.gif){kind=link}
Когда Заратустрѣ исполнилось тридцать лѣтъ, покинулъ онъ свою родину и озеро своей родины и пошелъ въ горы. Здѣсь наслаждался онъ своимъ духомъ и своимъ одиночествомъ и въ теченіе десяти лѣтъ не утомлялся счастьемъ своимъ. Но наконецъ измѣнилось сердце его, — и въ одно утро поднялся онъ съ зарею, сталъ передъ солнцемъ и такъ говорилъ къ нему:
«Великое свѣтило! Къ чему свелось бы твое счастье, еслибъ не было у тебя тѣхъ, кому ты свѣтишь!
Въ теченіе десяти лѣтъ подымалось ты надъ моей пещерой: ты пресытилось бы своимъ свѣтомъ и этой дорогою, еслибъ не было меня, моего орла и моей змѣи.
Но мы каждое утро поджидали тебя, принимали отъ тебя преизбытокъ твой и благословляли тебя.
Взгляни! Я пресытился своей мудростью, какъ пчела, собравшая слишкомъ много меду; мнѣ нужны руки, простертыя ко мнѣ.
Я хотѣлъ бы одарять и надѣлять до тѣхъ поръ, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бѣдные — богатству своему.
Для этого я долженъ спуститься внизъ: какъ дѣлаешь ты каждый вечеръ, окунаясь въ море и неся свѣтъ свой на другую сторону міра, ты, богатѣйшее свѣтило!
Я долженъ, подобно тебѣ, закатиться, какъ называютъ это люди, къ которымъ хочу я спуститься.
Такъ благослови же меня, ты, спокойное око, безъ зависти взирающее даже на чрезмѣрно большое счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла изъ нея и несла всюду отблескъ твоей отрады!
Взгляни, эта чаша хочетъ опять стать пустою, и Заратустра хочетъ опять стать человѣкомъ».
— Такъ начался закатъ Заратустры.
Заратустра спустился одинъ съ горы, и никто не повстрѣчался ему. Но когда вошелъ онъ въ лѣсъ, передъ нимъ неожиданно предсталъ старецъ, покинувшій свою священную хижину, чтобы поискать кореньевъ въ лѣсу. И такъ говорилъ старецъ Заратустрѣ:
«Мнѣ не чуждъ этотъ странникъ: нѣсколько лѣтъ тому назадъ проходилъ онъ здѣсь. Заратустрой назывался онъ; но онъ измѣнился.
Тогда несъ ты свой прахъ на гору: неужели теперь хочешь ты нести свой огонь въ долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Чистъ взоръ его, и на устахъ его нѣтъ отвращенія Не потому ли и идетъ онъ, точно танцуетъ?
Заратустра измѣнился, ребенкомъ сталъ Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящихъ?
Какъ на морѣ, жилъ ты въ одиночествѣ, и море носило тебя. Увы! ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова самъ таскать свое тѣло?»
Заратустра отвѣчалъ: «Я люблю людей».
«Развѣ не потому, сказалъ святой, ушелъ и я въ лѣсъ и пустыню? Развѣ не потому, что и я слишкомъ любилъ людей?
Теперь люблю я бога: людей не люблю я. Человѣкъ для меня слишкомъ несовершененъ. Любовь къ человѣку убила бы меня».
Заратустра отвѣчалъ: «Что говорилъ я о любви! Я несу людямъ даръ».
«Не давай имъ ничего, сказалъ святой. Лучше сними съ нихъ что-нибудь и неси вмѣстѣ съ ними — это будетъ для нихъ всего лучше, если только это лучше и для тебя!
И если ты хочешь имъ дать, дай имъ не больше милостыни и еще заставь ихъ просить ее у тебя!»
«Нѣтъ, отвѣчалъ Заратустра, я не даю милостыни. Для этого я не достаточно бѣденъ».
Святой сталъ смѣяться надъ Заратустрой и такъ говорилъ: «Тогда постарайся, чтобъ они приняли твои сокровища! Они не довѣрчивы къ отшельникамъ и не вѣрятъ, что мы приходимъ, чтобы дарить.
Наши шаги по улицамъ звучатъ для нихъ слишкомъ одиноко. И если они ночью, въ своихъ кроватяхъ, услышатъ человѣка, идущаго задолго до восхода солнца, они спрашиваютъ себя: куда крадется этотъ воръ?
