Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/11
| ← Глава X | Мои воспоминанія. — Глава XI | Глава XII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 340—362. |
Во времена моего студенчества, берега рѣки Неручи, отдѣляющей на юго-востокѣ Мценскій уѣздъ отъ Мало-Архангельскаго, слыли обѣтованною страной для ружейныхъ охотниковъ. Моло-по-малу безалаберная охота и осушеніе болотъ оставили Неручи только славное имя, произносимое нынѣ безъ всякаго волненія. Въ концѣ іюля 1860 года я по старой памяти отправился изъ Новоселокъ на Неручь на охоту, избравъ главнымъ центромъ сельцо Ивановское, имѣніе моего зятя A. H. Ш—а, женатаго на родной сестрѣ моей Любенькѣ. Они видимо обрадовались моему пріѣзду и старались по возможности устроить меня поудобнѣе. Не смотря на очевидную практичность и опытность въ хозяйствѣ, Александръ Никитичъ видимо не могъ выпутаться изъ петель долговъ, которыя успѣлъ надѣть на свою и на женину шею въ первое время ихъ женитьбы, при устройствѣ полной усадьбы на землѣ, на которой ничего не было. Правда, покойный нашъ отецъ сначала усердно помогалъ зятю въ постройкѣ, но впослѣдствіи, по случаю строптивости послѣдняго, совершенно откачнулся отъ Ивановскаго. Къ этому надо прибавить, что небольшой флигель Ш—ыхъ, крытый соломой, въ которомъ я былъ проѣздомъ на службу въ Херсонскую губернію, годъ тому назадъ до описываемаго времени сгорѣлъ. Но въ настоящій пріѣздъ я нашелъ уже въ Ивановскомъ великолѣпный, хотя не вполнѣ еще отдѣланный, деревянный домъ, крытый желѣзомъ. Замѣтивъ мое удивленіе по поводу такой скорой постройки, зять мой, со свойственною ему флегмой, разсказалъ, что онъ этотъ домъ купилъ, какъ есть цѣликомъ, верстъ за тридцать, у одной барыни, которая не стала въ немъ жить, гонимая привидѣніями, и продала его за 1.500 рублей. „Ты увидишь, сказалъ мнѣ Алекс. Никит., какія исправныя лошади у нашихъ мужиковъ; не менѣе исправны и опекунскія Глазовскія; да старикъ князь Г—ъ далъ мнѣ на подмогу пятисотъ подводъ. Плотники у насъ свои: разобрали и, вотъ видишь, перевезли“.
Надо отдать справедливость Ш—ымъ, что, при постоянномъ денежномъ стѣсненіи, они оба умѣли вести домъ образцово. Можно сказать, что все у нихъ блистало чистотой, начиная со столоваго и постельнаго бѣлья и кончая послѣднею тарелкой; и обычныя четыре блюда за обѣдомъ въ два часа и за ужиномъ въ восемь часовъ — приготовлены были мастерски.
— Вотъ, сказалъ мнѣ Алекс. Никит, послѣ обѣда за чашкой кофе, — ты меня просилъ поискать для тебя небольшой клокъ земли, и мнѣ кажется, что я нашелъ какъ разъ что тебѣ нужно, въ трехъ верстахъ отъ насъ. Если хочешь, я велю сейчасъ осѣдлать лошадей, и мы черезъ часъ вернемся, осмотрѣвъ имѣніе.
Минутъ черезъ десять двѣ прекрасно засѣдланныя лошади стояли у крыльца, и мы отправились въ недальнюю поѣздку. Черезъ четверть часа на открытой степи показалась зеленая купа деревьевъ, на которую приходилось продолжать нашъ путь. Со жнивьевъ, по которымъ мѣстами бродила скотина, лошади наши вдругъ перешли на мягко распаханный черноземъ, какъ-то пушисто хлопавшій подъ конскими копытами.
— Вотъ мы уже и на твоей будущей землѣ, замѣтилъ Алекс. Никит., — а вонъ та высокая соломенная крыша влѣво отъ лѣсочка, — твой будущій домъ.
