Изъ оконъ отрепаннаго, довольно таки неопрятнаго, дома купца Маркуса Йоллеса, неслись безпорядочныя взвизгиванья и завыванья, неслись и терялись въ царившей вокругъ вечерней тишинѣ, воздухъ которой до степени снотворности былъ пропитанъ ароматомъ розъ и кустовъ малины. Въ этихъ взвизгахъ, въ этихъ завываніяхъ трудно было бы отличить звуки инструментовъ и человѣческихъ голосовъ — до такой степени вмѣстѣ взятые они являли собою невозможный хаосъ въ родѣ того, который слышится на какой нибудь галиційской ярмарочной площади.
Двѣ скрипки визжали такъ пронзительно и безтолково, словно то были бѣднякъ еврей, и еще того болѣе бѣднякъ мужиченко, спорящіе и торгующіеся изъ за пары старыхъ башмаковъ съ ожесточеніемъ добраго и злаго духа препирающихся изъ за какой нибудь грѣшной души; безпорядочные звуки эти неслись какъ бричка по галиційской дорогѣ, то влѣзая вверхъ, то падая въ глубокую яму. Вмѣстѣ со скрипками, словно старикъ ворчунъ полицейскій, хрипло ворчалъ контрабасъ и раздовались жалобные, плачущіе звуки цимбалъ и разстроенной флейты — послѣдняя пара, напоминая собою крестьянскую дѣвушку, убаюкивающую грустной пѣсней расплаковшагося ребенка.
Въ большой комнатѣ, низкой до такой степени, что казалось потолокъ ея опирается на головы присутствующихъ, танцовали длиннобородые мущины, облеченные въ длиннополые кафтаны и женщины, щеголяющія своими, украшенными жемчугомъ, головными перевязями и мѣховыми коцавейками; танцы эти шли такъ: кафтаны танцовали съ кафтанами, а коцавейки съ коцавейками. Все это вмѣстѣ взятое — еврейская сватьба. Невѣста сидитъ на какомъ то подобіи трона и грызетъ печенье, принадлежащее повидимому къ разряду окаменѣлостей, женихъ же, въ своемъ шелковомъ таларѣ, и собольей шапочкѣ, стоитъ наружи, близь дома, увлеченный въ горячій споръ съ другимъ мущиной, одѣтымъ въ лиловый кафтанъ. Играетъ-ли въ этомъ спорѣ роль какой нибудь вопросъ чести, договариваются-ли спорящіе насчетъ какой нибудь торговой сдѣлки — въ первую минуту понять не возможно: одинъ изъ нихъ такъ суетится, такъ волнуется и кричитъ такъ неистово, словно ему предстоитъ довести свои слова до свѣдѣнія не одного собѣсѣдника а цѣлаго многолюднаго собранія. Очемъ же спорятъ они?
Вопросы Талмуда служатъ предметомъ состязанія.
Дѣло состоитъ въ слѣдующемъ. Женихъ, по имени Пинчевъ, только что прочелъ гостямъ, тамъ, въ комнатѣ, прекрасную лекцію по вопросамъ Талмуда; гости, вполнѣ удовлетворенные и лекціей и медомъ, который они попивали, молча выслушали все сказанное, но между ними нашелся одинъ, именно Минчевъ, начавшій возражать; онъ утверждалъ, что ни въ Талмудѣ, ни въ Торѣ,[1] словомъ нигдѣ не предписаны евреямъ публичныя совершенія молитвы, въ школахъ же таковыя введены въ употребленіе только раввинами позднѣйшихъ поколѣній, а потому и нѣтъ надобности, чтобы всякій благочестивый еврей предавался молитвѣ въ публичныхъ, и еще не для этой цѣли устроенныхъ, помѣщеніяхъ. Изъ этого возникъ споръ; Пинчевъ и Минчевъ спорили по началу за столомъ, потомъ перешли споритъ въ танцовальный залъ, наконецъ переселились на улицу, чтобъ здѣсь на вольномъ воздухѣ продолжать свой учено-религіозный диспутъ.
Пинчевъ, длинная, тощая фигура, съ физіономіей усѣянной веснушками на подобіе пестраго яйца куропатки, съ носомъ въ видѣ крохотной губки приклеенной надъ губами, съ блѣдно голубыми глазами, которые постоянно щурились какъ будто они однажды на всегда подверглись дѣйствію слишкомъ яркаго свѣта, спорилъ такъ, какъ спорить человѣкъ горячаго темперамента; очевидно въ груди Пинчева таилось такъ много неугасимаго огня, какъ много сверкало его съ ярко рыжей головы Талмудиста и съ узенькихъ рыжихъ полосокъ, на подобіе пламенныхъ языковъ охватывавшихъ его подбородокъ. Онъ былъ не болѣе какъ женскій портной, но говорилъ онъ внятно, побѣдительно, какъ генералъ привыкшій командовать солдатами и потому не терпящій возраженій. При первомъ же возраженіи онъ входилъ въ такой азартъ, что казалось готовъ былъ растерзать своего противника — на самомъ дѣлѣ Пинчевъ не былъ способенъ обидѣть муху — и слова слетами съ его устъ цѣлымъ пчелинымъ роемъ.
Минчевъ представлялъ собою совершенную противуположность Пинчеву. Онъ рѣдко говорилъ съ людьми, не имѣя къ тому случая, такъ какъ большую часть времени проводилъ въ лошадиномъ обществѣ — онъ былъ, пользовавшійся популярностью, хорошій извощикъ; правда онъ вступалъ иногда въ краткія бѣсѣды, съ лошадьми но тѣ обыкновенно въ отвѣтъ на его рѣчь либо встряхивали ушами, либо помахивали хвостами, въ самомъ крайнемъ случаѣ ржали сколь возможно дружелюбнѣе. Въ результатѣ Минчевъ привыкъ относиться къ человѣческому слову какъ скупецъ къ золоту; слово было въ его глазахъ драгоцѣнностью и выпускалъ онъ его изъ устъ съ осторожностью лишь по зрѣломъ обсужденіи. Во всемъ остальномъ Минчевъ также контрастировалъ съ Пинчевымъ; въ разговорѣ онъ не суетился; руками и ногами онъ говорилъ еще меньше чѣмъ ртомъ; въ сущности больше всего, и чаще остальныхъ органовъ говорили его глаза, сидѣвшіе на темномъ, загорѣломъ какъ лакированная кожа лицѣ, по обѣ стороны огромнаго носа, снабженнаго наподобіе турецкаго сѣдла выдающейся горбиной; глаза эти, большіе, черные, то совсѣмъ открытые съ выраженіемъ задумчивости, то насмѣшливо прищуренные, то печальные, и какъ бы сожалѣющіе того, съ кѣмъ они ссорили, производили впечатлѣніе чего то идущаго отъ сердца, и въ особенности если они смѣялись, что случалось довольно часто. Движеніе Минчевъ практиковалъ среди спора только одно: отъ поры до времени онъ гладилъ рукою свои черные волосы спереди назадъ. Небыло въ немъ и довольно обычнаго евреямъ выраженія нѣкоторой робости и услужливости; напротивъ: онъ выглядывалъ человѣкомъ гордымъ, но только проявленіе этой гордости лежало не въ признаніи себя лучше другихъ, а просто крылось въ томъ, какъ держалась вся фигура Минчева, фигура приземистая, сильная, имѣющая въ себѣ что то солдатское, хотя онъ никогда въ жизни не таскалъ за спиной солдатскаго ранца а къ огнестрѣльному оружію питалъ общую всѣмъ евреямъ антипатію.
И вотъ Пинчевъ съ Минчевымъ диспутировали по вопросамъ Талмудическаго свойства; правильнѣе будетъ, если мы скажемъ, что спорилъ, диспутировалъ, наскакивая на своего противника только Пинчевъ, Минчевъ же такъ сказать наступалъ пяткою на горящіе угли, отчего отъ нихъ все вновь и вновь поднималось пламя. Изъ комнатъ кто то вышелъ, посмотрѣлъ на спорящихъ, покачалъ головою въ недоумѣніи и, видя, что диспутъ еще не конченъ, снова возвратился въ домъ. Диспутанты даже и не замѣтили этого.
— Развѣ ты знаешь Талмудъ? — неистово кричалъ Пинчевъ. — Вѣдь ты незнаешь его! Я такъ думаю, что незнаешь, и что мнѣ совсѣмъ не пристало спорить съ такимъ какъ ты неучемъ. Если я и говорю съ тобой, такъ потому только, что мнѣ хочется просвѣтить твою зачерствелую душу. Талмудъ гласитъ, что молитва есть наша священная обязанность! Талмудъ доказываетъ это въ трактатѣ Ѳааритъ,[2] доказываетъ ссылаясь на Моисея… 2-ая книга, 23, 25… Тамъ сказано: «во вѣки должны вы служить Господу». И еще сказано у Моисея же (книга 5-ая, 11, 3.): «сему,» то есть Іеговѣ, с должны служить вы отъ всего сердца». Спрашивается теперь: какъ-же должны: мы, Евреи, служить нашему Господу? Отвѣтъ молитвою! Значитъ молитва, какъ богослуженіе установлено самимъ Моисеемъ.
Минчевъ улыбнулся глазами.
— Мы говоримъ вовсе не о молитвѣ вообще, о молитвѣ въ школѣ. Ну, да это все равно! отвѣчу на вопросъ, какъ ты возбудилъ его сейчасъ. Моисей вовсе не устанавливалъ молитвы.
— Не устанавливалъ молитвы? — И Пинчевъ, поднявъ къ верху руки, сдѣлалъ прыжокъ достойный козла приведеннаго въ ярость.
— И вообще молитва не есть служеніе Господу! — закончилъ спокойнымъ голосомъ Минчевъ.
— Не есть служеніе Господу?
— Нѣтъ! — И Минчевъ улыбнулся. — И даже было бы нелѣпостью понимать молитву какъ служеніе Господу. Всякое служеніе, служба, есть нѣчто такое, что исполняетъ одинъ за другаго; служить значитъ дѣлать то, что долженъ бы дѣлать другой, но что этотъ другой препоручаетъ за сабя исполнять или потому, что онъ не можетъ, или потому, что не хочетъ этого. Вѣдь такъ?
Пинчевъ молча кивнулъ головой.
— Значитъ если считать молитву службой Іеговѣ, то выходитъ потвоему, что Іегова долженъ былъ бы самъ молиться, но это поручено намъ Евреямъ, которые и исполняютъ эту обязанность за другаго, исполняютъ такъ, какъ этотъ другой не можетъ, или не хочетъ, молиться. Развѣ жь это не вздоръ?
— Вздоръ? — занеистовствовалъ Пинчевъ. — Такъ что же по твоему: И Талмудъ вздоръ? И Тора тоже вздоръ? Не оселъ ли ты послѣ этого?
Въ эту минуту изъ двери дома высунулась голова и жиденькій голосъ на подобіе овечьяго блеянія пропѣлъ слѣдующую строфу:
«Скорѣй бы хотѣлъ я за плугомъ ходить,
«Скорѣй согласился бы нищимъ я быть,
«Чѣмъ спорить о дѣлѣ у самыхъ оконъ!
«Кто-жъ дѣло таскаетъ на улицу вонъ?
Довольный этой игривой импровизаціей поющій скрылся обратно въ домъ, но спорящіе не обратили на него ни малѣйшаго вниманія.
— А кто же сказалъ тебѣ, что Іегова не молится? — торжествующимъ голосомъ спросилъ своего собѣсѣдника Пинчевъ.
— Кому же онъ будетъ молится? — съиронизировалъ Минчевъ. — Значитъ себѣ самому?
— Конечно, онъ молится самому себѣ!
— Докажи-ка мнѣ это Пинчевъ.
— Нѣтъ ничего легче.
— Ну однако?
— Знаешь ты Талмудъ? — торжественно началъ Пинчевъ, заложивъ за поясъ большіе пальцы обѣихъ рукъ, и похлопывая остальными по животу при всякомъ знакѣ препинанія всей послѣдующей рѣчи. — Ты его конечно не знаешь! А Талмудъ между прочимъ и гласитъ именно, что Іегова молится; гласитъ это и это до-ка-зы-ва-етъ!
Минчевъ иронически улыбнулся.
— Талмудъ доказываетъ, это въ трактатѣ Берахолъ…[3] Ты я думаю даже и не слышалъ о существованіи такого трактата милѣйшій мой Минчевъ!.. Такъ вотъ въ этомъ именно трактатѣ доказывается, что Іегова молится; доказывается на основаніи пророка Ісайи. Тамъ сказано (Исайя 55. 7.): «и приведи ихъ на мою священную гору и да возрадуются они въ моемъ молитвенномъ домѣ».
— Что жь изъ этого слѣдуетъ?
— Понимаешь ты? Сказано: въ моемъ молитвенномъ домѣ! Не сказано же напр. въ вашемъ, или въ ихнемъ молитвенномъ домѣ.
— Опять вздоръ! Мой молитвенный домъ обозначаетъ помѣщеніе, устроенное людьми для чествованія Іеговы.
Но Пинчевъ былъ не изъ легко сдающихся диспутантовъ, а потому онъ заоралъ надъ ухомъ Минчева такъ, словно онъ взывалъ на помощь, стоя у окна, внутри дома объятаго пламенемъ:
— Слышишь! Сказано: въ моемъ молитвенномъ домѣ, а не въ вашемъ и не въ ихнемъ. Такъ если есть такой молитвенный домъ, значитъ для чего же онъ существуетъ, если не для того, что самъ Іегова въ немъ молится.
— Быть можетъ ты мнѣ даже объяснишь, какъ же это Іегова молится? — невозмутимо допытывался Минчевъ, срывая розу съ ближайшаго куста и принимаясь ее усердно нюхать. — Ты, талмудистъ, Илау[4] ты этакій!
— Разумѣется могу объяснить! — отвѣчалъ Пинчевъ, даже поблѣднѣвшій отъ раздраженія и начавшій дрожать всѣмъ тѣломъ.
— Ну такъ какже онъ молится?