Не ходи же къ людямъ и оставайся въ лѣсу! Иди лучше къ звѣрямъ! Почему не хочешь ты быть, какъ я, — медвѣдемъ среди медвѣдей, птицею среди птицъ?» «А что дѣлаетъ святой въ лѣсу?» спросилъ Заратустра.
Святой отвѣчалъ: «Я слагаю пѣсни и пою ихъ; и когда я слагаю пѣсни, я смѣюсь, плачу и бормочу себѣ въ бороду: такъ славлю я бога.
Пѣніемъ, плачемъ, смѣхомъ и бормотаньемъ славлю я бога, моего бога. Но скажи, что несешь ты намъ въ даръ?»
Услышавъ эти слова, Заратустра поклонился святому и сказалъ: «Что могъ бы я дать вамъ! Позвольте мнѣ скорѣе уйти, чтобъ чего-нибудь я не взялъ у васъ!» — Такъ разошлись они въ разныя стороны, старецъ и человѣкъ, и каждый смѣялся, какъ смѣются дѣти.
Но когда Заратустра остался одинъ, говорилъ онъ такъ въ сердцѣ своемъ: «Возможно ли это! Этотъ святой старецъ въ своемъ лѣсу еще не слыхалъ о томъ, что богъ умеръ!»
Придя въ ближайшій городъ, лежавшій за лѣсомъ, Заратустра нашелъ тамъ множество народа, собравшагося на базарной площади: ибо ему обѣщано было зрѣлище — плясунъ на канатѣ. И Заратустра говорилъ такъ къ народу:
«Я учу васъ о сверхъ-человѣкѣ. Человѣкъ есть нѣчто, что должно превзойти. Что сдѣлали вы, чтобъ превзойти его?
Всѣ существа до сихъ поръ создали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливомъ этой великой волны и скорѣе вернуться къ состоянію звѣря, чѣмъ превзойти человѣка?
Что такое обезьяна въ отношеніи человѣка? Посмѣшище или мучительный позоръ. И тѣмъ же самымъ долженъ быть человѣкъ для сверхъ-человѣка: посмѣшищемъ или мучительнымъ позоромъ.
Вы совершили путь отъ червя къ человѣку, но многое въ васъ еще осталось отъ червя. Нѣкогда были вы обезьяною, и даже теперь еще человѣкъ больше обезьяна, чѣмъ иная изъ обезьянъ.
Даже мудрѣйшій среди васъ есть только негармоничная, колеблющаяся форма между растеніемъ и призракомъ. Но развѣ я велю вамъ стать призракомъ или растеніемъ?
Смотрите, я учу васъ о сверхъ-человѣкѣ!
Сверхъ-человѣкъ — смыслъ земли. Пусть же ваша воля говоритъ: Да будетъ сверхъ-человѣкъ смысломъ земли!
Я заклинаю васъ, мои братья, оставайтесь вѣрны землѣ и не вѣрьте тѣмъ, кто говоритъ вамъ о надземныхъ надеждахъ! Они отравители, все равно, знаютъ ли они это, или нѣтъ.
Они презираютъ жизнь, эти умирающіе и сами себя отравившіе, отъ которыхъ устала земля: пусть погибнутъ они!
Прежде хула на бога была величайшей хулой; но богъ умеръ, и вмѣстѣ съ нимъ умерли и эти хулители. Теперь хулить землю самое ужасное преступленіе, такъ же какъ чтить сущность непостижимаго выше, чѣмъ смыслъ земли!
Нѣкогда смотрѣла душа на тѣло съ презрѣніемъ: и тогда не было ничего выше, чѣмъ это презрѣніе; — она хотѣла видѣть тѣло тощимъ, отвратительнымъ и голоднымъ. Такъ думала она бѣжать отъ тѣла и отъ земли.
О, эта душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной, и жестокость была наслажденіемъ этой души!
Но и теперь еще, братья мои, скажите мнѣ: что говоритъ ваше тѣло о вашей душѣ? Разве ваша душа не есть бѣдность и грязь и жалкое довольство собою?
Поистинѣ, человѣкъ — это грязный потокъ. Надо быть моремъ, чтобъ принять въ себя грязный потокъ и не сдѣлаться нечистымъ.
