.gif){kind=link}
Когда Заратустре исполнилось тридцать лет, покинул он свою родину и озеро своей родины и пошел в горы. Здесь наслаждался он своим духом и своим одиночеством и в течение десяти лет не утомлялся счастьем своим. Но наконец изменилось сердце его, — и в одно утро поднялся он с зарею, стал перед солнцем и так говорил к нему:
«Великое светило! К чему свелось бы твое счастье, если б не было у тебя тех, кому ты светишь!
В течение десяти лет подымалось ты над моей пещерой: ты пресытилось бы своим светом и этой дорогою, если б не было меня, моего орла и моей змеи.
Но мы каждое утро поджидали тебя, принимали от тебя преизбыток твой и благословляли тебя.
Взгляни! Я пресытился своей мудростью, как пчела, собравшая слишком много меду; мне нужны руки, простертые ко мне.
Я хотел бы одарять и наделять до тех пор, пока мудрые среди людей не стали бы опять радоваться безумству своему, а бедные — богатству своему.
Для этого я должен спуститься вниз: как делаешь ты каждый вечер, окунаясь в море и неся свет свой на другую сторону мира, ты, богатейшее светило!
Я должен, подобно тебе, закатиться, как называют это люди, к которым хочу я спуститься.
Так благослови же меня, ты, спокойное око, без зависти взирающее даже на чрезмерно большое счастье!
Благослови чашу, готовую пролиться, чтобы золотистая влага текла из нее и несла всюду отблеск твоей отрады!
Взгляни, эта чаша хочет опять стать пустою, и Заратустра хочет опять стать человеком».
— Так начался закат Заратустры.
Заратустра спустился один с горы, и никто не повстречался ему. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, покинувший свою священную хижину, чтобы поискать кореньев в лесу. И так говорил старец Заратустре:
«Мне не чужд этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Заратустрой назывался он; но он изменился.
Тогда нес ты свой прах на гору: неужели теперь хочешь ты нести свой огонь в долины? Неужели не боишься ты кары поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Чист взор его, и на устах его нет отвращения Не потому ли и идет он, точно танцует?
Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра, Заратустра проснулся: чего же хочешь ты среди спящих?
Как на море, жил ты в одиночестве, и море носило тебя. Увы! ты хочешь выйти на сушу? Ты хочешь снова сам таскать свое тело?»
Заратустра отвечал: «Я люблю людей».
«Разве не потому, сказал святой, ушел и я в лес и пустыню? Разве не потому, что и я слишком любил людей?
Теперь люблю я бога: людей не люблю я. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к человеку убила бы меня».
Заратустра отвечал: «Что говорил я о любви! Я несу людям дар».
«Не давай им ничего, сказал святой. Лучше сними с них что-нибудь и неси вместе с ними — это будет для них всего лучше, если только это лучше и для тебя!
И если ты хочешь им дать, дай им не больше милостыни и еще заставь их просить ее у тебя!»
«Нет, отвечал Заратустра, я не даю милостыни. Для этого я недостаточно беден».
Святой стал смеяться над Заратустрой и так говорил: «Тогда постарайся, чтоб они приняли твои сокровища! Они недоверчивы к отшельникам и не верят, что мы приходим, чтобы дарить.
Наши шаги по улицам звучат для них слишком одиноко. И если они ночью, в своих кроватях, услышат человека, идущего задолго до восхода солнца, они спрашивают себя: куда крадется этот вор?
Не ходи же к людям и оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, как я, — медведем среди медведей, птицею среди птиц?»
«А что делает святой в лесу?» спросил Заратустра.
Святой отвечал: «Я слагаю песни и пою их; и когда я слагаю песни, я смеюсь, плачу и бормочу себе в бороду: так славлю я бога.
Пением, плачем, смехом и бормотаньем славлю я бога, моего бога. Но скажи, что несешь ты нам в дар?»
Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: «Что мог бы я дать вам! Позвольте мне скорее уйти, чтоб чего-нибудь я не взял у вас!» — Так разошлись они в разные стороны, старец и человек, и каждый смеялся, как смеются дети.
Но когда Заратустра остался один, говорил он так в сердце своем: «Возможно ли это! Этот святой старец в своем лесу еще не слыхал о том, что бог умер!»