— Талмудъ, — при этомъ голосъ Пинчева началъ какъ то особенно свистѣть сквозь зубы, — Талмудъ гласитъ въ трактатѣ Берахолъ (9.), что Іегова произноситъ слѣдующую молитву: «да будетъ моя воля и да смягчитъ гнѣвъ мой мое милосердіе».
— Довольно! — прервалъ Минчевъ. — Неужели ты не понимаешь, что, говоря такъ о Іеговѣ, ты богохульствуешь?
— Я?.. я богохульствую?..
Пинчевъ готовъ былъ вцѣпиться въ бороду своего противника.
— Неужели ты не понимаешь, что ты унижаешь понятіе о Іеговѣ, увѣряя меня, что Іеговѣ нужна молитва для того, чтобъ его милосердіе восторжествовало надъ его гнѣвомъ? Развѣ ты не знаешь, что ему достаточно для этого только одной воли и не нужна никакая молитва, что говоря то, что ты говоришь, ты выражаешь тѣмъ самымъ не только сомнѣніе въ силѣ его милосердія, но даже и сомнѣніе въ силѣ его могущества.
Пинчевъ стоялъ молча.
— Ну, что же ты скажешь мнѣ на это? Ты, талмудистъ ученый? — продолжалъ его казнить Мничевъ.
Пинчевъ продолжалъ молчать. Виноторговецъ Блаувейсъ вышелъ изъ дома и молча созерцалъ диспутантовъ, какъ тѣ продолжали стоять другъ передъ другомъ, не обращая вниманія, даже не видя вышедшаго.
— Во времена Моисея — поучалъ Пинчева Минчевъ — храмъ былъ нуженъ только для жертвоприношенія, а не для молитвы вѣрующихъ.
Блаувейсъ навострилъ уши и придвинулся къ мѣсту гдѣ было побольше тѣни; очевидно ему интересно было послушать, что будетъ говорить далѣе Минчевъ и онъ не желалъ нарушить уединенія диспутирующихъ; на его красноватой, вообще равнодушной, физіономіи можно было теперь прочесть выраженіе страстной любознательности.
— Въ писаніяхъ Моисея — продолжалъ между тѣмъ Минчевъ — даже нигдѣ не значится о необходимости публичныхъ молитвъ. Молитва предписана имъ всякому отдѣльному сыну Израеля, но ни мѣсто, ни время, ни даже форма ея не указаны. Талмудъ, который весь такъ, или иначе, держится на мудрости Моисея, не приводитъ однако ни изъ него, и ни изъ какого другаго пророка, что нибудь касающееся времени, мѣста, или формы молитвы. Самъ Маймонидъ въ своей книгѣ Иадъ Гаха говоритъ: «ни число молитвъ, ни форма ихъ, ни время ихъ совершенія не предписываются Торой».
Блаувейсъ одобрительно кивнулъ головой изъ своихъ потемокъ. Пинчевъ сѣлъ на пустой ящикъ, стоявшій у стѣны дома; его какъ будто трясла лихорадка; руки его были скрыты въ широкихъ рукавахъ его талара, часть головы и лица запрятана въ воротникъ, другая же часть еще глубже погружалась въ шапку, такъ что только глаза его сверкали изъ всей его съежившейся фигуры, когда онъ зашипѣлъ снова, цѣдя слова сквозь зубы:
— Что же ты скажешь насчетъ того, что Моисей даетъ указаніе (IѴ. 6. 24) относительно благоговѣйнаго принятія отъ жрецовъ благословенія, или что онъ (Ѵ. 26. 1—12.) говоритъ по поводу приношенія первенцевъ отъ плодовъ, и еще (Ѵ. 14. 22—29.), какъ слѣдуетъ поступать при жертвоприношеніяхъ. По твоему все это не есть публичное богослуженіе и публичная молитва? Можешь ты утверждать, что тотъ, кто приноситъ жертву покаянія, или благодарственную жертву, остается нѣмъ при этомъ? Вѣдь ты не можешь-же этого утверждать! — Далѣе Пинчевъ не выдержалъ и снова принялся кричать во все горло: — Кто приноситъ жертву, тотъ конечно, молится при этомъ и молится публично. У Самуила (1. 1. 9.), развѣ не достаточно ясно выражено о молитвѣ? И еще: 8. 15—62! Насчетъ молитвы Соломона!.. Не достаточно ясно говоритъ Соломонъ въ своей молитвѣ: «услыши Господи всякаго, кто вознесетъ сердце свое къ тебѣ въ мѣстѣ семъ?» Или и этимъ по твоему не доказывается, что и другіе тоже молились въ томъ же храмѣ? Ну а Даніилъ? Сообрази ка! 9. 4—12!.. Тамъ прямо идетъ рѣчь о молитвѣ Даніила, что онъ трижды въ день совершалъ ее. Гдѣ-же это онъ совершалъ?
— Конечно, въ своемъ жилищѣ, — отвѣтилъ Минчевъ.
— А Давидъ? Не ввелъ онъ даже музыку въ богослуженіе при жертвоприношеніяхъ? Не сдѣлалъ онъ сборникъ гимновъ?
— Несомнѣнно сдѣлалъ! Но только гимны эти были исполняемы левитами а не народомъ.
— А Эсра? Припомни-ка!.. Шемонехъ Эсрехъ… 18 предписанныхъ формулъ благословенія!
— Все, что ты приводишь — спокойно возразилъ Минчевъ — доказываетъ только одно: молитва есть нѣчто установленное; но ни откуда, ни изъ чего, что ты привелъ, не слѣдуетъ, что установлена именно публичная, общественная молитва. А что касается Шемонехъ, то ты конечно, долженъ понимать не меньше всякаго другаго, что Эсра вовсе и не писалъ этой книги.
— Какъ? Эсра не написалъ Шемонехъ? — вышелъ окончательно изъ себя Пинчевъ. — Ну!.. Ну!.. Божій міръ, гляди на этого человѣка и изумляйся!
«Божій міръ» имѣвшій въ эту торжественную минуту возможность изумляться, состоялъ собственно изъ одного, скрывавшагося въ тѣни, Блаувейса; этотъ «Божій міръ» съ очевидной готовностью послѣдовалъ приглашенію Пинчева и потому стоялъ съ открытымъ ртомъ въ полномъ удивленіи отъ всего слышимаго.
— Да! Эсра не писалъ Шемонехъ, — съ полнымъ спокойствіемъ подтвердилъ Минчевъ. — Какъ могъ бы онъ это сдѣлать, если въ книгѣ значится: «и воздай снова жертвы въ храмѣ твоемъ». Вѣдь первымъ дѣломъ по возвращеніи Іудеевъ изъ плѣненія Вавилонскаго было возстановленіе жертвеннаго алтаря въ Іерусалимскомъ храмѣ; случилось это въ 3391-омъ году. Какъ же могъ бы Эсра, возвратившійся только двадцать два года позднѣе, а именно въ 3413-омъ году, предписывать возстановленіе жертвеннаго алтаря, если уже онъ за двадцать два года до того былъ возстановленъ?
Блаувейсъ кивнулъ головой и пробормоталъ про себя: «экая голова-то какая!» Видимо онъ былъ въ восторгѣ.
— Сверхъ того — продолжалъ Минчевъ добивать своего противника — въ Талмудѣ сказано, въ томъ самомъ Талмудѣ, котораго я по твоему мнѣнію не знаю, и именно въ трактатѣ Берахолъ, который ты такъ хорошо изучилъ (то-же по твоему мнѣнію), что всѣ восемнадцать формулъ благословенія временъ разрушенія втораго храма, ведутъ свое начало отъ раввина Симона Гамаліеля, которымъ онѣ и написаны.
Кто-то изъ дома позвалъ въ эту минуту Блаувейса, и тотъ направился въ танцовальный залъ; оказалось, что зовущій стоитъ въ самой двери и что это именно Маркусъ Йоллесъ. Первый взявъ подъ руки послѣдняго спросилъ его:
— Скажите пожалуйста, кто этотъ человѣкъ, что споритъ тутъ на улицѣ съ вашимъ зятемъ? Вотъ-то онъ стрижетъ его какъ барана!
— Кому же больше быть, если не Минчеву! — недовольнымъ тономъ отвѣтилъ Йоллесъ — оба они кажется только на то и созданы, чтобъ вѣчно спорить другъ съ другомъ.
Наконецъ и музыка смолкла, и гости разошлись одинъ за другимъ, а Пинчевъ съ Минчевымъ все продолжали свой ученый диспутъ.
Вышелъ изъ дома и Блаувейсъ, являвшій въ своей высокой собольей шапкѣ типъ истаго еврейскаго аристократа; съ нимъ вмѣстѣ шла хорошенькая дѣвушка, его дочь, разгоряченная танцами и закутанная въ красную шаль; газельи глазки молоденькой еврейки видимо кого то искали въ уличныхъ потемкахъ, когда оттуда раздался голосъ Пинчева:
— Извѣстно, что евреи послѣ разрушенія перваго храма собрались въ первую же субботу въ школѣ.
— Вѣрно! — отвѣчалъ Минчевъ. — Но собрались они не для молитвы, а для обученія; собрались съ цѣлью слушать чтеніе и разъясненія закона Моисеева и изрѣченій пророковъ. Мѣсто подобныхъ собраній никогда не называлось молитвеннымъ домомъ; звали его Бетъ-Хакенессетъ, что значитъ не болѣе какъ мѣсто собраній, что соотвѣтствуетъ греческому понятію о синагогѣ, и что теперешніе евреи называютъ школою. Кажется ясно изъ всѣхъ этихъ названій, что мѣсто такъ называемое существуетъ не для молитвы а для обученія.
Хорошенькая еврейка между тѣмъ остановилась.
— Минчевъ! — позвала она не громко.
— Эстерка! это вы? — И Минчевъ приблизился къ дѣвушкѣ; съ ласковой улыбкой посмотрѣли на него хорошенькіе глазки, а затѣмъ Эстерка исчезла съ отцомъ въ уличной тьмѣ.
— Минчевъ! Минчевъ! — кричалъ между тѣмъ Пинчевъ голосомъ столь жалобнымъ, какъ будто онъ былъ ребенокъ потерявшій въ потемкахъ свою мать. — Минчевле,[5] гдѣ ты?
— Здѣсь! А что? — послышался отвѣтный окликъ.
— Не уходи-же отъ меня!
— Да вѣдь время ужъ и на покой отправиться.
— Ну такъ погоди, я провожу тебя домой! — И Пинчевъ уцѣпилъ Минчева за руку. — Ты ссылаешься на Талмудъ. Талмудъ-же доказываетъ, именно въ трактатѣ Берахолъ (4.), что молитва есть нѣчто установленное еще патріархами. Самъ Авраамъ установилъ утреннюю молитву.
— Объ этомъ я ничего не знаю, — иронически замѣтилъ Минчевъ, задерживая скорость своей ходьбы.
— А это какъ-же понимать по твоему? Моисей, 1. 19. 27; «Авраамъ отправился утромъ на мѣсто, гдѣ и стоялъ онъ предъ лицомъ Іеговы.
— Ну такъ что же? — И Минчевъ остановился.
— Какъ что же? — удивленно переспросилъ Пинчевъ, мнившій было, что своей цитатой онъ окончательно срѣзалъ противника.
— Ну да! Что жъ изъ этого слѣдуетъ?
— Какъ что слѣдуетъ? — волновался Пинчевъ. — Развѣ выраженіе «омедъ,» не обозначаетъ «стоять на молитвѣ?»
— Предположимъ, что такъ. Пусть выраженіе «стоялъ» обозначаетъ здѣсь, что Авраамъ стоялъ на молитвѣ. Но изъ этого слѣдуетъ всетаки что? Слѣдуетъ то, что Авраамъ однажды утромъ стоялъ на молитвѣ. Отсюда невозможно вывести не только того, что Авраамъ установилъ для всѣхъ евреевъ утреннія молитвенныя собранія, но даже и того, что самъ то онъ каждое утро стоялъ на молитвѣ.
— Давись міръ на этого человѣка! — заоралъ Пинчевъ. — Какъ онъ вывертываетъ Талмудъ на изнанку! — Въ эту минуну Минчевъ, освободивъ свою руку изъ руки Пинчева, направился скорымъ шагомъ домой, Пинчевъ же побѣжалъ за нимъ, продолжая кричать во все горло. — Значитъ по твоему Исаакъ не установилъ вечерней молитвы?.. Ты?.. Что?.. Соври-ка если осмѣлишься!.. А это что? Моисей I. 24. 63; «Исаакъ къ вечеру направился въ поле». Для чего онъ направился въ поле, если не для того чтобъ тамъ молиться?
— Не знаю для чего! — послышался изъ темноты отвѣтъ Минчева. — Онъ могъ отправиться туда и съ другими цѣлями, ну напр. просто на прогулку.
— А Яковъ? Кто, если не онъ, установилъ ночную молитву? — кричалъ между тѣмъ Пинчевъ.
— Все это ты хватаешь изъ очень стародавняго времени, — возразилъ Минчевъ, остановившійся въ эту минуту у своего дома.
— Ага! Изъ очень стараго времени! — съ злымъ смѣхомъ проговорилъ Пинчевъ. — Однако пора дѣйствительно идти домой спать, — И онъ безъ дальнѣйшихъ церемоній показалъ было Минчеву спину; но тотъ быстрымъ движеніемъ схватилъ его за рукавъ и зашагалъ съ нимъ обратно по пройденному уже разъ пути.
— Талмудъ вообще любитъ выбирать для подтвержденія своихъ доводовъ данныя изъ самаго отдаленнаго времени, — началъ Минчевъ; — И я сейчасъ же объясню тебѣ въ чемъ тутъ дѣло.
— Ты объяснишь мнѣ въ чемъ дѣло? Ты? — и Пинчевъ захохоталъ, даже весь затресся отъ хохота; только нельзя сказать, чтобъ въ этомъ хохотѣ было много увѣренности.
— Да, объясню. Мало-ли что приводитъ Талмудъ! — покойнымъ тономъ продолжалъ Минчевъ. — Талмудъ напр. говоритъ: «кто произноситъ свою молитву на халдейскомъ языкѣ, тотъ долженъ знать, что молитва его не дойдетъ до Іеговы, ибо ангелы перваго чина, не зная халдейскаго языка, не поймутъ такой молитвы».