Смотрите, я учу васъ о сверхъ-человѣкѣ: онъ — это море, гдѣ можетъ потонуть ваше великое презрѣніе.
Въ чемъ то самое высокое, что можете вы пережить? Это — часъ великаго презрѣнія. Часъ, когда ваше счастье становится для васъ отвратительнымъ такъ же какъ вашъ разумъ и ваша добродѣтель.
Часъ, когда вы говорите: «Въ чемъ мое счастье! Оно — бѣдность и грязь и жалкое довольство собою. Мое счастье должно бы было оправдывать само существованіе!»
Часъ, когда вы говорите: «Въ чемъ мой разумъ! Добивается ли онъ знанія, какъ левъ своей пищи? Онъ — бѣдность и грязь и жалкое довольство собою!»
Часъ, когда вы говорите: «Въ чемъ моя добродѣтель! Она еще не заставила меня безумствовать. Какъ усталъ я отъ добра моего и отъ зла моего! Все это бѣдность и грязь и жалкое довольство собою!»
Часъ, когда вы говорите: «Въ чемъ моя справедливость. Я не вижу, чтобы былъ я пламенемъ и углемъ. А справедливый — это пламень и уголь!»
Часъ, когда вы говорите: «Въ чемъ моя жалость! Развѣ жалость — не крестъ, къ которому пригвождается каждый, кто любитъ людей? Но моя жалость не есть распятіе».
Говорили ли вы уже такъ? Восклицали ли вы уже такъ? Ахъ, еслибы я уже слышалъ васъ такъ восклицающими!
Не вашъ грѣхъ — ваше самодовольство вопіетъ къ небу; ничтожество вашихъ грѣховъ вопіетъ къ небу.
Но гдѣ же та молнія, что лизнетъ васъ своимъ языкомъ? Гдѣ то безумье, что надо бы привить вамъ?
Смотрите, я учу васъ о сверхъ человѣкѣ: онъ — эта молнія, онъ — это безуміе!»
Пока Заратустра такъ говорилъ, кто-то крикнулъ изъ толпы: «Мы слышали уже довольно о канатномъ плясунѣ; пусть намъ покажутъ его!» И весь народъ началъ смѣяться надъ Заратустрой. А канатный плясунъ, подумавъ, что эти слова относятся къ нему, принялся за свое дѣло.
Заратустра же глядѣлъ на народъ и удивлялся. Потомъ онъ такъ говорилъ:
«Человѣкъ — это канатъ, натянутый между животнымъ и сверхъ человѣкомъ, — канатъ надъ пропастью.
Опасно прохожденіе, опасно остаться въ пути, опасенъ взоръ, обращенный назадъ, опасны страхъ и остановка.
Въ человѣкѣ важно то, что онъ мостъ, а не цѣль: въ человѣкѣ можно любить только то, что онъ переходъ и уничтоженіе.
Я люблю тѣхъ, кто не умѣетъ жить иначе, какъ чтобъ погибнуть, ибо идутъ они по мосту.
Я люблю великихъ ненавистниковъ ибо они великіе почитатели и стрѣлы желанія другого берега.
Я люблю тѣхъ кто не ищетъ за звѣздами основанія, чтобъ погибнуть и сдѣлаться жертвою: а приноситъ себя въ жертву землѣ, чтобы земля нѣкогда стала землею сверхъ-человѣка
Я люблю того, кто живетъ для познанія и кто хочетъ познать для того чтобъ нѣкогда жилъ сверхъ-человѣкъ. Ибо такъ хочетъ онъ своей гибели.
Я люблю того, кто трудится и изобрѣтаетъ, чтобъ построить жилище для сверхъ-человѣка и приготовить къ приходу его на землю животныхъ и растенія: ибо такъ хочетъ онъ своей гибели.
Я люблю того, кто любитъ свою добродѣтель: ибо добродѣтель есть воля къ гибели и стрѣла желанія другого берега.
Я люблю того, кто не бережетъ для себя ни капли духа, но хочетъ всецѣло быть духомъ своей добродѣтели: ибо такъ, подобно духу, проходитъ онъ по мосту.
Я люблю того, кто изъ своей добродѣтели дѣлаетъ свое тяготѣніе и свою судьбу: ибо такъ хочетъ онъ ради своей добродѣтели еще жить и не жить болѣе.