Придя в ближайший город, лежавший за лесом, Заратустра нашел там множество народа, собравшегося на базарной площади: ибо ему обещано было зрелище — плясун на канате. И Заратустра говорил так к народу:
«Я учу вас о сверхчеловеке. Человек есть нечто, что должно превзойти. Что сделали вы, чтоб превзойти его?
Все существа до сих пор создали что-нибудь выше себя; а вы хотите быть отливом этой великой волны и скорее вернуться к состоянию зверя, чем превзойти человека?
Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
Вы совершили путь от червя к человеку, но многое в вас еще осталось от червя. Некогда были вы обезьяною, и даже теперь еще человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.
Даже мудрейший среди вас есть только негармоничная, колеблющаяся форма между растением и призраком. Но разве я велю вам стать призраком или растением?
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке!
Сверхчеловек — смысл земли. Пусть же ваша воля говорит: Да будет сверхчеловек смыслом земли!
Я заклинаю вас, мои братья, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о надземных надеждах! Они отравители, всё равно, знают ли они это, или нет.
Они презирают жизнь, эти умирающие и сами себя отравившие, от которых устала земля: пусть погибнут они!
Прежде хула на бога была величайшей хулой; но бог умер, и вместе с ним умерли и эти хулители. Теперь хулить землю самое ужасное преступление, так же как чтить сущность непостижимого выше, чем смысл земли!
Некогда смотрела душа на тело с презрением: и тогда не было ничего выше, чем это презрение; — она хотела видеть тело тощим, отвратительным и голодным. Так думала она бежать от тела и от земли.
О, эта душа сама была еще тощей, отвратительной и голодной, и жестокость была наслаждением этой души!
Но и теперь еще, братья мои, скажите мне: что говорит ваше тело о вашей душе? Разве ваша душа не есть бедность и грязь и жалкое довольство собою?
Поистине, человек — это грязный поток. Надо быть морем, чтоб принять в себя грязный поток и не сделаться нечистым.
Смотрите, я учу вас о сверхчеловеке: он — это море, где может потонуть ваше великое презрение.
В чем то самое высокое, что можете вы пережить? Это — час великого презрения. Час, когда ваше счастье становится для вас отвратительным так же как ваш разум и ваша добродетель.
Час, когда вы говорите: «В чем мое счастье! Оно — бедность и грязь и жалкое довольство собою. Мое счастье должно бы было оправдывать само существование!»
Час, когда вы говорите: «В чем мой разум! Добивается ли он знания, как лев своей пищи? Он — бедность и грязь и жалкое довольство собою!»
Час, когда вы говорите: «В чем моя добродетель! Она еще не заставила меня безумствовать. Как устал я от добра моего и от зла моего! Все это бедность и грязь и жалкое довольство собою!»
Час, когда вы говорите: «В чем моя справедливость. Я не вижу, чтобы был я пламенем и углем. А справедливый — это пламень и уголь!»
Час, когда вы говорите: «В чем моя жалость! Разве жалость — не крест, к которому пригвождается каждый, кто любит людей? Но моя жалость не есть распятие«.
Говорили ли вы уже так? Восклицали ли вы уже так? Ах, если бы я уже слышал вас так восклицающими!
Не ваш грех — ваше самодовольство вопиет к небу; ничтожество ваших грехов вопиет к небу.
Но где же та молния, что лизнет вас своим языком? Где то безумие, что надо бы привить вам?
Смотрите, я учу вас о сверх человеке: он — эта молния, он — это безумие!»
Пока Заратустра так говорил, кто-то крикнул из толпы: «Мы слышали уже довольно о канатном плясуне; пусть нам покажут его!» И весь народ начал смеяться над Заратустрой. А канатный плясун, подумав, что эти слова относятся к нему, принялся за свое дело.
Заратустра же глядел на народ и удивлялся. Потом он так говорил:
«Человек — это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, — канат над пропастью.
Опасно прохождение, опасно остаться в пути, опасен взор, обращенный назад, опасны страх и остановка.
В человеке важно то, что он мост, а не цель: в человеке можно любить только то, что он переход и уничтожение.
Я люблю тех, кто не умеет жить иначе, как чтоб погибнуть, ибо идут они по мосту.
Я люблю великих ненавистников ибо они великие почитатели и стрелы желания другого берега.