— Ну чтожъ? А по твоему это не такъ? — спросилъ Пинчевъ тономъ, въ которомъ слышалось сомнѣніе.
— Ахъ Пинчевъ! — И Минчевъ засмѣялся дѣтски задушевнымъ смѣхомъ. — Если ангелы умѣютъ даже читать въ сердцѣ человѣка, какъ могутъ они не понимать молитвы произнесенной на халдейскомъ языкѣ?
— Однако они этого не могутъ, если такъ насъ учитъ Талмудъ!
— Ты подумай только Пинчевъ, что ты говоришь!
Пинчевъ помолчалъ минутку и снова произнесъ топомъ, которому видимо желалъ придать увѣренность:
— Все таки они не понимаютъ! Не понимаютъ они халдейскаго языка! Не должны понимать.
— Конечно, они понимаютъ!
— Нѣтъ, не понимаютъ!
— Понимаютъ!
— Нѣтъ!
— Да!
— Нѣтъ!
Въ эту минуту спорящіе стояли снова у дома Маркуса Йоллеса. Тишина въ воздухѣ пропитанномъ араматами, была полная. На улицѣ ни — души. Въ домѣ всѣ огни потушены и только изъ одного окна виднѣлся слабый, красноватый лучъ свѣта. Тихія звѣзды смотрѣли съ небесъ на всю эту картину, а изъ за входной двери прислушивалась къ спору молодая жена Пинчева.
— Хорошо! — проговорилъ Минчевъ. — Такъ ты говоришь, что ангелы не понимаютъ халдейскаго языка?
— Разумѣется не понимаютъ.
— Какъ же послѣ этого рѣшаются раввины переводить наши молитвы на нѣмецкій языкъ? Вѣдь нигдѣ не сказано, что ангелы понимаютъ по нѣмецки.
— Да!.. конечно!.. однако…
Пинчевъ почувствовалъ себя уничтоженнымъ.
— Ну, Прощай Пинчевле!
За входной дверью кто то зашевелился.
— Постой!.. Постой-же! — воскликнулъ Пинчевъ. — Я знаю…
Минчевъ быстро удалялся по улицѣ.
— Послушай-же! — взывалъ Пинчевъ. — Ты знаешь…
Шаги Минчева сдѣлались медленнѣе; Пинчевъ какъ безумный бросился за нимъ въ до гонку.
— Ты знаешь-же — задыхаясь кричалъ онъ по-пути, — что въ небѣ есть двѣнадцать… вратъ… столько вратъ… сколько есть… колѣнъ Израильскихъ… Черезъ каждые врата… Да остановись-же!
Минчевъ остановился.
— Ахъ!.. Я задыхаюсь! — бормоталъ Пинчевъ. — Постой!.. Черезъ каждые врата… идутъ къ Іеговѣ… молитвы отъ каждаго… колѣна Израильскаго. Значитъ для новыхъ молитвъ на нѣмецкомъ языкѣ не имѣется небесныхъ вратъ… Ну… и конечно, молитвы эти… не могутъ быть… угодны Іеговѣ… Понимаешь?..
И диспутанты снова зашагали къ дому Минчева…
Молодая женщина стоявшая за дверью въ ожиданіи своего супруга только вздохнула. Что-же спрашивалъ за симъ Пинчевъ? Какіе доводы приводилъ онъ?
Фактъ состоитъ въ томъ, что оба спорящіе всю ночь промѣривали шагами одинъ и тотъ-же путь. То Пинчевъ провожалъ Минчева, то Минчевъ — Пинчева, то опять Пинчевъ — Минчева и т. д., пока оба диспутанта не осипли окончательно. Звѣзды погасли одна за другой, а молоденькая жена Пинчева все продолжала поджидать мужа; сидя подъ окномъ, она вздыхала, прислушиваясь къ ночной тишинѣ. Наконецъ поднялся утренній вѣтерокъ и началъ слегка торкаться во входную дверь; востокъ освѣтил я лучами начавшагося разсвѣта.
— Ну такъ ты все таки считаешь, что молиться но халдейски не слѣдуетъ? — послышался съ улицы голосъ Минчева.
— Да! Я считаю это доказаннымъ.
— Такъ разъясни ты мнѣ вотъ что: какъ-же это въ нашихъ молитвахъ перемѣшаны еврейскія слова съ халдейскими, и перемѣшаны такъ, что въ иной молитвѣ не только ангелы, не знающіе но твоему мнѣнію халдейскаго языка, но даже и сами евреи ничего не могутъ понять настоящимъ образомъ? Разъясни ты мнѣ, какъ послѣ этого можетъ совершаться наше богослуженіе, если въ извѣстной части молитвъ его натолканы безъ всякаго резона слова, которыхъ сами евреи не понимаютъ? Просвѣти ты меня на этотъ счетъ Пинчевле!
— Очень просто! — Торжественно заявилъ Пинчевъ. — У Моисея (5. 6. 14.) значится: „Слушай Израиль!“ Слѣдовательно всякій вѣрующій еврей обязанъ слушать молитву, а вовсе не-понимать ее.
Минчевъ захохоталъ самымъ задушевнымъ смѣхомъ; въ эту минуту молодая жена Пинчева, блѣдная, утомленная безсонной ночью, со слипающимися глазами, рѣшилась выскочить на улицу. И было пора! Пинчевъ рѣшился окончить споръ: не сказавъ болѣе ни слова онъ вошелъ въ домъ.
Такого рода споры происходили между Пинчевымъ и Минчевымъ постоянно. Никто не помнилъ, не зналъ ихъ иными, какъ вѣчно состоящими въ препирательствѣ; такъ было начиная съ дѣтства обоихъ ихъ. Едва они выучились ходить, какъ уже между ними начали практиковаться баталіи изъ за первыхъ игрушекъ; если у Пинчева оказывалась деревянная лошадь, а Минчевъ начиналъ скакать, сидя верхомъ на палкѣ, которую онъ только что выдернулъ изъ плетня, то Пинчевъ бросалъ свою игрушку и хотѣлъ ѣхать тоже не иначе какъ на палкѣ и именно той, что оказывалась у Минчева; начинался споръ, разгоралась цѣлая баталія и дѣло кончалось слезами. Но если ихъ разлучали они еще болѣе принимались плакать и на этотъ разъ уже плакать другъ о другѣ, такъ какъ, не смотря на постоянныя ссоры, каждый изъ нихъ не хотѣлъ играть ни съ кѣмъ другимъ. Когда они были школьными мальчуганами, ихъ вѣчно видѣли спорящими и сцѣпляющимися другъ съ другомъ; они препирались и идя въ школу, и идя изъ школы, препирались и дома, оставляя это занятіе единственно только за ѣдой и во время сна; но только если кто нибудь третій вступался въ ихъ споры и становился на сторону кого-нибудь изъ нихъ, они оба на него дружно набрасывались. Разумѣется тѣ же споры и препирательства продолжались и въ школѣ. Едва только ознакомились они съ азбукой Талмуда, какъ каждому изъ нихъ захотѣлось знать, то, что онъ зналъ, лучше другаго. Они никогда не уставали задавать другъ другу заковыристые вопросы и разрѣшать ихъ; только бы небыло слушателей ихъ безконечнаго спора, вступающихъ въ него; такихъ слушателей они не терпѣли ни въ юности, ни позднѣе, достигнувъ уже зрѣлаго возраста, и если оказывался желающій вмѣшаться въ споръ Пинчева съ Минчевымъ, то ему въ этомъ всегда приходилось раскаяваться: оба диспутанта обыкновенно такъ набрасывались на него, такъ нахлестывали его разными цитатами, ставили въ такое положеніе при посредствѣ своей начитанности въ области Талмуда, что ему приходилось уходить съ мѣста спора, что называется не солоно хлебавши.
Въ сущности ни Пинчевъ, ни Минчевъ, не были конечно учеными Талмудистами въ настоящемъ смыслѣ этого слова — они были слишкомъ бѣдны для того, чтобъ посвятить себя спеціальному изученію Талмуда — но въ тоже время именно къ этому занятію болѣе всего тяготѣла душа каждаго изъ никъ, а потому оба они и дѣлали въ этой области все что могли.
Отецъ Пинчева былъ портнымъ — значитъ и молодому Пинчеву предстояло сдѣлаться портнымъ. „Тата“ Пинчевъ работалъ только на важныхъ барынь; онъ шилъ платья помѣщицамъ, чиновницамъ, офицершамъ, разумѣется богатымъ еврейкамъ также; онъ питалъ презрѣніе къ „низмѣннымъ“ шерстянымъ матеріямъ и чувствовалъ себя на своемъ мѣстѣ только тогда, когда его ножницы кромсали бархатъ и шелкъ, когда предстояло что нибудь дѣлать изъ дорогаго мѣха; еще онъ любилъ имѣть дѣло съ кружевами. Пинчевъ сынъ наслѣдовалъ всѣ эти склонности своего родителя; ему было не по душѣ снимать мѣрки съ какой нибудь мѣлкой купчихи или ремесленницы; другое дѣло обмѣривать и вымѣривать изящный бюстъ какой нибудь графини, или охватывать бумажной полоской, сдѣланной изъ старой газеты, шикарную талію какой нибудь полковничьей дочки.
Минчевъ — иное дѣло. Отецъ Минчева былъ разнощикъ, онъ же сдѣлался извощикомъ. Онъ до глубины души уважалъ своего родителя, но промыселъ его былъ Минчеву не по душѣ; ему казались совершенно невыносимыми вся эта бѣготня по снѣгу, грязи, пыли, все это мотанье подъ горячими лучами солнца, всѣ эти продаваемые сюртуки, кафтаны, заячій мѣхъ. То-ли дѣло сидѣть на покойныхъ козлахъ собственнаго экипажа, править собственными — правда довольно тощими — лошадьми! Тутъ онъ самъ себѣ господинъ! Какъ король глядѣлъ онъ съ своего высокаго трона на тѣхъ, что бѣгаютъ по улицамъ пѣшечкомъ. И Пинчевъ, и Минчевъ, оба были на хорошемъ счету и между евреями и у христіанскаго населенія города; оба они были по существу дѣла порядочными, трудолюбивыми людьми. Ни тотъ, ни другой никогда не были пьяны, ни когда не предавались игрѣ или разгулу, никогда не занимались безцѣльнымъ волокитствомъ за женщинами и дѣвушками. Они любили только, сойдясь вмѣстѣ, обсуждать разные тезисы Талмуда, при чемъ впрочемъ „обсужденіе“ выпадало всегда на долю Минчева, такъ какъ Пинчевъ не могъ диспутировать безъ того, чтобъ сей часъ-же не начать кричать во все горло. Они спорили всегда и вездѣ, гдѣ бы и когда бы не сошлись они вмѣстѣ, а такъ какъ сойтись вмѣстѣ они стремились постоянно, то и выходило, что они постоянно спорили. Если напр., Минчеву предстояло вести въ Цабію господина комиссара, которому надобилось попасть туда на засѣданіе комиссіи, то Пинчевъ своевременно припоминалъ, что онъ еще съ мѣсяцъ тому назадъ обѣщалъ передѣлать нѣкоей Горостенской, имѣніе которой было расположено совсѣмъ близь Цабіи, мѣховую бархотную кофту; по этому Пинчевъ стремился сѣсть къ Минчеву на козлы, чтобы хоть тамъ можно было диспутировать излюбленные вопросы Талмуда; съ самаго ранняго утра онъ уже сидѣлъ на лавочкѣ у воротъ Комиссарова дома и дошивалъ кофту въ ожиданіи того момента, когда Минчевъ подъѣдетъ съ своимъ экипажемъ къ тѣмъ же воротамъ; затѣмъ онъ взбирался на козлы и тамъ на весь день, пожалуй и на всю ночь, завязывалось безконечное ученое препирательство. Случалось ли, что Пинчеву предстояло снять мѣрку для шелковаго платья съ графини Голуховской — Минчевъ припоминалъ какъ разъ, что недалеко отъ имѣнія ея сіятельства, въ Делатинѣ, идетъ теперь ярмарка, на которую непремѣнно надо съѣздить: «есть одно дѣльце,» говорилъ онъ, ѣхалъ же туда на самомъ то дѣлѣ только ради того, чтобъ отвести Пинчева къ графинѣ, да дорогою хорошенько поспорить съ нимъ по поводу нѣкоторыхъ удивительныхъ вопросовъ Талмуда.
Минчеву во время его поѣздокъ не только часто доводилось проѣзжать мимо шинка Блаувейса, но и всякій разъ останавливаться у него ради своихъ пассажировъ — такой популярностью пользовалась всѣмъ извѣстная сливянка изготовленія браваго виноторговца. Дѣлалъ это Минчевъ нельзя сказать, чтобъ особенно охотно. Что онъ былъ воздержанъ относительно крѣпкихъ напитковъ, это — само собою разумѣется; черта эта общая всѣмъ польскимъ евреямъ. Въ качествѣ таковаго, Минчевъ не могъ выносить даже вида пьянаго чаловѣка; пьяный казался ему чѣмъ то омерзительнымъ, онъ ни за что не вступилъ бы ни въ какія отношенія съ пьяницей; пьяница въ его глазахъ былъ хуже всякаго нечистаго животнаго. Рѣдко, очень рѣдко, да и то въ сильные морозы, позволялъ онъ себѣ выпивать маленькій стаканчикъ контушувки — такъ называется мѣстная водка въ томъ краѣ; онъ боялся водки. Не менѣе чѣмъ передъ водкой робѣлъ Минчевъ и передъ Эстеркой, дочерью Блаувейса, которая, едва только начинало слышаться по дорогѣ громыханіе подъѣзжающаго экипажа, едва раздавались окрикъ кучера и всхрапыванье лошадей, живо и весело выскакивала изъ шинка на встрѣчу проѣзжающимъ, размахивая своими прекрасными черными косами; немедленно проѣзжій получалъ или стаканчикъ, или жестяную чарку, и будь онъ знакомый, иль незнакомый, баринъ, иль простолюдинъ — Эстерка относилась къ нему равно внимательно; на этотъ счетъ въ ея глазахъ всѣ казалось равны; какой нибудь мѣстный крестьянинъ въ замурзаномъ кафтанѣ, какой нибудь ремесленникъ въ истертой касторовой шляпѣ, гусарскій офицеръ франтовато сидящій верхомъ на своемъ лихомъ конѣ, помѣщикъ разъѣзжающій четверней, словомъ всякій, получая изъ рукъ Эстерки стаканчикъ, могъ разсчитывать на милую улыбку, дружелюбную шутку, веселый взглядъ и услужливость молодой дѣвушки. Эстерка была не только хорошенькимъ но — что очень рѣдко между еврейскими дѣвушками — подвижнымъ, бойкимъ, живымъ созданіемъ. Ея добродушное, веселое личико, на которомъ не лежала печать вѣчнаго пребыванія въ комнатномъ воздухѣ, которое не имѣло въ себѣ и тѣни болѣзненности отличающей физіономію польской розы Сарона, ея фигурка не слишкомъ большая, не слишкомъ меленькая, ея стройный, гибкій станъ, все это въ высшей степени соотвѣтствовало ея подвижному образу жизни.
