Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/10

Мои воспоминанія. — Глава X
авторъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ

Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 285—339.



X.

Концертъ Бозіо. — Покупка Снопса. — Братъ Петруша. — Юлія Пострана. — Свадьба Дм. П. Боткина. — Снова сборы въ Новоселки. — Дорожныя приключенія. — Пирогово. — Странный монахъ. — Графъ С. Н. Толстой. — Охота въ Щигровкѣ. — Пріѣздъ Тургенева. — Возвращеніе въ Москву. — Снова болѣзнь Нади. — Мысли о покупкѣ имѣнія. — Опять въ Новоселкахъ. — Отъѣздъ заграницу графа Николая Толстаго и его письма. — Письма Тургенева и Боткина.

Навѣщавшій насъ по временамъ веселый Дмитрій Петровичъ Боткинъ однажды сообщилъ, что онъ хочетъ у одной опекунши бабушки просить руки воспитываемой ею шестнадцатилѣтней внучки.

Зная участіе, которое мы принимаемъ въ его судьбѣ, — онъ предложилъ намъ побывать на предстоящемъ концертѣ итальянцевъ въ Дворянскомъ Собраніи, въ которомъ главную роль должна была играть Бозіо, про которую шутники говорили: „да не будетъ тебѣ бозіи иніе развѣ менѣ“, гдѣ, какъ онъ узналъ, будетъ избираемая имъ дѣвушка съ своею замужнею сестрою. Во время перваго антракта намъ указали входившую красивую блондинку съ роскошными волосами, что и требовалось доказать. Меломаномъ я никогда не былъ, но иногда самая простая и задушевная мелодія въ состояніи подѣйствовать на меня потрясающимъ образомъ. Доказательствомъ того и другаго могъ бы послужить концертъ мадамъ Віардо, прослушанный мною въ Парижѣ. Къ несчастію, во время настоящаго концерта Бозіо, у меня закралась мысль, что добровольно на этомъ вечерѣ я смотрѣлъ невѣсту, а обязательно долженъ восхищаться концертомъ. Эта мысль съ каждымъ тактомъ все болѣе отравляла музыкальные звуки, такъ что подстрекаемая возрастающими фіоритурами предстала въ видѣ единственнаго вопроса: „что же обязываетъ меня долѣе терпѣть эту несносную пытку, отъ которой я сейчасъ избавлюсь за подъѣздомъ Собранія, гдѣ меня ожидаешь собственная карета и слуга, который объяснитъ женѣ моей, что я уѣхалъ провести вечеръ въ Пикулину, квартировавшему невдалекѣ на Петровке? Чтобы не мѣшать другимъ, отправляясь съ объясненіями къ женѣ, я, взявши стоявшую возлѣ моего стула уланскую шапку, направился къ лѣстницѣ, ведущей изъ Собранія, но и тамъ нестерпимыя рулады все еще меня преслѣдовали. Спрашиваю слугу, слуги нетъ. Я не зналъ, что, по случаю большаго съѣзда, жандармы многихъ согнали въ отдаленныя залы сѣней. Послѣ тщетныхъ поисковъ слуги, я вышелъ въ одномъ мундирѣ при 25-и градусномъ морозѣ на крыльцо и, прошедши до угла Собранія, взялъ перваго извощика съ полостью и, завернувшись въ его попонку, приказалъ гнать на Петровку къ Пикулину, котораго квартира тѣмъ не менѣе была не ближе версты отъ Дворянскаго Собранія. Узнавши въ чемъ дѣло, Пикулинъ расхохотался и принялся отпаивать меня чаемъ cъ коньякомъ. Черезъ часъ въ передней раздался звонокъ, а затѣмъ рыдающая жена моя разсказала, что послѣ тщетныхъ поисковъ за мною со стороны ея знакомыхъ по всѣмъ боковымъ заламъ Собранія, слуга, подававшій ей шубу, объявилъ, доставая изъ простыни и мою шубу и калоши, что онъ не знаетъ куда я дѣвался, и что она наугадъ велѣла ехать къ Пикулину. Эта безобразная съ моей стороны продѣлка имѣла одно хорошее послѣдствие: жена дала слово не возить меня ни въ какіе концерты, — и сдержала его.

Я забылъ сказать, что, еще до пріѣзда къ намъ въ Москву Тургенева, Борисовы писали мнѣ, что оставленный на ихъ попеченіе прелестный мой Непиръ кончился отъ душившей его горловой жабы. Такимъ образомъ еще въ ту же осень я остался безъ собаки. Зайдя въ писчебумажный магазинъ на Воздвиженкѣ, я былъ пораженъ красотою бѣлаго понтера съ коричневыми ушами. Понтеръ этотъ принадлежалъ самому хозяину магазина, страстному охотнику, вѣроятно изъ вольноотпущенныхъ. Понтера звали Снопсомъ, и хозяинъ просилъ за него сто рублей. Не взирая на то, что истратить въ то время на свою прихоть сто рублей было съ моей стороны почти непростительно, я спалъ и видѣлъ предъ собою красавца Снопса и упросилъ разсказывавшаго о его способностяхъ чудеса хозяина показать его въ полѣ. Осенній пролетъ вальдшнеповъ еще не кончился, и мы, нанявши извощика, отправились за городъ съ охотникомъ, уснащавшимъ обильно весь разговоръ свой фразою: „по-французски“. Такъ на постояломъ дворѣ, наливая себѣ въ стаканчикъ водки изъ объемистой фляжки, онъ, выпивши и закусивши кускомъ хлѣба, сказалъ: „по-французки“. Затѣмъ, подвязавъ калоши брюкъ сверхъ голенищевъ желтыми бумажными фитилями изъ своего магазина, онъ не преминулъ сказать: „по-французски“. Почему онъ предполагалъ, что французы такъ собираются на охоту — дѣло его. Только однажды видѣлъ я короткую стойку Снопса, такъ какъ вѣроятно напуганный вальдшнепъ не выдержалъ, но тѣмъ не менѣе красота собаки меня побѣдила, и я ее купилъ. Тургеневу Снопсъ тоже очень понравился; разохотился и братъ Петруша, глядя на красивую собаку, и съ тѣмъ большимъ рвеніемъ сталъ искать для себя породистой собаки, что ходить за нею спеціально было кому, такъ какъ изъ деревни онъ выписалъ себѣ кучера съ рысистою лошадью и слугу Антона. Навѣстивши бывшаго хозяина Снопса, братъ высказалъ свое желаніе имѣть бѣлую безъ отмѣтъ самку сетера, и, конечно, желаемая собака нашлась у пріятеля магазинщика, или была имъ нарочно пріискана для брата. Тутъ съ страстнымъ увлеченіемъ, отличавшимъ всѣ дѣйствія брата, начались самыя оригинальныя съ его стороны продѣлки. Предлагаемая самка должна была въ скорости принести щенятъ знаменитой породы; поэтому, чтобы окружить должнымъ попеченіемъ ожидаемыхъ щенятъ, братъ нанялъ отдѣльное помѣщеніе, изъ двухъ комнатъ въ нижнемъ этажѣ флигеля, въ которомъ проживала сама хозяйка дома. Казалось бы, этого было довольно; но брату вздумалось въ новомъ своемъ помѣщеніи устроить угощеніе продавцамъ охотникамъ. Для этого, кромѣ всякихъ дорогихъ закусокъ, были нашему повару заказаны маіонезъ и разнаго рода блюда. Но что всего было для меня страннѣе, это то, что братъ умолялъ меня придти на эту закуску. Ничего не могло быть нелѣпѣе этого завтрака, пожираемаго стоя, такъ какъ оба гостя, не взирая ни на какія просьбы, не рѣшились сѣсть; и я, пришедши къ самому жареному, тоже стоя, со стаканомъ шампанскаго въ рукѣ, поздравлялъ брата съ покупкою, а ихъ съ продажею. Антонъ ежедневно по нѣскольку разъ въ день выводилъ Бланку на своркѣ гулять по двору, и однажды я узналъ, что Бланка принесла двѣнадцать щенятъ. Щенки подростали, а тѣмъ временемъ подошла и масляница, послѣ которой братъ собирался отправиться въ далекую Грайворонку.

Чтобы доставить удовольствіе своимъ степнымъ служителямъ, братъ отпустилъ ихъ на гулянье подъ Новинское, насладиться всевозможными балаганными диковинками.

Какъ одностороння, а потому несправедлива мысль, будто простая грамотность или такъ называемая натертость развиваетъ въ человѣкѣ нравственность, — вся Москва въ то время могла убѣдиться изъ слѣдующаго факта.

Проѣзжая по Подновинскому, я самъ зашелъ въ балаганъ, гдѣ показывали Юлію Пострану. Едва ли впродолженіе многихъ вѣковъ придется увидать что либо болѣе необычайное, непріятное и грустное.

На сцену, въ короткихъ юбкахъ танцовщицы, вышла мулатка съ черною кудрявою головою и большой, широкой, черной бородой. Не смотря на худощавость ея рукъ и ногъ и общее выраженіе лица, это была несомнѣнная женщина, а не обезьяна. Рядомъ съ нею на сценѣ стоялъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ красавецъ брюнетъ американецъ, подъ руководствомъ котораго она танцевала балетъ, не смотря на очевидные признаки послѣдней степени беременности. Въ доказательство неподдѣльности своей особы, она переходила черезъ оркестръ и жала руки зрителямъ первыхъ рядовъ, въ томъ числѣ и мою. Черезъ недѣлю въ газетахъ было напечатано, что несчастная женщина умерла родами, произведя на свѣтъ подобную себѣ дочь, и американецъ будто бы, набальзамировавъ родильницу и собственную дочь свою, продалъ ихъ въ музей.

Неужели безграмотный древній патріархъ, воспитанный въ чувствахъ гостепріимства и покровительства слабому, долженъ уступить въ дѣлѣ нравственности этому цинически безсердечному американцу?

Вечеромъ братъ со смѣхомъ разсказывалъ о возвращеніи своего Антона съ гулянья. Довольный своимъ днемъ, Антонъ говорилъ, что они „до Юліи Пространной не дошли“.— „Но до кабака, прибавилъ братъ отъ себя, они, видимо, добрались“.

По полученіи Дм. П. Боткинымъ согласія на бракъ, въ домѣ ихъ тотчасъ же приступлено было къ отдѣлкѣ прежней квартиры Грановскихъ, а на 16-е января былъ назначенъ день свадьбы. На помолвкѣ, въ великолѣпномъ домѣ невѣсты, я сидѣлъ рядомъ съ Василіемъ Боткинымъ, старавшимся въ глазахъ бабушки заслужить наилучшее мнѣніе. Въ воспоминаніи моемъ объ этомъ днѣ ярко сохранились два пункта.

Въ гостиной бабушки я залюбовался великолѣпными на стѣнахъ гобеленами, между прочимъ съ одной стороны: — Похищеніе Прозерпины, а съ другой — Юпитера въ видѣ бѣлаго быка, уносящаго по морю Европу.

Объ этихъ коврахъ я впослѣдствіи такъ часто напоминалъ молодой Боткиной, что она по смерти бабушки упросила братьевъ уступить ей эти ковры, и понынѣ украшающіе лѣстницу Дм. Петровича.

Второй моментъ, сохранившійся въ моей памяти, былъ тотъ, когда къ церковной паперти подкатило новое съ иголочки ландо, привезшее невѣсту въ церковь; — соскочившій съ козелъ слуга напрасно силился отворить дверцу кареты, дверца не отворялась, a невѣсту невозможно было выпустить. Тогда экипажный мастеръ Ильинъ, пришедшій на паперть полюбоваться эффектомъ своей кареты, подскочилъ къ дверкѣ и, убѣдившись въ невозможности отпереть ее, сдернулъ и подогнулъ правый рукавъ своей шубы и, защитивъ такимъ образомъ кулакъ, вышибъ имъ зеркальное стекло кареты. Раскидавъ осколки стекла, онъ мгновенно запустилъ руку по внутренней сторонѣ дверки, отперъ ее и принялъ подъ руку невѣсту. Все это исполнено было такъ быстро и ловко, что невѣста едва ли обратила вниманіе на это маленькое происшествіе. 

Зато между каретниками оно долго было памятно, и мой старикъ Пироговъ, много лѣтъ спустя, говаривалъ: „хорошо такъ это случилось у Ильина, такъ и сошло благополучно, а случись у нашего брата, — ну и запирай заведеніе“.

Между тѣмъ Тургеневъ писалъ изъ Петербурга отъ 7 января 1859 г.

„Любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ, посылаю вамъ оттискъ моей повѣсти и прошу судить о ней строго и даже сурово, — и напишите мнѣ ваше мнѣніе. Тотчасъ по прочтеніи прошу передать экземпляръ Аксаковымъ съ прилагаемымъ письмомъ къ Сергѣю Тимофеевичу. — Ну прощайте, обнимаю васъ и кланяюсь вашей женѣ“.

Ив. Тургеневъ.

P. S. „Не замѣшкайте передачей повѣсти“.

10 января онъ писалъ:

„Любезнѣйшій Фетъ, пишу вамъ два слова впопыхахъ: уголъ разумѣется у меня вамъ всегда готовъ — пріѣзжайте и погостите. Вы пишете, что Л. Толстой сюда поѣхалъ — здѣсь онъ никому не показался, должно быть въ Бологовѣ опять схватился съ медвѣдемъ.

„Кланяюсь вашей женѣ и жду васъ. Получили ли вы мою повесть.

Vale et me ama.

Ив. Тургеневъ.

Отправляясь на свою Грайворонку, братъ нанялъ долгаго извощика съ закрытой кругомъ повозкой. Снѣга въ этомъ году были громадны, и къ тому же, какъ нарочно, со дня выѣзда брата изъ Москвы, поднялись мятели. Легко себѣ представить безконечное ныряніе по ухабамъ съ плетушкой, наполненной щенками, съ ночлегами, при которыхъ щенки вносились въ избу и откармливалисъ молокомъ.

Наступалъ мартъ мѣсяцъ и, приказавши поставить карету-тарантасъ на полозья, я ежедневно сталъ торопить нашъ отъѣздъ въ Новоселки, зная, что по обтаявшему шоссе никакіе ямщики не возьмутся везти большаго саннаго экипажа. Опасенія мои оправдались, и мы съ величайшимъ трудомъ протащились двѣ первыхъ станціи. Ночью мы прибыли въ Серпуховъ и, перемѣнивъ лошадей, спустились къ переправѣ черезъ Оку. Береговой сторожъ съ палочкой въ рукахъ остановилъ насъ и объявилъ, что переѣздъ сталъ очень опасенъ, a тѣмъ болѣе для тяжелаго экипажа, что и легкія сани съ трудомъ пробираются между открывшимися справа и слѣва полыньми.

— Ну, любезный другъ, сказалъ я, выпроводи насъ на тотъ берегъ и получишь рубль на чай. Сторожъ, видимо, отставной солдатикъ, сказалъ ямщику: „ну, другъ, я стану указывать тебѣ дорогу, а ты ужь валяй во весь духъ“. При этомъ онъ сталъ на лѣвую отводину кареты и дѣйствительно все время кричалъ: „правѣй! лѣвѣй!“ покуда мы во весь духъ неслись черезъ широкую Оку. При лунномъ свѣтѣ то справа, то слѣва чернѣли полыньи, у краевъ которыхъ вода слегка всплескивала при нашемъ проѣздѣ. Но вотъ мы уже на правомъ берегу Оки и, поблагодаривъ проводника, пускаемся въ дальнѣйшій путь.

Въ тотъ же день, узнавъ въ Тулѣ отъ Ясенковскихъ ямщиковъ, что графъ Л. Н. Толстой дома, мы рады были заѣхать въ Ясную Поляну и передохнуть въ дорогѣ у гостепріимныхъ хозяевъ.

Графъ встрѣтилъ насъ радушно и особенно любезна была его тетенька Т. А. На другой день передъ нашимъ отъѣздомъ графъ подарилъ мнѣ двухъ лягавыхъ щенковъ, и пришлось вспомнить любимую поговорку Тургенева: „чему посмѣешься, тому и поработаешь“. Давно ли я трунилъ надъ плетушкой со щенятами, повезенной братомъ Петрушей въ Землянскій уѣздъ? А теперь самому пришлось забирать плетушку, правда, съ двумя щенками, къ себѣ въ карету. Ѣхать оставалось уже не слишкомъ далеко, и поздно ночью мы добрались до Мценска.

Такъ какъ пришлось въ деревню ѣхать на вольныхъ,то я приказалъ ямщику везти насъ не на станцію, а на постоялый дворъ. Говорятъ: — до разсвѣта никто не повезетъ, такъ какъ вода залила ледъ на Зушѣ, а въ тяжелой каретѣ и по проселку не проѣдешь. Надо ночевать. 

Отворяю дверь въ комнаты постоялаго двора и меня поражаетъ невыносимый запахъ угара.

— Помилуйте! восклицаю я, — да у васъ въ комнатахъ угаръ!

— У насъ всегда такъ, отвѣчаетъ хладнокровно хозяинъ.