Я люблю тех кто не ищет за звездами основания, чтоб погибнуть и сделаться жертвою: а приносит себя в жертву земле, чтобы земля некогда стала землею сверхчеловека
Я люблю того, кто живет для познания и кто хочет познать для того чтоб некогда жил сверхчеловек. Ибо так хочет он своей гибели.
Я люблю того, кто трудится и изобретает, чтоб построить жилище для сверхчеловека и приготовить к приходу его на землю животных и растения: ибо так хочет он своей гибели.
Я люблю того, кто любит свою добродетель: ибо добродетель есть воля к гибели и стрела желания другого берега.
Я люблю того, кто не бережет для себя ни капли духа, но хочет всецело быть духом своей добродетели: ибо так, подобно духу, проходит он по мосту.
Я люблю того, кто из своей добродетели делает свое тяготение и свою судьбу: ибо так хочет он ради своей добродетели еще жить и не жить более.
Я люблю того, кто не хочет иметь слишком много добродетелей. Одна добродетель есть больше добродетель, чем две, ибо она больше тот узел, на котором держится судьба.
Я люблю того, чья душа расходуется, кто не хочет благодарности и не оказывает ее: ибо он постоянно дарит и не хочет беречь себя.
Я люблю того, кто стыдится, когда счастливая игра выпадает на долю его, и кто тогда спрашивает: неужели я игрок-обманщик? — ибо он хочет гибели.
Я люблю того, кто бросает золотые слова впереди своих дел и исполняет всегда еще больше, чем обещает: ибо он хочет своей гибели.
Я люблю того, кто оправдывает людей будущего и избавляет людей прошлого: ибо он хочет гибели от людей настоящего.
Я люблю того, кто строг к своему богу, так как он любит своего бога: ибо он должен погибнуть от гнева своего бога.
Я люблю того, чья душа глубока даже в ранах, и кто может погибнуть при малейшем испытаны: так охотно идет он по мосту.
Я люблю того, чья душа переполнена, так что он забывает самого себя, и все вещи содержатся в нем: так становятся все вещи его гибелью.
Я люблю того, кто свободен духом и свободен сердцем: так голова его есть только внутренность сердца его, а сердце его влечет его к гибели.
Я люблю всех тех, кто являются тяжелыми каплями, падающими одна за другой из темной тучи, нависшей над человечеством: молния приближается, возвещают они и гибнут, как провозвестники.
Смотрите, я провозвестник молнии и тяжелая капля из тучи: но эта молния называется сверхчеловек».
Произнесши эти слова, Заратустра снова посмотрел на народ и умолк. «Вот стоят они, говорил он в сердце своем, вот смеются они: они не понимают меня, мои речи не для этих ушей.
Неужели нужно сперва разодрать им уши, чтоб научились они слушать глазами? Неужели надо греметь, как литавры и как проповедники покаяния? Или верят они только заикающемуся?
У них есть нечто, чем гордятся они. Но как называют они то, что делает их гордыми? Они называют это культурою, она отличает их от пастухов.
Поэтому не любят они слышать о себе слово «презрение». Буду же говорить я к их гордости.
Буду же говорить я им о самом презренном существе: а это и есть последний человек».
И так говорил Заратустра к народу:
«Наступает время, что человек поставит себе цель свою. Наступает время, что человек посадит зерно высшей надежды своей.
Его почва еще достаточно богата для этого. Но эта почва будет некогда бедной и бесплодной, и ни одно высокое дерево не будет больше расти на ней.
Горе! Приближается время, когда человек не пустит более стрелы желания своего выше человека, и тетива лука его разучится дрожать!
Я говорю вам: нужно носить в себе еще хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду. Я говорю вам: в вас есть еще хаос.
Горе! Приближается время, когда человек не родит больше звезды. Горе! Приближается время самого презренного человека, который уже не может презирать самого себя.
Смотрите! Я показываю вам последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое творчество? Устремление? Что такое звезда?» — так вопрошает последний человек и моргает.
Земля стала маленькой, и по ней прыгает последний человек, делающий все маленьким. Его род неистребим, как земляная блоха; последний человек живет дольше всех.
«Счастье найдено нами» — говорят последние люди и моргают.