И не смотря на всѣ эти качества Минчевъ какъ будто избѣгалъ Эстерки. Останавливаясь у шинка онъ старался не слѣзать съ козелъ, а пока Эстерка была близъ экипажа онъ тщательно обращалъ свой взоръ въ другую сторону, по направленію къ полю. Если ему доводилось сходить съ козелъ, то на ласковый привѣтъ Эстерки онъ отвѣчалъ только поклономъ; затѣмъ онъ особенно подробно осматривалъ своихъ лошадей, экипажъ, кормовыя торбочки, или — если пассажиры слишкомъ долго оставались въ шинкѣ — отправлялся за шинокъ какъ будто съ цѣлью полюбоваться на все окружающее хозяйство Блаувейса.
Эстерка скоро замѣтила такое отношеніе къ себѣ Минчева, и такъ какъ онъ былъ единственнымъ въ своемъ родѣ мущиной, на котораго словно бы не оказывали никакого дѣйствія всѣ ея любезности, то она съ каждымъ разомъ все болѣе и болѣе осаждала его взлядами своихъ прекрасныхъ глазъ и всевозможными дружескими словечками; дѣло дошло наконецъ до того, что Эстерка стала относиться къ Минчеву съ дружелюбіемъ совершенно исключительнымъ, въ результатѣ чего Минчевъ однако не только не развернулся, но сталъ еще сдержаннѣе, еще замкнутѣе.
Разъ случилось Минчеву проѣзжать мимо шинка Блаувейса съ однимъ молодымъ франтомъ, штудировавшимъ право въ Лембергѣ и ѣхавшимъ на время каникулъ въ своимъ родителямъ въ имѣніе, находившееся по близости отъ мѣстечка, гдѣ жилъ Минчевъ. Увидя Эстерку вышедшую на встрѣчу проѣзжему, Минчевъ хотѣлъ было сколь возможно скоро промчаться мимо шинка и даже съ этой цѣлью принялся нахлестывать своихъ лошадокъ; но юный франтъ, при видѣ хорошенькой дѣвушки, стоящей въ ожидательной позѣ у двери шинка, приказалъ остановиться.
Дѣлать нечего! Пришлось заворотить лошадей къ шинку и остановиться; разумѣется при этомъ Минчевъ не приминулъ такъ ловко въѣхать въ грязную лужу, чернѣвшую словно морская пучина, что покоившіяся въ ней утки Блаувейса съ крикомъ заторопились бѣжать во всѣ стороны, спасаясь отъ неминуемой погибели, а юный франтъ, сидѣвшій въ экипажѣ, одѣтый по послѣдней парижской модѣ, подвитой, напомаженный и раздушенный, получилъ себѣ хорошую порцію грязныхъ брызгъ. Едва поссажиръ выпрыгнулъ изъ брички какъ Минчевъ сдѣлался по обыкновенію глухъ и нѣмъ.
Такимъ образомъ онъ казалось не слышалъ какъ польскій фертикъ напѣвалъ Эстеркѣ всякіе комплименты, какъ онъ сравнивалъ ее съ той еврейской Венерой, что оковала цѣпями любви польскаго короля Казимира; онъ не видѣлъ какъ юный ухаживатель шутя обнялъ Эстерку за талію и когда дѣвушка ловко выскользнула изъ его рукъ, шутя же поцѣловалъ ее въ затылокъ. Задумчиво сидѣлъ Минчевъ на козлахъ и какъ будто наблюдалъ, какъ въ небѣ плыли легкія облака и какъ загорались ихъ окраины розоватымъ свѣтомъ подъ лучами заходившаго солнца.
Случай привелъ его на слѣдующее утро съ однимъ евреемъ хлѣбнымъ торговцемъ къ шинку. Торговецъ и Блаувейсъ имѣли обтолковать какую то торговую сдѣлку.
Минчевъ отлично зналъ, что два такіе тонкіе спекулянта какъ его пассажиръ и Блаувейсъ не могутъ скоро покончить дѣло между собой, а потому онъ слѣзъ съ козелъ и задалъ лошадямъ кормъ. Мигомъ выскочила изъ шинка Эстерка и дружески поздоровалась съ Минчевымъ; онъ же какъ будто и не видалъ ее; онъ даже смотрѣлъ не на нее, а какъ будто сквозь нее, смотрѣлъ, словно она была стекляннымъ стаканомъ, да еще и стаканомъ то мутнымъ — такъ подозрительно и недовольно прищурилъ Минчевъ свои глаза.
Эстерка засмѣялась, схватила два ведра, живо сбѣгала къ колодцу и принесла воду лошадямъ Минчева.
— Ну теперь быть можетъ господинъ Минчевъ доволенъ мною? — шутливо спросила она. Минчевъ молчалъ.
Она посмотрѣла съ одной стороны въ его сумрачное лицо — онъ отвернулся въ другую сторону; она обошла вокругъ него и посмотрѣла съ другой стороны — онъ опять отвернулся.
— Что съ вами? Обидѣла я васъ чѣмъ нибудь? — удивленно спросила дѣвушка, вперивъ въ Минчева добрый, открытый взглядъ своихъ прекрасныхъ глазъ.
Приходилось отвѣчать, такъ какъ вопросъ былъ поставленъ категорически. Минчевъ и отвѣтилъ довольно категорически.
— Можетъ быть вы находите, что прилично честной еврейской дѣвушки позволять такому польскому пурецу[6], творить надъ собой подобныя шутки.
Эстерка, стоявшая въ эту минуту у самаго входа въ домъ, гдѣ на дубовыхъ косякахъ входной двери были прибиты гвоздями пожелтѣвшіе отъ времени листки съ надписями изъ Талмуда, опустила глазки, и видимо искренно сканфузилась.
— Что же вы не отвѣчаете мнѣ? — Допрашивалъ между тѣмъ Минчевъ. — Вѣдь ходитъ же у васъ во рту языкъ справо на лѣво, словно маятникъ, когда этого не нужно.
— Вы правы Минчевъ! — тихо проговорила дѣвушка. — Побраните меня какъ слѣдуетъ.
Но онъ ее не побранилъ еще; онъ только молча посмотрѣлъ на нее и въ этомъ взглядѣ было такъ много упрека и вмѣстѣ съ тѣмъ такъ много любви. Да! Онъ любилъ Эстерку, и она въ одинъ мигъ поняла это и поняла все его поведеніе по отношеніи къ ней. Она покраснѣла и не могла взглянуть ему въ лицо, какъ не могла рѣшиться стронуться съ мѣста.
Когда хлѣбный торговецъ, покончивъ дѣло съ Блаувейсомъ, вышелъ изъ шинка и Минчеву пришлось лѣзть на козлы, Эстерка бросила на него быстрый, робкій взглядъ, Минчевъ же отвѣтилъ ей самымъ дружескимъ поклономъ, такимъ поклономъ и такой улыбкой, какихъ Эстерка ни разу еще не получала отъ него за все время ихъ знакомства.
Съ тѣхъ поръ Минчевъ началъ чаще и чаще появляться въ шинкѣ; онъ попадалъ къ шинку не только безъ пассажировъ, но даже и безъ лошадей, безъ кнута, словомъ отнюдь не по обязанностямъ возницы, а лично самъ для себя; сидя въ общей комнатѣ онъ обыкновенно слѣдовалъ взглядомъ за всѣми движеніями Эстерки. Разъ, что приходилъ въ шинокъ Минчевъ, надобилось конечно, приходить туда и Пинчеву; естественно но этому, что и онъ приходилъ тоже. Пинчевъ и Минчевъ принимались за свои безконечные споры но вопросамъ возбуждаемымъ Талмудомъ, а Эстерка обыкновенно старалась всякую свободную минуту сидѣть возлѣ нихъ, сидѣть и съ самымъ искреннимъ любопытствомъ и уваженіемъ выслушивать все, что говорилъ Минчевъ. Разъ случилось, что купецъ Маркусъ Йоллесъ явился къ Блаувейсу и явился за совѣтомъ; при этомъ оказалось, что вопросъ былъ изъ числа такихъ, въ которыхъ Блаувейсъ и самъ могъ оріентироваться не болѣе своего гостя; какъ ни тянулъ виноторговецъ свою длинную бороду, какъ ни щипалъ ее, но никакого совѣта Йоллесу дать онъ все таки не могъ. Пинчевъ, какъ разъ находившійся на этотъ разъ въ шинкѣ, вступилъ въ разговоръ — дѣло касалось его конька, т. е. Талмуда.
— Всѣ великіе Талмудисты, — началъ онъ, — даже Маймонидъ и Яковъ Бен-Ашеръ разрѣшаютъ вкушать во время праздника пасхи отъ стручковыхъ плодовъ, какъ-то горохъ, бобы, чечевицу и сверхъ того разрѣшаютъ пшено и рисъ; ученые эти даже говорятъ, что евреи, не вкушающіе таковыхъ произведеній земли въ пасхальное время, поступаютъ не разумно. И дѣйствительно, только среди польскихъ евреевъ стручковые плоды не потребляются во время пасхи, остальные же наши единоверцы вкушаютъ ихъ съ спокойной совѣстью.
— Но какже такъ? Вѣдь въ книгѣ Іосифа значится, что стручковые плоды не разрѣшаются! — возразилъ Маркусъ Йоллесъ.
— Извините! — не согласился Пинчевъ. — Во-первыхъ, говорится объ этихъ плодахъ не въ книгѣ Іосифа, а въ примѣчаніяхъ раввина Моисея къ этой книгѣ и, во-вторыхъ, говорится не то, что вы только, что сказали, а вотъ что: «многіе люди и считаютъ воспрещенными стручковые плоды на время праздника пасхи». Спрашивается теперь: кто же эти «многіе люди?» «Глупцы!» отвѣчаютъ Талмудисты и отвѣчаютъ основательно. Въ книгѣ Моисея (3. 12, 14.) сказано: «въ вечеръ четырнадцатаго дня перваго мѣсяца должны вы вкушать пресный хлѣбъ». Въ Мошнѣ (трактатъ Пессохимъ) значится: «изъ слѣдующихъ родовъ хлѣбныхъ растеній можетъ быть изготовляемъ прѣсный хлѣбъ»; при этомъ перечислены тамъ: ячмень, овесъ, полба, и др. Талмудъ-же задаетъ такой вопросъ: «можетъ ли быть доказано, что только изъ ячменя, овса и полбы, а напр., отнюдь не изъ риса можетъ быть изготовленъ прѣсный хлѣбъ?» Рисъ-Лакишъ и даетъ отвѣтъ; Моисей (5. 16. 3.) говоритъ: «при пасхальномъ агнцѣ долженъ ты не вкушать кислаго хлѣба и всѣ семь дней потреблять лишь прѣсный хлѣбъ, что понимать надо какъ хлѣбъ, изготовленный изъ такого хлѣбнаго растенія, вещество коего даетъ возможность изготовленія изъ него прѣснаго, непаквашиваемаго, хлѣба». Далѣе значится, что рисъ и полба принадлежатъ къ числу такихъ хлѣбныхъ растеній, зерна которыхъ будучи измолоты и обращены въ тѣсто имѣютъ кисловатый вкусъ, по не лишенъ способности настоящаго броженія и обычнаго для хлѣба квашенія. Слѣдовательно, Талмудъ признаетъ, что изъ риса можно изготовлять не квашеный хлѣбъ, а значитъ, что и нѣтъ ничего запрещеннаго въ потребленіи риса во время праздника пасхи.
Маркусъ Йоллесъ склонилъ голову въ знакъ согласія и вышелъ съ Блаувейсомъ въ другую комнату. Что они тамъ говорили, осталось неизвѣстнымъ, но послѣдствія разговора были таковы: два дня спустя самый популярный изъ мѣстныхъ сватовъ Финкель Шмольлебенъ явился къ Пинчеву и вслѣдъ за тѣмъ весь еврейскій мірокъ отъ Черновица до Лемберга узналъ о томъ, что Пинчеву привалило счастье; новость была дѣйствительно изъ поразительныхъ: богатый купецъ Маркусъ Йоллесъ выдавалъ замужъ свою дочку Рахиль за Пинчева.
Надо впрочемъ сказать, что «привалившее счастье», какъ и всякое другое человѣческое счастіе, было не лишено темныхъ сторонъ; дѣло въ томъ, что самъ-то объектъ счастья, сама Рахиль, была не болѣе, какъ нѣчто, напоминающее разбитую и плохо склеенную куклу, довольно ничтожная фигурка съ маленькимъ зеленовато-блѣднымъ лицомъ, покрытымъ изобильными веснушками и украшеннымъ глазами съ вѣчно красными, воспаленными глазными вѣками. Конечно, Рахиль, такая, какой она была, являлась довольно горькимъ орѣхомъ, но за то орѣхъ этотъ былъ густо позолоченъ, въ родѣ всѣмъ извѣстныхъ орѣховъ святочной елки.