Тѣмъ не менѣе ночевать при такомъ угарѣ невозможно и надо „хоть плыть да быть“. Послѣ долгихъ совѣщаній рѣшено было ѣхать въ крытой кругомъ повозкѣ, въ которую влѣзать можно только было въ боковое отверстіе, завѣшанное циновкой. Повара мы оставили ночевать во Мценске съ тѣмъ, чтобы на другой день, забравши съ собою поклажу, онъ оставилъ карету до просухи на постояломъ дворѣ. Конечно, ямщика пришлось соблазнить тройными прогонами. Лошади готовы, и въ отверстіе кибитки полѣзли мы съ женою, горничная Марьюшка, и затѣмъ подали намъ туда же во тьму и плетушку со щенками. Когда мы пріѣхали къ мѣсту лѣтняго парома, то увидали шумящія струи рѣки, по которымъ никто не могъ бы догадатьси, что онѣ несутся сверху льда. Подъѣхавъ къ водѣ, ямщикъ остановилъ лошадей, сказавши: „воля ваша, я не поѣду, я боюсь“. Я вспомнилъ, что шагахъ во ста, тутъ же на правомъ берегу Зуши, стояла изба перевощика Ѳедота. Не пускаясь въ дальнѣйшія разсужденія, я поднялся въ гору и сталъ стучать въ его окно. Наконецъ, я услыхалъ что дверь отперли, и я впотьмахъ вошелъ избу.

— Ѳедотъ! крикнулъ я перевощику.

— Ахъ, батюшка Аѳан. Аѳан.! Это вы? вскрикнулъ Ѳедотъ, узнавши меня по голосу.

— Можно тройкой переѣхать на Новосельскую сторону?

— Можно.

— Ну такъ собирайся и проводи насъ до самыхъ Новоселокъ.

— Сейчасъ, батюшка!

И точно, минутъ черезъ пять, не зажигая огня, Ѳедотъ собрался въ дорогу и пошелъ со мною къ кибиткѣ.

— Боюсь! продолжалъ вопить ямщикъ. — Тройку потопишь.

— Отвѣчаю тебѣ за тройку, сказалъ я. 

— Эхъ, ты! воскликнулъ Ѳедотъ, — а еще ямщикъ! Давай сюда возжи!

— Боюсь! сказалъ ямщикъ, слѣзая съ козелъ и подавая возжи Ѳедоту.

Видя, что это лишь проба для возбужденія смѣлости ямщика, я пригласилъ моихъ спутницъ выйти изъ повозки, и Ѳедотъ, разогнавши съ берега лошадей, проѣхалъ до половины рѣки и, описавши кругъ по водѣ, стоявшей по крайней мѣрѣ на четверть сверху льда, поставилъ снова повозку на старое мѣсто и сказалъ: „видишь“! Только тутъ набравшійся смѣлости ямщикъ сѣлъ на козлы, а мы снова забрались въ повозку. Шлепающая и брызжащая вода, слава Богу, въ повозку не дохватила, и мы благополучно выскочили на противуположный берегъ. Не успѣли мы выбраться на знакомый Новосельскій проселокъ, какъ повалилъ снѣгъ, скоро превратившійся въ сильную мятель. Зная, что намъ придется подыматься на изволокъ по занесенной снѣгомъ дорогѣ, я помирился съ мыслію, что долго придется тащиться все въ томъ же направленіи, соображаясь съ бьющей съ правой стороны мятелью. Но наконецъ терпѣніе мое истощилось, тѣмъ болѣе что по разсчету моему три версты, которыя приходилось намъ проѣхать въ одномъ направленіи, должны были быть пройдены въ теченіи часа въ дорогѣ. Явно, что намъ слѣдовало поворачивать налѣво къ мостику черезъ р. Ядрину, впадающую въ Зушу. Это я объяснилъ Ѳедоту, конечно, въ видѣ предположенія, такъ какъ заметенной дороги различить было невозможно. Но на это Ѳедотъ упорно возражалъ, что мы ѣдемъ какъ слѣдуетъ. Видя, что онъ уведетъ насъ Богъ знаетъ куда, ибо мятель все подъ тѣмъ же угломъ била въ рогожку нашего входа, я настойчиво крикнулъ: „вороти налѣво“! Вѣтеръ тотчасъ же сталъ дуть намъ въ тылъ, а черезъ четверть часа Ѳедотъ закричалъ: „а вѣдь и точно ваша правда! Никакъ передъ нами чернѣетъ мостъ“! Оба подъѣзда къ мосту были затоплены Ядриной, и только самый горбъ моста чернѣлъ посерединѣ рѣчки.

— Ѳедотъ! сказалъ я, — надо дорогу верхомъ испробовать!

— Сейчасъ! сказалъ Ѳедотъ и, отложивъ лѣвую пристяжную, поѣхалъ къ мосту въ нѣсколькихъ шагахъ передъ нами. Но не успѣлъ онъ добраться до открытаго теченія, какъ лошадь его по самый хомутъ провалилась въ воду, и былъ моментъ, когда я за него не на шутку струхнулъ. Лошадь однако стала подъ нимъ усиленно выбиваться къ берегу и наконецъ вы-скочила на снѣгъ. Положеніе было критическое. Переѣхать по мосту нечего было и думать, и пришлось бы снова тащиться къ городу.

— Тутъ, сказалъ Ѳедотъ, у самаго устья Ядрины есть переходъ по льду. Да до него лугомъ съ полверсты пожалуй будетъ. Можетъ его и совсѣмъ сломало, а можетъ и цѣлъ еще.

Не довѣряя проводникамъ, я отправился пѣшкомъ вдоль зачерпнувшагося водою луга, причемъ конечно высокія калоши мои тотчасъ налились водою.

— Вотъ онъ, переходъ то! крикнулъ Ѳедотъ, — и я увидалъ двѣ треугольныя льдины, упирающіяся своими основаніями въ берега и вершинами другъ въ друга. Конечно, ледяной этотъ сводъ висѣлъ на воздухѣ, и подъ нимъ клокотала вешняя вода. Проѣхать тройкой тутъ было немыслимо, и на самой вершинѣ свода повозка могла пройти только однимъ полозомъ. Первымъ по своду перешелъ Ѳедотъ, за нимъ послѣдовалъ я, и онъ по одной подводилъ моихъ спутницъ, которыхъ я за руку перехватывалъ черезъ клокочущую бездну. Отпрягли лошадей, и добрыя животныя скокомъ перебрались ко мнѣ, одно за другимъ. Оставалось самое трудное: переправить повозку. Лѣвый полозъ прочно стоялъ на воздушномъ сводѣ, но правый приходилось, передвигая по льду легкую повозку, поддерживать на мгновеніе совершенно на воздухѣ, такъ какъ полозъ былъ не довольно длиненъ, чтобы, теряя опору на одномъ берегу, опереться на другомъ. Въ этотъ моментъ Ѳедотъ и ямщикъ дали повозкѣ совершенно опуститься правымъ бокомъ къ безднѣ, и, не взирая на сложность нашего положенія, я услыхалъ восклицаніе жены моей: „щенята, щенята попадаютъ въ воду!“

Наконецъ повозка перешла на правый берегъ, запряжена, и мы забрались въ свои мѣста. Но тутъ новое затрудненіе. Такъ какъ мы переправились не по торной дорогѣ, a цѣликомъ, то и въ лежащее передъ нами село Ядрино приходилось пробираться цѣликомъ, объѣзжая невѣдомые рвы околицы. Едва только я втягивалъ голову въ повозку, прячась во мракъ отъ бьющаго въ лицо снѣга, какъ возницы наши сбивались съ настоящаго направленія. Это наконецъ вывело меня, до колѣнъ промокшаго, изъ терпѣнія, и я раза съ два крикнулъ: „да куда-жь вы опять къ черту вправо-то забрали?“

— О Госьподи! раздалось во мракѣ шепелявое восклицаніе Марьюшки: — сто это они нечистаго поминаютъ, который насъ и такъ всю ночь водитъ?

Выбрались наконецъ на выгонъ передъ церковью, и до Новоселокъ осталось въ гору версты четыре, и стало быть простое дѣло терпѣнія. Наконецъ въ три часа утра мы добрались до Новосельскаго крыльца, протащившись часовъ шесть на разстояніи, которое слѣдовало бы проѣхать въ полчаса. Отправляясь на родной свой мезанинъ, я предварительно подошелъ къ буфетному шкапу и налилъ себѣ цѣлый стаканъ травнику, раздѣлся и легъ спать тепло укрывшись.

Поутру мы проснулись безъ всякихъ дурныхъ послѣдствій.

Въ Новоселкахъ встрѣтили мы новаго жильца: маленькаго Петрушу Борисова, отличавшагося необыкновеннымъ размѣромъ головы для такого малаго ребенка. Сестра Надя совершенно оправилась, и прошлогодняя жизнь наша вошла въ свою обычную колею. И такъ какъ Тургенева не было въ Спасскомъ, то графъ Ник. Ник. Толстой еще чаще сталъ посѣщать насъ на своемъ „безсмертіи души“.

— Завтра, сказалъ онъ однажды, я поѣду отсюда во Мценскъ и, взявши почтовую пару въ „безсмертіе души“, покачу по шоссе сперва къ брату Сергѣю въ Пирогово, а затѣмъ къ Левочкѣ въ Ясную Поляну. Поѣдемте вмѣстѣ! Они очень будутъ рады увидать васъ.

На другой день неизмѣнныя желтыя дрожки покойно донесли насъ по шоссе и въ сторону до села Пирогова. Ник. Ник. ушелъ отъ меня впередъ во внутренніе покои, вѣроятно чтобы предупредить о моемъ пріѣздѣ, и я одинъ поднялсй въ переднюю. Единственнымъ встрѣченнымъ мною здѣсь лицомъ былъ стоявшій во весь ростъ красивый старикъ съ бѣлыми какъ лунь вьющимися волосами и такою же бородою пышнымъ вѣеромъ, одѣтый въ безукоризненно бѣлую парусинную рясу.

Я раньше слыхалъ отъ Толстыхъ курьезные разсказы о помѣшанномъ монахѣ В—вѣ, давно оставившемъ монастырь и проживавшемъ у знакомыхъ. Бѣлый старикъ держалъ въ рукѣ какую то стклянку, въ которой взбалтывалъ бѣлую микстуру.

Поклонившись ему, я спросилъ, не можетъ ли онъ указать мнѣ мѣсто, гдѣ бы я могъ умыться и избавиться отъ покрывавшей меня пыли?

— Позвольте, сказалъ незнакомецъ, взбалтывая микстуру. Вамъ надо прежде всего очистить вотъ этимъ глаза.

— Покорно васъ благодарю, сказалъ я. Я предпочитаю умыться водою.

— Нѣтъ, этого нельзя. Я сейчасъ пущу вамъ этого въ глаза.

Но тутъ на выручку мою явился хозяинъ дома и избавилъ меня отъ непрошеннаго благодѣянія.

Со времени этого перваго моего знакомства съ графомъ Сергѣемъ Николаевичемъ, судьба впослѣдствіи сводила насъ довольно часто, и наши характеры оказались дотого сходны, что я не помню никакого между нами спора, а напротивъ, мнѣніе, высказанное однимъ, казалось другому у него подслушаннымъ. Одного этого обстоятельства достаточно, чтобы удержать меня отъ всякихъ похвалъ или порицаній по адресу графа. Тѣмъ не менѣе я убѣжденъ, что основной типъ всѣхъ трехъ братьевъ Толстыхъ тождественъ, какъ тождественъ типъ кленовыхъ листьевъ, невзирая на все разнообразіе ихъ очертаній. И еслибы я задался развить эту мысль, то показалъ бы, въ какой степени у всѣхъ трехъ братьевъ присуще то страстное увлеченіе, безъ котораго въ одномъ изъ нихъ не могъ бы проявиться поэтъ Л. Толстой. Разница ихъ отношеній къ жизни состоитъ въ томъ, съ чѣмъ каждый изъ нихъ отходилъ отъ неудавшейся мечты. Николай охлаждалъ свои порывы скептической насмѣшкой. Левъ уходилъ отъ несбывшейся мечты съ безмолвнымъ урокомъ; a Сѣргѣй — съ болѣзненной мизантропіей. Чѣмъ болѣе у подобныхъ характеровъ первоначальной любви, тѣмъ сильнѣе хотя на время сходство съ Тимономъ Аѳинскимъ.

Въ домѣ графа я съ удовольствіемъ встрѣтилъ графиню Марью Никол., которой имѣніе примыкаетъ къ Пирогову, составляя отдѣльную его часть. Погода стояла прекрасная, и графиня скоро повела насъ въ обширный садъ съ широко расчищенными дорожками и разсказывала мнѣ о недавнемъ веселомъ праздникѣ въ Пироговѣ по случаю чьихъ то именинъ. „Ночь была прекрасная, говорила она, — и мы за полночь прогуляли въ саду. Вотъ этотъ самый мостикъ черезъ канаву былъ ветхъ, и, не зная чѣмъ иллюстрировать веселый праздникъ, монахъ В—ъ поджогъ мостикъ, и когда тотъ въ темнотѣ распылался, сталъ черезъ него прыгать. Фантастически ненаглядна, продолжала графиня, была его бѣлая фигура, озаренная снизу пылающимъ огнемъ“.

За обѣдомъ мнѣ пришлось сидѣть около красиваго старца монаха, и онъ не заставлялъ вызывать себя на разговоры, оказавшись неисчерпаемо краснорѣчивымъ. Служивши при Александрѣ въ гусарахъ, онъ не допускалъ никакого сравненія своего времени съ настоящимъ и говорилъ: „вы, Николаиты, объ Александровцахъ судить не можете“.

— Почему вы такъ думаете?

— Я вамъ это докажу логически, исторически, философически, географически, математически, политически...

— Да вѣрю, вѣрю.

— Да нѣтъ-съ, позвольте! — Грамматически, драматически, критически и т. д.

Къ вечеру этотъ же самый ех-монахъ взялъ гитару и подсѣлъ къ графинѣ Марьѣ Никол. Съ большимъ вкусомъ онъ сталъ подыгрывать извѣстную пѣсню:

„Полоса ль моя полосынька“

и когда графиня вполголоса ее запѣла, онъ тоже вполголоса сталъ вторить ей пріятнымъ теноромъ.

Прогостивъ дня два въ Пироговѣ, мы съ Ник. Ник. побывали и въ Ясной Полянѣ, и затѣмъ онъ тѣмъ же порядкомъ доставилъ меня въ Новоселки.

Отъ 17 іюня В. Боткинъ писалъ изъ Кунцева: 

„10 іюня братъ Петинька и все семейство отправились въ Петербургъ, и сегодня они оттуда уѣзжаютъ въ Ревель, проведя недѣлю въ Петербургѣ. Кажется, что онъ произвелъ на нихъ большое впечатлѣніе: да это такъ и быть должно, когда подумаешь, что они до сихъ поръ почти не выѣзжали изъ Москвы. А Петербургъ хотя по виду всетаки городъ европейскій; для русскаго же человѣка все европейское имѣетъ таинственное обаяніе. Такъ и быть должно, иначе мы были бы осуждены вѣчно коснѣть, подобно финнамъ и другимъ низшимъ племенамъ, въ нашемъ — не скажу варварствѣ — а въ тупости и младенчествѣ. Собственно говоря, всякій народъ, все равно европейскій или азіатскій, тупъ и младенецъ. Послѣдняя война сняла плеву съ нашихъ глазъ; она показала, что съ тупостью и младенчествомъ народа въ наше время далеко не уѣдешь. Назвавшись европейскимъ государствомъ, надо идти сообразно съ европейскимъ духомъ, или потерять всякое значеніе. Мы тридцать лѣтъ боролись съ европейскимъ духомъ и опомнились, очутившись у бездны. Мы только теперь начинаемъ понимать, что мы государство бѣдное, истощенное всяческою неурядицею, что мы не по одежкѣ протягивали ножки, что мы почти наканунѣ новаго банкротства, что наша полицейская роль въ Европѣ была безумствомъ. Да и многіе ли понимаютъ это теперь? Но великое счастіе въ томъ, что это наконецъ поняло правительство. Винить тутъ некого: виновата та же тупость и младенчество; — вѣдь онѣ ходятъ не въ армякѣ только, но и въ шитыхъ золотомъ мундирахъ. Мы дѣйствительно самое еще младенческое государство въ Европѣ, и наши такъ называемые „образованные“ напрасно съ такимъ презрѣніемъ смотрятъ на „необразованныхъ“. Тутъ опять разница въ одномъ только платьѣ и внѣшности; внутренно же та же самая дичь, только подъ другими формами“.

В. Боткинъ.

Вначалѣ іюня по предварительному соглашенію въ Новоселки пріѣхалъ съ поваромъ и съ лягавою собакою братъ Петръ Аѳан. Въ то время какъ мы сговаривались съ гр. Ник. Толстымъ объ отъѣздѣ изъ Новоселокъ на тетеревей въ Щигровку, И. Тургеневъ просилъ изъ заграницы дядю отправить единовременно съ нами туда же знаменитаго Аѳанаcія и еще другаго охотника, при которомъ состояла лягавая собака Весна, на которую И. С., послѣ устарѣлой Бубульки, возлагалъ большія надежды.

