Изъ оконъ отрепаннаго, довольно таки неопрятнаго, дома купца Маркуса Йоллеса, неслись безпорядочныя взвизгиванья и завыванья, неслись и терялись въ царившей вокругъ вечерней тишинѣ, воздухъ которой до степени снотворности былъ пропитанъ ароматомъ розъ и кустовъ малины. Въ этихъ взвизгахъ, въ этихъ завываніяхъ трудно было бы отличить звуки инструментовъ и человѣческихъ голосовъ — до такой степени вмѣстѣ взятые они являли собою невозможный хаосъ въ родѣ того, который слышится на какой нибудь галиційской ярмарочной площади.
Двѣ скрипки визжали такъ пронзительно и безтолково, словно то были бѣднякъ еврей, и еще того болѣе бѣднякъ мужиченко, спорящіе и торгующіеся изъ за пары старыхъ башмаковъ съ ожесточеніемъ добраго и злаго духа препирающихся изъ за какой нибудь грѣшной души; безпорядочные звуки эти неслись какъ бричка по галиційской дорогѣ, то влѣзая вверхъ, то падая въ глубокую яму. Вмѣстѣ со скрипками, словно старикъ ворчунъ полицейскій, хрипло ворчалъ контрабасъ
Из окон отрепанного, довольно таки неопрятного, дома купца Маркуса Йоллеса, неслись беспорядочные взвизгиванья и завыванья, неслись и терялись в царившей вокруг вечерней тишине, воздух которой до степени снотворности был пропитан ароматом роз и кустов малины. В этих взвизгах, в этих завываниях трудно было бы отличить звуки инструментов и человеческих голосов — до такой степени вместе взятые они являли собою невозможный хаос в роде того, который слышится на какой нибудь галицийской ярмарочной площади.
Две скрипки визжали так пронзительно и бестолково, словно то были бедняк-еврей, и еще того более бедняк-мужиченко, спорящие и торгующиеся из-за пары старых башмаков с ожесточением доброго и злого духа, препирающихся из-за какой нибудь грешной души; беспорядочные звуки эти неслись как бричка по галицийской дороге, то влезая вверх, то падая в глубокую яму. Вместе со скрипками, словно старик ворчун полицейский, хрипло ворчал контрабас