Я люблю того, кто не хочетъ имѣть слишкомъ много добродѣтелей. Одна добродѣтель есть больше добродѣтель, чѣмъ двѣ, ибо она больше тотъ узелъ, на которомъ держится судьба.
Я люблю того, чья душа расходуется, кто не хочетъ благодарности и не оказываетъ ея: ибо онъ постоянно даритъ и не хочетъ беречь себя.
Я люблю того, кто стыдится, когда счастливая игра выпадаетъ на долю его, и кто тогда спрашиваетъ: неужели я игрокъ обманщикъ? — ибо онъ хочетъ гибели.
Я люблю того, кто бросаетъ золотыя слова впереди своихъ дѣлъ и исполняетъ всегда еще больше, чѣмъ обѣщаетъ: ибо онъ хочетъ своей гибели
Я люблю того, кто оправдываетъ людей будущаго и избавляетъ людей прошлаго: ибо онъ хочетъ гибели отъ людей настоящаго.
Я люблю того, кто строгъ къ своему богу, такъ какъ онъ любитъ своего бога: ибо онъ долженъ погибнуть отъ гнѣва своего бога.
Я люблю того, чья душа глубока даже въ ранахъ, и кто можетъ погибнуть при малѣйшемъ испытаны: такъ охотно идетъ онъ по мосту.
Я люблю того, чья душа переполнена, такъ что онъ забываетъ самого себя, и всѣ вещи содержатся въ немъ: такъ становятся всѣ вещи его гибелью.
Я люблю того, кто свободенъ духомъ и свободенъ сердцемъ: такъ голова его есть только внутренность сердца его, а сердце его влечетъ его. къ гибели.
Я люблю всѣхъ тѣхъ, кто являются тяжелыми каплями, падающими одна за другой изъ темной тучи, нависшей надъ человѣчествомъ: молнія приближается, возвѣщаютъ они и гибнутъ, какъ провозвѣстники.
Смотрите, я провозвѣстникъ молніи и тяжелая капля изъ тучи: но эта молнія называется сверхъ-человѣкъ».
Произнесши эти слова, Заратустра снова посмотрѣлъ на народъ и умолкъ. «Вотъ стоятъ они, говорилъ онъ въ сердцѣ своемъ, вотъ смѣются они: они не понимаютъ меня, мои рѣчи не для этихъ ушей.
Неужели нужно сперва разодрать имъ уши, чтобъ научились они слушать глазами? Неужели надо гремѣть, какъ литавры и какъ проповѣдники покаянія? Или вѣрятъ они только заикающемуся?
У нихъ есть нѣчто, чѣмъ гордятся они. Но какъ называютъ они то, что дѣлаетъ ихъ гордыми? Они называютъ это культурою, она отличаетъ ихъ отъ пастуховъ.
Поэтому не любятъ они слышать о себѣ слово «презрѣніе». Буду же говорить я къ ихъ гордости.
Буду же говорить я имъ о самомъ презрѣнномъ существѣ: а это и есть послѣдній человѣкъ».
И такъ говорилъ Заратустра къ народу:
«Наступаетъ время, что человѣкъ поставитъ себѣ цѣль свою. Наступаетъ время, что человѣкъ посадитъ зерно высшей надежды своей.
Его почва еще достаточно богата для этого. Но эта почва будетъ нѣкогда бѣдной и безплодной, и ни одно высокое дерево не будетъ больше рости на ней.
Горе! Приближается время, когда человѣкъ не пуститъ болѣе стрѣлы желанія своего выше человѣка, и тетива лука его разучится дрожать!
Я говорю вамъ: нужно носить въ себѣ еще хаосъ, чтобы быть въ состояніи родить танцующую звѣзду. Я говорю вамъ: въ васъ есть еще хаосъ.
Горе! Приближается время, когда человѣкъ не родитъ больше звѣзды. Горе! Приближается время самаго презрѣннаго человѣка, который уже не можетъ презирать самого себя.
Смотрите! Я показываю вамъ послѣдняго человѣка.
«Что такое любовь? Что такое творчество? Устремленіе? Что такое звѣзда?» — такъ вопрошаетъ послѣдній человѣкъ и моргаетъ.
