бы подниматься съ своихъ пуховиковъ, въ которые она погружалась ночью, какъ сонная бѣлка въ свое зимнее гнѣздо.
Минчевъ остался по этому ночевать у Пинчева. Когда вопросъ былъ рѣшенъ въ этомъ смыслѣ слова, Пинчевъ чуть не подпрыгнулъ съ радости на своей кровати, Рахиль-же, повидиму, сдѣлалась еще болѣе огорченною, чѣмъ какъ она выглядѣла всегда. Но… она уже успѣла привыкнуть молчать и погребать въ своемъ сердцѣ свои тяжкія печали. Безъ возраженія приготовила она Мичеву постель въ сосѣдней комнатѣ, отдѣленной отъ ихъ спальной тонкой досчатой перегородкой, и еще постель — этого ужъ требовали законы гостепріимства — такую славную, чистую, мягкую. Помѣщалась эта постель какъ разъ такъ, что обоихъ Талмудистовъ на ночь имѣло раздѣлитъ только одна тоненькая стѣнка.
Минчевъ, пожелавъ хозяевамъ покойной ночи, сотворилъ молитву, и улегся въ постель; но не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ въ томъ мѣстѣ, гдѣ находилась голова его, онъ услышалъ легенькій стукъ въ перегородку. Стучалъ очевидно, Пинчевъ; Минчевъ притворился, что онъ не слышитъ.
— Минчевъ! — послышался изъ застѣнки шепчущій голосъ, звучавшій просительно-жалобными нотами. — Иль ты не слышишь золотой мой, милый Минчевъ.
— Ну? Что еще? — прошепталъ Минчевъ.
— Будешь ты наконецъ молчать? — Раздался шепотъ Рахили, обращавшейся, очевидно, къ мужу.
бы подниматься с своих пуховиков, в которые она погружалась ночью, как сонная белка в свое зимнее гнездо.
Минчев остался по этому ночевать у Пинчева. Когда вопрос был решен в этом смысле слова, Пинчев чуть не подпрыгнул с радости на своей кровати, Рахиль же, по-видимому, сделалась еще более огорченною, чем как она выглядела всегда. Но… она уже успела привыкнуть молчать и погребать в своем сердце свои тяжкие печали. Без возражения приготовила она Мичеву постель в соседней комнате, отделенной от их спальной тонкой дощатой перегородкой, и еще постель — этого уж требовали законы гостеприимства — такую славную, чистую, мягкую. Помещалась эта постель как раз так, что обоих Талмудистов на ночь имело разделит только одна тоненькая стенка.
Минчев, пожелав хозяевам покойной ночи, сотворил молитву, и улегся в постель; но не прошло и нескольких минут, как в том месте, где находилась голова его, он услышал легенький стук в перегородку. Стучал очевидно, Пинчев; Минчев притворился, что он не слышит.
— Минчев! — послышался из застенки шепчущий голос, звучавший просительно-жалобными нотами. — Иль ты не слышишь, золотой мой, милый Минчев.
— Ну? Что еще? — прошептал Минчев.
— Будешь ты наконец молчать? — Раздался шепот Рахили, обращавшейся, очевидно, к мужу.
