъ не соединялъ!
Не смѣйтесь надъ этими браками! У какого ребенка нѣтъ основаній плакать изъ-за своихъ родителей?
Достойнымъ казался мнѣ этотъ человѣкъ и созрѣвшимъ для смысла земли: но когда я увидѣлъ его жену, земля показалась мнѣ домомъ для умалишенныхъ.
Да, я хотѣлъ бы, чтобъ земля дрожала въ судорогахъ, когда святой сочетается съ гусыней.
Одинъ вышелъ, какъ герой, искать истины, а въ концѣ добылъ онъ себѣ маленькую наряженную ложь. Своимъ бракомъ называетъ онъ это.
Другой былъ остороженъ въ обращеніи и крайне разборчивъ. Но однимъ разомъ испортилъ онъ навсегда свое общество: своимъ бракомъ называетъ онъ это.
Третій искалъ служанкѣ съ добродѣтелями ангела. Но однимъ разомъ сталъ онъ служанкою женщины, и теперь ему самому надо бы стать ангеломъ.
Осторожными находилъ я всѣхъ покупателей, и у всѣхъ у нихъ были хитрые глаза. Но жену себѣ покупаетъ даже хитрѣйшій изъ нихъ, не видавъ ея.
Много короткихъ безумствъ — это называется у васъ любовью. И вашъ бракъ, какъ одна длинная глупость, кладетъ конецъ многимъ короткимъ безумствамъ.
Ваша любовь къ женѣ и любовь жены къ мужу: ахъ, еслибъ могла она быть жалостью къ страдающимъ и сокрытымъ богамъ! Но почти всегда два животныхъ угадываютъ другъ друга.
Но даже ваша лучшая любовь есть только символъ, полный экстаза, и болѣзненный пылъ. Любовь — это факелъ, который долженъ свѣтитъ вамъ на высшихъ путяхъ.
Нѣкогда вы должны будете любить дальше себя! Начните же учиться любитъ! И потому вы должны были испить горькую чашу вашей любви.
Горечь содержится въ чашѣ даже лучшей любви: такъ возбуждаетъ она стремленіе къ сверхъ-человѣку, такъ возбуждаетъ она жажду въ тебѣ, созидающемъ!
Жажду въ созидающемъ, стрѣлу, устремленную къ сверхъ-человѣку: скажи, братъ мой, такова ли твоя воля къ браку?
Священны для меня такая воля и такой бракъ.
Такъ говорилъ Заратустра.
«Многіе умираютъ слишкомъ поздно, а нѣкоторые слишкомъ рано. Еще странно звучитъ ученіе: «умри во-время!»
Умри во время; такъ учитъ Заратустра.
Конечно, кто никогда не жилъ во-время, какъ могъ бы онъ умереть во-время? Ему бы лучше никогда не родиться! — Такъ совѣтую я лишнимъ людямъ.
Но даже лишніе люди важничаютъ еще своею смертью, и даже самый пустой орѣхъ хочетъ еще, чтобъ его разгрызли.
Серьезно относятся всѣ къ смерти: но смерть не ѣсть еще праздникъ. Еще не научились люди чтить самые свѣтлые праздники.
Совершенную смерть показываю я вамъ; она для живущихъ становится жаломъ и священнымъ обѣтомъ.
Своею смертью умираетъ совершившій свой путь, умираетъ побѣдоносно, окруженный тѣми, кто на дѣются и даютъ священный обѣтъ.
Слѣдовало бы научиться умирать; и не должно быть праздника тамъ, гдѣ такой умирающій не освятилъ клятвы живущихъ!
Такъ умереть — лучше всего; а второе: умереть въ борьбѣ и растратить великую душу.
Но какъ борющемуся, такъ и побѣдителю одинаково ненавистна ваша смерть, которая скалитъ зубы и крадется, какъ воръ — и однако входитъ, какъ повелитель.
Свою смерть хвалю я вамъ, свободную смерть, которая приходитъ ко мнѣ, потому что я хочу.
И когда же захочу я? — У кого есть цѣль и преемникъ, тотъ хочетъ смерти во-время для цѣли и преемника.
Изъ глубокаго уваженія къ цѣли и преемнику не повѣситъ онъ сухихъ вѣнковъ въ святилищѣ жизни.
Поистинѣ, не хочу я походить на тѣхъ, кто сучитъ веревку: они тянутъ свои нити въ длину, а сами при этомъ все пятятся.
Иные становятся для своихъ истинъ и побѣдъ слишкомъ стары; беззубый ротъ не имѣетъ уже права на всѣ истины.
И каждый, желающій славы, долженъ умѣть во-время проститься съ почестью и знать трудное искусство — уйти во время.
Надо перестать позволять себя ѣсть, когда находятъ васъ особенно вкусными: это знаютъ тѣ, кто хотятъ, чтобъ ихъ долго любили.