Само собою разумѣется, что Пинчевъ былъ очень доволенъ сложившимися обстоятельствами. Бываетъ же доволенъ своей судьбой какой нибудь юный франтикъ изъ средняго сословія, когда судьба эта пошлетъ ему въ супруги сороколѣтнюю графиню со вставными зубами и общимъ видомъ ободранной кошки! Въ данномъ же случаѣ положеніе было еще завиднѣе: Пинчевъ сразу становился вполнѣ состоятельнымъ человѣкомъ, человѣкомъ, которому всѣ завидовали, которому всѣ охотно кланялись съ полнымъ униженіемъ, свадьбу котораго праздновали такъ торжественно, что хоть бы кому.
На слѣдующій день послѣ свадебнаго пированія Минчевъ зашелъ въ шинокъ Блаувейса, зашелъ, не питая особенной надежды на возможность увидѣться въ этотъ разъ съ Эстеркой и полюбоваться ея развѣвающимися косами, дружелюбными, ласковыми глазками, маленькой ножкой обутой въ красныя туфли.
Самъ Блаувейсъ творилъ въ эту минуту свою утреннюю молитву, почему и пребывалъ за печкой; однако онъ все таки улучилъ возможность кинуть взглядъ на вошедшаго Минчева. Затѣмъ, окончивъ молитву и освободившись отъ молитвеннаго ремня, вышелъ онъ изъ-за печки и съ видомъ милостиваго султана, понимающаго цѣну каждаго своего слова обратился къ Минчеву.
— Минчевъ, вы — великій умъ! — изрѣкъ онъ.
— Не слишкомъ-ли много будетъ чести? — усомнился скромный Минчевъ, поднявшись съ улыбкою съ лавки на встрѣчу хозяину.
— Да! вы — великій умъ! Вы совершенно, въ пухъ и въ прахъ разнесли въ эту ночь Йоллесова зятя. Вы сдунули всѣ его доводы, какъ перышки.
И Блаувейсъ въ подтвержденіе дунулъ въ пространство, какъ бы желая изобразить, какъ Минчевъ сдувалъ перья Пинчевскихъ доводовъ. Минчевъ опять улыбнулся.
— Вы — свѣтъ Талмуда! — продолжалъ Блаувейсъ. — И я, я самъ… Я буду за честь считать, если вы сдѣлаетесь моимъ зятемъ.
Тутъ ужъ Минчеву было не до улыбокъ; онъ напротивъ того покраснѣлъ до ушей, сердце же его, обыкновенно столь покойное, сразу забило тревогу. Какъ разъ въ это мгновенье вошла въ комнату Эстерка.
— Вотъ и сама дѣвушка! Она должна сдѣлаться вашей женой, — безапелляціонно рѣшилъ Блаувейсъ.
Эстерка тоже вспыхнула, какъ маковъ цвѣтъ; въ недоумѣніи глядѣла она на Минчева, пока тотъ совершенно растерянно смотрѣлъ на нее.
— Что-жъ ты довольна? — спросилъ Блаувейсъ, обращаясь къ дочери.
— Я? Да, довольна! — отвѣчала та, опустивъ глазки въ землю. — Но доволенъ-ли господинъ Минчевъ?
— Чего-же бы онъ былъ недоволенъ, порѣшилъ за Минчева Блаувейсъ, — беря тебя и получая въ придачу 10,000 гульденовъ все въ чистыхъ, хорошихъ дукатахъ.
Такъ и былъ порѣшенъ вопросъ о бракѣ Минчева съ Эстеркой; дѣло обошлось безъ обычнаго въ подобныхъ случаяхъ свата, безъ всякихъ дипломатическихъ подходцевъ, словомъ, совсѣмъ во вкусѣ Блаувейса, который, чувствуя себя султаномъ, не прочь былъ иногда отъ изданія высочайшихъ повеленій въ своемъ государствѣ.
Свадьба Минчева была отпразднована съ неменьшею торжественностью, чѣмъ бракосочетаніе Пинчева съ Рахилью Йоллесъ. Конечно, Блаувейсъ могъ бы легко даже превзойти Йоллеса по части свадебнаго пированія — онъ былъ богаче послѣдняго — но, не желая самъ оставаться въ тѣни, онъ въ тоже время не желалъ унижать и Йоллеса, придавивъ его своимъ богатствомъ. Въ одномъ только отношеніи — и это ужъ помимо воли Блаувейса — свадьба Минчева отличалась отъ Пинчевской: Минчевъ не предпринялъ подобно Пинчеву на всю свадебную ночь диспутъ по вопросамъ Талмуда; напротивъ того, онъ даже тщательно избѣгалъ заводить рѣчь о Талмудѣ и старался все время находиться близь своей молоденькой жены.
Пинчевъ и Минчевъ были до сего времени, какъ извѣстно читателю, трудолюбивые люди, люди, усердно работающіе изъ-за куска хлѣба; всякій могъ брать примѣръ съ нихъ по части того, что значитъ быть работящимъ человѣкомъ. Теперь-же, запасшись богатыми женами, они очень измѣнились. Конечно, они не сдѣлались ни пьяницами, ни шалопаями, ни донъ-жуанами — между польскими евреями донъ-жуаны такъ-же рѣдки какъ и Меламены — оба они даже продолжали заниматься каждый своимъ ремесломъ, но только совсѣмъ не такъ, какъ прежде. Жизнь ихъ была болѣе, чѣмъ обезпечена и потому съ каждымъ мѣсяцемъ все болѣе и болѣе покидали они и свои занятія, и даже своихъ женъ, словомъ, покидали все, что угодно изъ-за Талмуда. Нѣкоторымъ образомъ они заплутались въ томъ прекрасномъ саду, изъ котораго, по выраженію Талмуда-же, изъ четверыхъ гулявшихъ въ немъ, счастливо вышелъ одинъ раввинъ Акиба.
Они спорили, и спорили во всякомъ мѣстѣ, во всякое время, спорили, не чувствуя утомленія, ни разу не давъ остынуть вѣчному жару, воодушевлявшему ихъ. По началу жены ихъ относились къ нимъ съ удивленіемъ, смѣшаннымъ съ благовѣніемъ, а затѣмъ чувства эти смѣнились сожалѣніемъ, а подконецъ дѣло дошло и до упрековъ. Но ничто не помогло! Если Рахиль начинала упрекать и плакать, то Пинчевъ направлялся къ заднему крыльцу и оттуда устремлялся со скоростью степной лошади, за которой гонятся волки, къ деревнѣ, гдѣ жилъ Минчевъ; если обиженная Эстерка, покраснѣвъ отъ обиды и сдѣлавшись отъ того еще болѣе хорошенькой женщиной, начинала наступать на своего мужа, то Минчевъ быстро выходилъ вонъ, вскакивалъ на лошадь и быстро мчался въ городокъ, туда, гдѣ красовалась росписная вывѣска надъ магазиномъ Пинчева.
Если Минчеву случалось ѣхать въ городъ съ какимъ нибудь помѣщикомъ-пассажиромъ, который желалъ отдохнуть въ гостинницѣ Бѣлаго Орла, то прежде столь аккуратный, столь усердный Минчевъ, не давалъ теперь себѣ труда даже разпречъ лошадей; поручивъ и экипажъ, и лошадей, гостинному дворнику, бѣжалъ онъ къ Пинчеву, который обыкновенно сидѣлъ на каменной скамейкѣ у своего дома, шилъ какое нибудь платье; едва завидя Минчева, Пинчевъ начиналъ чуть не дрожать отъ волненія; дыханіе спиралось въ его груди.
Когда помѣщику-пассажиру требовалось выѣхать домой, оказывалось, что бричка стоитъ у воротъ, но лошади не только не были запряжены, но даже они еще и не выведены изъ конюшни. Польскій панъ начиналъ злобно дымить своей трубкой, пуская изъ нея цѣлыя облаки синеватаго дыма и ругаться отъ нетерпѣнія.
— Пёсья кровь! Куда дѣвался этотъ жидъ проклятый? — кричалъ онъ.
— Иду, иду! — слышался голосъ Минчева, который велъ лошадей и въ тоже время продолжалъ свою бесѣду съ шедшимъ за нимъ Пинчевымъ. — Мы должны слушать, терпѣть и молчать.
— Гдѣ-же это написано? — съ азартомъ приставалъ Пинчевъ. — Я не знаю, гдѣ это можно вычитать!
— Ты не знаешь Пинчевле, да я-то знаю!
— Проклятый раскисляй! — кричалъ между тѣмъ помѣщикъ. — Что же ты не запрягаешь?
— Я и то запрягаю! — успокаивалъ его Минчевъ, начиная дѣйствительно запрягать, и потягивать, и закрѣплять разные ремешки. Пинчевъ все время продолжалъ вертѣться около него. Схвативъ Минчева за рукавъ, онъ приставалъ:
— Гдѣ же это написано Минчевъ?
— Что?
— Что мы должны слушать, молчать и терпѣть?
— Это значится у Моисея: I. 25, 14.
— А я и не зналъ этого!
— Развѣ не называются три сына Израильскихъ Мишнахъ, Думахъ и Мамахъ?
— Конечно, они такъ называются.
— Ну такъ: Мишнахъ значитъ слушать, Думахъ значитъ молчать, Мамахъ значитъ терпѣть…
— Готовъ-ли ты наконецъ? — Кричалъ панъ.
— Готовъ, готовъ, ваша милость.
Но оказывалось, что кнутъ исчезъ куда то, надо было найти его. Минчевъ искалъ кнутъ, Пинчевъ помогалъ ему въ этомъ занятіи, но оба они кнута не находили.
— Я желаю ѣхать, слышешь ты? — кричалъ панъ. — Пусть чортъ возьметъ твой кнутъ!
— Да онъ ужь и безъ того забралъ его; — ворчалъ яро себя Минчевъ. Затѣмъ онъ влѣзалъ на козлы наклонялся еще разъ къ Пинчеву и начиналъ нахлестывать возжами лошадей; несчастныя, тощія животныя сбирались съ силами, затѣмъ: разъ!.. Лошади рванули, Минчевъ летѣлъ съ козелъ, бричка же съ пассажиромъ продолжала стоять на мѣстѣ.
Оказывалось, что Минчевъ, мысли котораго были заняты Талмудомъ и Каббалистическими толкованіями скверно заложилъ лошадей; надо было опять кое-гдѣ закрѣпить, кое-гдѣ подтянуть, подвязать.
На его несчастіе пропавшій было кнутъ какъ разъ оказывался въ бричкѣ и потому въ конецъ разозленный панъ-помѣщикъ, схвативъ его, началъ имъ полсовать широкую Минчевскую спину.
По окончаніи этой операціи Минчевъ только слегка бросалъ взглядъ на сердитаго пана.
— А знаешь ты, — обращался онъ къ Пинчеву, — что значитъ это мѣсто въ книгѣ сына Сирахова: «Кинахъ, Думіахъ, Веададахъ?»
— Это мѣсто земли обѣтованной! — пояснилъ Пинчевъ.
Разумѣется, это названія мѣстъ! — соглашался Минчевъ, влѣзая снова на козлы, такъ какъ теперь уже все въ запряжкѣ было въ исправности. — Но обозначаютъ-то эти имена совсѣмъ другое.
Бричка начинала приходить въ движеніе.
— Что же могутъ они еще обозначать? — допытывался Пинчевъ, держась рукою за козлы.
— Кинахъ обозначаетъ: «если ближній подаетъ намъ поводъ къ возмездію!»
Бричка катилась уже по улицѣ, Пинчевъ-же бѣжалъ рядомъ продолжая держаться за нее, словно боясь преждевременно разстаться съ Минчевымъ. — А Думіахъ? — кричалъ Пинчевъ на бѣгу.
— Думіахъ значитъ: „и ты не воспользуешься тѣмъ“.
Пинчеву приходилось перестать держаться за козлы; это становилось опаснымъ, такъ какъ бричка катилась во всю прыть Минчевыхъ клячей.
— А Веададахъ? — тѣмъ не менѣе кричалъ бѣгущій Талмудистъ.
— Значитъ: „то Господь воздаетъ тебѣ!“ — кричалъ Минчевъ, оборачиваясь назадъ…
Пинчевъ возвращался домой, обогащенный такимъ новымъ знаніемъ, и тамъ заставалъ Рахиль, распарывающую только, что сшитую имъ работу.
— Посмотри, что ты надѣлалъ Пинчевле! — обращалась она къ нему со слезами.
— Что я надѣлалъ?
— Ты пришилъ наизнанку рукавъ у графининаго платья, да еще шлейфъ въ грязи выпачкалъ.
— Ничего! рукавъ я перемѣню, а грязь я счищу. А знаешь-ли ты, что значитъ Кинахъ, Думіахъ и Веададахъ?
— Не знаю я, да и знать то мнѣ это незачѣмъ!
— Я объясню это твоему отцу, это очень обрадуетъ его!..
Разъ въ городкѣ случился пожаръ, принявшій на столько серьезные размѣры, что около пятидесяти домовъ сдѣлались жертвою пламени. Минчевъ въ числѣ другихъ окрестныхъ евреевъ явился на помощь съ пожарной трубой; надо отдать справедливость: въ дѣлѣ борьбы съ такимъ общественнымъ бѣдствіемъ мѣстные евреи являли собою образчики гражданскаго мужества; ни одинъ человѣкъ не оставался безъ дѣла, мужчины, женщины, старики, дѣти, все пришло на помощь, все лѣзло чуть не въ огонь, спасая имущество погорѣльцевъ.
Пинчевъ и Минчевъ работали на деревянной крышѣ горѣвшаго дома; первый киркой, второй ломомъ срывали загоравшіяся доски крыши и бросали ихъ на улицу, гдѣ другіе заливали ихъ водой.
— Согласно волѣ Іеговы — проговорилъ Пинчевъ, — мы должны были бы сотворить одну изъ тѣхъ 613 молитвъ, которыя помогаютъ человѣку въ то время когда жиснь его въ опасности.
— А кто же это сказалъ, что такихъ молитвъ 613? — иронически освѣдомился Минчевъ, продолжая работать.
— Какъ кто сказалъ? — Вспыхнулъ, какъ порохъ Пинчевъ. — Талмудъ это сказалъ! Раввинъ Симсой сказалъ 613 формулъ дано было Моисею на горѣ Синайской, и именно: 365 по числу дней въ году, а 248 по числу членовъ человѣческаго тѣла. Доказательствомъ служитъ то, что въ самомъ названіи Торы буквы изображаютъ число 613.