Земля стала маленькой, и по ней прыгаетъ послѣдній человѣкъ, дѣлающій все маленькимъ. Его родъ не истребимъ, какъ земляная блоха; послѣдній человѣкъ живетъ дольше всѣхъ.
«Счастіе найдено нами» — говорить послѣдніе люди и моргаютъ.
Они покинули страны, гдѣ было холодно жить: ибо имъ необходимо тепло. Также любятъ они сосѣда и жмутся къ нему: ибо имъ необходимо Тепло.
Захворать или быть недовѣрчивымъ считается у нихъ грѣхомъ: ибо ходятъ они осмотрительно. Одни безумцы еще спотыкаются о камни или о людей!
Отъ времени до времени немного яду: это вызываетъ пріятные сны. А въ концѣ побольше яду, чтобы пріятно умереть.
Они еще трудятся, ибо трудъ — развлеченіе. Но они заботятся, чтобы развлеченіе не утомляло ихъ.
Не будетъ болѣе ни бѣдныхъ, ни богатыхъ: то и другое слишкомъ хлопотливо. И кто захотѣлъ бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишкомъ хлопотливо.
Нѣтъ пастыря, одно лишь стадо! Каждый желаетъ равенства, всѣ равны: кто чувствуетъ иначе, тотъ добровольно идетъ въ сумасшедшій домъ.
«Прежде весь міръ былъ сумасшедшій» — говорить самые умные изъ нихъ и моргаютъ.
Всѣ умны и знаютъ все, что было: такъ что можно смѣяться безъ конца. Они еще ссорятся, но скоро мирятся — иначе это разстроивало бы желудокъ.
У нихъ есть свое маленькое удовольствіе для дня и свое маленькое удовольствіе для ночи: но здоровье — выше всего.
«Счастье найдено нами» — говоритъ послѣдніе люди и моргаютъ».
Здѣсь окончилась первая рѣчь Заратустры, называемая также «Предисловіемъ», ибо на этомъ мѣстЬ его прервали крикъ и радость толпы. «Дай намъ этого послѣдняго человѣка, о Заратустра, — такъ восклицали они — сдѣлай насъ похожими на этихъ послѣднихъ людей! И мы даримъ тебѣ сверхъ-человѣка!» И весь народъ радовался и щелкалъ языкомъ. Но Заратустра сталъ печаленъ и сказалъ въ сердцѣ своемъ:
«Они не понимаютъ меня: мои рѣчи не для этихъ ушей.
Очевидно, я слишкомъ долго жилъ на горѣ, слишкомъ часто слушалъ ручьи и деревья: теперь я говорю имъ, какъ пастухамъ.
Непреклонна душа моя и свѣтла, какъ горы утренней порою. Но они думаютъ, что холоденъ я и что смѣюсь я ужасными шутками.
И вотъ они смотрятъ на меня и смѣются: и, смѣясь, они еще ненавидятъ меня. Ледъ въ смѣхѣ ихъ».
Но тутъ случилось нѣчто, что сдѣлало уста всѣхъ нѣмыми и взоръ неподвижнымъ. Ибо тѣмъ временемъ канатный плясунъ началъ свое дѣло: онъ вышелъ изъ маленькой двери и пошелъ по канату, протянутому между двумя башнями и висѣвшему надъ базарной площадью и народомъ. Когда онъ находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и дѣтина, пестро одѣтый, какъ паяцъ, выскочилъ изъ нея и быстрыми шагами пошелъ во слѣдъ первому. «Впередъ, хромоногій, кричалъ онъ своимъ страшнымъ голосомъ, впередъ, лѣнивая скотина, контрабандистъ, набѣленая рожа! Смотри, чтобъ я не пощекоталъ тебя своею пяткою! Что дѣлаешь ты здѣсь между башнями? Ты вышелъ изъ башни; туда бы и слѣдовало запереть тебя, ты загораживаешь дорогу тому, кто лучше тебя!» — И съ каждымъ словомъ онъ все приближался къ нему: и когда былъ уже на разстояніи одного только шага отъ него, случилось нѣчто ужасное, что сдѣлало уста всѣхъ нѣмыми и взоръ неподвижнымъ: — онъ испустилъ дьявольскій крикъ и прыгнулъ черезъ того, кто загородилъ ему дорогу. Но этотъ, увидѣвъ, что его соперникъ побѣждаетъ его, потерялъ голову и канатъ; онъ бросилъ свой шестъ и самъ еще быстрѣе, чѣмъ шестъ, полетѣлъ внизъ, какъ какой-то вихрь изъ рукъ и ногъ. Базарная площадь и народъ походили на море, когда проносится буря: все въ смятеніи бѣжали въ разныя стороны, большею частью туда, гдѣ должно было упасть тѣло.