Во Мценскѣ наняли мы поденно ямщика съ хорошею тройкой и пузатѣйшимъ хотя и легкимъ тарантасомъ. Всѣмъ тремъ намъ рядомъ было совершенно просторно, такъ же какъ и нашимъ собакамъ на сѣнѣ подъ высокими козлами. Благодаря прелестной погодѣ и еще болѣе прелестному нраву Н. Толстаго, умѣвшаго такъ естественно, какъ никто, ѣхать на этой тройкѣ, въ этомъ тарантасѣ и по этой землѣ, — поѣздка наша была дѣйствительнымъ праздникомъ, которому недаромъ издали завидовалъ Тургеневъ. Конечно, и на этотъ разъ намъ пришлось ночевать въ Болховѣ на постояломъ дворѣ, откуда на другой день мы отправились въ дальнѣйшій путь. Когда мы отъѣхали верстъ за 30, стало невыносимо жарко.

По дорогѣ ни ручья, ни колодца.

— Должно быть это кабакъ, сказалъ Ник. Ник., указывая на стѣснившіяся передъ нами подводы у дверей одинокой придорожной избы. — У нихъ иногда бываетъ ледъ и пиво. Хорошо бы теперь выпить по стаканчику!

Пока слѣзшій съ козелъ поваръ пошелъ распрашивать о пивѣ, мы были свидѣтелями слѣдующей сцены. Кругомъ небольшой площадки передъ дверью кабака сдвинуты были большія ломовыя телѣги съ сильными и рослыми лошадьми, обращенными головами къ площадкѣ. Два громадныхъ ломовыхъ извощика, чернявый и рыжій, плясали передъ порогомъ кабака, не взирая на пекущее солнце. Оба были въ лаптяхъ и въ синихъ пестрядинныхъ рубахахъ. Чернявый, пускаясь въ плясъ, старался на гармоникѣ подыгрывать барыню, причемъ музыка и пляска разомъ придавали его лицу подъ шляпой, торчащей грешневикомъ, какой-то озабоченный видъ. Зато рыжій, какъ видно, дошелъ до самаго края восторга: съ растегнутымъ воротомъ на загорѣлой груди, онъ выкидывалъ своими лаптями самые округлые, хотя и рискованные па, и при этомъ раскачивалъ на правой ладони свою шляпу грешневикомъ, полную самой свѣжей земляники. Обходя кругъ, онъ внезапно остановился противъ доброй, рыжей лошади и, прижимая къ груди лѣвой рукою и цѣлуя ея голову, воскликнулъ: „Васька! вотъ люблю тебя! Поди-жь ты!“ и затѣмъ, продолжая плясать, ласково крикнулъ Толстому: „баринъ, землянички неугодно ли?“, и затѣмъ, ударяя себя въ грудь: „вѣдь какъ у кого, а въ насъ не молчитъ она, эта самая водка!“

Давши имъ двугривенный на стаканчикъ, мы тронулись въ дальнѣйшій путь.

Чтобы не утомить читателя новымъ описаніемъ тетеревиной охоты въ Щигровкѣ, скажу только, что въ первые дни мы старались оставлять Ник. Ник. съ опытными Тургеневскими охотниками. Но въ слѣдующіе дни, не знаю почему, онъ сталъ отъ нихъ отбиваться. Позволю себѣ только разсказать эпизодъ, способный, по моему мнѣнію, всего болѣе уяснить наши взаимныя роли. Шелъ я долгое время за своей собакой, не находя ничего и не слыша никакой стрѣльбы. Вдругъ въ недальнемъ разстояніи слышу два выстрѣла, а минутъ черезъ пять еще два, очевидно на томъ же мѣстѣ. Откликнувъ къ себѣ собаку, подвигаюсь впередъ и выхожу на большое открытое поле, въ которое острымъ мысомъ врѣзается густой, молодой лѣсъ. Замѣтивъ на ближайшей ко мнѣ опушкѣ брата Петра Аѳанасьевича, слышу въ то же время отчаянные его вопли: „да вѣдь я Христомъ да Богомъ прошу!“

— Чего ты кричишь? спрашиваю я, подходя къ брату, торопливо заряжающему ружье.

— Да вѣдь вотъ они, тетерева-то! Цѣлый выводокъ! Кушь ты, проклятая! Николай Николаевичъ! ради Бога, свою-то подзовите собаку! Вѣдь я Христомъ да Богомъ прошу!

— Погоди! сказалъ я. — Что-жь ты дѣлаешь? Ты сперва заряжаешь дробью, а потомъ порохомъ, да и разсыпаешь заряды безбожно. Куда ты торопишься? Давай сюда ружье, я тебѣ заряжу.

Пришлось разряжать и продувать превратно заряженное ружье. Мое спѣшное занятіе не мѣшало брату восклицать: „да вѣдь я Христомъ да Богомъ прошу!“

Вдругъ явственно слышу издали голосъ Ник. Ник.: „ Господи! чего онъ тамъ оретъ? Я давно сижу на землѣ, и собака лежитъ около меня“.

Можно себѣ представить, какова была стрѣльба брата послѣ такой горячки. Вылетѣлъ молодой тетеревъ вдоль опушки; братъ далъ промаха, а я убилъ тетеревенка.

— Чего ты горячишься? говорилъ я брату; и, вѣроятно, чтобы вполнѣ послѣдовать моему совѣту, братъ досталъ изъ ягташа кусокъ чернаго хлѣба и сталъ его жевать. Въ это время собака моя твердо остановилась у густой древесной стѣнки, куда трудно было ожидать чтобы бросилась поднятая птица.

— Ступай, сказалъ я брату, къ опушкѣ съ лѣвой стороны собаки, а я пойду съ правой. Ужь на кого либо изъ насъ тетеревъ налетитъ. — Когда мы почти сошлись справа и слѣва надъ собакою, молодой тетеревъ, поднявшись вверхъ, бросился въ тѣсный промежутокъ между стѣнкою зелени и братомъ. Братъ, держа приготовленное въ лѣвой рукѣ ружье и боясь, чтобы тетеревъ не сбилъ съ его носа очковъ, инстинктивно выставилъ правую руку, придерживая корку хлѣба передъ лицомъ. По невѣроятной случайности, тетеревъ краемъ лѣваго крыла попалъ между трехъ большихъ пальцевъ брата, которые онъ точно также инстинктивно сжалъ. Къ удивленію моему, я увидалъ, что затрепетавшій при взлетѣ тетеревъ продолжаетъ трепетать на одномъ мѣстѣ, передъ самымъ лицомъ брата. Оказалось, что братъ совершенно неожиданно и неправдоподобно рукою, держащею кусокъ хлѣба, поймалъ налету тетерева.

По возвращеніи въ Новоселки я засталъ слѣдующее письмо Тургенева изъ Виши отъ 18 іюня 1859:

„Любезнѣйшій Фетъ, сколько разъ я собирался писать къ вамъ, и все не „вытанцовывалось“. Сегодня кажется наконецъ удастся. Я нахожусь въ городишкѣ Виши, въ средней Франціи, не въ дальнемъ разстояніи отъ Клермона; пью воду и купаюсь отъ своей болѣзни, и до сихъ поръ пользы никакой не ощущаю. Народу здѣсь много, но все французики; русскихъ мало и неинтересные. Я не жалуюсь: это даетъ мнѣ возможность работать; но до сихъ поръ моя Муза, какъ застоявшаяся лошадь, сѣменитъ ногами и плохо подвигается впередъ. По страничкѣ въ день. Часто думаю о Россіи, о русскихъ друзьяхъ, о васъ, о нашихъ прошлогоднихъ поѣздкахъ, о нашихъ спорахъ. Что-то вы подѣлываете? Чай, поглощаете землянику возами съ какимъ-то религіозно-почтительнымъ расширеніемъ ноздрей при безмолвно-медлительномъ вкладываніи нагруженной верхомъ ложки въ галчатообразно раскрытый ротъ. А Муза? А Шекспиръ? А охота? Письмо это отыщетъ васъ вѣроятно по возвращеніи изъ Щигровки, куда вы вѣроятно ѣздили съ Аѳанасіемъ. Извѣстите, Бога ради, какъ вы охотились? Много ли было тетеревей? Какъ дѣйствовали собаки, въ особенности Весна, дочь Ночки? Подаетъ ли она надежду? Все это меня крайне интересуетъ. Вы не повѣрите, какъ мнѣ хотѣлось бы теперь быть съ вами: все земное идетъ мимо, все прахъ и суета, кромѣ охоты:

Wie des Rauches Säule weht,
Schwindet jedes Erdenleben,
Nur die Schenpfen, Hasen, Birk-, Reb-, Hasel-und andere Hühner; die Hasen, Enten, Becassinen, Doppel-und Waldschnepfen
bleiben stets.

„Извѣстите меня обо всемъ на свѣтѣ: о вашей женѣ, о вашей сестрѣ, о Борисовѣ, о его сынѣ, о крестьянскомъ вопросѣ, о литературѣ, о Современникѣ и Временникѣ, о журналахъ, о моемъ дядѣ и его семействѣ (надѣюсь, что вы ихъ видаете), о Толстомъ и Толстой, о купальнѣ на Зушѣ, о березовой аллеѣ, о томъ, загорѣли ли вы, умываетесь ли вы, о Мценскомъ соборѣ, о количествѣ грачей, о томъ, продолжаютъ ли они играть надъ кручью Веселой Горы, о засухѣ, которая насъ здѣсь пугаетъ, о паромѣ на Зушѣ, объ огрызенныхъ ракитахъ по дорогамъ, о кабакахъ и трезвости, о томъ, измѣнился ли запахъ въ избахъ, о Некрасовѣ и вашихъ съ нимъ счетахъ, о москвичахъ, о наидрагоцѣннѣйшемъ и наивозлюбленнѣйшемъ мудрецѣ и перепатетикѣ Николаѣ Толстомъ, о брюхѣ Порфирія й о билліардной игрѣ съ нимъ, о заусенцахъ, о носѣ, засиженномъ мухами двухъ поколѣній, — словомъ, обо всемъ. Я же съ своей стороны ни о чемъ васъ не извѣщаю, ибо знаю, что для васъ все западное, все европейское есть нѣчто вродѣ мерзости... Я, кажется, заврался. 

„Пишите мнѣ въ Парижъ, poste restante à M. Ivan T. — Тургеневыхъ вдругъ въ Парижѣ расплодилось какъ мухъ. Я попрежнему твердо надѣюсь быть дома въ августѣ мѣсяцѣ: пострѣляемъ еще вмѣстѣ куропатокъ и вальдшнеповъ.

„Прощайте, любезнѣйшій поэтъ! Дружески кланяюсь всѣмъ вашимъ и жму вамъ руку.

Преданный вамъ Ив. Тургеневъ.

P. S. „Я забылъ главное: объ Аполлонѣ Григорьевѣ, объ Аполлонѣ, объ Аполлонѣ!!!“

Надо прибавить, что, въ видахъ избавленія дома отъ дѣтскихъ криковъ, сестра съ ребенкомъ и кормилицей переселилась въ исконное женское и дѣтское помѣщеніе на мезанинѣ; а мы съ женой перебрались въ такъ называемый и дѣйствительно новый флигель между домомъ и кухней. Эта перемѣна привела насъ къ какому-то физическому и отчасти духовному особняку. Борисовъ, любившій историческія сочиненія, выписывалъ ихъ и читалъ вслухъ своей женѣ — (Русскій Архивъ, Исторію Петра Великаго — Устрялова), которая видимо очень ими интересовалась. Что же касается до меня, то, оставаясь во флигелѣ, когда жена моя уходила въ домъ играть на роялѣ, я впадалъ въ тяжкую скуку. Жить въ чужой деревнѣ внѣ сельскихъ интересовъ было для меня всегда невыносимо, подобно всякому бездѣлью, а усердно работать я могу только попавъ въ капканъ какого-либо опредѣленнаго, долгосрочнаго труда, и при этомъ нужно мнѣ находить точку опоры въ привычной обстановкѣ, подобно танцору, увѣрявшему, что онъ можетъ танцовать только отъ печки, около которой всегда стоялъ въ танцъ-классѣ. Чтобы не отставать отъ другихъ, я приходилъ въ домъ читать вслухъ Иліаду Гнѣдича. Чтобы не заснуть надъ перечисленіями кораблей, я читалъ ходя по комнатѣ, но и это не помогало: я продолжалъ громко и внятно читать въ то время, какъ уже совершенно спалъ на ходу. Нашимъ дамамъ стоило большаго труда изрѣдка вечеромъ вызывать меня на прогулку.

Между тѣмъ Тургеневъ писалъ изъ Куртавнеля отъ 16 іюля 1859: 

«Безцѣнный Фетъ, мудрецъ и стихотворецъ!
Я получилъ любезное письмо,
Направленное вами изъ «Поляны», —
Въ томъ замкѣ, гдѣ вы нѣкогда со мною
Такъ спорили жестоко, и гдѣ я
У васъ въ ногахъ валялся униженно.
Въ немъ ничего не измѣнилось, только
Тотъ ровъ, который, помните, струился
Предъ вашими смущенными глазами, —
Теперь поросъ густой травой и высохъ;
И дѣти выросли... Что жь дѣлать дѣтямъ,
Какъ не рости? Одинъ я измѣнился
Къ гораздо худшему. Я всякій разъ
Какъ къ зеркалу приближусь, съ омерзѣньемъ
На пухлое, носастое, сѣдое
Лицо свое взираю... Что же дѣлать?
Жизнь насъ торопитъ, гонитъ насъ какъ стадо...
А смерть, мясникъ проворный, ждетъ да рѣжетъ...
Сравненіе достойное Шекспира!
(Не новое, однако, къ сожалѣнью!)
Я къ вамъ писалъ изъ города Виши
Недавно; стало-быть не нужно болѣ
Мнѣ говорить о личности своей.
Скажу одно: въ началѣ сентября
Я въ Спасскомъ, если шаръ земной не лопнетъ, —
И вмѣстѣ вальдшнеповъ мы пострѣляемъ.
Объ васъ я говорить хочу: я вами
Ужасно недоволенъ; берегитесь!
Скучливый человѣкъ, вы на стезю
Опасную ступили, не свалитесь
Въ болото злой зѣвающей хандры,
Слезливаго тупаго равнодушья!
Иллюзіи, вы говорите, нѣтъ...
Иллюзія приходитъ не извнѣ, —
Она живетъ въ самой душѣ поэта.
Конечно, въ сорокъ лѣтъ ужь не летаютъ
Надъ нами въ романтическомъ эѳирѣ
Обсыпанныя золотомъ и свѣтомъ
Тѣ бабочки съ лазурными крылами,
Которыя чаруютъ наши взоры
Въ дни юности; но есть мечты другія,



Другія благородныя видѣнья,
Одѣтыя въ бѣлѣющія ризы,
Обвитыя немеркнущимъ сіяньемъ. —
Поэтъ, иди за ними и не хнычь!
(Фу, батюшки! какой высокій слогъ!)
А на землѣ коль есть покойный уголъ,
Да добрый человѣкъ съ тобой живетъ,
Да не грозить тебѣ недугъ упорный, —
Доволенъ будь, — «большаго» не желай,
Не бейся, не томись, не злись, не кисни,
Не унывай, не охай, не канючь,
Не требуй ничего и не скули...
Живи смиренно, какъ живутъ коровы,
И мирной жуй воспоминанья жвачку.
Вотъ мой совѣтъ, а впрочемъ какъ угодно!
Увидимся и больше потолкуемъ...
Вѣдь вы меня дождетесь въ сентябрѣ?
Пожалуста поклонъ мой передайте
Супругѣ вашей и сестрѣ; скажите
Борисову, что я люблю и помню
Его; Толстаго Николая поцѣлуйте
И Льву Толстому поклонитесь, — также
Сестрѣ его. Онъ правъ въ своей припискѣ:
Мнѣ не за что къ нему писать. Я знаю,
Меня онъ любитъ мало, и его
Люблю я мало. Слишкомъ въ насъ различны
Стихіи; но дорогъ на свѣтѣ много:
Другъ другу мы мѣшать не захотимъ.
Прощайте, милый Фетъ; я обнимаю
Васъ крѣпко. Здѣшняя хозяйка вамъ
Велѣла поклониться. Будьте здравы
Душой и тѣломъ, Музу посѣщайте
И не забудьте насъ.

„Иванъ Тургеневъ“

22 іюля Тургеневъ писалъ изъ Бельфонтеня (возлѣ Фонтенебля):

„Любезный Фетъ, я не могу понять, отчего вы не получаете моихъ писемъ? Я вамъ ихъ написалъ уже три. Мнѣ было бы очень досадно, еслибъ они пропали, не потому, что содержаніе ихъ очень важно, а потому, что вы пожалуй можете подумать, что я забываю своихъ друзей. Послѣднее мое письмо (въ бѣлыхъ стихахъ) было, какъ говорится, „пущено“ мною изъ извѣстнаго вамъ Куртавнеля, куда я возвращаюсь черезъ недѣлю; а теперь я живу у князя Трубецкаго, въ домѣ, окруженномъ прекраснымъ садомъ и великолѣпнымъ Фонтенебльскимъ лѣсомъ. Вы, счастливецъ, охотитесь, а здѣсь охота начнется не раньше, какъ черезъ четыре недѣли. Я буду присутствовать при ея открытіи, поколочу куропатокъ, зайцевъ и можетъ-быть фазановъ, а тамъ — маршъ домой. Пока я занимаюсь своимъ романомъ, который подвигается понемногу и, надѣюсь, будетъ конченъ къ половинѣ ноября.