Черезъ нѣсколько минутъ мы остановились у крыльца совершенно новаго деревяннаго дома и съ трудомъ докликались человѣка, которому сдали лошадей. Видно было, кто домикъ, въ который мы входили, едва оконченъ постройкой самаго необходимаго и требуетъ еще многаго, чтобы сдѣлаться жилымъ, особливо въ зимнее время. При крайней скромности требованій, расположеніе комнатъ показалось мнѣ удовлетворительнымъ. Небольшая передняя съ дверью направо въ кабинетъ и налѣво въ спальню; на противоположной входу сторонѣ дверь въ столовую, изъ нея въ гостиную, а изъ слѣдующей за нею комнаты дверь налѣво въ ту же спальню. Старуха, хозяйка имѣнія, была бывшая вольноотпущенная, предоставившая все устройство сыну. Тутъ же по комнатамъ размѣщались двѣ или три дѣвушки — дочери хозяйки. Не желая некстати выказывать своего одобренія расположенію комнатъ, я высказалъ его зятю по-французски, и вдругъ, къ изумленію нашему, одна изъ дѣвицъ, указывая на выходную дверь изъ дѣвичьей въ сѣни, сказала: „іl у а encore une cuisine ici“.
Ш—ъ пригласилъ молодаго хозяина, завѣдывающаго продажей имѣнія, побывать въ Ивановскомъ на другой день. На слѣдующій день продавецъ объявилъ, что готовъ на переговоры о постройкахъ, состоящихъ изъ скотнаго двора съ рабочею избой и каретнымъ сараемъ, и крошечнаго амбара; но о двухстахъ десятинахъ земли въ одной межѣ — совѣщаній быть не можетъ, такъ какъ цѣна по сту рублей за десятину окончательная, на томъ де основаніи, что это пустырь, не подлежащій никакимъ переуступкамъ крестьянамъ, окончательно отсюда выселеннымъ. Такъ какъ я въ то время не имѣлъ никакого яснаго понятія о сельскомъ хозяйствѣ, то вполнѣ долженъ былъ положиться на судъ Алекс. Никит., который, быть можетъ, отчасти подкупаемый желаніемъ видѣть меня ближайшимъ сосѣдомъ, посовѣтовалъ мнѣ кончать, и мы дѣйствительно кончили на двадцати тысячахъ за землю и двухъ съ половиной за постройки, нѣсколько лошадей и коровъ. Не воздержался я и отъ пріобрѣтенія пасѣки, хотя по сей день не научился уходу за пчелами. Въ тотъ же день я послалъ за тысячью рублями задатка къ женѣ въ Новоселки, вернувшись куда, я тотчасъ поѣхалъ за деньгами въ Москву.
Въ отрочествѣ, еще во время крѣпостнаго права, я слыхалъ отъ хорошаго хозяина поговорку: „хозяинъ вокругъ двора обойдетъ, копѣечку найдетъ“. Только долговременный опытъ можетъ подтвердить справедливость этихъ словъ и ошибочность мнѣнія, будто сельское хозяйство можетъ успѣшно идти безъ личной иниціативы хозяина. При медленности обращенія капитала, ни одинъ трудъ не требуетъ такого терпѣнія и выдержанности, и нигдѣ увлеченіе или небрежность не исправляются съ такимъ трудомъ.
„Если ты потрудишься надъ покупаемымъ хуторомъ Степановкой, то это можетъ быть впослѣдствіи прелестная табакерочка“.
Эти слова Алекс. Никит, тѣмъ чаще приходятъ мнѣ на память, что небольшой клокъ земли, на который я выброшенъ былъ судьбой, подобно Робинзону, съ полнымъ невѣдѣніемъ чуждаго мнѣ дѣла, заставилъ меня лично всему научиться, и дѣйствительно въ теченіи семнадцати лѣтъ довести неусыпнымъ трудомъ миніатюрное хозяйство до степени табакерочки.
Когда я въ Москвѣ проговорился одному изъ братьевъ жены моей, что мы сбираемся оставить за собою московскую квартиру, несмотря на покупку имѣнія, то онъ пришелъ въ такое живое изумленіе, что окончательно заставилъ меня прозрѣть, и я рѣшился, не взирая ни на какія воздыханія, покончить съ самобытною московскою жизнью. Поэтому я тотчасъ же объявилъ своей московской хозяйкѣ, что мы квартиру оставляемъ за собою только по 1-е мая будущаго года.
Хотя нашъ будущій хуторъ Степановка и представлялъ, какъ мы видѣли, весьма скромную сумму денегъ, но мы, изъ боязни исчерпать всѣ наши наличныя деньги, уплатили половину цѣны векселями; и такъ какъ необходимо было завестись всѣмъ сначала, то мнѣ пришлось безотлагательно, худо ли, хорошо ли, переселяться изъ Новоселокъ на новокупленное мѣсто.
