когда-нибудь — Левъ Толстой. Но что дѣлать! Видно такъ у меня на роду написано. Здѣсь распространились слухи, что онъ снова принялся работать, и мы всѣ порадовались.
„Ну, любезнѣйшіе друзья мои, Аѳ. Аѳ. и И. П., увидите вы меня скоро, но не въ натурѣ, а въ фотографіи, которую я нарочно для васъ заказалъ. Что касается до моей персоны, то я, къ истинному моему горю, не поѣду въ деревню, а отправляюсь весной за границу лѣчиться. Что тамъ ни говори о моей мнительности, а я очень хорошо чувствую, что у меня въ горлѣ и груди неладно; кашель не проходитъ, кровь показывается раза два въ недѣлю; я безъ намордника (сирѣчь респиратора) носа не могу показать на дворъ. Гдѣ ужъ тутъ о весенней охотѣ и пр. и пр. Надобно воды пить, да ванны брать, да радѣть о своемъ гнусномъ тѣлѣ! Это меня огорчаетъ, и я пріемлю смѣлость думать, что и васъ обоихъ огорчить тоже. Что дѣлать! „Скачи враже, якъ панъ каже“. На охотѣ вспоминайте обо мнѣ... А кажется, по извѣстіямъ изъ деревни, Бубулька едва ли не приказала долго жить... Нездоровье вашей собаки нехорошо, любезный Аѳ. Аѳ. Надо ее вылѣчить; боюсь я немножко, какъ бы она не оказалась слабою въ поискѣ. А какъ бы мы поохотились! Ахъ, лучше не говорить объ этомъ!
„Но вы не покидайте мысли о Кальнѣ; переговорите на мѣстѣ и толковымъ образомъ съ дядей; я готовъ на все, чтобъ имѣть васъ сосѣдомъ.
„Не сердитесь на меня, а разсудите: мнѣ самому невесело. Отъ души обнимаю васъ всѣхъ и остаюсь навсегда
В. П. Боткинъ писалъ изъ Парижа 20 марта 1860:
„Милые друзья, Фетъ и Маша! Наконецъ, и только дней пять тому назадъ получилъ я твою посылку, и не знаю, какъ просить у тебя прощенія за хлопоты, какія причинила тебѣ эта посылка. Нашъ московскій почтамтъ, должно-быть, набитъ дураками, которые не разумѣютъ своего дѣла, потому что я прошлаго года посылалъ въ Парижъ Дворянское гнѣздо безъ малѣйшихъ затрудненій, просто „sous bande“, т. е. обернувъ ее узенькою бумажкой и написавъ на ней адресъ. Точно