Но Заратустра оставался на мѣстѣ, и прямо возлѣ него упало тѣло, изодранное и разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя, къ раненому вернулось сознаніе, и онъ увидѣлъ Заратустру, стоявшаго возлѣ него на колѣняхъ. «Что ты тутъ дѣлаешь? сказалъ онъ наконецъ, я давно зналъ, что чортъ подставитъ мнѣ ногу. Теперь онъ тащитъ меня въ преисподнюю: не хочешь ли ты помѣшать ему?»
«Клянусь честью, другъ, отвѣчалъ Заратустра, не существуетъ ничего, о чемъ ты говоришь: нѣтъ ни чорта, ни преисподней. Твоя душа умретъ еще скорѣе, чѣмъ твое тѣло: не бойся же ничего!»
Человѣкъ посмотрѣлъ на него съ недовѣріемъ. «Если ты говоришь правду, сказалъ онъ, то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животнаго, котораго ударами и голодомъ научили плясать».
«Не совсѣмъ такъ, сказалъ Заратустра; ты изъ опасности сдѣлалъ себѣ ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь отъ своего ремесла: за это я хочу похоронить тебя своими руками»
На эти слова Заратустры умирающій ничего не отвѣтилъ; онъ только пошевелилъ рукою, какъ бы ища, въ благодарность, руки Заратустры.
Тѣмъ временемъ наступилъ вечеръ, и базарная площадь скрылась во мракѣ: тогда разсѣялся и народъ, ибо устаютъ даже любопытство и страхъ. Но Заратустра продолжалъ сидѣть на землѣ возлѣ мертваго и былъ погруженъ въ свои мысли: такъ забылъ онъ о времени. Наконецъ наступила ночь, и холодный вѣтеръ подулъ на одинокаго. Тогда поднялся Заратустра и сказалъ въ сердцѣ своемъ:
«Поистинѣ, прекрасный уловъ былъ сегодня у Заратустры. Онъ не поймалъ человѣка, зато трупъ поймалъ онъ.
Безпокойное человѣческое существованіе и къ тому же лишено всегда смысла: паяцъ можетъ стать удѣломъ его.
Я хочу учить людей смыслу ихъ бытія: этотъ смыслъ есть сверхъ-человѣкъ, молнія изъ темной тучи человѣкъ.
Но я еще далекъ отъ нихъ, и моя мысль не говорить ихъ мыслямъ. Для людей я еще середина между безумцемъ и трупомъ.
Темна ночь, темны пути Заратустры. Идемъ, холодный, недвижный товарищъ! Я несу тебя туда, гдѣ я похороню тебя своими руками».
Сказавъ это въ сердцѣ своемъ, Заратустра взялъ трупъ себѣ на спину и пустился въ путь. Но не успѣлъ онъ пройти и ста шаговъ, какъ человѣкъ подкрался къ нему и сталъ шептать ему на ухо. Тотъ, кто говорилъ, былъ паяцъ съ башни. «Уходи изъ этого города, о Заратустра, говорилъ онъ: слишкомъ многіе ненавидятъ тебя здѣсь. Ненавидятъ тебя добрые и праведные, и они зовутъ тебя своимъ врагомъ и ненавистникомъ; ненавидятъ тебя правовѣрные, и они зовутъ тебя опаснымъ для толпы. Счастье твое, что смѣялись надъ тобою: и поистинѣ, ты говорилъ, какъ шутъ. Счастье твое, что ты присталъ къ мертвой собакѣ; унизившись такъ, ты спасъ себя на сегодня. Но уходи прочь изъ этого города — или завтра я перепрыгну черезъ тебя, живой черезъ мертваго». И сказавъ это, человѣкъ исчезъ; а Заратустра продолжалъ свой путь по темнымъ улицамъ.