Есть, конечно, кислыя яблоки, участь которыхъ — ждать до послѣдняго дня осени: и въ то же время становятся они спѣлыми, желтыми и морщинистыми.
У однихъ сперва старѣетъ сердце, у другихъ — умъ. Иные бываютъ стариками въ юности: но кто поздно бываетъ юнымъ, долго остается имъ.
Иному не удается жизнь: ядовитый червь гложетъ ему сердце. Пусть же постарается онъ, чтобъ тѣмъ лучше удалась ему смерть.
Иной не бываетъ никогда сладкимъ: онъ гніетъ еще лѣтомъ. Одна трусость удерживаетъ его на его суку.
Живутъ слишкомъ многіе, и слишкомъ долго висятъ они на своихъ сучьяхъ. Пусть же придетъ буря и стряхнетъ съ дерева все гнилое и червивое!
О, еслибъ пришли проповѣдники скорой смерти! Они были бы настоящею бурею на деревьяхъ жизни! Но я слышу только проповѣдь медленной смерти и терпѣнія ко всему «земному».
Ахъ, вы проповѣдуете терпѣніе ко всему земному? Но это земное слишкомъ долго терпитъ васъ, вы, богохульники!
Поистинѣ, слишкомъ рано умеръ тотъ еврей, котораго чтутъ проповѣдники медленной смерти: и для многихъ стало съ тѣхъ поръ роковымъ, что умеръ онъ слишкомъ рано.
Онъ зналъ только слезы и скорбь еврея, вмѣстѣ съ ненавистью добрыхъ и праведныхъ: тогда напало на него страстное желаніе смерти.
Зачѣмъ не остался онъ въ пустынѣ и вдали отъ добрыхъ и праведныхъ! Быть можетъ, онъ научился бы жить и научился бы любить землю — и вмѣстѣ съ тѣмъ смѣяться.
Вѣрьте мнѣ, братья мои! Онъ умеръ слишкомъ рано; онъ самъ отрекся бы отъ своего ученія, еслибъ онъ достигъ моего возраста! Достаточно благороденъ былъ онъ, чтобъ отречься!
Но незрѣлымъ былъ онъ еще. Незрѣло любитъ юноша и незрѣло ненавидитъ онъ человѣка и землю. Еще связаны и тяжелы у него душа и крылья мысли.
Но зрѣлый мужъ больше ребенокъ, чѣмъ юноша, и. меньше скорби въ немъ: лучше понимаетъ онъ смерть и жизнь.
Свободный къ смерти и свободный въ смерти, онъ говоритъ священное «нѣтъ», когда нѣтъ уже времени говорить «да»: такъ понимаетъ онъ смерть и жизнь.
Да не будетъ ваша смерть хулою на человѣка и землю, друзья мои: этого прошу я у меда вашей души.
Въ вашей смерти должны еще горѣть вашъ духъ и ваша добродѣтель, какъ вечерняя заря горитъ на землѣ: ѣли смерть плохо удалась вамъ.
Такъ хочу я самъ умереть, чтобы вы, друзья, ради меня еще больше любили землю; и въ землю хочу я опять обратиться, чтобы найти отдыхъ у той, что меня родила.
Поистинѣ, была цѣль у Заратустры, онъ бросилъ свой мячъ: теперь будьте вы, друзья, наслѣдниками моей цѣли, для васъ закидываю я золотой мячъ.
Больше всего люблю я смотрѣть на васъ, мои друзья, когда вы бросаете золотой мячъ! Поэтому еще немного останусь я на землѣ: простите мнѣ это!»
Такъ говорилъ Заратустра.
Когда Заратустра простился съ городомъ, который любило сердце его и имя котораго было: «Пестрая корова», — послѣдовали за нимъ многіе, называющіеся учениками его, и составили свиту его. И такъ дошли они до перекрестка: тогда Заратустра сказалъ имъ, что дальше онъ хочетъ идти одинъ; ибо онъ любилъ ходить въ одиночествѣ. Но ученики его на прощанье подали ему посохъ, на золотой ручкѣ котораго была змѣя. обвившаяся вокругъ солнца. Заратустра обрадовался посоху и оперся на него; потомъ онъ такъ говорилъ къ своимъ ученикамъ:
«Скажите же мнѣ: какъ достигло золото высшей цѣнности? Тѣмъ, что оно необыкновенно и безполезно, блестяще и кротко въ своемъ блескѣ; оно всегда даритъ себя.
Только какъ символы высшей добродѣтели, достигло золото высшей цѣнности. Какъ золото, свѣтится взоръ у дарящаго. Блескъ золота заключаетъ миръ между луною и солнцемъ.
Необыкновенна и безполезна высшая добродѣтель, блестяща и кротка она въ своемъ блескѣ: дарящая добродѣтель есть высшая добродѣтель.
