кой; однако онъ все таки улучилъ возможность кинуть взглядъ на вошедшаго Минчева. Затѣмъ, окончивъ молитву и освободившись отъ молитвеннаго ремня, вышелъ онъ изъ-за печки и съ видомъ милостиваго султана, понимающаго цѣну каждаго своего слова обратился къ Минчеву.
— Минчевъ, вы — великій умъ! — изрѣкъ онъ.
— Не слишкомъ-ли много будетъ чести? — усомнился скромный Минчевъ, поднявшись съ улыбкою съ лавки на встрѣчу хозяину.
— Да! вы — великій умъ! Вы совершенно, въ пухъ и въ прахъ разнесли въ эту ночь Йоллесова зятя. Вы сдунули всѣ его доводы, какъ перышки.
И Блаувейсъ въ подтвежденіе дунулъ въ пространство, какъ бы желая изобразить, какъ Минчевъ сдувалъ перья Пинчевскихъ доводовъ. Минчевъ опять улыбнулся.
— Вы — свѣтъ Талмуда! — продолжалъ Блаувейсъ. — И я, я самъ… Я буду за честь считать, если вы сдѣлаетесь моимъ зятемъ.
Тутъ ужъ Минчеву было не до улыбокъ; онь напротивъ того покраснѣлъ до ушей, сердце же его, обыкновенно столь покойное, сразу забило тревогу. Какъ разъ въ это мгновенье вошла въ комнату Эстерка.
— Вотъ и сама дѣвушка! Она должна сдѣлаться вашей женой, — безапелляціонно рѣшилъ Блаувейсъ.
Эстерка тоже вспыхнула, какъ маковъ цвѣтъ; въ недоумѣніи глядѣла она на Минчева, пока тотъ совершенно растерянно смотрѣлъ на нее.
кой; однако он всё-таки улучил возможность кинуть взгляд на вошедшего Минчева. Затем, окончив молитву и освободившись от молитвенного ремня, вышел он из-за печки и с видом милостивого султана, понимающего цену каждого своего слова обратился к Минчеву.
— Минчев, вы — великий ум! — изрек он.
— Не слишком ли много будет чести? — усомнился скромный Минчев, поднявшись с улыбкою с лавки на встречу хозяину.
— Да! вы — великий ум! Вы совершенно, в пух и в прах разнесли в эту ночь Йоллесова зятя. Вы сдунули все его доводы, как перышки.
И Блаувейс в подтверждение дунул в пространство, как бы желая изобразить, как Минчев сдувал перья Пинчевских доводов. Минчев опять улыбнулся.
— Вы — свет Талмуда! — продолжал Блаувейс. — И я, я сам… Я буду за честь считать, если вы сделаетесь моим зятем.
Тут уж Минчеву было не до улыбок; он напротив того покраснел до ушей, сердце же его, обыкновенно столь покойное, сразу забило тревогу. Как раз в это мгновенье вошла в комнату Эстерка.
— Вот и сама девушка! Она должна сделаться вашей женой, — безапелляционно решил Блаувейс.
Эстерка тоже вспыхнула, как маков цвет; в недоумении глядела она на Минчева, пока тот совершенно растерянно смотрел на нее.