У воротъ города повстрѣчались ему могильщики; они факеломъ посвѣтили ему въ лицо, узнали Заратустру и много издѣвались надъ нимъ. «Заратустра уноситъ съ собой мертвую собаку: браво, Заратустра обратился въ могильщика! Ибо наши руки слишкомъ чисты для этой поживы. Не хочетъ ли Заратустра украсть у чорта его кусокъ? Ну, такъ и быть! Желаемъ хорошо поужинать! Если только чортъ не лучшій еще воръ, чѣмъ Заратустра! — онъ украдетъ ихъ обоихъ, онъ съѣстъ ихъ обоихъ!» И они смѣялись и перешептывались между собой.
Заратустра не сказалъ на это ни слова и шелъ своей дорогой. Онъ шелъ два часа по лѣсамъ и болотамъ и очень часто слышалъ голодный вой волковъ. наконецъ и на него напалъ голодъ. Онъ остановился передъ уединеннымъ домомъ, въ которомъ горѣлъ свѣтъ.
«Голодъ нападаетъ на меня, какъ разбойникъ, сказалъ Заратустра. Въ лѣсахъ и болотахъ нападаетъ на меня голодъ мой и въ глубокую ночь.
Удивительные капризы у моего голода. Часто наступаетъ онъ у меня только послѣ обѣда, и сегодня цѣлый день я не чувствовалъ его: гдѣ же замѣшкался онъ?»
И съ этими словами Заратустра постучался въ дверь дома Появился старикъ; онъ несъ свѣтъ и спросилъ: «Кто идетъ ко мнѣ и нарушаетъ мои скверный сонъ?»
«Живой и мертвый, отвѣчалъ Заратустра. Дайте мнѣ поѣсть и попить; днемъ я забылъ объ этомъ. Тотъ, кто кормитъ голоднаго, насыщаетъ свою собственную душу: такъ говоритъ мудрость».
Старикъ ушелъ, но тотчасъ вернулся и предложилъ Заратустрѣ хлѣбъ и вино. «Здѣсь плохая сторона для голодающихъ, сказалъ онъ; поэтому я и живу здѣсь. Звѣрь и человѣкъ приходятъ ко мнѣ, отшельнику. Но позови же своего товарища поѣсть и попить, онъ усталъ еще больше, чѣмъ ты». Заратустра отвѣчалъ: «Мертвъ мой товарищъ, было бы трудно уговорить его поѣсть». — «Это меня не касается, ворча произнесъ старикъ; кто стучится въ мою дверь, долженъ принимать то, что я ему предлагаю. Ѣшьте и будьте здоровы!» —
Послѣ этого Заратустра шелъ еще два часа, довѣряясь дорогѣ и свѣту звѣздъ: ибо онъ былъ привычный ночной ходокъ и любилъ всему спящему смотрѣть въ лицо. Но когда стало свѣтать, Заратустра очутился въ глубокомъ лѣсу, и дальше уже не было видно дороги. Тогда онъ положилъ мертваго въ дупло дерева на высотѣ своей головы, — ибо онъ хотѣлъ защищать его отъ волковъ, — и самъ легъ на землю, на мохъ. И тотчасъ уснулъ онъ, усталый тѣломъ, но съ непреклонною душою.
Долго спалъ Заратустра, и не только утренняя заря, но и полдень прошли по лицу его. Но, наконецъ, онъ открылъ глаза: съ удивленіемъ посмотрѣлъ Заратустра на лѣсъ и тишину, съ удивленіемъ заглянулъ онъ внутрь самого себя. Потомъ онъ быстро поднялся, какъ морякъ, завидѣвшій внезапно землю, и возликовалъ: ибо онъ увидѣлъ новую истину. И такъ говорилъ онъ тогда въ сердцѣ своемъ:
«Свѣтъ низошелъ на меня: мнѣ нужны послѣдователи, и притомъ живые, — не мертвые послѣдователи и не трупы, которыхъ ношу я съ собою, куда я хочу.
Мнѣ нужны живые послѣдователи, которые слѣдуютъ за мною, потому что хотятъ слѣдовать сами за собой — и туда, куда я хочу.
Свѣтъ низошелъ на меня: не къ народу долженъ говорить Заратустра, а къ послѣдователямъ! Заратустра не долженъ быть пастухомъ и собакою стада!
