— на вѣчной основѣ, на твердомъ вѣковомь камнѣ, на этой самой высокой, самой твердой первобытной горѣ, гдѣ сходятся всѣ вѣтры, какъ у грани бурь, вопрошая гдѣ? откуда? куда?
Здѣсь смѣйся, смѣйся, моя свѣтлая, здоровая злоба! Съ высокихъ горъ бросай внизъ свой сверкающій, презрительный смѣхъ! Примани мнѣ своимъ сверканіемъ самыхъ прекрасныхъ человѣческихъ рыбъ!
И что во всѣхъ моряхъ принадлежитъ мнѣ, что мое и для меня во всѣхъ вещахъ, — это выуди мнѣ, это приведи на высоту мою: этого жду я, злѣйшій изъ всѣхъ ловцовъ рыбъ.
Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплямъ сладчайшую росу свою, медъ сердца моего! Впивайся, моя удочка, въ животъ всякой черной скорби!
Смотри въ даль, глазъ мой! О, какъ много морей вокругъ меня, сколько зажигающихся человѣческихъ жизней! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчаніе!»
На слѣдующій день Заратустра опять сидѣлъ на камнѣ своемъ передъ пещерою, въ то время какъ звѣри его блуждали по свѣту, чтобъ принести домой новую пищу, — а также и новый медъ: ибо Заратустра истратилъ старый медъ до послѣдней капли. Но пока онъ такъ сидѣлъ, съ посохомъ въ рукѣ, и рисовалъ свою тѣнь на землѣ, погруженный въ размышленіе, и
— на вечной основе, на твердом вековомь камне, на этой самой высокой, самой твердой первобытной горе, где сходятся все ветры, как у грани бурь, вопрошая где? откуда? куда?
Здесь смейся, смейся, моя светлая, здоровая злоба! С высоких гор бросай вниз свой сверкающий, презрительный смех! Примани мне своим сверканием самых прекрасных человеческих рыб!
И что во всех морях принадлежит мне, что мое и для меня во всех вещах, — это выуди мне, это приведи на высоту мою: этого жду я, злейший из всех ловцов рыб.
Дальше, дальше, удочка моя! Опускайся глубже, приманка счастья моего! Источай по каплям сладчайшую росу свою, мед сердца моего! Впивайся, моя удочка, в живот всякой черной скорби!
Смотри в даль, глаз мой! О, как много морей вокруг меня, сколько зажигающихся человеческих жизней! А надо мной — какая розовая тишина! Какое безоблачное молчание!»
На следующий день Заратустра опять сидел на камне своем перед пещерою, в то время как звери его блуждали по свету, чтоб принести домой новую пищу, — а также и новый мед: ибо Заратустра истратил старый мед до последней капли. Но пока он так сидел, с посохом в руке, и рисовал свою тень на земле, погруженный в размышление, и