Они покинули страны, где было холодно жить: ибо им необходимо тепло. Также любят они соседа и жмутся к нему: ибо им необходимо тепло.
Захворать или быть недоверчивым считается у них грехом: ибо ходят они осмотрительно. Одни безумцы еще спотыкаются о камни или о людей!
От времени до времени немного яду: это вызывает приятные сны. А в конце побольше яду, чтобы приятно умереть.
Они еще трудятся, ибо труд — развлечение. Но они заботятся, чтобы развлечение не утомляло их.
Не будет более ни бедных, ни богатых: то и другое слишком хлопотливо. И кто захотел бы еще управлять? И кто повиноваться? То и другое слишком хлопотливо.
Нет пастыря, одно лишь стадо! Каждый желает равенства, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в сумасшедший дом.
«Прежде весь мир был сумасшедший» — говорят самые умные из них и моргают.
Все умны и знают все, что было: так что можно смеяться без конца. Они еще ссорятся, но скоро мирятся — иначе это расстраивало бы желудок.
У них есть свое маленькое удовольствие для дня и свое маленькое удовольствие для ночи: но здоровье — выше всего.
«Счастье найдено нами» — говорит последние люди и моргают».
Здесь окончилась первая речь Заратустры, называемая также «Предисловием», ибо на этом месте его прервали крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра, — так восклицали они — сделай нас похожими на этих последних людей! И мы дарим тебе сверхчеловека!» И весь народ радовался и щелкал языком. Но Заратустра стал печален и сказал в сердце своем:
«Они не понимают меня: мои речи не для этих ушей.
Очевидно, я слишком долго жил на горе, слишком часто слушал ручьи и деревья: теперь я говорю им, как пастухам.
Непреклонна душа моя и светла, как горы утренней порою. Но они думают, что холоден я и что смеюсь я ужасными шутками.
И вот они смотрят на меня и смеются: и, смеясь, они еще ненавидят меня. Лед в смехе их».
Но тут случилось нечто, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным. Ибо тем временем канатный плясун начал свое дело: он вышел из маленькой двери и пошел по канату, протянутому между двумя башнями и висевшему над базарной площадью и народом. Когда он находился посреди своего пути, маленькая дверь вторично отворилась, и детина, пестро одетый, как паяц, выскочил из нее и быстрыми шагами пошел вослед первому. «Вперед, хромоногий, кричал он своим страшным голосом, вперед, ленивая скотина, контрабандист, набеленная рожа! Смотри, чтоб я не пощекотал тебя своею пяткою! Что делаешь ты здесь между башнями? Ты вышел из башни; туда бы и следовало запереть тебя, ты загораживаешь дорогу тому, кто лучше тебя!» — И с каждым словом он все приближался к нему: и когда был уже на расстоянии одного только шага от него, случилось нечто ужасное, что сделало уста всех немыми и взор неподвижным: — он испустил дьявольский крик и прыгнул через того, кто загородил ему дорогу. Но этот, увидев, что его соперник побеждает его, потерял голову и канат; он бросил свой шест и сам еще быстрее, чем шест, полетел вниз, как какой-то вихрь из рук и ног. Базарная площадь и народ походили на море, когда проносится буря: всё в смятении бежали в разные стороны, большею частью туда, где должно было упасть тело.
Но Заратустра оставался на месте, и прямо возле него упало тело, изодранное и разбитое, но еще не мертвое. Немного спустя, к раненому вернулось сознание, и он увидел Заратустру, стоявшего возле него на коленях. «Что ты тут делаешь? сказал он наконец, я давно знал, что чёрт подставит мне ногу. Теперь он тащит меня в преисподнюю: не хочешь ли ты помешать ему?»
«Клянусь честью, друг, отвечал Заратустра, не существует ничего, о чем ты говоришь: нет ни чёрта, ни преисподней. Твоя душа умрет еще скорее, чем твое тело: не бойся же ничего!»
Человек посмотрел на него с недоверием. «Если ты говоришь правду, сказал он, то, теряя жизнь, я ничего не теряю. Я немного больше животного, которого ударами и голодом научили плясать».
«Не совсем так, сказал Заратустра; ты из опасности сделал себе ремесло, а за это нельзя презирать. Теперь ты гибнешь от своего ремесла: за это я хочу похоронить тебя своими руками».