— Опять таки не правда!
— Что не правда?
— То что названіе Торы изображаетъ число 613.
Да… впрочемъ ты правъ! Но если ты прибавишь къ числу, изображаемому буквами названія Торы тѣ двѣ формулы, которыя даны народу Іудейскому Іеговою помимо Моисея, то и выйдетъ 613.
— Молитвъ имѣется въ наше время не 613, а 14000, — возразилъ Минчевъ, — и раввины ищутъ только глупца, который повѣрилъ бы этому.
— Но эти молитвы не Моисеевы, это молитвы раввиновъ!
— Вѣрно! Но раввинъ, Авраамъ бен-Давидъ, указывая на раввина Моисея бен-Моймона, который первымъ изложилъ 613 формулъ молитвъ, говоритъ, что въ это число вошли многія раввинскія молитвы, вовсе и не бывшія никогда молитвами Моисея. Да и къ чему вообще нужна такая пропасть молитвъ?
— Къ чему? — началъ было Пинчевъ, но дымъ перехватилъ ему горло. Огненный языкъ рванулся не очень далеко отъ спорившихъ сквозь крышу, на которой они работали.
— Они еще сгорятъ тамъ! — Слышались снизу голоса. — Слѣзайте, слѣзайте, скорѣе!
Балки начинали шататься подъ диспутантами, но Пинчевъ съ Минчевымъ не замѣчали этого.
— Но началу люди были благочестивы, — продолжалъ Минчевъ свои доводы, выкрикивая ихъ во все горло, чтобъ быть слышимымъ изъ за окружавшаго ихъ треска, — потому они могли, какъ прекрасно выразился раввинъ Исаакъ Хабибъ, носитъ ярмо такого изобилія молитвъ; позднѣе же они сдѣлались неспособны къ этому, почему уже Давидъ сократилъ число молитвъ до одиннадцати.
Жалобный крикъ, раздавшійся съ улицы, наконецъ, обратилъ на себя вниманіе диспутантовъ. Тамъ стояла Рахиль, облеченная въ ночную кофту, которая своей пестротой и количествомъ разноцвѣтныхъ пятенъ напоминала болѣе всего палитру живописца, пишущаго историческую картину; на головѣ перепуганной женщины красовался не то ночной чепецъ, не то колпакъ, что то возвышавшееся въ высь на подобіе вавилонской башни. Рахиль, взывала, поднявъ руки къ небу. Пинчевъ оглянулся и увидалъ, что отступленіе стало невозможнымъ: кругомъ извивались пламенные языки.
Съ низу, къ тому мѣсту, гдѣ диспутантамъ предстояло погибнуть преждевременной смертью, спѣшно приставляли пожарную лѣстницу, верхняя часть которой была обернута въ мокрый войлокъ. Пинчевъ не довѣрился однако этому средству спасенія: онъ усѣлся на гребень крыши въ томъ мѣстѣ, куда не достигало еще пламя и началъ творить молитву. Видя это энергичный Минчевъ, живо схватилъ его своими сильными руками и словно ребенка, съ возможной заботливостію и осторожностью, потащилъ по лѣстницѣ внизъ. Еще на срединѣ лѣстницы Пинчевъ, несомый Минчевымъ, замѣтилъ:
— Если хочешь, такъ вѣдь пророкъ Исайя сократилъ число молитвъ даже до шести.
— Разумѣется! — отвѣчалъ Минчевъ. — А пророкъ Миха — до трехъ.
Конецъ лѣстницы продѣлалъ Пинчевъ уже на собственныхъ ногахъ; у послѣдней ступени ея въ ожиданіи стояла плачущая Рахиль.
— Истинно такъ! — замѣтилъ Пинчевъ. — Вѣрные въ смиреніи ходятъ предъ Господомъ. Минчевъ утвердительно кивнулъ головой.
— Такъ видишь ты! — проговорилъ онъ въ полголоса, обращаясь къ Пинчеву. — И въ древнія то времена евреи становились все слабѣе и слабѣе, гдѣ же имъ теперь имѣть 14000, или хотя бы даже 613 формулъ молитвы. Я вотъ напр., признаю только одну формулу, ту самую, въ которой по мнѣнію пророка Габакука сводятся всѣ остальныя, а именно: «благочестивый живетъ въ вѣрѣ своей».
Въ эту минуту крыша горѣвшаго дома рухнула внутрь, при чемъ изрядный кусокъ обгорѣвшаго стропильнаго бревна отвалился въ сторону улицы и зацѣпилъ по ногѣ Пинчева, да еще и зацѣпилъ то такъ неловко, что бѣднягѣ пришлось на нѣсколько недѣль залѣчь въ постѣль. Разумѣется Минчевъ усердно посѣщалъ больнаго и, разумѣется, безконечныя бѣсѣды по вопросамъ Талмуда составляли въ эти дни источникъ утѣшенія для страдавшаго Пинчева.
Въ одно изъ такихъ посѣщеній Минчевымъ больнаго Пинчева бесѣда ихъ такъ затянулась, что гостю нечего было и думать возвращаться домой; онъ попалъ бы туда слишкомъ ужъ несвоевременно да и прекрасной Эстеркѣ пришлось бы подниматься съ своихъ пуховиковъ, въ которые она погружалась ночью, какъ сонная бѣлка въ свое зимнее гнѣздо.
Минчевъ остался по этому ночевать у Пинчева. Когда вопросъ былъ рѣшенъ въ этомъ смыслѣ слова, Пинчевъ чуть не подпрыгнулъ съ радости на своей кровати, Рахиль-же, повидимому, сдѣлалась еще болѣе огорченною, чѣмъ какъ она выглядѣла всегда. Но… она уже успѣла привыкнуть молчать и погребать въ своемъ сердцѣ свои тяжкія печали. Безъ возраженія приготовила она Мичеву постель въ сосѣдней комнатѣ, отдѣленной отъ ихъ спальной тонкой досчатой перегородкой, и еще постель — этого ужъ требовали законы гостепріимства — такую славную, чистую, мягкую. Помѣщалась эта постель какъ разъ такъ, что обоихъ Талмудистовъ на ночь имѣло раздѣлитъ только одна тоненькая стѣнка.
Минчевъ, пожелавъ хозяевамъ покойной ночи, сотворилъ молитву, и улегся въ постель; но не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ находилась голова его, онъ услышалъ легенькій стукъ въ перегородку. Стучалъ очевидно, Пинчевъ; Минчевъ притворился, что онъ не слышитъ.
— Минчевъ! — послышался изъ застѣнки шепчущій голосъ, звучавшій просительно-жалобными нотами. — Иль ты не слышишь золотой мой, милый Минчевъ.
— Ну? Что еще? — прошепталъ Минчевъ.
— Будешь ты наконецъ молчать? — Раздался шепотъ Рахили, обращавшейся, очевидно, къ мужу.
Пинчевъ молчалъ.
— Пинчевхенъ! — послышалось со стороны Минчева минутку-другую спустя.
— Ну! Говори только тише, она уже уснула, — отвѣчалъ слабый шепотъ Пинчева изъ за перегородки.
— Скажи-ка мнѣ Пинчевъ: что сотворено прежде земля или небо?
Пинчевъ, молча обдумывалъ этотъ важный вопросъ.
— Или ты не знаешь? — продолжалъ шептать Минчевъ.
— Конечно знаю! Небо сотворено прежде земли. У Моисея (I. 1, 1.) значится; „въ началѣ сотворилъ Іегова небо и землю“. Небо помянуто тутъ прежде земли.
— Положимъ! — прошепталъ Минчевъ. — А зато тамъ-же (I. 2, 4.) сказано: „послѣ того какъ сначала были сотворены земля и небо…“ Такъ что выходитъ, что земля то была сотворена ранѣе.
— Это-же есть повтореніе, — закричалъ Пинчевъ совсѣмъ таки полнымъ голосомъ, — а ты знаешь, что гдѣ одна и таже мысль повторяется, тамъ перестановка словъ…
— Что ты? — пробормотала проснувшаяся Рахиль, въ недоумѣніи глядя на мужа. — Ужъ не во-снѣ ли это онъ разговариваетъ? — усумнилась она насчетъ Пинчева.
— Такъ! Это я-то во снѣ разговариваю? — обидѣлся Пинчевъ. — Ну и пусть такъ! Такъ ты видишь, что я говорю во снѣ, значитъ чего же будить меня? Отвернись себѣ покойно, спи сама и не мѣшай мнѣ спать и говорить во снѣ. Ты развѣ не знаешь, что иные люди говорятъ во снѣ чуть не цѣлую ночь и все-таки отлично спятъ. Минчевъ напр., тоже говоритъ постоянно во снѣ.
Рахиль успокоилась.
— Минчевъ! — позвалъ опять шепотомъ Пинчева!
— Слышу!
— Въ этомъ случаѣ надо найдти третій разъ ту же фразу и на ней остановиться; она разъяснитъ сомнѣнія.
— Ну!
— Что-же?
— Ищи эту третью фразу.
— Не знаешь-ли ты ее?
— Да! я знаю эту фразу! — сухо отвѣтилъ Минчевъ.
Пинчевъ подумалъ и затѣмъ закричалъ съ торжествомъ: — И я знаю, и я знаю!
— Что такое? — испуганно вскрикнула, снова проснувшаяся Рахиль. — Воры?
— Я нашелъ фразу, — продолжалъ Пинчевъ, не обращая на нее ни малѣйшаго вниманія. — Слушай Минчевъ: именно, чтобъ не было сомнѣній сказано черезъ пророка: одною рукою сотворилъ я землю, десною же создалъ небо, и повелѣлъ и стало то и другое.
— Да! — прошепталъ Минчевъ сердито.
— Значитъ земля и небо были сотворены въ одно время! — сдѣлалъ выводъ Пинчевъ.
— А вы оба, — не безъ злости прошипѣла окончательно разбуженная Рахиль, — вы оба сотворены тоже въ одно время, чтобъ одновременно быть величайшими глупцами среди народа Израильскаго. Я скажу только одно: никогда больше не позволю я Минчеву ночевать у насъ.
Оба талмудиста притихли какъ пара мышекъ застигнутыхъ на мѣстѣ преступленія. Прошло немного времени и Минчевъ началъ всхрапывать; Пинчевъ, вздохнувъ, тоже отвернулся къ стѣнѣ и скоро уснулъ. И снилось ему, что онъ видитъ пророка Илію, возсѣдающаго на огненно-красномъ облакѣ въ то время, какъ Рахиль, облеченная въ грязную ночную кофту и большой сіяющій свѣтомъ чепчикъ, идетъ по небу и тушитъ звѣзды одну за другой.
Наконецъ Пинчевъ выздоровѣлъ, при чемъ впрочемъ отъ ушиба ноги осталось послѣдствіе въ видѣ небольшой хромоты, и тотчасъ же порѣшилъ съѣздить на большую ярмарку въ Коломею. Еще на болѣзненномъ одрѣ, а затѣмъ и когда онъ поднялся съ него, но не могъ пока покидать комнаты, Пинчевъ почувствовалъ, что его посѣтила чудная мысль объ этой поѣздкѣ и ея послѣдствіяхъ, не покидавшая его цѣлые дни, пока все существо Пинчева не было проникнуто ею до ногтей включительно; въ концѣ концевъ мысль эта была осуществлена въ видѣ цѣлаго вороха разныхъ коцавеекъ, мѣховыхъ жакетокъ, платій, мантилій, юбокъ всевозможныхъ цвѣтовъ, которыя и украсили комнаты Пинчева будучи развѣшаны повсюду; всѣ эти сокровища дамскаго туалета предстояло продать въ Коломеѣ и продать конечно, съ хорошимъ барышемъ разнымъ мелкимъ чиновницамъ, дочерямъ ихъ, молодымъ поповнамъ и женамъ про заложившихся помѣщиковъ. Понятно, что везти въ Коломею Пинчева долженъ былъ Минчевъ, Рахиль же, облеченная въ платье шоколаднаго цвѣта и отдѣланную жемчугомъ головную перевязь собралась сопровождать своего супруга на поприщѣ предстоящаго гешефта.
По началу дѣло поѣздки совершалось благополучно, далѣе же путниковъ ждало приключеніе довольно непріятнаго свойства: Пинчевъ, увлеченный мыслью о порядкѣ существованія высшихъ, талмудическихъ школъ, возбудилъ о нихъ вопросъ, Минчевъ вступилъ съ нимъ въ препирательство, а въ результатѣ возница сбился съ пути и въ концѣ концовъ бричка съ путниками и всевозможнымъ ихъ товаромъ очутилось въ невылазномъ болотѣ.
Ѣхать дальше не представлялось возможности; Минчевъ предположилъ было повернуть назадъ, но и это оказалось опаснымъ: поворотъ предстояло сдѣлать круто, такъ, что былъ рискъ сломать дышло, или еще чего добраго опрокинуть бричку совсѣмъ содержимымъ ея прямо въ тину. Мущины посовѣтовались между собой и рѣшили, что Рахиль останется въ экипажѣ, пока они вдвоемъ попробуютъ поискать лучшій выѣздъ изъ окружавшей ихъ теперь трясины. Съ наилучшйми намѣреніями отправились Пинчевъ съ Минчевымъ искать дорогу, но не сдѣлали они и ста шаговъ, какъ и необходимость найдти дорогу, и самое болото, и Рахиль въ немъ возсѣдающая, и ярмарка, словомъ все было забыто.
— Почему именно Моисей запретилъ вкушать свиное мясо? — вотъ чего доискивался теперь Пинчевъ, обращаясь къ Минчеву съ этимъ вопросомъ.
— Потому, что оно вредно для здоровья, — пояснилъ Минчевъ.
Пинчевъ иронически засмѣялся.
— Вредно для здоровья! — повторилъ онъ. — Такъ почему же христіане не находятъ этого и ѣдятъ свиное мясо?
— Ну, а почему магометане не ѣдятъ его такъ же, какъ и евреи?
— Потому что это есть мясо нечистаго животнаго.