„Много вы мнѣ говорите любезностей въ вашемъ письмѣ; желалъ бы я, чтобы всѣ мои читатели были такъ снисходительны, какъ вы, и умѣли читать между строчками недосказанное и недодуманное мною. Посмотрю, понравится ли вамъ мой новый трудъ: это было бы большимъ для меня ручательствомъ за его дѣльность. Я съ вами часто спорю и не соглашаюсь, но питаю большое уваженіе къ вашему художническому вкусу.

„Стихотвореніе, присланное вами, очень мило и безукоризненно. Жаль, что находятся два и: „И нѣгой“ „И всеобъемлющій“. Но это мелочная придирка d’un blasé.

„Жду описанія вашей охоты въ Щигровкѣ. Какъ-то понравилась она Николаю Толстому? У меня, слюни текли при мысли, что я могъ быть съ обоими вами тамъ... Что дѣлать? Во время вальдшнеповъ онъ уѣдетъ за своими зайцами да лисицами... Вотъ горе! Хотѣлъ бы я посмотрѣть на него въ разгарѣ съ „французомъ“ Аѳанасіемъ. Съ какою собакой вы охотились? — Привезу вамъ Даумера непремѣнно.

„А почта наша безобразна. Письма идутъ, идутъ — и конца нѣтъ. Состарѣться успѣешь, пока отвѣтъ получишь. Я давнымъ-давно послалъ письмо къ Анненкову — и никакого отвѣта. Журналы тоже очень поздно приходятъ, а иныхъ, какъ напримѣръ, Русское Слово, — и въ глаза не видишь. Я очень радъ, что ваша хандра прошла. Какую хандру не прогонитъ охота? 

„Поклонитесь отъ меня всѣмъ: вашей женѣ, вашей сестрѣ, Борисову. Будьте здоровы. Дружески жму вамъ руку.

„Вашъ Ив. Тургенев“.

Слѣдующее за этимъ письмо требуетъ нѣкотораго разъясненія, безъ котораго не можетъ быть понятно.

Изъ подлинныхъ писемъ Тургенева можно было видѣть его привычку пародировать иногда очень забавно не нравящіеся ему стихи. Такъ, между прочимъ, во время чтенія въ пріятельскомъ кругу моего перевода Юлія Цезаря, Тургеневъ, пародируя нѣкоторые стихи, придумалъ:

«Брыкни, коль могъ, большаго пожелавъ
Стать имъ, коль нѣтъ и въ меньшемъ безъ препонъ».

Конечно, такія пародіи предназначались для пріятельскаго круга, а никакъ не для публики, чего, конечно, не могъ не понимать Некрасовъ; а между тѣмъ въ разборѣ моего „Цезаря“ онъ напечаталъ эту пародію, нимало не стѣсняясь. Въ примѣръ обычной его безцеремонности, Тургеневъ приводитъ случай съ длинною повѣстью Некрасовскаго пріятеля, тянувшеюся чрезъ нѣсколько книжекъ Современника. Повѣсть надоѣла Некрасову, громогласно зѣвавшему надъ ея корректурой; и вдругъ на самомъ патетическомъ мѣстѣ, не предупредивъ ни словомъ автора, онъ подписалъ: „она умерла“ — и сдалъ въ печать.

О несовпаденіи пропаганды Некрасова съ его дѣйствіями я бы могъ сказать многое. Остановлюсь на весьма характерномъ моментѣ.

Шелъ я по солнечной сторонѣ Невскаго лицомъ къ московскому вокзалу. Вдругъ въ глаза мнѣ бросилась встрѣчная коляска, за которою я, не будучи въ состояніи различить сѣдока, увидалъ запятки, усѣянныя гвоздями. Вспомнивъ стихотвореніе Некрасова на эту тему, я невольно вообразилъ себѣ его негодованіе, еслибъ онъ, подобно мнѣ, увидалъ эту коляску. Каково же было мое изумленіе, когда въ поравнявшейся со мною коляскѣ я узналъ Некрасова.

Тургеневъ писалъ изъ Куртавнеля 1 августа 1859:

„Что за притча, милѣйшій Фетъ, что вы ни одного письма моего не получили? Я вамъ ихъ написалъ цѣлыхъ четыре — въ стихахъ и въ прозѣ, адресуя въ городъ Мценскъ. Это письмо я наконецъ рѣшаюсь отправить черезъ дядю Николая Николаевича. Авось хоть такъ оно дойдетъ. — Черезъ шесть недѣль, если я буду живъ, я васъ увижу. Мое мѣсто уже взято на пароходѣ, отплывающемъ изъ Штетина 4 сентября. Стало быть къ Никитину дню (14 сентября) я въ Спасскомъ и на другой же день колочу вальдшнеповъ. Неутѣшительныя ваши свѣдѣнія объ охотѣ въ Щигровкѣ меня смущаютъ: отчего же это нѣтъ тетеревовъ? Радуетъ меня успѣхъ моей Весны; если она такъ же будетъ хороша, какъ собою красива, то она далеко пойдетъ. А пока лущите дупелей съ Аѳанасіемъ, только въ Карачевскихъ, а не въ прошлогоднихъ болотахъ.

„Я не читалъ статьи о вашемъ Цезарѣ, но фактъ допущенія въ статьѣ, подписанной незнакомымъ именемъ, пріятельскихъ шутокъ, вродѣ: „Брыкни“ и т. д. достоинъ господина Некрасова и его вонючаго цинизма. Кажется, легко было понять, что ни мнѣ, ни вамъ (въ особенности мнѣ) это не могло быть пріятно. Да и наконецъ, какое имѣютъ эти господа право покушаться на частныя дѣла? Да, вѣдь этому злобно зѣвающему барину, сидящему въ грязи, все равно... „Она умерла...“ Но мнѣ это очень досадно. — До свиданія! Кланяюсь всѣмъ вашимъ и жму вамъ руку. Будьте здоровы.

„Вашъ Ив. Тургеневъ“.

Наконецъ, послѣ долгихъ сборовъ и обѣщаній, Тургеневъ пріѣхалъ въ Спасское, и мы, хотя съ грѣхомъ пополамъ, поохотились съ нимъ на куропатокъ и вальдшнеповъ. На одномъ изъ приваловъ онъ вдругъ предался своей обычной забавѣ придираться къ моей безпамятности съ географическими именами, требуя, напримѣръ, двадцати названій французскихъ городовъ. На этотъ разъ онъ требовалъ только пяти португальскихъ, кромѣ Лисабона. „Только пяти“, настойчиво прибавлялъ онъ. Назвавъ Опорто и Коимбру, я было сталъ втупикъ, но вдругъ вспомнилъ урокъ изъ Арсеньевской географіи, и языкъ мой машинально пролепеталъ: Тавиро, Ѳаро и Лагосъ портовые города. „Ха-ха-ха! вынужденно захохоталъ Тургеневъ; какой ужасный вздоръ!“ — „Очень жаль, что вы ихъ не знаете“, сказалъ я, надѣясь на своего Арсеньева, какъ на каменную гору. Тургеневъ досталъ памятную книжку и записалъ города. „Хотите пари?“ — „ Пожалуй, отвѣчалъ я, на бутылку шампанскаго!“ — „Нѣтъ! фальцетомъ протянулъ Тургеневъ: я хочу пробрать васъ хорошенько, — на дюжину шампанскаго!“ — „Это значило бы пробрать васъ!“ — „Знаемъ мы эти штуки! воскликнулъ Тургеневъ: это незнаніе въ одеждѣ великодушія“. Мы ударили по рукамъ. На другой день Тургеневъ, подходя ко мнѣ въ билліардной со старою книжкой въ рукахъ, сказалъ: „а вѣдь шампанское-то я проигралъ, вѣдь вотъ они въ самомъ дѣлѣ, эти нелѣпые города“.

Начались и у псовыхъ охотниковъ сборы. Борисовъ, неспособный по лѣни и безпечности къ настойчивому произведенію новыхъ цѣнностей, имѣлъ особенный талантъ устроиться съ тѣмъ, что попадало ему въ руки, и, смотря на покойный тарантасъ и гнѣдую тройку, собранную изъ остатковъ Новосельскихъ и Фатьяновскихъ лошадей, Левъ Николаевичъ говорилъ мнѣ: „а Борисовъ себѣ троечку прикукобилъ!“ Но выѣзды на охоту были пока у Борисова недальніе, а собирались его соучастники въ дальній отъѣздъ только по отправленіи насъ всѣхъ, т. е. его жены съ маленькимъ Петрушей и насъ въ Москву, куда самъ Борисовъ долженъ былъ въ концѣ осени послѣдовать за нами.

Тургеневъ писалъ изъ Спасскаго:

„Что же это значитъ, милостивый государь? Мы васъ съ женой ждали всѣ эти дни. Я былъ такъ увѣренъ въ вашей аккуратности, что проигралъ пари по вашей милости: я держалъ сто франковъ, что вы пріѣдете. Графиня М. Н. Толстая васъ ждала, а вы не пріѣхали. Она наконецъ вчера уѣхала, а вчера я слышалъ во Мценскѣ, что въ воскресенье вы собираетесь въ Москву. Если вы съ Марьей Петровной не пріѣдете къ намъ завтра, т.-е. въ среду обѣдать, — я на вѣки вѣчные съ вами разсорюсь, — und damit Punctum!

„Пришлите мнѣ пожалуйста забытую мною у васъ банку помады въ картонномъ футлярѣ и до непремѣннаго свиданія.

„Вашъ Ив. Туріеневъ“.



Усадивъ въ четверомѣстную Новосельскую карету вмѣстѣ съ нами кормилицу съ ребенкомъ, мы скоро покатили по шоссе въ Москву. На другой же день по пріѣздѣ намъ съ сестрой приходилось ѣхать на Никольскую въ тульскія лавки купить для ребенка желѣзную кроватку. Наши молодыя сѣрыя уже успѣли прибыть въ Москву, и я, болѣе надѣясь на себя, чѣмъ на кучера, приказалъ запречь пролетку парой. Дорогой все вниманіе мое было сосредоточено на рысакахъ. Но когда мысъ сестрой вошли въ магазинъ, и я, разсматривая предлагаемыя кроватки, сталъ просить одобренія Нади, то убѣдился, къ ужасу моему, что на нее нашелъ окончательно столбнякъ. Видно было, что она пассивна до окаменѣлости. Приказавъ уложить кроватку съ чехломъ въ пролетку, я не безъ усилія усадилъ сестру рядомъ съ собою и пламенно желалъ только добраться домой безъ публичныхъ приключеній.

Не теряя времени, отправился я къ доктору Красовскому, умолять его о немедленномъ пріемѣ знакомой ему больной. Не взирая на положительный отказъ со стороны доктора, за неимѣніемъ помѣщенія, я объявилъ ему, что привезу больную и оставлю у него въ пріемной, такъ какъ оставлять ее въ домѣ при ребенкѣ невозможно.

Тургеневъ писалъ изъ Спасскаго 9 октября 1859:

„На дняхъ я писалъ къ вамъ, милѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, желая узнать, что у васъ дѣлается, а вы предупредили мое желаніе и сами пишете. Новости пока неутѣшительныя. Что дѣлать! Должно вооружиться терпѣніемъ. Прошу васъ выразить все мое сочувствіе бѣдному Ивану Петровичу; я право не знаю, за что онъ меня благодаритъ. На кого бы не подѣйствовалъ подобный ударъ?

„А кстати я вамъ подарилъ Гафиза. Добрый, геній мнѣ это подшепнулъ. Переводы ваши хороши. Но наученный Шекспиромъ, я становлюсь неумолимымъ. А именно:

„Леденцы“ румяныхъ устъ — очень нехорошо.

„Удивительное дѣло, какъ вы, поэтъ и съ чутьемъ, способны иногда на такое безвкусіе. Метръ васъ поѣдомъ поѣдаетъ:

„Въ томъ, съ чѣмъ можно позабыть еще одними“ — стихъ, лишенный смысла. Этакъ нельзя отрывать слова: „съ чѣмъ...“ и „однимъ“. Не забудьте, что однимъ есть также дательный падежъ множественнаго числа.

„Переводъ второй пѣсни хорошъ безукоризненно, хотя „улыбнуться — Вешнія грозы“ — мнѣ кажется нѣсколько натянутымъ. Но сколько я могъ замѣтить, въ тонъ Гафиза вы попали. Продолжайте не спѣша, и можетъ выдти прелестная книжечка.

„Я все сижу дома, съ тѣхъ поръ какъ Борисовъ отсюда уѣхалъ. Я простудился и у меня кашель. Но это не мѣшаетъ мнѣ работать, и я работаю. Но что такое я дѣлаю — Господь вѣдаетъ. Забрался въ каменоломню, бью направо и налѣво, пока, кромѣ пыли, мнѣ самому ничего не видно. Авось выйдетъ что-нибудь.

„Дамы наши очень кланяются вамъ всѣмъ. Съ Толстымъ мы бесѣдовали мирно и разстались дружелюбно. Кажется, недоразумѣній межь нами быть не можетъ, потому что мы другъ друга понимаемъ ясно, и понимаемъ, что тѣсно сойтись намъ невозможно. Мы изъ разной глины слѣплены. — Прощайте пока. Желаю вамъ всѣмъ всего хорошаго и дай Богъ выдти поскорѣе изъ-подъ той черной тучи, которая на васъ налетѣла. Жму руки вамъ, вашей женѣ и Борисову. Въ Москвѣ я буду, если Богъ дастъ, около 20 ноября.

Вашъ Ив. Тургеневъ.

13 ноября онъ писалъ:

„Милѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Я бы давно отвѣчалъ вамъ, да вы прибавили въ post scriptum: „напишите, когда васъ ждать?“, Я хотѣлъ сказать вамъ что-нибудь положительное, но болѣзнь моя играетъ со мною, какъ кошка съ мышью, — то я говорю, то опять долженъ замолкнуть, словомъ, я и теперь ничего навѣрное сказать не могу, а только приблизительно могу сказать, что около 22-го буду въ Москвѣ. Разумѣется, я вамъ тотчасъ дамъ знать, а остановлюсь въ гостинницѣ, потому что я въ Москвѣ останусь всего одинъ день.

„Очень мнѣ тяжело и грустно, что не только нѣтъ отъ васъ добрыхъ вѣстей, но все еще продолжаются печали и несчастія: пришла бѣда, растворяй ворота. Должно закутать голову и ждать конца грозы. 

„Вотъ что я имѣю сказать о присланныхъ стихахъ:

„Тополь“ — хорошъ. Но мнѣ ужасно жаль сиротокъ риѳмъ: „споря“ и „не увялъ“: — куда дѣлись ихъ подружки? — И потому я для удовлетворенія своего уха читаю такъ:

«Пускай мрачнѣй, мрачнѣе дни задоря
И осени тлетворной вѣетъ балъ“...

„Смысла нѣтъ, но есть гармонія.

„Переводъ изъ Гафиза

«Дышать взлетаетъ радостью эѳирной»...

— заимствовано у Кострова.

„Вашихъ медицинъ — германизмъ.

„Грѣшный человѣкъ! — я смѣялся, увидѣвъ въ Библіотекѣ для Чтенія, что стихъ передъ знаменитымъ стихомъ:

«Изъ лона Мирры шелъ»...

— выпалъ (вы удивительно счастливы на опечатки) — и теперь вмѣстѣ съ ученою нотой внизу вышла такая темнота, что даже волки, привыкшіе къ осеннимъ ночамъ, должны завыть со страха.

„Крѣпко жму вамъ руку, кланяюсь вашей женѣ, Борисову и всѣмъ хорошимъ пріятелямъ, — и говорю (человѣку свойственно надѣяться) до свиданія!

„Вашъ Ив. Тургеневъ“.

Наконецъ 23 ноября Тургеневъ пріѣхалъ въ Москву и прислалъ мнѣ слѣдующую записку:

„Я сейчасъ пріѣхалъ сюда, любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ, — и остановился въ гостинницѣ Дрезденъ. Прошу васъ пожаловать и, если можно, на своей лошади, ибо я попрошу васъ съѣздить къ Ѳеоктистову (или Каткову), и Аксакову, такъ какъ я самъ нездоровъ и никуда не выѣду сегодня, а завтра надо отправиться въ Петербургъ, чтобы тамъ засѣсть по прошлогоднему недѣль на шесть. Кланяюсь вашимъ. До свиданія.

„Ив. Тургеневъ“.