Смѣшно сказать, что, покинувъ на четырнадцатомъ году родительскую кровлю, я во нсю жизнь не имѣлъ ни случая, ни охоты познакомиться хотя отчасти съ подробностями сельскаго хозяйства и волей-неволей теперь принужденъ былъ иногда по два раза въ день бѣгать за совѣтомъ къ ближайшему сосѣду Алекс. Никитичу, куда моя сѣрая верховая отлично узнала дорогу. Самыми затруднительными для меня были спеціальные земледѣльческіе вопросы, касательно времени полевыхъ работъ и послѣдовательности ихъ пріемовъ.
На первое время Алекс. Никит, справедливо совѣтовалъ мнѣ держаться крестьянскаго правила: „какъ люди, такъ и мы“, т.-е. соображать свои дѣйствія съ дѣйствіями сосѣдей, но впослѣдствіи я узналъ изъ опыта, что необходимо предупреждать сторонніе примѣры. О моихъ первыхъ попыткахъ на поприщѣ вольнонаемнаго труда я писалъ своевременно въ Русскомъ Вѣстникѣ, подъ заглавіемъ „Изъ деревни“, и возбудилъ этими фотографическими снимками съ дѣйствительности злобныя на меня нападки тогдашнихъ журналовъ, старавшихся обличать все, начиная съ неисправныхъ дождевыхъ трубъ на столичныхъ тротуарахъ, но считавшихъ и считающихъ понынѣ всякую сельскую неурядицу прекрасною и неприкосновенною. Но шила въ мѣшкѣ не утаишь, неурядицы привлекаютъ все большее вниманіе правительства, принимающаго противъ нихъ законныя мѣры. Теперь уже самые наивные люди знаютъ, что порубки и потравы — величайшее зло не только матеріальное, но и нравственное.
Пока я съ ревностью кидался за пріобрѣтеніемъ осѣдлости, въ ближайшей нашей атмосферѣ произошло событіе по себѣ маловажное, но вліятельное, какъ я полагаю, на дальнѣйшій ходъ моей жизни. Я говорю о Марьюшкѣ. Она, не взирая на свои почтенныя лѣта и далеко невзрачную физіономію, съ помощью однихъ рѣшительныхъ нарядовъ, сумѣла овладѣть сердцемъ молодаго, очень хорошаго повара Борисовыхъ. А такъ какъ Марьюшка не рѣшилась отъ насъ отойти, то мы весьма кстати очутились съ прекраснымъ поваромъ.
Въ нашихъ воспоминаніяхъ намъ нерѣдко придется встрѣчаться со знакомою уже личностью старика Тургенева, дяди Ивана Сергѣевича. Родной братъ отца поэта, Ник. Ник. Тургеневъ еще при жизни матери Ивана Сергѣевича помогалъ ей въ веденіи обширнаго ея хозяйства, а послѣ раздѣла имѣній между братьями Николаемъ и Иваномъ Тургеневыми, Николай Никол. безвыѣздно проживалъ съ семействомъ въ Спасскомъ, куда владѣлецъ Иванъ Сергѣевичъ являлся только временно. Услыхавъ объ окончательной покупкѣ Степановки, старикъ пришелъ въ сильное волненіе. „Вы желаете имѣть треволненія? восклицалъ онъ: вы будете ихъ имѣть“. Но при этомъ онъ, очевидно, упускалъ изъ виду, что на малыя средства, на которыя возможно жить въ деревнѣ, жить при такихъ же условіяхъ и обстановкѣ въ столицѣ невозможно.
— Вы селитесь теперь въ открытой степи, и вамъ приходится среди поля поставить Божье милосердіе (образъ) и къ нему уже сносить всѣ предметы.
— Намъ ничего не нужно, былъ мой отвѣтъ.
— Это вздоръ! кричалъ старикъ: — кто же вамъ будетъ мыть бѣлье?
— Мы уже подговорили прачку Алекс. Никитича, которой будемъ платить ежемѣсячно, посылая каждую субботу бѣлье.
— Все это вздоръ! восклицалъ старикъ; — будетъ у васъ и котелъ, и кадки, и веревки, и корыта, и доски съ сукномъ, и все это будетъ, попомните мое слово.