— Утка тоже нечистое животное! Ракъ тоже нечистое животное, такъ какъ онъ питается падалью. Однако ихъ ѣдятъ. Такъ значитъ вовсе не въ этомъ основаніе запрещенія, а именно вотъ въ чемъ: въ южныхъ странахъ, при постоянно жаркой погодѣ, свиное мясо прямо таки вредно; поэтому Моисей, имѣя дѣло съ южнымъ народомъ, и воспретилъ употреблять свинину въ пищу.
— Поэтому? — закричалъ Пинчевъ съ выраженіемъ укора въ голосѣ. Значитъ по твоему мнѣнію въ-нашемъ климатѣ евреи могли бы ѣсть свинину?
— Разумѣется!
— Ахъ ты паршивая овца! — вышелъ окончательно изъ себя Пинчевъ. — Гдѣ же это у Моисея упомянуто о южныхъ земляхъ и южномъ жаркомъ климатѣ? Онъ просто, безъ оговорокъ, воспретилъ ѣсть свинину.
— Потому нѣтъ у него оговорокъ, что онъ не могъ знать, что евреи переселятся впослѣдствіи въ холодныя страны.
— Не могъ знать! — вопилъ Пинчевъ въ совершенномъ неистовствѣ, не замѣчая того, что оба они давно уже сбились съ послѣдняго пути. Ни тотъ, ни другой диспутантъ не обратили вниманія даже на то обстоятельство, что уже нѣсколько времени они шагаютъ цѣликомъ по болоту и что оба они уже увязли въ немъ чуть не по колѣна.
— Не могъ знать! — кричалъ Пинчевъ. — Это Моисей-то? Чего же могъ не знать этотъ великій пророкъ, которому Іегова повѣдалъ такъ многое?
— А я все-таки утверждаю, что еслибъ Моисей имѣлъ тогда дѣло съ климатомъ въ родѣ нашего, то онъ не воспретилъ бы евреямъ ѣсть свиное мясо.
Въ эту минуту оба талмудиста были уже погружены въ зеленоватую, жидкую тину чуть не попоясъ; вокругъ нихъ кое гдѣ поднимали свои бѣлыя головки болотные цвѣты.
— Такъ съѣшь свинины и подавись ею! — кричалъ Пинчевъ.
— При теперешнемъ порядкѣ вещей я ѣсть свинины не стану, — покойнымъ тономъ возразилъ Минчевъ; — но не могу не сказать при томъ, что если-бы вообще евреи были болѣе разсудительны въ разрѣшеніи разныхъ побочныхъ вопросовъ религіи, то въ нашемъ климатѣ они всѣ ѣли бы свиное мясо.
— Вѣроотступникъ ты, вотъ что! — съ пѣной у рта кричалъ Пинчевъ. — Ты злодѣй, вырывающій лучшіе цвѣты изъ почвы дивнаго сада Талмуда. Пусть порогъ твоего дома поростетъ травою! Пусть камни…
— Что? — разсвирѣпѣлъ на этотъ разъ и Минчевъ.
— Пусть камни ростутъ въ твоемъ желудкѣ? — докончилъ Пинчевъ свое прерванное проклятіе.
Настало нѣчто не бывалое. Оба диспутанта сцѣпились окончательно; ухватились за бороды, они таскали другъ друга, награждая одинъ другаго плевками и въ то же время все глубже и глубже погружаясь въ жидкую тину.
— Пусти меня! — взмолился наконецъ Пинчевъ.
— Нѣтъ ты пусти сначала! — отвѣчалъ Минчевъ. Оба сразу отпустили другъ друга и повидимому успокоились.
— Я тебѣ доказалъ, — началъ Минчевъ, — что такъ называемая Эсрехъ-Шимонехъ составлена послѣ разрушенія втораго храма въ Палестинѣ.
— Когда-же ты мнѣ доказалъ это?
— На твоей свадьбѣ! Теперь я тебѣ скажу вотъ что: ты знаешь, что молитвы о дождѣ и росѣ установлены на четырехмѣсячный періодъ въ году и именно отъ декабря до нашей весны, т. е. до времени, когда въ южныхъ земляхъ должны были евреи приносить жертвы отъ первыхъ земныхъ плодовъ.
— Вѣрно.
— Такъ видишь-ли что. Все это было пригодно для той благословенной страны, гдѣ ко времени нашей весны поспѣваютъ фрукты и гдѣ во время нашей зимы нужны дожди. Ну, а у насъ молиться о дождѣ въ то время, когда стоятъ морозы и все покрыто снѣгомъ есть разумѣется нелѣпость, именно такая-же нелѣпость какъ не употреблять въ пищу при нашемъ климатѣ свинаго мяса.
Оба диспутанта стояли уже въ мокротѣ до самыхъ плечъ.
— Минчевъ, не говори такихъ позорныхъ вещей, — тосковалъ Пинчевъ. — Богъ насъ и безъ того уже наказалъ достаточно, такъ какъ я думаю, что мы оба утонемъ въ этомъ болотѣ. — И онъ началъ громко взывать, о помощи.
— Я тоже полагаю, что мы можемъ утонуть, — согласился и Минчевъ, сдѣлавъ неудачный опытъ выкарабкаться изъ охватившей его жидели. — Но все таки, если мы даже и утонемъ оба, ты долженъ согласиться со мной въ томъ, что крайне нелѣпо помолиться о дождѣ зимою въ нашемъ климатѣ и не молиться о немъ лѣтомъ, когда именно нуженъ дождикъ.
— Съ этимъ я все таки не согласенъ, — возразилъ Пинчевъ.
— Однако ты долженъ же согласиться съ тѣмъ, что такъ ясно!
— Нѣтъ!
— Ну, такъ значитъ ты оселъ!
— Очень хотѣлъ бы имъ быть теперь, — со вздохомъ замѣтилъ Пинчевъ, — такъ какъ будь я настоящимъ осломъ, я не тонулъ бы въ этомъ болотѣ. Быть живымъ осломъ все же лучше, чѣмъ быть человѣкомъ утопленникомъ!
— И еще считаетъ себя мудрецомъ! — укоризненно прикрикнулъ Минчевъ. — А самъ не можетъ понять такихъ простыхъ вещей, которыя всякому ребенку должны быть понятны.
— Лучше пусть я не буду мудрецъ, — огрызнулся Пинчевъ, — только не стать бы вѣроотступникомъ.
— Молчи!
— Не стану молчать!
Снова диспутанты схватили другъ друга за бороды, но на сей разъ нѣсколько удачнѣе, такъ какъ возня помогла имъ немного выкарабкаться изъ тины; тѣмъ не менѣе Пинчевъ съ Минчевымъ непремѣнно утонули бы, еслибъ на помощь къ нимъ не прибѣжала плачущая Рахиль въ сообществѣ съ крестьянами, пасшими поблизости лошадей и слышавшими Пинчевскіе крики о помощи. Покамѣстъ диспутантовъ тащили изъ тины оба они продолжали кричать. «Вѣроотступникъ!» оралъ во всю мочъ Пинчевъ. «Оселъ! Бычачья голова!» награждалъ его въ отвѣтъ Минчевъ.
Помирились они только въ Коломеѣ, послѣ того какъ Пинчеву удалось облечь въ привезенный имъ товаръ разныхъ мѣстныхъ дамъ въ родѣ супруги окружнаго инженера, судейши, жены податнаго инспектора и пр. Тогда Пинчевъ съ Минчевымъ раскупорили бутылочку винца, выпили изъ нея половину, помирились при томъ, а остальное вино взяла въ свое вѣдѣніе Рахиль, бережно завернувъ бутылку въ бумагу.
Прошли годы, Эстерка подарила Минчеву четверыхъ славныхъ ребятишекъ; даже и у Пинчева родился было уже одинъ сынъ, имѣвшій менѣе облинялую наружность чѣмъ сама Рахиль. Но Рахиль вскорѣ послѣ родовъ умерла, а за нею туда же отправился и новорожденный, такъ что Пинчевъ снова сталъ одинокимъ. Позднѣе и Минчевъ потерялъ Эстерку и троихъ дѣтей; оставшійся четвертый росъ безъ особеннаго призора, внѣ какого бы то ни было наблюденія со стороны отца, а потому вѣроятно и случилось въ концѣ концовъ то, что подросшій молодой Минчевъ бросилъ своего родителя, уйдя иъ одинъ прекрасный день пѣшкомъ въ Вѣну, откуда затѣмъ о немъ не имѣлось вѣстей. Минчевъ тоже сталъ одинокъ.
Но ни Пинчевъ, ни Минчевъ какъ будто не замѣтили всего совершившагося вокругъ нихъ; не замѣчали они даже и того, что съ годами они становились все бѣднѣе, да бѣднѣе. Что имъ было за дѣло до всего на свѣтѣ? Они имѣли талмудъ подъ руками, чего-же было еще желать? И все чаще и чаще, все горячѣе и горячѣе происходили между ними безконечные диспуты по вопросамъ Талмуда. Оба они состарились. Пинчевъ давно уже утратилъ возможность разглаживать пальцами бархатъ и пропускать иглу сквозь шелковыя ткани и горностаевый мѣхъ; онъ сдѣлался не болѣе какъ портнымъ штопальщикомъ, и если ему выпадало изрѣдка удовольствіе шить новое платье, то касалось это уже не прежней кліентуры: дамы, на которыхъ работалъ состарѣвшійся Пинчевъ, которыя носили на плечахъ его мастерскія произведенія, были изъ числа тѣхъ, что имѣютъ дѣло съ голиками, да щетками, доятъ коровъ, не носятъ перчатокъ и нарфюмируются главнымъ образомъ чеснокомъ, да лукомъ. Минчевъ все таки имѣлъ еще одну лошадь; правда это было животное печальнаго образа, тощая кляча, засыпавшая съ понуренной головой всякій разъ, что она остонавливалась на временный отдыхъ, но все же это была хоть какая ни наесть лошадь
Разъ случилось Минчеву отвозить на своей кляченкѣ въ городъ кукурузу одного еврея арендатора. Проѣзжая мимо полуразвалившейся хибарки, въ которой помѣщалось «модное заведеніе» и жилье старика Пинчева, и бокъ о бокъ съ которой имѣлись винный погребокъ и лавченка старьевщика, Минчевъ рѣшилъ мысленно, что хорошо бы теперь обсудить съ Пинчевымъ одинъ Талмудическій вопросъ, нетерпѣвшій по его мнѣнію отлагательства. Но Пинчевъ, какъ оказалось, отнесся къ дѣлу не сочувственно; съ глубокомысленной миной сидѣлъ онъ на низенькомъ столѣ и чинилъ дырья на толстой суконной кофтѣ, принадлежавшей нѣкоей солдаткѣ. Наружность Пинчева сильно измѣнилась противъ прежняго: лицо было чрезвычайно худо, руки и ноги словно еще вытянулись, волосы на головѣ и бородѣ посѣдѣли, глаза болѣе не прищуривались, а просто были вѣчно полузакрыты вѣками, отяжелѣвшими казалось на столько, что имъ уже нельзя было подняться безъ посторонней помощи. Голова Минчева была тоже сильно посеребрена сѣдиною; только борода его по прежнему оставалась черною, да черные глаза по прежнему смотрѣли съ сафьянно-темнаго лица, полные выраженія вѣчной мысли и добродушной ироніи.
— Пинчевъ! — началъ Минчевъ, повторяя свой возгласъ по адресу Пинчева, даже не отвѣтившаго на первый зовъ, даже не поднявшаго головы отъ работы. — Пинчевъ что-же ты? Вѣдь это я. Мнѣ хочется поговорить съ тобой.
— А я не имѣю желанія тебя теперь слушать — получился отвѣтъ. — Я еще не ѣлъ сегодня ничего теплаго, до того у меня спѣшная работа; мнѣ надо окончить скорѣе эту починку и еще работа есть: надо докончить платье для госпожи комиссарши.
— Ну что ты говоришь? — возразилъ Минчевъ. — Ты давнымъ давно пересталъ работать на комиссаршу.
— Думай какъ хочешь, а я все таки не желаю тебя слушать сегодня.
— Это потому, что ли, что у тебя совсѣмъ денегъ нѣтъ?
Пинчевъ вздохнулъ въ отвѣтъ и еще сосредоточеннѣе принялся штопать солдаткину кофту.
— Ну что ты за человѣкъ послѣ этого, Пинчевле. — продолжалъ Минчевъ, — если ты, не имѣя денегъ, терпишь нужду и не говоришь даже объ этомъ ни слова?
Проговоривъ это, Минчевъ досталъ изъ кармана кожаный кошель, вынулъ изъ него пять гульденовъ, и положилъ деньги на столъ передъ Пинчевымъ. Пинчевъ взялъ деньги, сунулъ ихъ въ жилетный карманъ; не вымолвивъ ни слова благодарности, спрыгнулъ онъ со стола, швырнувъ предварительно кофту въ первый попавшійся уголъ.
— Ну, что ты отъ меня хочешь? — обратился онъ къ Минчеву голосомъ, въ которомъ звучала радость. — Что нужно тебѣ? Опять видно надо тебя поучить уму разуму, неучъ ты этакой, ослище неумытое?
— Не топорщись братъ очень-то, — ласковымъ голосомъ осадилъ его Минчевъ. — Всѣ мы ослы если вѣрить Толмуду. Ты сообрази-ка: если бы первыми на землѣ были ангелы, то все-же потомки ихъ стали бы не болѣе какъ людьми; ну а если и по началу-то водились только люди, такъ чѣмъ, если не ослами должно было сдѣлаться ихъ потомство.
За симъ начался ученый диспутъ, который окончился разумѣется только съ наступленіемъ ночи.
Такъ прошло еще нѣсколько лѣтъ. Пинчевъ при всякомъ удобномъ случаѣ величалъ Минчева неучемъ и вѣроотступникомъ, но это не мѣшало обоимъ имъ дружески дѣлиться всѣмъ, что они имѣли; то Пинчевъ помогалъ Минчеву, то Минчевъ — Пинчеву. Ни разу при этомъ съ устъ Минчева не вырывалось слово благодарности, какъ ни разу и онъ самъ не слышалъ отъ Пинчева спасибо. Надо думать, что поблагодари напр., хоть Минчевъ Пинчева за денежную помощь, — послѣдній скорѣй согласился бы выбросить деньги за дверь, чѣмъ въ другой разъ предложить ихъ своему другу.