28 ноября онъ писалъ уже изъ Петербурга:

„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., вчера происходило чтеніе вашего перевода изъ Гафиза — передъ Дружининымъ и Анненковымъ. Вотъ результатъ этого чтенія. 35 стихотвореній раздѣляются на три разряда: первый — безукоризненныя, второй — стихотворенія, въ которыхъ потребны исправки; третій — стихотворенія отвергаемыя. (Замѣчу кстати, что выборъ, сдѣланный вами, не совсѣмъ удовлетворителенъ: вы, налегая на эротическія стихотворенія, пропустили много хорошихъ)^[1].

„Публика не знаетъ Гафиза, котораго надобно ей представить такъ, чтобъ онъ ее завоевалъ, чтобъ она его учуяла. Впослѣдствіи менѣе значительныя стихотворенія, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя изъ нихъ, могутъ быть напечатаны въ видѣ дополненія.

„Я все еще сижу у себя въ комнатѣ и не выхожу. Кашель меня все еще долбитъ и грудь не въ порядкѣ. Мнѣ переслали ваше письмо изъ деревни. — Фетъ! помилосердуйте! Гдѣ было ваше чутье, ваше пониманіе поэзіи, когда вы не признали въ Грозѣ (Островскій читалъ ее вчера у меня) удивительнѣйшее, великолѣпнѣйшее произведение русскаго, могучаго, вполнѣ овладѣвшаго собою таланта? Гдѣ вы нашли тутъ мелодраму, французскія замашки, неестественность? Я рѣшительно ничего не понимаю, и въ первый разъ гляжу на васъ (въ этого рода вопросѣ) съ недоумѣніемъ. Аллахъ! какое затменіе нашло на васъ?

„Пишите мнѣ на Большую Конюшенную, въ домъ Вебера. Поклонитесь всѣмъ вашимъ. Крѣпко жму вашу руку“.

„Преданный вамъ Ив. Тургеневь“.

Маленькаго Петю Борисова отняли отъ груди и крестьянку кормилицу отправили въ деревню, а къ нему наняли пожилую нѣмку, которая, не разбирая никакихъ обстоятельствъ или занятій, приставала съ ребенкомъ ко всѣмъ, а оставаясь съ нимъ одна въ залѣ, брала его тотчасъ подъ мышки и, тыча едва еще умѣвшими стоять ноженками въ полъ для мнимой пляски, постоянно припѣвала: 

«Казашекъ мой, казашекъ,
Коротеньки ножки мой.
Красненьки сапожки мой».

Не удивительно, что, въ крайне сомнительномъ положеніи относительно будущности, Борисовъ иногда ронялъ слова вродѣ: „я и самъ не знаю, гдѣ мнѣ придется жить“. Такія слова съ одной стороны, a убѣжденіе въ невозможности находить матеріальную опору въ литературной дѣятельности съ другой, — привели меня къ мысли искать какого-либо собственнаго уголка на лѣто.

Тогда подмосковныя имѣнія были баснословно дешевы, и я едва не купилъ небольшое имѣніе подъ Серпуховымъ.

Боткинъ писалъ изъ Парижа 3 декабря 1859:

„Я такъ давно не писалъ къ вамъ, милые друзья, что даже совѣстно передъ самимъ собою, не только передъ вами. О васъ я знаю только то, что вы пріѣхали въ Москву и что съ сестрой твоею случилось несчастіе, которое, я надѣюсь, не можетъ быть продолжительнымъ. Послѣдующихъ свѣдѣній о ходѣ ея болѣзни я не имѣю и ради вашего спокойствія отъ всей души желаю, чтобы все снова пришло въ порядокъ. Что сказать вамъ о себѣ? Въ душѣ моей тихо и душно, какъ передъ грозой, но грозы ни откуда не предвидится, а потому вѣрнѣе будетъ сравнить ее со стоячимъ болотомъ. Я все хотѣлъ ѣхать въ Россію, но простудился, и недѣли двѣ прошли въ хвораньи, а потомъ наступили холода, которые убили охоту пускаться въ дальнюю дорогу. Такимъ образомъ вотъ уже болѣе мѣсяца живу въ Парижѣ, не имѣвъ намѣренія остаться здѣсь болѣе двухъ недѣль.

„Нѣсколько дней назадъ слышалъ Орфея, оперу Глюка, которая доставила одно изъ высочайшихъ удовольствій, какія я имѣлъ только въ жизни моей. Madame Віардо въ роли Орфея превосходно играетъ, но поетъ плохо по неимѣнію голоса, хотя и отлично сохраняетъ стиль Глюка. Вотъ какъ мы измельчали, что даже понять и передать величавый стиль композитора XVIII столѣтія считается теперь достоинствомъ.

„У меня есть до тебя просьба, которую, сдѣлай милость, исполни: я послалъ недѣли двѣ назадъ статью къ Павлу Михайловичу Леонтьеву — для Русскаго Вѣстника. Эта статья носитъ названіе: „Двѣ недѣли въ Лондонѣ“. Узнай, расположены ли они напечатать ее въ Русскомъ Вѣстникѣ. Если нѣтъ, то возьми ее у нихъ и немедленно перешли Дружинину. Если же Русскій Вѣстникъ напечатаетъ ее, то попроси прислать мнѣ оттискъ ея sous-bande. Это очень дешево стоитъ, и лучше всего возьми у нихъ оттискъ и пришли его самъ на имя Homberg съ передачей мнѣ. Въ рукописи моей я забылъ выставить мое имя, пусть его выставятъ. Да напиши мнѣ что-нибудь о литературныхъ новостяхъ. Оттискъ пришли мнѣ не франкируя его, а только обернувъ его узенькою бумагой и напиши адресъ. Что наши пріятели? Что Дружининъ? Тургеневъ, кажется, занятъ своею новою повѣстью.

„Отъ всего сердца цѣлую милую Машу. Дай вамъ Богъ здоровья.

„Вашъ В. Боткинъ.“

Тургеневъ писалъ изъ Петербурга 15 февраля 1860:

„Милый Аѳ. Аѳ., переписываться съ вами для меня потребность, и на меня находитъ грусть, если я долго не вижу вашъ связно-красивый, поэтическо-безалаберный и кидающійся изъ пятаго этажа почеркъ. Что вы подѣлываете? Моя сказка сказывается двумя словами: часъ спустя послѣ того какъ я пріѣхалъ въ Петербургъ, у меня открылось кровохарканіе, которое меня нѣсколько сконфузило: докторъ Здекауеръ объявилъ мнѣ, что у меня какая-то хроническая гадость въ горлѣ, что мнѣ надо сидѣть дома и пить рыбій жиръ, что я и дѣлаю. Впрочемъ я не удержался и выѣхалъ разъ, а именно на балъ къ Вел. Княгинѣ Еленѣ Павловнѣ, гдѣ я увидѣлъ много милыхъ женщинъ, и гдѣ все было весьма великолѣпно и изящно. Пріятелей здѣшнихъ я видѣлъ всѣхъ, начиная, разумѣется, съ Анненкова: всѣ здоровы и благополучны. Гончарова я однако-же не видалъ. Случевскій написалъ еще три стихотворенія, которыя будутъ напечатаны въ Современникѣ и изъ которыхъ одно великолѣпно; два другія стихотворенія, имъ неоконченныя, замѣчательны: этотъ малый растетъ быстро; кажется, изъ него выйдетъ путь. Что касается до моей повѣсти, то я еще не видывалъ примѣра такого полнаго „фіаско“; всѣ ею недовольны, за исключеніемъ циническаго Некрасова: это ручательство слабое. Что жь! надобно и это испытать въ жизни; все надобно испытать. Третье чтеніе образуется: оно будетъ происходить ровно черезъ недѣлю — съ Островскимъ, Писемскимъ, Майковыми и Полонскимъ или Некрасовымъ.

„Напишите, что вы подѣлываете хорошаго. Я часто вспоминаю о любезной Сердобинкѣ^[2]. Кланяйтесь всѣмъ: женѣ вашей, Борисову, Николаю Толстому, Маслову, Ольгѣ N. Меня грызетъ мысль, что она могла меня счесть за невѣжу. Что подѣлываетъ Снобъ и юный Гидрокефалъ?^[3] Не разрѣшилась ли чѣмъ-нибудь ваша Муза? Изъ Гафиза выкинули едва ли не лучшія стихотворенія; это очень жаль. Цензурныя здѣсь дѣла нехороши: вѣтеръ опять задулъ съ сѣвера. — Будьте здоровы, — это главное. Жму вамъ руку.

„Преданный вамъ Ив. Тургеневъ“.

Л. Толстой писалъ мнѣ отъ 23 февраля 1860:

„Ваше письмо ужасно обрадовало меня, любезный другъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Нашему полку прибудетъ, и прибудетъ отличный солдатъ. Я увѣренъ, что вы будете отличный хозяинъ. Но дѣло въ томъ, что вамъ купить? Ферма, о которой я говорилъ подъ Мценскомъ, далеко отъ меня и, сколько я помню, продавалась за 16 тысячъ. Больше ничего о ней не знаю. А есть рядомъ со мною, межа съ межой, продающееся имѣніе въ 400 дес. хорошей земли, и къ несчастью еще съ семидесятью душами скверныхъ крестьянъ. Но это не бѣда, крестьяне охотно будутъ платить оброкъ, какъ у меня, 30 рублей съ тягла; съ 23 тысячъ — 660 и не менѣе ежели не болѣе должно получиться при освобожденіи, и у васъ останется 40 дес. въ полѣ, въ четырехъ поляхъ неистощенной земли и луговъ около 20 дес, что должно давать около 2.000 рублей дохода, итого 2.500 руб., а за имѣніе просятъ 24 тысячи безъ вычета долга, котораго должно быть около 5.000. Мѣстоположеніе и по живописности, и по близости шоссе и Тулы очень хорошо, грунтъ — хорошій суглинокъ. Имѣніе разстроенное, т.-е. усадьба старая, разломанная, однако есть домъ и садъ. Все это надо сдѣлать заново. Во всякомъ случаѣ купить за 20 тысячъ это имѣніе выгодно. Для васъ же выгода особенная та, что у васъ есть во мнѣ вѣчный надсмотрщикъ. Объ остальномъ не говорю. Ежели же вамъ это не понравится, я вамъ своей земли продамъ десятинъ сто, или спросите у брата Николая, не продастъ ли онъ Александровку. Но право, стараясь забыть совершенно личныя выгоды, лучше всего вамъ купить Телятинки (это что продается рядомъ со мною). Продавецъ — разорившійся старикъ, который хочетъ продать поскорѣе, чтобъ избавиться отъ зятя, и два раза присылалъ ко мнѣ. Разсчетъ, который я сдѣлалъ вначалѣ, есть разсчетъ того, что даетъ это имѣніе, ежели положить, на него тысячъ пять капитала и года два труда; но въ теперешнемъ положеніи все таки можно отвѣчать за 1.500 рублей, слѣдовательно болѣе семи процентовъ. Есть еще мой хуторъ въ 10 верстахъ отъ меня, 120 дес., но тамъ жить нехорошо: нѣтъ воды и лѣса. Отвѣчайте мнѣ поскорѣе и подробнѣе, сколько денегъ вы намѣрены употребить на имѣніе. Это главное.

„Прочелъ я Наканунѣ. Вотъ мое мнѣніе: писать повѣсти вообще напрасно, а еще болѣе такимъ людямъ, которымъ грустно и которые не знаютъ хорошенько, чего они хотятъ отъ жизни. Впрочемъ Наканунѣ много лучше Дворянскаго гнѣзда, и есть въ немъ отрицательныя лица превосходныя: художникъ и отецъ. Другія же не только не типы, но даже замыселъ ихъ, положеніе ихъ не типическое, или ужь они совсѣмъ пошлы. Впрочемъ, это всегдашняя ошибка Тургенева. Дѣвица изъ рукъ вонъ плоха: Ахь, какъ я тебя люблю... у нея рѣсницы были длинныя. Вообще меня всегда удивляетъ въ Тургеневѣ, какъ онъ со своимъ умомъ и поэтическимъ чутьемъ не умѣетъ удержаться отъ банальности даже до пріемовъ. Больше всего этой банальности въ отрицательныхъ пріемахъ, напоминающихъ Гоголя. Нѣтъ человѣчности и участія къ лицамъ, а представляются уроды, которыхъ авторъ бранитъ, а не жалѣетъ. Это какъ-то больно жюрируетъ съ тономъ и смысломъ либерализма всего остальнаго. Это хорошо было при царѣ Горохѣ и при Гоголѣ (да еще надо сказать, что ежели не жалѣть своихъ самыхъ ничтожныхъ лицъ, надо ихъ ужь ругать такъ, чтобы небу жарко было, или смѣяться надъ ними такъ, чтобы животики подвело), а не такъ, какъ одержимый хандрой и диспепсіей Тургеневъ. Вообще же сказать, никому не написать теперь такой повѣсти, не смотря на то, что она успѣха имѣть не будетъ.

„Гроза Островскаго есть по моему плачевное сочиненіе, а будетъ имѣть успѣхъ. Не Островскій и не Тургеневъ виноваты, а время; теперь долго не родится тотъ человѣкъ, который бы сдѣлалъ въ поэтическомъ мірѣ то, что сдѣлалъ Булгаринъ. А любителямъ антиковъ, къ которымъ и я принадлежу, никто не мѣшаетъ читать серьезно стихи и повѣсти и серьезно толковать о нихъ. Другое теперь нужно. Не намъ нужно учиться, а намъ нужно Марфутку и Тараску выучить хоть немножко тому, что мы знаемъ. Прощайте, любезный другъ. Милліонъ просьбъ. Забылъ я, какъ зовутъ нѣмецкаго libraire на Кузнецкомъ Мосту, налѣво (отправляясь снизу) наверху. Онъ мнѣ посылаетъ книги; зайдите къ нему и спросите: 1) что я ему долженъ? 2) отчего онъ давно не посылаетъ мнѣ ничего новаго? — и выберите у него и пришлите мнѣ, посовѣтовавшись съ Пикулинымъ, что есть хорошаго изъ лѣчебниковъ людскихъ для невѣждъ и еще лѣчебниковъ ветеринарныхъ (до 10 руб.). Спросите у брата Сергѣя, заказалъ ли онъ мнѣ плуги? Ежели нѣтъ, то зайдите къ машинисту Вильсону и спросите, есть ли или когда могутъ быть готовы шесть плуговъ Старбука? Спросите въ магазинѣ сѣменномъ Мейера на Лубянкѣ, почемъ сѣмена клевера и тимоѳеевской травы? Я хочу продать.

„Что стоитъ коновальскій лучшій инструментъ? Что стоитъ пара ланцетовъ людскихъ и банки? — Кое-что изъ этого можетъ возьметъ на себя трудъ сдѣлать милѣйшій Иванъ Петровичъ, котораго обнимаю. Марьѣ Петровнѣ цѣлую руку. Тетушка благодаритъ за память и кланяется.

„Л. Толстой“.

Боткинъ писалъ изъ Парижа 6 марта 1860 года:

„Я передъ вами въ большомъ долгу, любезные друзья: вотъ уже второе письмо отъ тебя, дорогой Фетъ, а я еще не отвѣчалъ на предыдущее. Причина та, что я все поджидалъ оттисковъ и думалъ написать тебѣ по прочтеніи повѣсти Тургенева. Но оттисковъ все еще нѣтъ, и я не хочу уже болѣе откладывать. Прежде всего хочу похвалить тебя за твою мысль купить земли у Тургенева и выстроить себѣ Эрмитажъ. Мысль во всѣхъ отношеніяхъ отличная, только не забудь, что Эрмитажъ безъ рѣки никуда не годится, а сколько мнѣ помнится, у Тургенева рѣки нигдѣ нѣтъ. Это непремѣнно прими къ соображенію. Ты не можешь себѣ представить, съ какимъ нетерпѣніемъ я жду прочесть его Наканунѣ. Третьяго дня получены здѣсь №№ январьскіе петербургскихъ журналовъ; я успѣлъ пробѣжать только статью Дружинина о Бѣлинскомъ и „Воспоминанія“ о немъ Панаева въ Современникѣ. Статья Дружинина вообще очень слаба; что касается до „Воспоминаній“ Панаева, состоящихъ большею частію изъ писемъ Бѣлинскаго, то они произвели на меня такое впечатлѣніе, что я цѣлый вечеръ проходилъ словно во снѣ, забылъ идти на одинъ званый вечеръ и до перваго часа ночи бродилъ по Парижу, совершенно погруженный въ прошлое. Ты меня какъ-то упрекалъ за то, что я не скучаю, но я часто вспоминаю это „прошлое“', и моя ли въ томъ вина, что въ этомъ „прошломъ“ заключено все мое лучшее? Моя ли въ этомъ вина, что смерть отрываетъ отъ сердца лучшихъ людей и лучшія чувства? Нѣтъ, я не скучаю, но одинокая жизнь иногда страшно тяготитъ меня. Сдѣлаться эгоистическимъ, эпикурейскимъ старцемъ, — увы! — я не могу. Къ сожалѣнію, въ этомъ снаружи высохшемъ сердцѣ сохранились всѣ прежнія юношескія стремленія, съ тою только разницей, что подъ старость человѣкъ менѣе способенъ жить въ „общемъ“ въ отвлеченномъ. Но всему этому теперь ужь не поможешь.

