Но тамъ внизу — все говоритъ, тамъ все пропускается мимо ушей. Тамъ хотя въ колокола звони про свою мудрость: торгаши на базарѣ перезвонятъ не звономъ своихъ грошей!
Все у нихъ говоритъ, никто не умѣетъ уже понимать. Все падаетъ въ воду, ничто уже не падаетъ въ глубокіе родники.
Все у нихъ говоритъ, но ничто не удается и не приходитъ къ концу. Все кудахчетъ, но кому же еще хочется сидѣть въ гнѣздѣ и высиживать яйца?
Все у нихъ говоритъ, все разбавляется водою. И что вчера еще было слишкомъ твердо для самого времени и зубовъ его: сегодня виситъ изо рта у людей настоящаго изгрызаннымъ и обглоданнымъ.
Все у нихъ говоритъ, все разглашается. И что нѣкогда называлось тайной и достояніемъ душъ глубокихъ, сегодня принадлежитъ уличнымъ трубачамъ и другимъ бабочкамъ.
О ты, странное человѣческое существо! Ты — шумъ на темныхъ улицахъ! Теперь лежишь ты опять позади меня: — моя величайшая опасность лежитъ позади меня!
Въ пощадѣ и жалости лежала всегда моя величайшая опасность; а всякое человѣческое существо хочетъ, чтобъ пощадили и пожалѣли его.
Съ невысказанными истинами, съ руками безумца и съ растраченнымъ сердцемъ, богатый маленькою ложью состраданія: такъ жилъ я всегда среди людей.
Переодѣтымъ сидѣлъ я среди нихъ, готовый не узнавать себя, чтобъ только переносить ихъ, и стараясь увѣрить себя: «глупецъ, ты не знаешь людей!»
Перестаютъ знать людей, когда живутъ среди нихъ: слишкомъ много напускного во всѣхъ людяхъ, — чего хотятъ тамъ дальнозоркіе, проницательные глаза!
Но там внизу — всё говорит, там всё пропускается мимо ушей. Там хотя в колокола звони про свою мудрость: торгаши на базаре перезвонят не звоном своих грошей!
Всё у них говорит, никто не умеет уже понимать. Всё падает в воду, ничто уже не падает в глубокие родники.
Всё у них говорит, но ничто не удается и не приходит к концу. Всё кудахчет, но кому же еще хочется сидеть в гнезде и высиживать яйца?
Всё у них говорит, всё разбавляется водою. И что вчера еще было слишком твердо для самого времени и зубов его: сегодня висит изо рта у людей настоящего изгрызанным и обглоданным.
Всё у них говорит, всё разглашается. И что некогда называлось тайной и достоянием душ глубоких, сегодня принадлежит уличным трубачам и другим бабочкам.
О ты, странное человеческое существо! Ты — шум на темных улицах! Теперь лежишь ты опять позади меня: — моя величайшая опасность лежит позади меня!
В пощаде и жалости лежала всегда моя величайшая опасность; а всякое человеческое существо хочет, чтоб пощадили и пожалели его.
С невысказанными истинами, с руками безумца и с растраченным сердцем, богатый маленькою ложью сострадания: так жил я всегда среди людей.
Переодетым сидел я среди них, готовый не узнавать себя, чтоб только переносить их, и стараясь уверить себя: «глупец, ты не знаешь людей!»
Перестают знать людей, когда живут среди них: слишком много напускного во всех людях, — чего хотят там дальнозоркие, проницательные глаза!