По прежнему продолжали всѣ знавшіе ихъ евреи, считать врагами, вѣчно готовыми къ тому, чтобъ сцѣпиться въ горячемъ спорѣ. «Они жили врагами, врагами же и умрутъ!» говорили про Пинчева и Минчева въ еврейской общинѣ, на улицѣ, въ шинкахъ, по всюду.
Съ годами оба Талмудиста окончательно опустились и состарѣлись; пришло время, когда Минчевъ съ трудомъ могъ бы махнуть кнутомъ въ воздухѣ, и когда Пинчевъ не въ состояніи былъ бы сдѣлать путемъ два стежка иголкой. Даже бѣднѣйшія крестьянки не желали уже больше носить платье Пинчевской работы. Конечно это злополучное время ихъ жизни длилось не долго, а именно ровно до тѣхъ норъ, пока не сдѣлалось извѣстнымъ въ общинѣ, что Пинчеву и Минчеву совершенно нечѣмъ жить. Разъ-же, что это стало общеизвѣстнымъ, ихъ вывели изъ бѣдственнаго положенія — еще ни разу ни одинъ еврей не умиралъ съ голода, какъ не былъ вынужденъ протягивать руку за милостыней.
При обсужденіи еврейскаго билля въ Англійскомъ парламентѣ одинъ изъ пэровъ задалъ вопросъ примасу Англиканской церкви, архіепископу Кентеберійскому относительно того, правда-ли, что евреи иначе, чѣмъ христіане понимаютъ истинный смыслъ всѣмъ извѣстной морали, касающейся отношеній человѣка къ своему ближнему? „Понимаютъ они ее также, какъ и мы“, отвѣчалъ архіепископъ, „только они ей слѣдуютъ, а мы къ сожалѣнію нѣтъ!“
Что касается польскихъ евреевъ, то къ нимъ по крайней мѣрѣ, выраженіе архіепископа вполнѣ примѣнимо, такъ-какъ среди нихъ правило, касающееся любви къ ближнему, блюдется самымъ строжайшимъ образомъ, блюдется такъ, какъ ни у какого другаго племени.
Такимъ образомъ Пинчевъ и Минчевъ нашли помощь у своихъ единовѣрцевъ и не ту помощь, которая будучи подаваема сверху внизъ, угнетаетъ вспомоществуемаго, а помощь, любвеобильную, хотя и молчаливую, помощь которую не трудно принять бѣдному отъ богатаго. Ихъ безпрестанно приглашали въ разныя еврейскія семьи къ обѣду, и приглашали непремѣнно вмѣстѣ, такъ какъ обѣдая другъ съ другомъ Пинчевъ и Минчевъ, обязательно вступали въ споръ по вопросамъ Талмуда, а польскіе аристократы-евреи предпочитаютъ всякому время препровожденію возможность послушать Талмудическій диспутъ за трапезой, и ужь конечно предпочитаютъ это занятіе возможности прослушать, сидя за ѣдой, пѣніе какой нибудь полуодѣтой примадонны, или куплеты хотя бы и знаменитаго комика.
Такъ прошло еще не мало лѣтъ и Пинчевъ съ Минчевымъ сдѣлались такими старцами, что имъ стало невозможнымъ ходить вмѣстѣ обѣдать въ знакомые еврейскіе дома, гдѣ всегда были рады ихъ видѣть, невозможно, такъ какъ ноги отказывались отъ этой службы. Даже къ Пинчеву, — а они жили одинъ напротивъ другаго, состарѣвшійся совершенно Минчевъ еле могъ, да и то изрѣдка перетащиться черезъ улицу. Проходили цѣлые дни, что обоимъ талмудистамъ предстояла лишь возможность переглядываться изъ окна въ окно черезъ улицу. Это было рѣшительно невыносимо, невыносимо до такой степени, что они порѣшили поселиться оба въ еврейскую богадѣльню, гдѣ ихъ и помѣстили въ одной чистенькой комнатѣ, снабженной парой возможно удобныхъ постелей и двумя покойными креслами. Тамъ сидѣли они постоянно у окна, украшеннаго двумя-тремя цвѣточными горшками, и пропускавшаго въ комнату веселые солнечные лучи, сидѣли и диспутировали къ всеобщему удовольствію разныхъ стариковъ богадѣльниковъ, слушавшихъ ихъ съ тѣмъ же удовольствіемъ, какъ въ былые дни слушали ихъ богатые покровители.
Въ богадѣльнѣ Пинчевъ и Минчевъ прожили довольно долго.
Разъ — это было на пятый день послѣ того, что Минчевъ праздновалъ девяностый день своего рожденія — къ вечеру Минчевъ почувствовалъ какую то общую слабость. Онъ прилегъ на постель, а Пинчевъ сѣлъ у него въ ногахъ. Конечно немедленно начался талмудическій споръ, едва заслышавъ который остальные богадѣльники сошлись въ комнату талмудистовъ и размѣстились кто гдѣ могъ, стоя вдоль стѣнъ, сидя въ креслахъ, на полу и пр.
Споръ на сей разъ держался слѣдующей темы: Пинчевъ утверждалъ, что евреи имѣютъ законное право, что имъ разрѣшено религіей обманывать христіанъ; Минчевъ со всей возможной въ его годы энергіей и вмѣстѣ съ тѣмъ со свойственнымъ ему спокойствіемъ въ спорѣ, опровергалъ доводы Пинчева.
— Вовсе это не разрѣшено! — говорилъ онъ. — И не могло бы быть разрѣшено. Въ талмудѣ сказано: «даже язычника не обиди словомъ твоимъ»! Согласно талмуду нельзя обмануть даже такъ невинно, какъ напр., сказать человѣку «я радъ васъ видѣть здоровымъ», чувствуя въ сердцѣ своемъ другое.
— Нѣтъ ! — утверждалъ Пинчевъ. — Все-таки христіанъ, язычниковъ и магометанъ евреи въ правѣ обманывать. Это разрѣшается.
— Разрѣшается! Что такое разрѣшается? Разсуждать такъ значитъ не понимать истинный духъ талмуда. Талмудъ ничего не хочетъ знать о разныхъ мерзостяхъ; онъ не разсчитываетъ на безчестныхъ людей, хотя разумѣется дурные люди могутъ быть во всякомъ мѣстѣ, среди каждаго племени, и между евреями, какъ между другими. Какъ могъ бы талмудъ разрѣшать что либо подобное?
— Ужъ не намѣренъ-ли ты причислить раввиновъ и святыхъ мужей къ числу дурныхъ людей? — воскликнулъ Пинчевъ, — Я разскажу тебѣ одну исторію, ты выслушай только!
— Разсказывай! — согласился Минчевъ, закрывая глаза.
— Раввинъ Іонохонъ страдалъ зубной болью, — началъ Пинчевъ, — и обратился за совѣтомъ къ одной старой женщинѣ знавшей средство противъ болѣзни. Та потребовала съ него клятву въ томъ, что онъ средства этого никому не откроетъ. Дѣлать нечего, раввинъ поклялся, но при этомъ клятву свою произнесъ такъ: «клянусь Богу Израильскому никогда не открывать средства отъ зубной боли»! Старуха дала ему лекарство, оно помогло ему, и онъ вылечилъ потомъ, тѣмъ же средствомъ многихъ другихъ отъ зубной боли.
— Значитъ онъ нарушилъ свою клятву? — спросилъ одинъ изъ слушателей стариковъ.
— Нисколько! — пояснилъ Пинчевъ. — Когда старуха упрекнула его въ томъ-же онъ ей откровенно сказалъ: «я не клялся Богомъ Израильскимъ не выдавать твоего средства, а клялся только Богу Израильскому не выдавать его. Чего же ты хочешь отъ меня? Я и выдалъ его не Богу Израильскому а только людямъ.
Минчевъ открылъ свои прекрасные, темные, задумчивые глаза, сохранившіе до сихъ поръ ту же способность добродушно-иронически улыбаться. Слабымъ голосомъ, но отчеканивая каждое слово проговорилъ онъ:
— Пинчевхенъ! Этотъ раввинъ Іонохонъ упомянутъ отнюдь не въ качествѣ образчика добродѣтельнаго мужа, примѣру котораго нужно слѣдовать. Совсѣмъ наоборотъ! Не можетъ же напр. въ патріархѣ Яковѣ служить примѣромъ именно только та черта, которая приводится въ разсказѣ объ обманѣ имъ слѣпаго отца! Вѣдь не для поощренія же обмана вообще оно разсказано!
— Онъ начинаетъ осуждать святыхъ мужей! — закричалъ Пинчевъ. — Вотъ человѣкъ!
— Во все я не осуждаю святыхъ мужей, а осуждаю только дурной поступокъ раввина Іонохона, — проговорилъ Минчевъ яснымъ голосомъ. — Я утверждаю, что самая мораль еврейскаго вѣроученія чиста и прозрачна какъ хрусталь. Никто не въ правѣ сказать что глаза его не видятъ этой истинной морали; по крайней мѣрѣ благочестивый человѣкъ, блюдущій Бога въ сердцѣ своемъ, не скажетъ такъ. «Ты не долженъ въ сердцѣ своемъ имѣть другаго Бога кромѣ Единаго», сказано въ псалмѣ, (8, 10). Талмудъ достаточно разъясняетъ это. Кто же этотъ другой Богъ кромѣ Единаго, могущій пребывать въ сердцѣ человѣка, если не вѣчный врачъ души человѣческой? сказано напр. „Не пожелай имущества ближняго твоего“. Талмудъ разъясняетъ это такъ: даже самое желаніе зародившееся въ душѣ человѣка есть уже великій проступокъ.
— Такъ все это! Положимъ, что такъ! — возразилъ Пинчевъ. — Но что же слѣдуетъ по твоему изъ того, что поступки, которые ты считаешь ошибками, были совершаемы даже великими мужами, учителями и пророками?
— Слѣдуетъ только то, что мы все-таки не должны повторять этихъ ошибокъ, — проговорилъ Минчевъ слабымъ голосомъ, при чемъ глаза его снова закрылись.
— Но если великіе мужи совершили эти поступки! — приставалъ Пинчевъ!
Минчевъ молчалъ.
— Вотъ! — торжествовалъ Пинчевъ обращаясь къ окружающимъ. — Онъ не можетъ возразить противъ этого…
— Это потому, что онъ кажется умеръ, — проговорилъ одинъ изъ богадѣльниковъ, нагнувшись надъ тѣломъ дѣйствительно умершаго Минчева.
— Умеръ? — переспросилъ Пинчевъ, какъ бы не понимая случившагося, и недоумѣвающимъ взглядомъ окидывая того, кто первымъ промолвилъ это слово. — Какъ умеръ? Какъ могъ онъ умереть?.. Пинчевъ всталъ съ постели и подойдя къ тому мѣсту, гдѣ лежала голова умершаго Минчева, нагнулся надъ ней.
— Минчевъ! — взволнованнымъ голосомъ звалъ онъ умершаго. — Ты задремалъ?.. Спишь ты, чтоли!.. Отвѣчай же!
Кругомъ всѣ молчали. Прошла минута полной тишины.
— Минчевъ! — жалобно взывалъ Пинчевъ. — Минчевье! Охъ!.. Да вѣдь никакъ и въ самомъ дѣлѣ онъ умеръ!.. Минчевхенъ!..
И Пинчевъ громко зарыдалъ.
Окружающіе хотѣли отвести его въ сторону. „Онъ нарушаетъ покой мертваго“, шептали они между собою. Но Пинчевъ не далъ себя отвести. Онъ собралъ всѣ силы и постарался успокоиться хоть немного. Онъ было началъ даже произносить извѣстную молитву надъ умершимъ: „Господь далъ, Господь и взялъ; буди имя Господне благословенно во вѣки“!..
Но дальше Пинчевъ не могъ произносить слова молитвы; силы оставили его и рыданія стиснули ему горло.
Остальные старики-богадѣльники дочли молитву до конца и тихо вышли изъ комнаты; остался тамъ одинъ Пинчевъ. Онъ сѣлъ въ кресло возлѣ постели, на которой покоился трупъ Минчева и такъ сидѣлъ долго, долго, опустивъ на колѣни свои безсильныя руки. Только разъ за весь этотъ долгій періодъ времени, пока онъ упорно смотрѣлъ на лицо умершаго, словно стараясь лучше изучить его, рѣшился онъ шепотомъ обратиться къ покойнику:
— Минчевъ! — пробормоталъ онъ. — Неужели ты умеръ? Неужели ты въ самомъ дѣлѣ умеръ?…
Потомъ онъ смолкъ, смолкъ совершенно; кончились его всхлипыванья, слёзы перестали струиться по щекамъ…
Когда другіе богадѣльники вошли въ комнату, чтобъ обрядить согласно обычаю покойника, они застали тамъ Пинчева; онъ полулежалъ въ томъ же креслѣ, при чемъ голова его была запрокинута назадъ какъ у спящаго; лицо его было слегка оборочено къ востоку, на губахъ застыла неподвижная улыбка…
Пинчевъ былъ мертвъ…
- ↑ Примѣч. Тора еврейская священная исторія матерьялъ, обработанный христіанскимъ ученіемъ въ Библію.
- ↑ Примѣч. Трактатъ Ѳааритъ — одинъ изъ отдѣловъ еврейскаго вѣроученія.
- ↑ Примѣч. Трактатъ Берахолъ — одинъ изъ отдѣловъ еврейскаго вѣроученія.
- ↑ Прим. Илау — знаменитый ученый-талмудистъ.
- ↑ Прим. Минчевле есть собственно сокращенное ласкательное „Mintschew-leben,“ что составляетъ выраженіе самаго дружескаго расположенія между евреями, нѣчто въ родѣ того, какъ бы оно было по русски „жизненокъ мой Минчевъ.“ „душа моя Минчевъ,“ или что нибудь въ родѣ того.
- ↑ Примѣч. Пурецъ — презрительное выраженіе, нѣчто болѣе обидное чѣмъ русскія выраженія фертъ, хлыщъ, и пр.