Сманить многихъ изъ стада — для этого пришелъ я. Негодовать будутъ на меня народъ и стадо: разбойникомъ хочетъ называться Заратустра у пастуховъ;
Пастухи, говорю я, но они называютъ себя добрыми и праведными. Пастухи, говорю я, но они называютъ себя правовѣрными.
Посмотрите на добрыхъ и праведныхъ! Кого ненавидятъ они больше всего? Того, кто разбиваетъ ихъ скрижали цѣнностей, разрушителя, преступника: но это и есть созидающій.
Посмотрите на правовѣрныхъ! Кого ненавидятъ они больше всего? Того, кто разбиваетъ ихъ скрижали цѣнностей, разрушителя, преступника: — но это и есть созидающій.
Послѣдователей ищетъ созидающій, а не труповъ, а также не стадъ и не правовѣрныхъ. Созидающихъ такъ же, какъ онъ, ищетъ созидающій, тѣхъ, что пишутъ новыя цѣнности на новыхъ скрижаляхъ.
Послѣдователей ищетъ созидающій, и тѣхъ, кто собиралъ бы жатву вмѣстѣ съ нимъ: ибо все созрѣло у него для жатвы. Но ему недостаетъ сотни серповъ: поэтому онъ вырываетъ колосья и негодуетъ.
Послѣдователей ищетъ созидающій, и тѣхъ, кто умѣетъ точить свои серпы. Разрушителями будутъ называться они и ненавистниками добрыхъ и злыхъ. Но они соберутъ жатву и будутъ праздновать.
Созидающихъ вмѣстѣ съ нимъ ищетъ Заратустра, собирающихъ жатву и празднующихъ вмѣстѣ съ нимъ ищетъ Заратустра: что сталъ бы онъ создавать со стадами, пастухами и трупами!
И ты, мой первый послѣдователь, прощай! Хорошо схоронилъ я тебя въ дуплѣ дерева, хорошо спряталъ я тебя отъ волковъ.
Но я разстаюсь съ тобою, ибо время прошло. Отъ зари до зари осѣнила меня новая истина.
Ни пастухомъ, ни могильщикомъ не долженъ я быть. Никогда больше не буду я говорить къ народу: послѣдній разъ говорилъ я къ мертвому.
Къ созидающимъ, собирающимъ жатву и празднующимъ хочу я присоединиться: радугу хочу я показать имъ и всѣ ступени, ведущія къ сверхъ-человѣку.
Отшельникамъ буду я пѣть свою пѣсню и тѣмъ, кто живутъ вдвоемъ; и у кого есть еще уши, чтобъ слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьемъ своимъ.
Я стремлюсь къ своей цѣли, я иду своей дорогой; черезъ медлительныхъ и нерадивыхъ перепрыгну я. Пусть будетъ мой путь ихъ гибелью!»
Такъ говорилъ Заратустра въ сердцѣ своемъ, а солнце стало уже на полдень: тогда онъ вопросительно взглянулъ на небо — ибо услышалъ надъ собою рѣзкій крикъ птицы. И онъ увидѣлъ орла: описывая широкіе круги, несся тотъ въ воздухѣ, а съ нимъ — змѣя, но не въ видѣ добычи, а какъ подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его.
«Это мои звѣри!» сказалъ Заратустра и обрадовался въ сердцѣ своемъ.
«Самое гордое животное, какое есть подъ солнцемъ, и животное самое умное, какое есть подъ солнцемъ, — они отправились на развѣдку.
Они хотятъ знать, живъ ли еще Заратустра. И поистинѣ, живъ ли я еще?
Опаснѣе оказалось быть среди людей, чѣмъ среди звѣрей, опасными путями, ходитъ Заратустра. Пусть же ведутъ меня мои звѣри!»
Сказавъ это, Заратустра вспомнилъ слова святого въ лѣсу, вздохнулъ и говорилъ такъ въ сердцѣ своемъ:
«Еслибъ я могъ стать мудрѣе! Еслибъ я могъ стать мудрымъ вполнѣ, какъ змѣя моя!
Но невозможнаго хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вмѣстѣ съ моей мудростью!
И если когда-нибудь моя мудрость покинетъ меня: — ахъ, она любитъ улетать! — пусть тогда моя гордость улетитъ вмѣстѣ съ моимъ безуміемъ!»
— Такъ начался закатъ Заратустры.