зомъ чеснокомъ, да лукомъ. Минчевъ все таки имѣлъ еще одну лошадь; правда это было животное печальнаго образа, тощая кляча, засыпавшая съ понуренной головой всякій разъ, что она остонавливалась на временный отдыхъ, но все же это была хоть какая ни наесть лошадь
Разъ случилось Минчеву отвозить на своей кляченкѣ въ городъ кукурузу одного еврея арендатора. Проѣзжая мимо полуразвалившейся хибарки, въ которой помѣщалось «модное заведеніе» и жилье старика Пинчева, и бокъ о бокъ съ которой имѣлись винный погребокъ и лавченка старьевщика, Минчевъ рѣшилъ мысленно, что хорошо бы теперь обсудить съ Пинчевымъ одинъ Талмудическій вопросъ, нетерпѣвшій по его мнѣнію отлагательства. Но Пинчевъ, какъ оказалось, отнесся къ дѣлу не сочувственно; съ глубокомысленной миной сидѣлъ онъ на низенькомъ столѣ и чинилъ дырья на толстой суконной кофтѣ, принадлежавшей нѣкоей солдаткѣ. Наружность Пинчева сильно измѣнилась противъ прежняго: лицо было чрезвычайно худо, руки и ноги словно еще вытянулись, волосы на головѣ и бородѣ посѣдѣли, глаза болѣе не прищуривались, а просто были вѣчно полузакрыты вѣками, отяжелѣвшими казалось на столько, что имъ уже нельзя было подняться безъ посторонней помощи. Голова Минчева была тоже сильно посеребрена сѣдиною; только борода его по прежнему оставалась черною, да черные глаза по прежнему смотрѣли съ сафьянно-темнаго лица, полные выраженія вѣчной мысли и добродушной ироніи.
зом чесноком, да луком. Минчев всё-таки имел еще одну лошадь; правда это было животное печального образа, тощая кляча, засыпавшая с понуренной головой всякий раз, что она остонавливалась на временный отдых, но всё же это была хоть какая ни наесть лошадь.
Раз случилось Минчеву отвозить на своей клячонке в город кукурузу одного еврея арендатора. Проезжая мимо полуразвалившейся хибарки, в которой помещалось «модное заведение» и жилье старика Пинчева, и бок о бок с которой имелись винный погребок и лавчонка старьевщика, Минчев решил мысленно, что хорошо бы теперь обсудить с Пинчевым один Талмудический вопрос, не терпевший по его мнению отлагательства. Но Пинчев, как оказалось, отнесся к делу не сочувственно; с глубокомысленной миной сидел он на низеньком столе и чинил дырья на толстой суконной кофте, принадлежавшей некоей солдатке. Наружность Пинчева сильно изменилась против прежнего: лицо было чрезвычайно худо, руки и ноги словно еще вытянулись, волосы на голове и бороде поседели, глаза более не прищуривались, а просто были вечно полузакрыты веками, отяжелевшими казалось на столько, что им уже нельзя было подняться без посторонней помощи. Голова Минчева была тоже сильно посеребрена сединою; только борода его по-прежнему оставалась черною, да черные глаза по-прежнему смотрели с сафьянно-темного лица, полные выражения вечной мысли и добродушной иронии.