Конечно, впослѣдствіи мнѣ сто разъ приходилось вспоминать практическія слова старика.
Между тѣмъ рѣшительная минута нашего переселенія въ степной скитъ неизбѣжно приближалась, хотя невозможно было скрыть отъ себя всѣхъ неудобствъ и лишеній, связанныхъ съ такимъ переселеніемъ. Такъ какъ вся наша мебель находилась на московской квартирѣ, то всего проще было перевезти ее оттуда по зимнему пути, перебиваясь пока тою немногочисленною и плохою, какая оставалась въ домѣ при его покупкѣ. Наконецъ-то мы переѣхали, для того чтобы къ будущему лѣту приготовить не только ледникъ, но и выкопать прудъ, безъ котораго не откуда было взять льду.
Не смотря на нерасположеніе къ новымъ знакомствамъ, послѣднія возникали сами собою. Такъ Алекс. Никитичъ увлекъ меня въ качествѣ ружейника на охоту къ хорошему своему пріятелю старику князю Г—у, снабдившему его подводами пря перевозкѣ дома. Старый князь оказался добродушнѣйшимъ типомъ стариннаго барина, жившаго въ домашнемъ изобиліи съ оттѣнкомъ первобытной простоты, которая въ настояще время показалась бы неряшествомъ, если не неопрятностью. Самъ князь даже въ гости ѣздилъ обѣдать въ сюртукѣ изъ самаго грубаго сукна темнозеленаго билліарднаго цвѣта. Такъ какъ по старости онъ ѣздилъ на охоту въ линейкѣ, то до лѣсу я ѣхалъ съ нимъ, и онъ съ перваго дня сталъ со мною на самую короткую и отеческую ногу. За изобильнымъ обѣдомъ старикъ непрочь былъ выпить рюмку другую хереса, а въ праздникъ и шампанскаго, но любимымъ его напиткомъ былъ портеръ, который въ то время несомнѣнно привозился изъ Англіи и поэтому, вѣроятно, считался у него неподмѣшаннымъ.
— Выпьемъ, Аѳоня, съ тобою чистаго напитка, говорилъ князь; и мы у него или у насъ за столомъ усердно пили чистый напитокъ.
— Не будетъ ли къ завтрашней охотѣ непогоды? спросилъ я однажды; — какъ странно, князь, что у такого агронома, какъ вы, я не вижу барометра.
— Есть онъ у меня, отвѣчалъ добродушно старикъ, — да я его велѣлъ снести въ кладовую; прислали мнѣ его изъ Москвы, и онъ передъ покосомъ поднялся на ясно; я обрадовался и свалилъ все сѣно, а оно подъ дождями и сгнило. Я его въ ту же пору и разжаловалъ. У меня свой барометръ, пасѣчникъ придетъ утромъ да и скажетъ: „зябликъ трюкалъ, ворона молодила, солнце рано вскочило“. Вотъ я и знаю, что будетъ дождь.
При князѣ проживала его единственная милая дочь съ двумя малолѣтними дѣтьми. Узнавъ, что мы зимой ѣдемъ въ Москву, князь непремѣнно хотѣлъ, чтобъ я взялъ подъ свое покровительство и довезъ до Москвы его дочь къ мужу, что должно было состояться по первому зимнему пути. Въ видахъ предстоящей московской поѣздки, мною куплена была вмѣстѣ съ домомъ просторная рогожная кибитка. Излишне говорить, какъ жена моя истомилась ожиданіемъ зимняго пути, который принесенъ былъ бурей не ранѣе двадцатыхъ чиселъ декабря, но зато всѣ ложбины съ высокими подъемами были дотого завалены снѣгомъ, что я на каждомъ сугробѣ обмиралъ, ожидая, что мой сѣренькій верховой, попавшій въ корень, посадитъ насъ на пустынной полугорѣ. Но къ счастію, этого не случилось.
Между тѣмъ прежніе друзья мои не забывали меня.