На эти слова Заратустры умирающий ничего не ответил; он только пошевелил рукою, как бы ища, в благодарность, руки Заратустры.
Тем временем наступил вечер, и базарная площадь скрылась во мраке: тогда рассеялся и народ, ибо устают даже любопытство и страх. Но Заратустра продолжал сидеть на земле возле мертвого и был погружен в свои мысли: так забыл он о времени. Наконец наступила ночь, и холодный ветер подул на одинокого. Тогда поднялся Заратустра и сказал в сердце своём:
«Поистине, прекрасный улов был сегодня у Заратустры. Он не поймал человека, зато труп поймал он.
Беспокойное человеческое существование и к тому же лишено всегда смысла: паяц может стать уделом его.
Я хочу учить людей смыслу их бытия: этот смысл есть сверхчеловек, молния из тёмной тучи человек.
Но я ещё далек от них, и моя мысль не говорит их мыслям. Для людей я ещё середина между безумцем и трупом.
Темна ночь, темны пути Заратустры. Идём, холодный, недвижный товарищ! Я несу тебя туда, где я похороню тебя своими руками».
Сказав это в сердце своем, Заратустра взял труп себе на спину и пустился в путь. Но не успел он пройти и ста шагов, как человек подкрался к нему и стал шептать ему на ухо. Тот, кто говорил, был паяц с башни. «Уходи из этого города, о Заратустра, говорил он: слишком многие ненавидят тебя здесь. Ненавидят тебя добрые и праведные, и они зовут тебя своим врагом и ненавистником; ненавидят тебя правоверные, и они зовут тебя опасным для толпы. Счастье твое, что смеялись над тобою: и поистине, ты говорил, как шут. Счастье твое, что ты пристал к мертвой собаке; унизившись так, ты спас себя на сегодня. Но уходи прочь из этого города — или завтра я перепрыгну через тебя, живой через мертвого». И сказав это, человек исчез; а Заратустра продолжал свой путь по темным улицам.
У ворот города повстречались ему могильщики; они факелом посветили ему в лицо, узнали Заратустру и много издевались над ним. «Заратустра уносит с собой мертвую собаку: браво, Заратустра обратился в могильщика! Ибо наши руки слишком чисты для этой поживы. Не хочет ли Заратустра украсть у черта его кусок? Ну, так и быть! Желаем хорошо поужинать! Если только черт не лучший еще вор, чем Заратустра! — он украдет их обоих, он съест их обоих!» И они смеялись и перешептывались между собой.
Заратустра не сказал на это ни слова и шел своей дорогой. Он шел два часа по лесам и болотам и очень часто слышал голодный вой волков; наконец и на него напал голод. Он остановился перед уединенным домом, в котором горел свет.
«Голод нападает на меня, как разбойник, сказал Заратустра. В лесах и болотах нападает на меня голод мой и в глубокую ночь.
Удивительные капризы у моего голода. Часто наступает он у меня только после обеда, и сегодня целый день я не чувствовал его: где же замешкался он?»
И с этими словами Заратустра постучался в дверь дома Появился старик; он нес свет и спросил: «Кто идет ко мне и нарушает мои скверный сон?»
«Живой и мертвый, отвечал Заратустра. Дайте мне поесть и попить; днем я забыл об этом. Тот, кто кормит голодного, насыщает свою собственную душу: так говорит мудрость».
Старик ушел, но тотчас вернулся и предложил Заратустре хлеб и вино. «Здесь плохая сторона для голодающих, сказал он; поэтому я и живу здесь. Зверь и человек приходят ко мне, отшельнику. Но позови же своего товарища поесть и попить, он устал еще больше, чем ты». Заратустра отвечал: «Мертв мой товарищ, было бы трудно уговорить его поесть». — «Это меня не касается, ворча произнес старик; кто стучится в мою дверь, должен принимать то, что я ему предлагаю. Ешьте и будьте здоровы!» —
После этого Заратустра шел еще два часа, доверяясь дороге и свету звезд: ибо он был привычный ночной ходок и любил всему спящему смотреть в лицо. Но когда стало светать, Заратустра очутился в глубоком лесу, и дальше уже не было видно дороги. Тогда он положил мертвого в дупло дерева на высоте своей головы, — ибо он хотел защищать его от волков, — и сам лег на землю, на мох. И тотчас уснул он, усталый телом, но с непреклонною душою.