„Московскіе господа, кажется, смотрятъ на литературный фондъ съ озлобленіемъ. Это мнѣ понятно. Московскіе господа всегда смотрѣли на литературу свысока и съ пренебреженіемъ. Это старинное важничанье науки передъ искусствомъ: они все находятъ, что литература не довольно преклоняется передъ ними. А потомъ кто виноватъ, что наши московскіе господа распались на маленькіе кружки и за деревьями не хотятъ видѣть лѣса? 

„Какъ бы мнѣ прочесть твои переводы изъ Гафиза? Здѣсь Русское Слово точно миѳъ; его здѣсь никто не получаетъ. Изъ письма Тургенева я съ радостью узналъ, что Левъ Толстой опять принялся за свой кавказскій романъ. Какъ бы онъ ни дурилъ, а я все скажу, что этотъ человѣкъ съ великимъ талантомъ, и для меня всякая дурь его имѣетъ больше достоинства, чѣмъ благоразумнѣйшіе поступки другихъ. Кажется, журналъ Павлова далеко не оправдалъ ожиданій. Есть ли какая перемѣна отъ новой цензуры? Напиши мнѣ объ этомъ хоть нѣсколько словъ. Гдѣ неистовый Григорьевъ? Неужели и умъ, и положительный талантъ ничего не значатъ при отсутствіи характера и твердой воли? Мое лѣченіе авось кончится въ концѣ марта; а въ концѣ апрѣля, кажется, Тургеневъ будетъ здѣсь. Что говорятъ о направленіи Панина относительно крестьянскаго вопроса? Здѣсь иные понурили голову отъ этого, другіе подняли ее. Я думаю, что прежнее направленіе редакціонной конторы значительно ослабится.

„Обнимаю васъ отъ всей души.

Весь вашъ В. Боткинъ.

Тургеневъ писалъ изъ Петербурга 22 февраля 1860:

„Милѣйшіе господа, Фетъ и Борисовъ! Ваше письмо меня очень обрадовало, и я немедленно отвѣчаю. Что касается до моего здоровья, то я началъ понемножку...

... „Выѣзжать (это письмо я продолжаю недѣлю спустя — 29 февраля). Дѣйствительно, я сталъ много выѣзжать по милости респиратора, сирѣчь намордника, который я ношу на рту. Я сдѣлалъ много новыхъ интересныхъ знакомствъ, о которыхъ я поговорю съ вами подъ тѣнью (не очень густой — дѣло будетъ въ апрѣлѣ мѣсяцѣ) Спасскаго сада и т. д. Кстати, мнѣ ужасно досадно, что графъ Николай Толстой былъ у меня два раза въ теченіи одного дня, не засталъ меня и, не оставивъ своего адреса, исчезъ и уже болѣе не показывался. Скажите ему, что пріятели такъ не дѣлаютъ, и что я очень объ этомъ сожалѣю.

„Теперь надо сказать нѣсколько словъ о Кальнѣ. Дядя пишетъ мнѣ, что онъ сообщилъ вамъ опись этого имѣнія въ подробности. Цѣна, имъ назначенная, мнѣ кажется велика, и мы объ этомъ переговоримъ. Общій залогъ Кальны съ другими деревнями не можетъ сдѣлать затрудненія, — былъ бы капиталъ. Мы также переговоримъ о томъ, не продать ли намъ одну господскую землю (съ мельницей и т. д.), если это возможно, для того чтобы не затруднять васъ отношешеніями съ крестьянами, посаженными на оброкъ. Посмотрите сами, понравится ли вамъ мѣсто и т. д. Съѣздите вмѣстѣ и т. д. Докторъ меня въ маѣ посылаетъ заграницу, но я хочу весну встрѣтить и провести мѣсяцъ въ деревнѣ.

„Переводы ваши изъ Гафиза на сей разъ очень хороши. Здѣсь чтенія продолжаютъ имѣть успѣхъ. Гончаровъ на дняхъ прочелъ мнѣ и Анненкову удивительный отрывокъ вродѣ „Сна Обломова“. (Его Бѣловодовъ мнѣ не нравится). Моею повѣстью и здѣсь недовольны; но о ней много спорятъ и кричатъ; если бы совсѣмъ молчали, было бы плохо. Есть и энтузіасты, но весьма мало. Суета суетствій!

„А Левъ Толстой продолжаетъ чудить. Видно такъ уже написано ему на роду. Когда онъ перекувыркнется въ послѣдній разъ и станетъ на ноги?

„Обнимаю васъ обоихъ и кланяюсь Марьѣ Петровнѣ и всѣмъ пріятелямъ. Пишите.

Вашъ Ив. Тургеневъ.

Отъ 13 марта 1860 онъ писалъ:

„Я въ долгу передъ вами, Fettie carissime, но отчасти извиняюсь тѣмъ, что употребилъ истекшую недѣлю на окончаніе повѣсти, которая уже сдана въ Библіотеку для Чтенія и явится въ мартовскомъ номерѣ. (Кстати, всѣ слухи о несостоятельности Библіотеки для Чтенія оказываются ложными, и книжная лавка Печаткина заперта только по воскресеньямъ). Повѣсть моя называется Первая любовь. Сюжетъ ея вамъ, кажется, извѣстенъ. Читалъ я ее на дняхъ ареопагу, состоявшему изъ Островскаго, Писемскаго, Анненкова, Дружинина и Майкова; приглашенный Гончаровъ пришелъ пять минутъ по окончаніи чтенія. Ареопагъ остался доволенъ и сдѣлалъ только нѣсколько неважныхъ замѣчаній; остается узнать, что скажетъ публика, которую вы такъ не любите. Единственный человѣкъ, котораго я совершенно отказываюсь удовлетворить когда-нибудь — Левъ Толстой. Но что дѣлать! Видно такъ у меня на роду написано. Здѣсь распространились слухи, что онъ снова принялся работать, и мы всѣ порадовались.

„Ну, любезнѣйшіе друзья мои, Аѳ. Аѳ. и И. П., увидите вы меня скоро, но не въ натурѣ, а въ фотографіи, которую я нарочно для васъ заказалъ. Что касается до моей персоны, то я, къ истинному моему горю, не поѣду въ деревню, а отправляюсь весной за границу лѣчиться. Что тамъ ни говори о моей мнительности, а я очень хорошо чувствую, что у меня въ горлѣ и груди неладно; кашель не проходитъ, кровь показывается раза два въ недѣлю; я безъ намордника (сирѣчь респиратора) носа не могу показать на дворъ. Гдѣ ужъ тутъ о весенней охотѣ и пр. и пр. Надобно воды пить, да ванны брать, да радѣть о своемъ гнусномъ тѣлѣ! Это меня огорчаетъ, и я пріемлю смѣлость думать, что и васъ обоихъ огорчить тоже. Что дѣлать! „Скачи враже, якъ панъ каже“. На охотѣ вспоминайте обо мнѣ... А кажется, по извѣстіямъ изъ деревни, Бубулька едва ли не приказала долго жить... Нездоровье вашей собаки нехорошо, любезный Аѳ. Аѳ. Надо ее вылѣчить; боюсь я немножко, какъ бы она не оказалась слабою въ поискѣ. А какъ бы мы поохотились! Ахъ, лучше не говорить объ этомъ!

„Но вы не покидайте мысли о Кальнѣ; переговорите на мѣстѣ и толковымъ образомъ съ дядей; я готовъ на все, чтобъ имѣть васъ сосѣдомъ.

„Не сердитесь на меня, а разсудите: мнѣ самому невесело. Отъ души обнимаю васъ всѣхъ и остаюсь навсегда

преданный вамъ Ив. Тургеневъ.

В. П. Боткинъ писалъ изъ Парижа 20 марта 1860:

„Милые друзья, Фетъ и Маша! Наконецъ, и только дней пять тому назадъ получилъ я твою посылку, и не знаю, какъ просить у тебя прощенія за хлопоты, какія причинила тебѣ эта посылка. Нашъ московскій почтамтъ, должно-быть, набитъ дураками, которые не разумѣютъ своего дѣла, потому что я прошлаго года посылалъ въ Парижъ Дворянское гнѣздо безъ малѣйшихъ затрудненій, просто „sous bande“, т. е. обернувъ ее узенькою бумажкой и написавъ на ней адресъ. Точно такъ и тебя просилъ я переслать мнѣ Наканунѣ, но, къ сожалѣнію, ты не обратилъ вниманія на мое слово „sous bande“ и вмѣсто этого отправилъ въ видѣ посылки. Почему же петербургскій почтамтъ принимаетъ, a московскій нѣтъ? Экая чепуха!!!

„Не смотря на всѣ недоразумѣнія, Наканунѣ, я прочелъ съ наслажденіемъ. Я не знаю, есть ли въ какой повѣсти Тургенева столько поэтическихъ подробностей, сколько ихъ разсыпано въ этой. Словно онъ самъ чувствовалъ небрежность основныхъ линій зданія и чтобы скрыть эту небрежность, а можетъ-быть и неопредѣленность фунтаментальныхъ линій, онъ обогатилъ ихъ превосходнѣйшими деталями, какъ иногда дѣлали строители готическихъ церквей. Для меня эти поэтическія, истинно художественныя подробности заставляютъ забывать о неясности цѣлаго. Какіе озаряющіе предметы эпитеты, да, солнечные эпитеты, неожиданные, вдругъ раскрывающіе внутреннія перспективы предметовъ. Правда, что несчастный Болгаръ рѣшительно не удался; всепоглощающая любовь его къ родинѣ такъ слабо очерчена, что не возбуждаетъ ни малѣйшаго участія, a вслѣдствіе этого и любовь къ нему Елены болѣе удивляетъ, нежели трогаетъ. Успѣха въ публикѣ эта повѣсть имѣть не можетъ, ибо публика вообще читаетъ по утиному и любитъ глотать цѣликомъ. Но я думаю, едва ли найдется хоть одинъ человѣкъ съ поэтическимъ чувствомъ, который не проститъ повѣсти всѣ ея математическіе недостатки за тѣ сладкія ощущенія, которыя пробудятъ въ душѣ его ея нѣжныя, тонкія и граціозныя детали. Да, я заранѣе согласенъ со всѣмъ, что можно сказать о недостаткахъ этой повѣсти, и всетаки я считаю ее прелестною. Правда, что она не тронетъ, не заставитъ задуматься, но она повѣетъ ароматомъ лучшихъ цвѣтовъ жизни.

„Что касается до Грозы Островскаго, то я „au bout de mon latin“. Это лучшее произведеніе его, и никогда онъ еще не достигалъ до такой силы поэтическаго впечатлѣнія. Катерина останется типомъ. И какая обстановка! — эта фантастическая барыня, эта полуразвалившаяся и заброшенная церковь, эта идиллія, озаренная зловѣщимъ предчувствіемъ неминуемаго и страшнаго горя, — все это превосходно, широко, сильно и мягко. Я послалъ Островскому письмо на имя Дружинина, полагая, что теперь Островскій въ Петербургѣ.

„Я еще въ прошломъ письмѣ писалъ тебѣ, что я совершенно одобряю твое намѣреніе купить деревню, если только при ней будетъ вода (только бы не прудъ). И тысячу разъ ты правъ, говоря, что ничего нѣтъ хуже въ жизни, особенно въ семейной, — неопредѣленнаго висѣнія между небомъ и землей. Сто верстъ по шоссе — пріятнѣйшая поѣздка. Только повторяю, чтобы была какая-нибудь рѣчка. Да я думаю, что ты и заниматься хозяйствомъ способенъ. Кстати, что хозяйство Л. Толстаго, которое онъ устраивалъ и о которомъ такъ много говорилъ? Лѣченіе мое приближается къ концу, и авось въ апрѣлѣ доктора отпустятъ меня, но я такъ залѣчился, что въ себя еще придти не могу и даже не повѣрю собственной свободѣ.

„Пожалуйста передайте Толстому, что я ношу его въ сердцѣ.

Вашъ В. Боткинъ.

Л. Толстой писалъ отъ 27 марта 1860:

„Какъ вы обрадовали меня вашими планами, любезный дяденька, не могу вамъ сказать. Но обрадовали не одного меня, но и всѣхъ нашихъ, начиная отъ тетушки и даже до пьянаго монаха. Трепещу только изъ-за одного: чтобъ изъ-за какого-нибудь вздора это не разрушилось. Вещественныя условія возможности вашего пребыванія въ Ясной — всѣ, мнѣ кажется, есть. Желаніе мое, чтобъ оно было, такъ сильно, что я бы сдѣлалъ эти условія, ежели бы ихъ не было, пробиль бы еще три стѣны и самъ бы жилъ на трубѣ; — стало быть, это должно быть. Разумѣется, тутъ пропасть маленькихъ условій, которыя нужно опредѣлить. Въ какомъ домѣ и въ какихъ комнатахъ лучше захочетъ жить Марья Петровна, куда будетъ входить и выходить Марьюшка и т. д. Да еще, куда поставить лошадей: въ особую ли конюшню, на дворъ ли къ мужику за три версты, или къ брату въ Пирогово? Короста еще есть, и хотя я своихъ чистыхъ лошадей ставлю въ Ясной, вашихъ лошадей надо будетъ устроить иначе. Но вообще обо всемъ надо переговорить Пріѣзжайте непремѣнно, когда поѣдете въ Серпуховъ. Какъ мы будемъ гулять съ Марьей Петровной! она останется довольна садомъ. Какъ и о какихъ славныхъ дѣлахъ, какъ-то: педагогіи, хозяйствѣ и пускай хоть и поэзіи — мы будемъ бесѣдовать съ вами и Фирдуси. Но ничего, ничего, молчанie… Жду васъ и вашего отвѣта. Цѣлую руку Марьи Петровны, и прошу ее въ случаѣ затрудненій разрѣшить ихъ на манеръ Гордіевыхъ узловъ, по-женски. Въ Москву теперь я, должно быть, не пріѣду. До свиданія!

Л. Толстой.

На этотъ разъ въ отсутствіе Нади мы не слишкомъ торопились отъѣздомъ въ Новоселки. Въ виду возможности переѣзда по лѣтнему пути, я еще съ осени купилъ старинный четверомѣстный дормезъ, какихъ при желѣзныхъ дорогахъ и менѣе выносливыхъ лошадяхъ теперь уже не дѣлаютъ, — съ раскидными постелями, съ большимъ зеркаломъ, выдвигавшимся на мѣсто переднихъ стеколъ, со всевозможными туалетными приспособленіями и реверберомъ для ночнаго чтенія. Къ счастію нашему, намъ приходилось ѣхать по Тульско-Орловско-Харьковскому шоссе, и доведенныя до изнеможенія почтовыя были въ состояніи везти четверкой громоздкую, но легкую на ходу карету безъ затрудненія. Конечно, мы не отказали себѣ въ удовольствіи заѣхать на два дня въ Ясную Поляну, гдѣ къ довершенію радости застали дорогаго Н. Н. Толстаго, заслужившаго самобытною восточною мудростью — прозваніе Фирдуси. Сколько самыхъ отрадныхъ плановъ нашего пребыванія въ Ясно-Полянскомъ флигелѣ со всѣми подробностями возникали между нами въ эти два дня. Никому изъ насъ не приходила въ голову полная несостоятельность этихъ плановъ.

Такъ какъ въ каретѣ у насъ было четвертое мѣсто, а графъ Ник. Ник. сбирался въ наше ближайшее сосѣдство, свое Никольское, то мы весело рѣшили доѣхать вмѣстѣ до Новоселокъ. При видимомъ упадкѣ силъ и удушливомъ кашлѣ, милый Никол. Никол, сохранилъ свой добродушный юморъ, и его общество помогало намъ забывать скуку переѣзда. 

Въ Новоселкахъ, за исключеніемъ отсутствія хозяйки, ни что не измѣнилось; но это отсутствіе тяготѣло на всѣхъ гораздо болѣе, чѣмъ еслибы причинялось смертью. Какъ правы утверждающіе, что люди руководствуются волей, а не разумомъ. О любомъ больномъ, даже объ усопшемъ не стѣсняясь говорятъ близкимъ людямъ и даже дѣтямъ, но о душевно больномъ упорно молчатъ. Это-то невольное молчаніе такъ тяготитъ всѣхъ близкихъ. По крайней мѣрѣ, я лично все болѣе проникался сознаніемъ шаткости нашего пребыванія въ Новоселкахъ, и мысль, — отыскать несомнѣнное мѣстопребываніе, возникшая во мнѣ съ первою болѣзнью сестры, — стала настоятельно требовать неотложнаго осуществленія.

Если въ трудовой и озабоченной жизни мнѣ и представлялись удачи, то онѣ вполнѣ заслуживали этого имени, и если, бросаясь во всѣ стороны, я не попадалъ въ просакъ и не погибалъ окончательно, то это было дѣломъ судьбы, но никакъ не моей предусмотрительности.

Подъ вліяніемъ городской и матеріальной тѣсноты, всякій мало-мальски чистенькій уголокъ казался мнѣ раемъ; и впродолженіе послѣднихъ трехъ мѣсяцевъ, присмотрѣвъ небольшое серпуховское имѣньице, я платилъ жалованье будущему въ немъ прикащику. Конечно, надо благодарить судьбу, что покупка эта, подобно многимъ другимъ, не состоялась; въ томъ числѣ и покупка отдѣльной дачи при Тургеневскомъ Спасскомъ, носящей имя Кальна.