Поистинѣ, я угадываю васъ, мои ученики: вы стремитесь, подобно мнѣ, къ дарящей добродѣтели. Что у васъ общаго съ кошками и волками?
Ваша жажда въ томъ, чтобы самимъ стать жертвою и даяніемъ: потому вы и жаждете собрать всѣ богатства въ своей душѣ.
Ненасытно стремится ваша душа къ сокровищамъ и всему драгоцѣнному, ибо ненасытна ваша добродѣтель въ желаніи дарить.
Вы принуждаете всѣ вещи приблизиться къ вамъ и войти въ васъ, чтобы обратно текли онѣ изъ вашего родника, какъ дары вашей любви.
Поистинѣ, въ грабителя всѣхъ цѣнностей должна обратиться такая дарящая любовь; но здоровымъ и священнымъ называю я этотъ эгоизмъ.
Есть другой эгоизмъ, черезчуръ бѣдный и голодающій, который всегда хочетъ красть, эгоизмъ больныхъ, больной эгоизмъ.
Воровскимъ глазомъ смотритъ онъ на все блестящее; алчностью голода измѣряетъ онъ того, кто можетъ богато ѣсть; и всегда ползаетъ онъ вокругъ стола дарящихъ.
Болѣзнь и невидимое выраженіе говорятъ въ этой алчности; о болѣзненномъ тѣлѣ говоритъ воровская алчность этого эгоизма.
Скажите мнѣ, братья мои: что считается у насъ худымъ и наихудшимъ? Нс есть ли это вырождсніе? — И мы предполагаемъ всегда вырожденіе, гдѣ нѣтъ дарящей души.
Вверхъ идетъ нашъ путь, отъ рода къ другому роду, болѣе высокому. Но ужасомъ является для насъ вырождающееся чувство, которое говоритъ: «все для меня».
Вверхъ летитъ наше чувство: ибо оно есть символъ нашего тѣла, символъ возвышенія. Символъ этихъ возвышеній суть имена добродѣтелей.
Такъ проходитъ тѣло чрезъ исторію, оно нарождается и борется. А духъ что онъ для тѣла? Глашатай его битвъ и побѣдъ, товарищъ и отголосокъ.
Символы всѣ Имена добра и зла: они ничего не выражаютъ, они — только знаки. Безумецъ тотъ, кто хочетъ познать ихъ.
Будьте внимательны, братья мои, къ каждому часу, когда вашъ духъ хочетъ говорить въ символахъ: тогда зарождается ваша добродѣтель.
Тогда возвысилось ваше тѣло и воскресло; своей отрадою увлекаетъ оно духъ, такъ что онъ становится творцомъ, и цѣнителемъ, и любящимъ, и благодѣтелемъ всѣхъ вещей.
Когда ваше сердце бьется широко и полно, какъ бурный потокъ, который есть благо и опасность для живущихъ на берегу: тогда зарождается ваша добродѣтель.
Когда вы возвысились надъ похвалою и порицаніемъ, и ваша воля, какъ воля любящаго, хочетъ приказывать всѣмъ вещамъ: тогда зарождается ваша добродѣтель.
Когда вы презираете мягкое ложе и все, что пріятно, и можете отдыхать достаточно далеко отъ изнѣженныхъ: тогда зарождается ваша добродѣтель.
Когда вы хотите единой воли, и эта перемѣна всѣхъ потребностей называется у васъ необходимостью: тогда зарождается ваша добродѣтель.
Поистинѣ, она есть новое добро и новое зло! Поистинѣ, это — новое глубокое журчаніе и голосъ новаго ключа!
Властью является эта новая добродѣтель; господствующей мыслью является она, и вокругъ нея мудрая душа: золотое солнце, и вокругъ него змѣй познанія».
Здѣсь Заратустра умолкъ на минуту и съ любовью смотрѣлъ на своихъ учениковъ. Затѣмъ продолжалъ онъ такъ говорить: — и голосъ его измѣнился.
«Оставайтесь вѣрны землѣ, братья мои, со всей властью вашей добродѣтели! Пусть ваша дарящая любовь и ваше познаніе служатъ смыслу земли! Объ этомъ прошу и заклинаю я васъ.
Не позволяйте вашей добродѣтели улетать отъ земного и биться крыльями о вѣчныя стѣны! Ахъ, всегда было такъ много улетѣвшей добродѣтели!
Приводите, какъ я, улетѣвшую добродѣтель обратно къ землѣ, — да, обратно къ тѣлу и жизни: чтобъ дала она свой смыслъ землѣ, смыслъ человѣческій!
Сотни разъ улетали и заблуждались до сихъ поръ духъ и добродѣтель. Ахъ, въ вашемъ тѣлѣ и теперь еще живетъ весь этотъ обманъ и заблужденіе: плотью и волею сдѣлались они.