Тургеневъ писалъ изъ Парижа отъ 8 сентября 1860:
„И я восклицаю: ура! и даже „осанна!“ и даже „эльенъ!“ что по-венгерски значитъ что-то хорошее. Я очень радъ за васъ, что вы дѣйствительно сдѣлали добрую покупку и успокоились и получили новое поле для дѣятельности. Жаль, что отъ Спасскаго немного далеко, но съ подставными лошадьми въ скорости доѣхать можно, a мѣстечко для охоты доброе. Напередъ вамъ предсказываю, что вы будете часто видѣть меня у себя гостемъ съ Фламбо, который оказывается отважнымъ псомъ, съ другимъ какимъ-либо товарищемъ изъ собачьей породы. Поживемъ еще нѣсколько мирныхъ годковъ передъ концомъ, а тамъ пусть будетъ
«... равнодушная природа
Красою вѣчною блистать...»
„Сообщу вамъ теперь вкратцѣ новости, собственно до меня касательныя.
„Съ начала этой страницы письмо мое пишется въ Куртавнелѣ 12 числа сентября. Я пріѣхалъ сюда вчера и нашелъ все это старое гнѣздо въ порядкѣ, хотя сильно одряхлѣвшимъ. Г-жи Віардо и ея дочери здѣсь нѣтъ: онѣ обѣ въ Ирландіи. Мы съ старикомъ Віардо послѣ-послѣ-завтра только начинаемъ здѣсь охоту, которая страшно запоздала по милости дождей.
„Я дочь свою не сосваталъ и даже никого до сихъ поръ не предвидится, хотя, вѣроятно, въ теченіи зимы кто-нибудь навернется, о чемъ я думаю не безъ трепета. Она пріѣхала сюда со мною. Зиму, какъ вы уже знаете, я проживу въ Парижѣ. Послѣднія извѣстія о Толстыхъ состоятъ въ томъ, что они намѣрены были ѣхать на Гіерскіе острова; я звалъ ихъ по дорогѣ въ Парижъ, но они не пріѣхали. У бѣднаго Николая уже въ горлѣ чахотка; недолго ему осталось жить. О Лъвѣ все никакого нѣтъ извѣстія; да я, признаться, не слишкомъ интересуюсь знать о человѣкѣ, который самъ не интересуется никѣмъ. Работъ литературныхъ никакихъ пока не предпринимаю; да судя по отзывамъ такъ-называемыхъ молодыхъ критиковъ, пора и мнѣ подать въ отставку изъ литературы. Вотъ и мы попали съ вами въ число Подолинскихъ, Трилунныхъ и другихъ почтенныхъ отставныхъ майоровъ. Что, батюшка, дѣлать! Пора уступать дорогу юношамъ. Только гдѣ они, гдѣ наши наслѣдники? — Мы съ Анненковымъ, во время пребыванія нашего на островѣ Уайтѣ, придумали проектъ „Общества для распространенія грамотности и первоначальнаго обученія“. Я послалъ нѣсколько копій этого проекта въ Россію и буду продолжать посылать. Пошлю и вамъ. Прочтите и скажите свое мнѣніе. Дѣло, кажется, хорошее и практически задумано. Я пускаю теперь эту мысль только въ оборотъ и очень былъ бы счастливъ, еслибъ она могла осуществиться хотя къ будущей зимѣ. Напишите ваше мнѣніе и, буде случится, возраженія.
„Ну, еще разъ поздравляю васъ, новопроявившійся владѣлецъ! Жду отъ васъ подробнаго описанія вашей земли съ охотницкой точки зрѣнія. А что касается до Сноба, я по заднимъ его ногамъ былъ заранѣе увѣренъ въ его слабости, но не хотѣлъ огорчать васъ. Въ будущемъ году, если Фламбо у меня уцѣлѣетъ, вы будете охотиться съ Весной. Пишите мнѣ пока въ Парижъ. Досвиданья, милѣйшій Аѳан. Аѳан., кланяйтесь вашей женѣ, Борисову и всѣмъ добрымъ знакомымъ.
