ему мнѣнію), что всѣ восемнадцать формулъ благословенія временъ разрушенія втораго храма, ведутъ свое начало отъ раввина Симона Гамаліеля, которымъ онѣ и написаны.
Кто-то изъ дома позвалъ въ эту минуту Блаувейса, и тотъ направился въ танцовальный залъ; оказалось, что зовущій стоитъ въ самой двери и что это именно Маркусъ Йоллесъ. Первый взявъ подъ руки послѣдняго спросилъ его:
— Скажите пожалуйста, кто этотъ человѣкъ, что споритъ тутъ на улицѣ съ вашимъ зятемъ? Вотъ-то онъ стрижетъ его какъ барана!
— Кому же больше быть, если не Минчеву! — недовольнымъ тономъ отвѣтилъ Йоллесъ — оба они кажется только на то и созданы, чтобъ вѣчно спорить другъ съ другомъ.
Наконецъ и музыка смолкла, и гости разошлись одинъ за другимъ, а Пинчевъ съ Минчевымъ все продолжали свой ученый диспутъ.
Вышелъ изъ дома и Блаувейсъ, являвшій въ своей высокой собольей шапкѣ типъ истаго еврейскаго аристократа; съ нимъ вмѣстѣ шла хорошенькая дѣвушка, его дочь, разгоряченная танцами и закутанная въ красную шаль; газельи глазки молоденькой еврейки видимо кого то искали въ уличныхъ потемкахъ, когда оттуда раздался голосъ Пинчева:
— Извѣстно, что евреи послѣ разрушенія перваго храма собрались въ первую же субботу въ школѣ.
— Вѣрно! — отвѣчалъ Минчевъ. — Но собрались они не для молитвы, а для обученія; собрались съ цѣлью слушать чтеніе и разъясненія закона
ему мнению), что все восемнадцать формул благословения времен разрушения второго храма, ведут свое начало от раввина Симона Гамалиеля, которым они и написаны.
Кто-то из дома позвал в эту минуту Блаувейса, и тот направился в танцевальный зал; оказалось, что зовущий стоит в самой двери и что это именно Маркус Йоллес. Первый, взяв под руки последнего, спросил его:
— Скажите пожалуйста, кто этот человек, что спорит тут на улице с вашим зятем? Вот-то он стрижет его как барана!
— Кому же больше быть, если не Минчеву! — недовольным тоном ответил Йоллес. — Оба они кажется только на то и созданы, чтоб вечно спорить друг с другом.
Наконец и музыка смолкла, и гости разошлись один за другим, а Пинчев с Минчевым всё продолжали свой ученый диспут.
Вышел из дома и Блаувейс, являвший в своей высокой собольей шапке тип истого еврейского аристократа; с ним вместе шла хорошенькая девушка, его дочь, разгоряченная танцами и закутанная в красную шаль; газельи глазки молоденькой еврейки видимо кого-то искали в уличных потемках, когда оттуда раздался голос Пинчева:
— Известно, что евреи после разрушения первого храма собрались в первую же субботу в школе.
— Верно! — отвечал Минчев. — Но собрались они не для молитвы, а для обучения; собрались с целью слушать чтение и разъяснения закона