Долго спал Заратустра, и не только утренняя заря, но и полдень прошли по лицу его. Но, наконец, он открыл глаза: с удивлением посмотрел Заратустра на лес и тишину, с удивлением заглянул он внутрь самого себя. Потом он быстро поднялся, как моряк, завидевший внезапно землю, и возликовал: ибо он увидел новую истину. И так говорил он тогда в сердце своем:
«Свет низошел на меня: мне нужны последователи, и притом живые, — не мертвые последователи и не трупы, которых ношу я с собою, куда я хочу.
Мне нужны живые последователи, которые следуют за мною, потому что хотят следовать сами за собой — и туда, куда я хочу.
Свет низошел на меня: не к народу должен говорить Заратустра, а к последователям! Заратустра не должен быть пастухом и собакою стада!
Сманить многих из стада — для этого пришел я. Негодовать будут на меня народ и стадо: разбойником хочет называться Заратустра у пастухов.
Пастухи, говорю я, но они называют себя добрыми и праведными. Пастухи, говорю я, но они называют себя правоверными.
Посмотрите на добрых и праведных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника: но это и есть созидающий.
Посмотрите на правоверных! Кого ненавидят они больше всего? Того, кто разбивает их скрижали ценностей, разрушителя, преступника: — но это и есть созидающий.
Последователей ищет созидающий, а не трупов, а также не стад и не правоверных. Созидающих так же, как он, ищет созидающий, тех, что пишут новые ценности на новых скрижалях.
Последователей ищет созидающий, и тех, кто собирал бы жатву вместе с ним: ибо все созрело у него для жатвы. Но ему недостает сотни серпов: поэтому он вырывает колосья и негодует.
Последователей ищет созидающий, и тех, кто умеет точить свои серпы. Разрушителями будут называться они и ненавистниками добрых и злых. Но они соберут жатву и будут праздновать.
Созидающих вместе с ним ищет Заратустра, собирающих жатву и празднующих вместе с ним ищет Заратустра: что стал бы он создавать со стадами, пастухами и трупами!
И ты, мой первый последователь, прощай! Хорошо схоронил я тебя в дупле дерева, хорошо спрятал я тебя от волков.
Но я расстаюсь с тобою, ибо время прошло. От зари до зари осенила меня новая истина.
Ни пастухом, ни могильщиком не должен я быть. Никогда больше не буду я говорить к народу: последний раз говорил я к мертвому.
К созидающим, собирающим жатву и празднующим хочу я присоединиться: радугу хочу я показать им и все ступени, ведущие к сверхчеловеку.
Отшельникам буду я петь свою песню и тем, кто живут вдвоем; и у кого есть еще уши, чтоб слышать неслыханное, тому хочу я обременить его сердце счастьем своим.
Я стремлюсь к своей цели, я иду своей дорогой; через медлительных и нерадивых перепрыгну я. Пусть будет мой путь их гибелью!»
Так говорил Заратустра в сердце своем, а солнце стало уже на полдень: тогда он вопросительно взглянул на небо — ибо услышал над собою резкий крик птицы. И он увидел орла: описывая широкие круги, несся тот в воздухе, а с ним — змея, но не в виде добычи, а как подруга: ибо она обвила своими кольцами шею его.
«Это мои звери!» сказал Заратустра и обрадовался в сердце своем.
«Самое гордое животное, какое есть под солнцем, и животное самое умное, какое есть под солнцем, — они отправились на разведку.
Они хотят знать, жив ли еще Заратустра. И поистине, жив ли я еще?
Опаснее оказалось быть среди людей, чем среди зверей, опасными путями, ходит Заратустра. Пусть же ведут меня мои звери!»
Сказав это, Заратустра вспомнил слова святого в лесу, вздохнул и говорил так в сердце своем:
«Если б я мог стать мудрее! Если б я мог стать мудрым вполне, как змея моя!
Но невозможного хочу я: попрошу же я свою гордость идти всегда вместе с моей мудростью!
И если когда-нибудь моя мудрость покинет меня: — ах, она любит улетать! — пусть тогда моя гордость улетит вместе с моим безумием!»
— Так начался закат Заратустры.