Отъ 3 октября того же года онъ писалъ изъ Парижа:
„Beatus ille, amice Fettie... и такъ далѣе, см. вашъ переводъ Горація. Благословляю обѣими руками ваше гнѣздышко и сидящихъ въ немъ, сердцу моему любезныхъ. Не жалѣйте ни о чемъ: ни о лишнихъ заплаченныхъ копѣйкахъ, ни о хлопотахъ и суетахъ: это все пустяки, а „der Hauptgriff ist gethan! — И само небо вамъ улыбается, то небо, которое здѣсь, въ теченіи шести мѣсяцевъ, вѣяло мерзостью и холодомъ, плевало (и плюетъ) въ насъ дождемъ, уподоблялось видомъ грязному бѣлью; у васъ, я слышу, теплота, благотать и солнце! Съ истиннымъ нетерпѣніемъ жду того счастливаго мгновенія, когда будущею весной, при соловьиныхъ пѣсняхъ, сворочу съ Курской дороги на вашъ хуторокъ. Тогда мы въ послѣдній разъ тряхнемъ стариной и хватимъ изъ кубка молодости и изъ другаго кубка съ Редереромъ; но это послѣднее не въ послѣдній разъ. Да, вотъ мы еще съ вами собираемся жить; а для Николая Толстаго уже не существует ни весны, ни соловьиныхъ пѣсенъ, ничего! Онъ умеръ, бѣдный, на Гіерскихъ островахъ, куда онъ только что пріѣхалъ. Я получилъ это извѣстіе отъ его сестры. Вы можете себѣ представить, какъ оно меня огорчило, хотя я уже давно потерялъ надежду на его выздоровленіе, и хотя жизнь его была хуже смерти. Левъ Николаевичъ былъ съ нимъ, и теперь еще въ Гіерѣ (Никол. Никол. скончался въ Гіерѣ, а не на островахъ). „Die Gutem sterben jung“. Я знаю, и вы, и Борисовъ не разъ его помянете: золотой былъ человѣкъ, и уменъ, и простъ, и милъ. Я бы желалъ поговорить о его послѣднихъ дняхъ со Львомъ Николаевичемъ, да Богъ знаетъ, когда и гдѣ я его увижу. Я поселился на зиму съ дочерью и англійскою гувернанткой въ Rue Rivoli, и можетъ быть буду принужденъ съѣхать, потому что комната, изъ которой я намѣренъ былъ сдѣлать свой рабочій кабинетъ, заражена зловоніемъ. Обѣщаются поправить это, но всетаки пишите лучше poste restante. Мнѣ это тѣмъ досаднѣе, что у меня планъ моей новой повѣсти готовъ до подробностей, и я хотя попалъ въ Трилунные, не прочь бы еще поработать. Рекомендую и вамъ, хотя и вы Трилунный, не пренебрегать бесѣдой съ Музами. Впрочемъ, вамъ теперь не до того; но успокоившись и вырывъ прудъ, воспользуйтесь послѣдними днями осени, въ которыхъ таится особенная
„Умильная, таинственная прелесть“....
„и попробуйте настроить струны вашей лиры, да пришлите ко мнѣ. А то ужь очень здѣсь прозаично и сухо (въ переносномъ смыслѣ). Собака вамъ будетъ, ручаюсь вамъ Касторомъ и Поллуксомъ (я что-то сегодня налегаю на классическія сравненія), — и хорошая собака. Весной мы съ вами стрѣляемъ непремѣнно, непремѣнно, непремѣнно!!!
„Извѣстіе о выздоровленіи вашей сестры меня очень обрадовало. Поклонитесь отъ меня Борисову и поздравьте его. Ну, будьте здоровы и бодры духомъ. Дружески жму вамъ руку и вашей женѣ. Станемъ переписываться почаще.
17 октября 1860 г. Л. Толстой писалъ изъ Гіера:
„Мнѣ думается, что вы уже знаете то, что случилось. 20 сентября онъ умеръ, буквально на моихъ рукахъ. Ничто въ жизни не дѣлало на меня такого впечатлѣнія. Правду онъ говаривалъ, что хуже смерти ничего нѣтъ. А какъ хорошенько подумать, что она всетаки конецъ всего, такъ и хуже жизни ничего нѣтъ. Для чего хлопотать, стараться, коли отъ того, что былъ Никол. Никол. Толстой, для него ничего не осталось. Онъ не говорилъ, что чувствуетъ приближеніе смерти, но я знаю, что онъ за каждымъ шагомъ ея слѣдилъ и вѣрно зналъ, что еще остается. За нѣсколько минутъ передъ смертью онъ задремалъ и вдругъ очнулся и съ ужасомъ прошепталъ: „да что жь это такое?“ Это онъ ее увидалъ, это поглощеніе себя въ ничто. А ужь ежели онъ ничего не нашелъ, за что ухватиться, что же я найду? Еще меньше. И ужь вѣрно ни я и никто такъ не будет до послѣдней минуты бороться съ нею, какъ онъ. Дня за два я ему говорю: „нужно бы тебѣ удобство въ комнату поставить“.