Однажды пріѣхавшій къ намъ въ половинѣ мая Ник. Ник. Толстой объявилъ, что сестра его графиня М. Н. Толстая вмѣстѣ съ братьями убѣдили его ѣхать заграницу отъ несносныхъ приливовъ кашля. Исхудалъ онъ, бѣдный, къ этому времени очень, не взирая на обычную свою худобу; и по временамъ сквозь добродушный смѣхъ прорывалась свойственная чахоточнымъ разражительность. Помню, какъ онъ разсердился, отдернувъ руку отъ руки пріѣхавшаго за нимъ его кучера, ловившаго ее для лобзанія. Правда, онъ и тутъ ничего не сказалъ въ лицо своему крѣпостному; но когда тотъ ушелъ къ лошадямъ, онъ съ раздраженіемъ въ голосѣ сталъ жаловаться мнѣ и Борисову: „съ чего вдругъ этотъ скотъ выдумалъ цѣловать руку? отъ роду этого не было“. 

Тургеневъ писалъ изъ Берлина отъ 30 апрѣля 1860:

„Сегодня утромъ прибылъ я сюда, любезнѣйшій Фетъ, и сегодня же выѣзжаю отсюда въ Парижъ, но хочу воспользоваться бездѣйствіемъ сидѣнія въ комнатѣ отеля и написать вамъ слова два. Сказать вамъ, что мы претерпѣли на дорогѣ въ Россіи — невозможно; а между тѣмъ шоссе было въ отличномъ состояніи! Когда придетъ, наконецъ, то время, что... но я не хочу продолжать. До сихъ поръ Русскій дѣйствительно съ утѣшеніемъ видитъ границу своего отечества... когда выѣзжаетъ изъ него. Особенно памятна осталась мнѣ восьмичасовая переправа черезъ Двину подъ Динабургомъ, гдѣ нашъ паромъ понесло внизъ по рѣкѣ и прибило, наконецъ, назадъ къ берегу, оттого что „старому карлику-жиду, которому поручено было держать руль, прохожая богомолка старуха не во-время подперла спину“. (Historique). — А начальника надъ переправой не было, потому что онъ „наканунѣ сопровождалъ Горчакова“. (Тоже historique). А что намъ давали ѣсть! Повѣрите ли, на одномъ кускѣ холодной и гнилой говядины увидалъ я кусокъ свѣчнаго сала, перевитый волосами! Бррр!... даже вспомнить гадко.

„Я теперь ѣду въ Парижъ, но дней черезъ десять буду въ Соденѣ, мѣстечкѣ между Франкфуртомъ и Висбаденомъ, гдѣ, по совѣту Здекауера, буду пить воды. Такъ какъ это въ двухъ шагахъ отъ Дармштадта, и вы мнѣ очень хвалили здѣшнихъ собакъ, то пришлите мнѣ письмо къ тамошнему вашему знакомому оберъ-ферстеру, — рекомендуйте меня. Я вамъ очень буду благодаренъ. Я былъ очень занятъ въ послѣдніе дни моего пребыванія въ Петербургѣ. Я оставилъ Писемскаго опасно больнымъ и сильно безпокоюсь о немъ. Напишите мнѣ непремѣнно, какъ вы живете-можете, и что дѣлаетъ серпуховская покупка? Я узналъ, что графиня М. Н. Толстая съ братомъ ѣдетъ заграницу; извѣстите пожалуйста, куда именно. Поклонитесь отъ меня вашей женѣ и милѣйшему Борисову, котораго отъ души благодарю за его послѣднее любезное письмо. Пишите мнѣ во Франкфуртъ, poste restante. Это вѣрнѣе всего и не франкируйте писемъ, какъ и я этого не франкирую. Впрочемъ я, не дожидаясь вашего письма, напишу вамъ изъ Парижа, разскажу, какъ и что я нашелъ. Отъ дороги грудь моя опять разстроилась, и я кашляю мучительно. Но я надѣюсь, что я теперь отдохну хорошенько, и все это пройдетъ.

„Увидите дядю, дайте ему знать обо мнѣ: я ему напишу изъ Парижа. Да присылайте мнѣ, что будетъ вамъ напѣвать ваша Муза. Крѣпко жму вамъ руку и остаюсь

преданный вамъ Ив. Тургеневъ.

Изъ Содена онъ писалъ отъ 1 іюня того же года:

„Милѣйшій Фетъ, спѣшу извиниться передъ вами, хотя я, какъ говорится, безъ вины виноватъ. Письмо ваше находилось на почтѣ, но господа чиновники прочли: Фургеневъ, и еслибъ я, соображая въ одно и то же время и вашу аккуратность, и связный почеркъ, — не полюбопытствовалъ насчетъ буквы Ф, пропало бы ваше письмо! Но теперь я его получилъ, извиняюсь и благодарю. Благодарю за память и за письмецо къ Herr Baur’y, которымъ непремѣнно воспользуюсь. Сообщаемыя вами извѣстія меня очень интересовали. Но то, что вы мнѣ сообщили о болѣзни Николая Толстаго, глубоко меня огорчило. Неужели этотъ драгоцѣнный, милый человѣкъ долженъ погибнуть? И какъ можно было запустить такъ болѣзнь! Неужели онъ не рѣшился побѣдить свою лѣнь и поѣхать заграницу полѣчиться! Ѣздилъ онъ на Кавказъ въ тарантасахъ и чортъ знаетъ въ чемъ! Что бы ему пріѣхать въ Соденъ! Здѣсь на каждомъ шагу встрѣчаешь больныхъ грудью: Соденскія воды едва ли не лучшія для такихъ болѣзней. Я вамъ все это говорю за двѣ тысячи верстъ, какъ будто слова мои могутъ что-нибудь помочь... Если Толстой уже не уѣхалъ, то онъ не уѣдетъ. Вотъ какъ насъ всѣхъ ломаетъ судьба; поневолѣ повторишь слова Гетё въ Эгмонтѣ: „Und von unsichtbaren Geistern gepeitscht gehen die Sonnenpferde der Zeit mit unseres Schicksals leichtem Wagen durch, und uns bleibt nichts als muthig —, die Zügel fest zu halten und bald rechts, bald links, vom Steine hier, vom Sturze da, die Reder abzulenken. Wohin es geht, wer weiss es?“

„Und wenn es zum Tode gehen soll — прибавлю я; тутъ ничѣмъ не поможешь и ничѣмъ не удержишь бѣшеныхъ коней. 

„Нѣтъ, я думаю вообще, что ваше воззрѣніе на моего брата справедливо. Однако вы не могли оцѣнить одну его сторону, которую онъ выказываетъ только между своими, и то когда онъ ничѣмъ не стѣсненъ, — а именно юморъ. Да, этотъ русскій французъ большой юмористъ, — вѣрьте моему слову, — я отъ него хохоталъ (и не я одинъ) до колики въ боку. Но умъ у него весьма обыкновенный. Это между нами, какъ само собою разумѣется. Мнѣ пріятно, что Первая любовь нравится Толстымъ: это ручательство. Придѣлалъ же я старушку на концѣ, вопервыхъ, потому что это дѣйствительно такъ было, а вовторыхъ, потому что безъ этого отрезвляющаго конца крики на безнравственность были бы еще сильнѣе.

„Милому Ивану Петровичу пожмите крѣпко руку за его любезныя строки. Я часто переношусь мыслью въ ваши края и воображаю себя сидящимъ на широкомъ балконѣ Новосельскаго дома. Это хорошо, что вы поступили въ благородный цехъ шахматистовъ; лучшаго учителя, чѣмъ Иванъ Петровичъ, вамъ не нажить. Я переѣхалъ изъ Hôtel de l’Europe, гдѣ меня обирали какъ липку, и поселился въ маленькомъ домикѣ, стоящемъ лицомъ къ широкому пестро-зеленому полю, — у одной нѣмки, добродушной до невѣроятности. Пишите мнѣ просто въ Соденъ, возлѣ Франкфурта-на-Майнѣ. На почтѣ меня знаютъ. Обнимаю васъ и Борисова и кланяюсь всѣмъ.

Преданный вамъ Ив. Тургеневъ.

P. S. „Если Николай Толстой не уѣхалъ, бросьтесь ему въ ноги, а потомъ гоните его въ шею заграницу. Здѣсь, напримѣръ, такой мягкій воздухъ, какого въ Россіи никогда и нигдѣ не бываетъ“.

Вѣроятно, въ отвѣтъ на какой-либо восторженный отзывъ мой о его талантѣ, Л. Толстой писалъ отъ 20 іюня 1860:

„Не только не обрадовался и не возгордился вашимъ письмомъ, любезный другъ Аѳ. Аѳ., но ежели бы повѣрилъ ему совсѣмъ, то очень бы огорчился. Это безъ фразы. Писатель вы, писатель и есть, и дай Богъ вамъ и намъ. Но что вы сверхъ того хотите найти мѣсто и на немъ копаться, какъ муравей, эта мысль не только должна была придти вамъ, но вы и должны осуществить ее лучше, чѣмъ я. Должны вы это сдѣлать потому, что вы и хорошій, и здраво смотрящій на жизнь человѣкъ. Впрочемъ, не мнѣ и теперь докторальнымъ тономъ одобрять или не одобрять васъ: я въ большомъ разладѣ самъ съ собою. Хозяйство въ томъ размѣрѣ, въ какомъ оно ведется у меня, давитъ меня; юфанство гдѣ-то вдали виднѣется только мнѣ; семейныя дѣла, болѣзнь Николиньки, отъ котораго изъ-заграницы нѣтъ еще извѣстій, и отъѣздъ сестры (она уѣзжаетъ отъ меня черезъ три дня) — съ другой стороны давятъ и требуютъ меня. Холостая жизнь, т.-е. отсутствіе жены, и мысль, что ужь становится поздно, — съ третьей стороны мучаетъ. Вообще все мнѣ нескладно теперь. По причинѣ безпомощности сестры и желанія видѣть Николая, я завтра на всякій случай беру паспортъ за границу и, можетъ-быть, поѣду съ ними; особенно ежели не получу, или получу дурныя вѣсти отъ Николая. Какъ бы я дорого далъ, чтобы видѣть васъ передъ отъѣздомъ, сколько бы хотѣлось вамъ сказать и отъ васъ узнать; но теперь это едва ли возможно. Однако, ежели бы письмо это пришло рано, то знайте, что мы поѣдемъ изъ Ясной въ четвергъ, a скорѣе въ пятницу. — Теперь о хозяйствѣ: цѣна которую съ васъ просятъ, недорога, и ежели мѣсто вамъ по душѣ, то надо купить. Одно, зачѣмъ такъ много земли? Я трехлѣтнимъ опытомъ дошелъ, что со всевозможною дѣятельностью невозможно вести хлѣбопашество успѣшно и пріятно болѣе чѣмъ на 60-ти, 70-ти десятинахъ, т.-е. десятинахъ по 10-ти, 15-ти въ полѣ (въ 4-хъ). Только при этихъ условіяхъ можно не дрожать за всякій огрѣхъ, потому что вспашешь не два, а три и четыре раза, за всякій пропущенный работникомъ часъ, за лишній рубль въ мѣсяцъ работнику, потому что можно довести 15 десятинъ до того, чтобъ онѣ давали, 30, 40% съ капитала основнаго и оборотнаго, а 80, 100 десятинъ — нельзя. Пожалуйста не пропустите этого совѣта мимо ушей, это не такъ себѣ болтовня, а выводъ, до котораго я дошелъ „боками“. Кто вамъ скажетъ противное, тотъ или лжетъ, или не знаетъ. Мало того, и съ 15-ю десятинами нужна дѣятельность, поглощающая всего. Но тогда можетъ быть награда, одна изъ самыхъ пріятныхъ въ жизни, а съ 90 десятинами есть трудъ почтовой лошади, и не можетъ быть успѣха. Не нахожу словъ обругать себя, что я раньше не написалъ вамъ, тогда бы вы вѣрно пріѣхали. Теперь прощайте. Душевный поклонъ Марьѣ Петровнѣ и Борисову.

Л. Толстой.

Отъ 28 іюня 1860 онъ писалъ изъ Москвы:

„Любезный другъ Аѳ. Аѳ., я позволилъ себѣ безъ вашего позволенія попросить отъ вашего имени хозяйку г-жу Сердобинскую помѣстить наши двѣ кареты до зимы, или до того времени, когда будетъ случай. Я, кажется, поѣду съ сестрой заграницу. Отъ братьевъ со времени отъѣзда нѣтъ писемъ. Обнимаю васъ и Ивана Петровича, кланяюсь Марьѣ Петровнѣ. Я напишу вамъ изъ-заграницы, и вы пишите, — ежели скоро, то въ Соденъ. Ежели будете писать Сердобинской, то подтвердите ей о каретахъ.

Л. Толстой.

Почти въ это же время графъ H. Н. Толстой прислалъ письмо изъ Петербурга:

„Любезные друзья, Аѳанасій Аѳанасьевичъ и Иванъ Петровичъ, исполняю обѣщаніе мое даже раньше, чѣмъ обѣщалъ; я хотѣлъ писать изъ-заграницы, а пишу изъ Петербурга. Мы уѣзжаемъ въ субботу, т.-е. завтра. Я совѣтовался съ Здекауеромъ, онъ петербургскій докторъ, а вовсе не берлинский, какъ мнѣ показалось, читая письмо Тургенева. Воды, на которыхъ Тургеневъ теперь находится, Соденъ, — насъ туда же посылаютъ. Слѣдовательно, мой адресъ тоже во Франкфуртѣ-на-Майнѣ, poste restante.

„Когда вы были у меня, я васъ, Аѳан. Аѳан., забылъ просить объ одномъ, очень важномъ одолженіи. Я приказалъ моему старику прикащику, если будетъ очень нужно меня о о чемъ-нибудь увѣдомить, — посылать свои письма къ вамъ, а вы будете такъ добры пересылать ихъ мнѣ, и для этого, когда будете уѣзжать изъ Новоселокъ, дайте ему вашъ адресъ. Что здоровье Марьи Петровны, которой я отъ души свидѣтельствую мое истинное почтеніе. Неужели у васъ тоже такіе холода? — здѣсь въ Петербургѣ страсть! холодъ, вѣтеръ, по утрамъ морозъ, просто чортъ знаетъ что! Прощайте, милые друзья, будьте здоровы.

Весь вашъ гр. Ник. Толстой.

Вслѣдъ за этимъ получилъ я отъ него второе письмо уже изъ Содена:

„Не дождавшись отъ васъ посланія, пишу къ вамъ, чтобы васъ увѣдомить, что я благополучно пріѣхалъ въ Соденъ; впрочемъ при моемъ пріѣздѣ изъ пушекъ не стрѣляли. Въ Соденѣ мы застали Тургенева, который живъ, здоровъ, и здоровъ такъ, что самъ признается, что онъ совершенно здоровъ. Нашелъ какую-то нѣмочку и восхищается ею. Мы (это относится къ милѣйшему Ивану Петровичу) поигрываемъ въ шахматы, но какъ-то нейдетъ: онъ думаетъ о своей нѣмочкѣ, а я о своемъ выздоровленіи. Если я нынѣшнею осенью пожертвовалъ, то къ будущей осени я долженъ быть молодцомъ. Соденъ прекрасное мѣсто, нѣтъ еще недѣли, какъ я пріѣхалъ, а чувствую себя уже очень и очень лучше. Живемъ мы съ братомъ, на квартирѣ, три комнаты, двадцать гульденовъ въ недѣлю, table d’hôte — гульденъ, вино запрещено, поэтому вы можете видѣть, какое скромное мѣсто Соденъ, a мнѣ онъ нравится. Противъ оконъ моихъ стоитъ очень неказистое дерево, но на немъ живетъ птичка и поетъ себѣ каждый вечеръ; она мнѣ напоминаетъ флигель въ Новоселкахъ. Засвидѣтельствуйте мое почтеніе Марьѣ Петровнѣ и будьте здоровы, друзья мои, да пишите почаще. Я въ Соденѣ, кажется, надолго, недѣль на шесть по крайней мѣрѣ. Путешествія не описывалъ, потому что все время былъ боленъ. Еще разъ прощайте.

Весь вашъ гр. Ник. Толстой.