Сотни разъ дѣлали попытку и заблуждались до сихъ поръ какъ духъ, такъ и добродѣтель. Да, попыткою былъ человѣкъ. Ахъ, много невѣжества и заблужденій сдѣлались въ насъ плотью!
Не только разумъ тысячелѣтій — также безуміе ихъ прорывается въ насъ. Опасно быть наслѣдникомъ.
Еще боремся мы шагъ за шагомъ съ исполиномъ случаемъ, и надъ всѣмъ человѣчествомъ царило до сихъ поръ еще безсмысліе.
Да послужатъ вашъ духъ и ваша добродѣтель, братья мои, смыслу земли: цѣнность всѣхъ вещей да будетъ вновь установлена вами! Поэтому вы должны быть борющимися! Поэтому вы должны быть созидающими
Познавая, очищается тѣло; дѣлая попытку къ познанію, оно возвышается; для познающаго священны всѣ побужденія; душа того, кто возвысился, становится радостной.
Врачъ, исцѣлися самъ: и ты исцѣлишь также и своего больного. Было бы лучшей помощью для него, чтобъ увидѣлъ онъ своими глазами того, кто самъ себя исцѣляетъ.
Есть тысячи дорогъ, по которымъ еще никогда не ходили, тысячи здоровыхъ натуръ и скрытыхъ острововъ жизни. Все еще не исчерпаны и не открыты человѣкъ и земля человѣка..
Бодрствуйте и прислушивайтесь, вы, одинокіе! Отъ будущаго вѣетъ незамѣтно вѣтеръ; и тонкихъ ушей ищетъ добрая вѣсть.
Вы сегодня еще одинокіе, вы, живущіе вдали, вы будете нѣкогда народомъ: отъ васъ, избравшихъ самихъ себя, долженъ произойти народъ избранный: — и отъ него сверхъ-человѣкъ.
Поистинѣ, мѣстомъ выздоровленія должна еще стать земля! И уже вѣетъ вокругъ нея новымъ благоуханіемъ, приносящимъ исцѣленіе, — и новой надеждой!»
Сказавъ эти слова, Заратустра умолкъ, какъ тотъ, кто не сказалъ еще своего послѣдняго слова; долго въ нерѣшимости держалъ онъ посохъ въ своей рукѣ. На конецъ, такъ заговорилъ онъ: — и голосъ его измѣнился.
«Ученики мои, теперь ухожу я одинъ! Уходите теперь и вы, и то же одни! Такъ хочу я.
Поистинѣ, я совѣтую вамъ: уходите отъ меня и защищайтесь отъ Заратустры! А лучше еще: стыдитесь его! Быть можетъ, онъ обманулъ васъ.
Человѣкъ познанія долженъ не только любить своихъ враговъ, но умѣть ненавидѣть даже своихъ друзей.
Плохо отплачиваетъ тотъ учителю, кто навсегда остается только ученикомъ. И почему не хотите вы ощипать вѣнокъ мой?
Вы уважаете меня; но что будетъ, если нѣкогда рушится уваженіе ваше? Берегитесь, чтобы кумиръ не убилъ васъ!
Вы говорите, что вѣрите въ Заратустру? Но что толку въ Заратустрѣ! Вы — вѣрующіе въ меня: но что толку во всѣхъ вѣрующихъ!
Вы еще не искали себя, когда нашли меня. Такъ поступаютъ всѣ вѣрующіе; потому-то всякая вѣра такъ мало значитъ.
Теперь я приказываю вамъ потерять меня и найти себя; и только когда вы всѣ отречетесь отъ меня, я вернусь къ вамъ.
Поистинѣ, другими глазами, братья мои, я буду тогда искать утерянныхъ мною; другою любовью я буду тогда любить васъ.
И нѣкогда вы должны будете еще стать моими друзьями и дѣтьми единой надежды: тогда я захочу въ третій разъ быть среди васъ, чтобы отпраздновать съ вами великій полдень.
Великій полдень — когда человѣкъ стоитъ посреди своего пути между животнымъ и сверхъ-человѣкомъ и празднуетъ свой путь къ закату, какъ свою высшую надежду: ибо это есть путь къ новому утру.
И тогда идущій къ закату самъ благословитъ себя за то, что былъ онъ переходной ступенью; и солнце его познанія будетъ стоять у него на полднѣ.
«Умерли всѣ боги: теперь мы хотимъ, чтобы жилъ сверхъ-человѣкъ» — такова должна быть въ великій полдень наша послѣдняя воля»!
Такъ говорилъ Заратустра.
Так говорил Заратустра.
Примѣчанія редакторовъ Викитеки
- ↑ Имеется ввиду известный фокус, когда возле клюва удерживаемой курицы проводят черту мелом, что приводит её в ступор.