19 іюля того же года онъ писалъ:

„Я бы давно написалъ вамъ, любезные друзья мои, но мнѣ хотѣлось написать вамъ обо всѣхъ, составляющихъ нашу Толстовскую колонію, но тутъ произошла ужасная путаница, которая наконецъ распуталась слѣдующимъ образомъ: сестра съ дѣтьми пріѣхала въ Соденъ и будетъ въ немъ жить и лѣчиться, дядя Леушка остался въ Киссингенѣ въ пяти часахъ отъ Содена, и не ѣдетъ въ Соденъ, такъ что я его не видалъ. Письмо ваше я отправилъ къ Левочкѣ съ братомъ Сергѣемъ, который будетъ въ Киссингенѣ проѣздомъ въ Россію. Онъ скоро у васъ будетъ и все вамъ подробно разскажетъ. Извините, добрѣйшій Аѳан. Аѳан., что я прочиталъ ваше письмо къ брату, много въ немъ правды, но только гдѣ вы говорите объ общемъ; a гдѣ вы говорите о самомъ себѣ, тамъ вы неправы, все тотъ же недостатокъ практичности: себя и кругомъ себя ничего не знаешь. Но вѣдь не боги горшки обжигали; бросьтесь въ практичность, окунитесь въ нее съ головой, и я увѣренъ, что она вытѣснитъ изъ васъ байбака, да еще выжметъ изъ васъ какую-нибудь лирическую штучку, которую мы съ Тургеневымъ, да еще нѣсколько человѣкъ прочтемъ съ удовольствіемъ. А на остальной міръ — плевать! За что я васъ люблю, любезнѣйшій Аѳан. Аѳан., — за то, что все въ васъ правда, все что изъ васъ, то въ васъ, нѣту фразы, какъ, напримѣръ, въ милѣйшемъ и пр. Иванѣ Сергѣевичѣ. А очень стало мнѣ безъ него пусто въ Соденѣ, не говоря уже о томъ, что шахматный клубъ разстроился. Даже аппетитъ у меня сталъ не тотъ, съ тѣхъ поръ, какъ не сидитъ подлѣ меня его толстая и здоровая фигура и не требуетъ придачи то моркови къ говядинѣ, то говядины къ моркови. Мы часто о васъ говорили съ нимъ, особенно послѣднее время: „вотъ Фетъ собирается, вотъ Фетъ ѣдетъ, наконецъ Фетъ стрѣляетъ“. Иванъ Сергѣевичъ купилъ собаку, — черный полукровный понтеръ. Я воды кончилъ; намѣренъ дѣлать разныя экскурсіи, но всетаки моя штабъ-квартира въ Соденѣ и адресъ тотъ же. Сестра кланяется, какъ вамъ, такъ и Ивану Петровичу и проситъ увѣрить Марью Петровну въ искренней ея къ ней дружбѣ и уваженіи. Я съ своей стороны прошу Марью Петровну не забывать меня, который никогда не забудетъ ея милое гостепріимство въ Козюлькинѣ и Сердобинкѣ. Какъ бы поскорѣе туда подъ ваше крылышко! Погода здѣсь отвратительная. Цѣлую васъ отъ души.

Весь вашъ гр. Ник. Толстой.



Между тѣмъ, единовременно, хотя совершенно въ другомъ тонѣ, писалъ мнѣ Дружининъ отъ 26 іюня 1860:

„Добрый и многоуважаемый Аѳан. Аѳан., увѣдомляйте контору о перемѣнѣ адреса просто отъ себя, какъ подписчикъ; высылка будетъ производиться исправнѣе, ибо для этихъ дѣлъ ведется тамъ особливая книга.

„Насчетъ вашего намѣренія не писать и не печатать болѣе, скажу вамъ то же, что Толстому: пока не напишется чего-нибудь хорошаго, исполняйте ваше намѣреніе, а когда напишется, то сами вы и безъ чужаго побужденія измѣните этому намѣренію. Держать хорошіе стихи и хорошую книгу подъ спудомъ невозможно, хотя бы вы давали тысячу клятвъ, а потому лучше и не собирайтесь. Эти два или три года и Толстой, и вы находитесь въ непоэтическомъ настроеніи, и оба хорошо дѣлаете, что воздерживаетесь; но чуть душа зашевелится и создастся что-нибудь хорошее, оба вы позабудете воздержаніе. Итакъ, не связывайте себя обѣщаніями, тѣмъ болѣе, что ихъ отъ васъ обоихъ никто и не требуетъ. Въ рѣшимости вашей и Толстаго, если я не ошибаюсь, нехорошо только то, что она создалась подъ вліяніемъ какого-то раздраженія на литературу и публику. Но если писателю обижаться на всякое проявленіе холодности или бранную статью, то некому будетъ и писать, развѣ кромѣ Тургенева, который какъ-то умѣетъ быть всеобщимъ другомъ. Къ сердцу принимать литературныя дрязги, по-моему, то же, что, ѣздя верхомъ, сердиться на то, что ваша лошадь невѣжничаетъ въ то время, когда вы, можетъ-быть, сидя на ней, находитесь въ поэтическомъ настроеніи мыслей. Про себя могу сказать вамъ, что я бывалъ обругиваемъ и оскорбляемъ, какъ лучше требовать нельзя, однакоже не лишался отъ того и частички аппетита, а напротивъ, находилъ особенное наслажденіе въ томъ, чтобы сидѣть крѣпко и двигаться впередъ, и конечно, не брошу писать до тѣхъ поръ, пока не скажу всего, что считаю нужнымъ высказать.

„Прощайте, любезнѣйшій Аѳан. Аѳан., будьте здоровы, плюньте на хандру и не забывайте

душевно преданнаго вамъ Ал. Дружинина.



Тургеневъ писалъ изъ Содена отъ 29 іюня 1860:

„Сегодня Петровъ день, любезнѣйшій Аѳан. Аѳан., Петровъ день и я не на охотѣ! Воображаю себѣ васъ съ Борисовымъ, съ Аѳанасіемъ, со Снобомъ, Весной и Дон-даномъ на охотѣ въ Полѣсьѣ... Вотъ поднимается чернышъ изъ куста — трахъ! закувыркается о-земь краснобровый... или удираетъ вдаль къ синѣющему лѣсу, рѣзко дробя крылами, и глядитъ ему вслѣдъ и стрѣлокъ, и собака... не упадетъ ли, не свихнется ли... Нѣтъ, чешетъ, разбойникъ, все далѣе и далѣе, закатился за лѣсъ, — прощай! А я сижу здѣсь въ Соденѣ, пью воду и только вздыхаю! Впрочемъ, я сегодня ходилъ по здѣшнимъ полямъ, пробовалъ собаку: оказалась тяжелымъ пиль-авансомъ; завтра хотѣли привести другую: говорятъ, та гораздо лучше; — посмотримъ; но сердце чуетъ, что не замѣню я ни Діанки, ни Бубульки. — Вы просто золотой человѣкъ на письма: нельзя“...

Куртавнель 9 іюля.

.... „Письмо это оборвалось какъ нитка, какъ слишкомъ высоко взятая нота, какъ нѣкоторыя изъ комедій Островскаго, но я не переставалъ думать о васъ. Вопервыхъ, я получилъ два милыя письма отъ васъ; вовторыхъ, я съѣздилъ въ Дармштадтъ, познакомился съ милѣйшимъ германцемъ Бауромъ, который сохраняетъ самое дружелюбное воспоминаніе о васъ, и который помогъ мнѣ достать хорошую собаку, за которую я и заплатилъ недорого, и „за все, за все тебя благодарю я“. Собаку эту зовутъ Фламбо, она черная какъ уголь, помѣсь англійской съ нѣмецкою породой. Послѣ Петрова дня я провелъ еще недѣлю въ Соденѣ, съ радостью узналъ о пріѣздѣ Марьи Николаевны и Льва Николаевича въ Соденъ, но дождаться ихъ не могъ, и вотъ теперь нахожусь въ Куртавнелѣ, въ той самой комнатѣ, гдѣ мы такъ неистово спорили, гдѣ опять передъ окномъ разстилается водное пространство, покрытое зеленою плѣсенью. Я здѣсь останусь дней восемь и потомъ отправлюсь на островъ Уайтъ, гдѣ пробуду до конца августа. Вы однако пишите мнѣ въ Парижъ. Толстому Николаю не слишкомъ помогъ Соденъ; къ сожалѣнію, онъ поздно спохватился, и болѣзнь его сдѣлала такіе шаги, что уже едва ли возможно поправить дѣло. Я отъ души полюбилъ его, и очень мнѣ его жалко. Пожалуйста, напишите мнѣ подробности о вашей охотѣ, о Снобѣ и пр. Меня это крайне интересуетъ. Отъ литературы я, слава Богу, отсталъ за это послѣднее время, это очень освѣжительно. Рекомендую вамъ однако швабскаго (уже старика) поэта Мёрике (Möhrike), который, вѣроятно, вамъ понравится: много граціи и чувства. Также прошу васъ не терзаться насчетъ употребленія вашего капитала, а скорѣе поздравить себя съ тѣмъ, что вы до сихъ поръ не употребили его на какую-нибудь фантасмагорію. Придетъ время, найдется употребленіе. Ну, итакъ будьте здоровы, веселы, предавайтесь охотѣ и Музы не забывайте. Говорятъ, у васъ погода отличная, а у насъ мерзость несказанная. Еще разъ жму вамъ руку и прошу передать мой поклонъ вашей женѣ, Борисову и всѣмъ мценскимъ знакомымъ.

Вашъ Ив. Тургеневъ.

Отъ 16 іюля того же года онъ писалъ изъ Куртавнеля:

„Милѣйшій Аѳан. Аѳан., я уже писалъ вамъ отсюда, но вчера получилъ здѣсь ваше письмо, пущенное отъ 2 іюля изъ Мценска (почта у насъ, какъ капризная женщина, всегда удивдяетъ неожиданностью) — и спѣшу отвѣчать. Я до нѣкоторой степени даже обязанъ отвѣчать, ибо вы находитесь въ хандрѣ, по милости рефлексіи, которую, по вашимъ словамъ, я на васъ накликалъ. Вотъ тебѣ и разъ! Вопервыхъ, сколько мнѣ помнится, вы уже до знакомства со мною были заражены этою, какъ вы говорите, эпидеміей; а вовторыхъ, въ нашихъ спорахъ я всегда возставалъ противъ вашихъ прямолинейно-математическихъ отвлеченностей и даже удивлялся тому, какъ онѣ могутъ уживаться съ вашей поэтическою натурой. Но дѣло не въ томъ. Мнѣ хочется разсѣять одно ваше заблужденіе. Вы называете себя отставнымъ офицеромъ, поэтомъ, человѣкомъ (да кто не отставной человѣкъ? скажу я; Sire, qui est-ce qui a des dents?) — и приписываете ваше увяданіе, вашу хандру отсутствію правильной дѣятельности... Э! душа моя! все не то… Молодость прошла, а старость не пришла, — вотъ отчего приходится тяжко. Я самъ переживаю эту трудную сумеречную эпоху порывовъ тѣмъ болѣе сильныхъ, что они уже ничѣмъ не оправданы, эпоху покоя безъ отдыха, надеждъ, похожихъ на сожалѣнія, и сожалѣній, похожихъ на надежды. Потерпимъ маленько, потерпимъ еще, милѣйшій Аѳ. Аѳ., и мы въѣдемъ наконецъ въ тихую пристань старости, и явится тогда и возможность старческой дѣятельности и даже старческихъ радостей, о которыхъ такъ краснорѣчиво говоритъ Маркъ Туллій Цицеронъ въ своемъ трактатѣ: „De senectute“. Еще нѣсколько сѣдинъ въ бороду, еще зубочекъ или два изо рту вонъ, еще маленькій ревматизмецъ въ поясницу иди въ ноги, и все пойдетъ, какъ по маслу! А пока, чтобы время не казалось слишкомъ продолжительнымъ, будемте стрѣлять тетеревей. Кстати о тетеревахъ; я надѣялся, что получу отъ васъ описаніе вашихъ первыхъ охотъ въ Полѣсьѣ, а вы только еще собираетесь! — Это худо. Увѣренъ, что объ эту пору вы уже загладили свою вину и наохотились вдоволь. А во Франціи Богъ знаетъ когда наступитъ время охоты! Здѣсь у насъ стоитъ настоящая зима, зубъ-на-зубъ не попадешь, ежедневные холода — мерзость! Никто не можетъ сказать, когда начнется и кончится жатва. Впрочемъ, что за охота! Вѣчные куропатки и зайцы! Что же касается до времени моего возвращенія на родину, то я пока ничего опредѣлительнаго сказать не могу. На дняхъ разрѣшится вопросъ: придется ли мнѣ зиму провести въ Парижѣ, или вернусь я къ вальдшнепамъ въ Спасское. А насчетъ покупки земли, употребленія вашего капитала и т. д. позвольте вамъ дать одинъ совѣтъ: не давайте этой мысли васъ грызть и тревожить, не давайте ей принять видъ d’une idée fixe. „Не хлопочи“ — сказалъ мудрецъ Тютчевъ, — „безумство ищетъ“, — придетъ часъ, придетъ случай, и прекрасно. А метаться навстрѣчу часа, навстрѣчу случая — безумство. „Tout vient à point a qui sait attendre“. Имѣнье невозможно покупать съ точки зрѣнія, что дѣлать, молъ, нечего!

„Толстые, сколько я могу предполагать, всѣ въ Соденѣ; вѣроятно, кто-нибудь изъ нихъ написалъ мнѣ въ Парижъ. Я отсюда ѣду черезъ нѣсколько дней въ Англію, на островъ Уайтъ, на морскія купанья, если только море не замерзло. Тысячу разъ кланяюсь вашей женѣ, Борисову и вамъ крѣпко жму руку и остаюсь невинный въ зараженіи васъ рефлексіей.

Ив. Тургеневъ.



В. Боткинъ писалъ изъ Лондона отъ 31 іюля 1860 года:

„Простите меня, любезный другъ Фетъ и милая Маша, что я давно не писалъ къ вамъ. Причина тому была, что я былъ въ сквернѣйшемъ душевномъ состояніи, которое продолжается до сихъ поръ. Вотъ уже два мѣсяца съ половиной, какъ я страдаю насморкомъ. Вы, конечно, улыбнетесь этому слову „страдаю“, но увы! это такъ. Не понимаю, какъ произошло, что мой насморкъ сдѣлался хроническимъ, я потерялъ обоняніе и вкусъ съ самаго моего пріѣзда въ Лондонъ, т.-е. уже мѣсяцъ, принялся за лѣченіе, перемѣнилъ двухъ докторовъ, не знаю, будетъ ли лучше съ третьимъ, который держитъ мой носъ надъ паромъ и проч., такъ что я не могу выходить. О купаньѣ въ морѣ нечего и думать, при этомъ страшная тяжесть въ головѣ, которая по вечерамъ обращалась во всеобщей malaise всего организма. Въ результатѣ всего этого сплинъ. Но довольно о своихъ мизеріяхъ. Вотъ уже другой разъ, какъ я пишу къ тебѣ объ одномъ и томъ же предметѣ, т.-е. о предполагаемой тобою покупкѣ земли. Говорю по совѣсти и откровенно: соображенія твои и твой планъ жизни я считаю здравымъ и основательнымъ. Что касается до самой земли, ея качества, цѣны, тутъ я ничего сказать не могу, какъ и вообще о финансовой сторонѣ вопроса, ибо я этого дѣла не разумѣю, и въ этомъ ты лучшій судья. Но покупку земли и занятіе хозяйствомъ я считаю самымъ основательнымъ дѣломъ. Это уже и въ томъ отношеніи хорошо, что дастъ тебѣ постоянное занятіе. Не понимаю, почему ты, Маша, такъ отрицательно смотришь на это? Что такъ пугаетъ тебя въ этомъ? Даже въ случаѣ потери, тутъ большой потери быть не можетъ, и я для успокоенія тебя гарантирую тебѣ эту потерю. Да потомъ пора же, наконецъ, пожить на своей землѣ, въ своемъ гнѣздѣ. Я не могу понять, въ чемъ состоитъ прелесть жизни въ Москвѣ. Но и въ такомъ случаѣ ты всетаки можешь зимой два мѣсяца провести въ Москвѣ. Словомъ, я за житье въ деревнѣ, въ своемъ углу, у себя дома. А выше еще этого — это дѣятельность, которая займетъ Фета и дастъ ему ту душевную осѣдлость, которую ты, Маша, не довольно цѣнишь въ мужѣ, ибо литература теперь для него не представляетъ того, что представляла прежде, при ея созерцательномъ направленіи. Я еще и прежде, когда ты предполагалъ купить землю у Тургенева, былъ того же мнѣнія, какъ теперь. А кстати, есть ли рѣка на землѣ Р—аго? Жаль, если нѣтъ ея. Дѣло въ томъ, что покупка земли не есть какое-нибудь рискованное предпріятіе, въ которомъ можно все потерять. Цѣнность земли въ Россіи упадать не можетъ. Что до свободнаго труда, то пожалуй, при непривычкѣ русскаго мужика къ нему, — дѣло вначалѣ и можетъ идти не совсѣмъ хорошо; но вѣдь я этого не знаю; это надо судить на мѣстѣ, переговоря съ мужиками; — можетъ-быть и тутъ опасенія окажутся напрасными. А ты, Фетъ, я думаю, можешь быть хорошимъ хозяиномъ при твоемъ практическомъ смыслѣ. Съ Богомъ за дѣло! Тургеневъ хотѣлъ быть сюда проѣздомъ на островъ Уайтъ и Анненковъ. Я никого не вижу и даже не выхожу.

Вашъ В. Боткинъ.

---

1. Здѣсь слѣдуютъ подробныя указанія.
2. Фамилія хозяйки дома, гдѣ мы жили.
3. Петя Борисовъ, съ большой головой.