„Нѣтъ, говорить, я слабъ, но еще не такъ; еще мы поломаемся“.
„До послѣдней минуты онъ не отдавался ей, все самъ дѣлалъ, все старался заниматься, писалъ, меня спрашивалъ о моихъ писаньяхъ, совѣтовалъ. Но все это, мнѣ казалось, онъ дѣлалъ уже не по внутреннему стремленію, а по принципу. Одно — природа, это осталось до конца. Наканунѣ онъ пошелъ въ свою спальню и упалъ отъ слабости на постель у открытаго окна. Я пришелъ, онъ говоритъ со слезами на глазахъ: „какъ я наслаждался теперь часъ цѣлый!“ — Изъ земли взятъ и въ землю пойдешь. Осталось одно, смутная надежда, что тамъ, въ природѣ, которой частью сдѣлаешься въ землѣ, останется и найдется что-нибудь. Всѣ, кто знали и видѣли его послѣднія минуты, говорятъ: „какъ удивительно спокойно, тихо онъ умеръ“; а я знаю, какъ страшно мучительно, потому что ни одно чувство не ускользнуло отъ меня. Тысячу разъ я говорю себѣ: „оставьте мертвымъ хоронить мертвыхъ“, но надо же куда-нибудь дѣвать силы, которыя еще есть. Нельзя уговорить камень, чтобы онъ падалъ кверху. а не книзу, куда его тянетъ. Нельзя смѣяться шуткѣ, которая наскучила. Нельзя ѣсть, когда не хочется. Къ чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостью лжи, самообмана, и кончится ничтожествомъ, нулемъ для себя. Забавная штучка. Будь полезенъ, будь добродѣтеленъ, счастливъ, покуда живъ, говорятъ люди другъ другу; а ты, и счастье, и добродѣтель, и польза состоятъ въ правдѣ. А правда, которую я вынесъ изъ тридцати двухъ лѣтъ, есть та, что положеніе, въ которое мы поставлены, ужасно. „Берите жизнь, какая она есть; вы сами поставили себя въ это положеніе“. Какъ же! Я беру жизнь, какъ она есть. Какъ только дойдетъ человѣкъ до высшей степени развитія, такъ онъ увидитъ ясно, что все дичь, обманъ, и что правда, которую всетаки онъ любитъ лучше всего, что эта правда ужасна. Что какъ увидишь ее хорошенько, ясно, такъ очнешься и съ ужасомъ скажешь, какъ братъ: „да что жь это такое?“ Но разумѣется, покуда есть желаніе знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно, что осталось у меня изъ моральнаго міра, выше чего я не могу стать. Это одно я и буду дѣлать, только не въ формѣ вашего искусства. Искусство есть ложь, а я уже не могу любить прекрасную ложь.... Я зиму проживу здѣсь по той причинѣ, что и здѣсь, и все равно жить гдѣ бы то ни было. Пишите мнѣ пожалуйста. Я васъ люблю такъ же, какъ братъ васъ любилъ и помнилъ до послѣдней минуты....
В. П. Боткинъ писалъ изъ Парижа отъ 10 октября 1860:
„Письмо ваше отъ 12 сентября я получилъ и по прочтеніи его пришелъ въ великое удовольствіе. Теперь вы дома, у себя. Мнѣ жаль только одного, что ты, милый другъ Маша, смотришь на все это какъ-то грустно и мнительно. Сказавъ въ моемъ прежнемъ къ вамъ письмѣ, что я готовь отвѣчатъ за убытокь, я сказалъ не пустую фразу на вѣтеръ и теперь снова повторяю мои слова, и въ этомъ отношеніи ты можешь положиться на меня. Но кромѣ денежной увѣренности, тутъ есть величайшая моральная польза: польза эта состоитъ въ постоянной дѣятельности и трудѣ для Фета. Еслибы даже не оказалось предполагаемаго имъ дохода, то-есть еслибъ онъ оказался менѣе рублей на двѣсти (я не думаю, чтобы разница противъ его разсчета была большею), — то я гарантирую тебѣ эту сумму заранѣе. Я понимаю твою осторожность и даже мнительность, но скажу также, что никогда еще употребленіе денегъ не было на болѣе дѣльный и полезный предмет, какъ въ этомъ пріобрѣтеніи земли и занятіи хозяйствомъ. Я убѣжденъ, что ты полюбишь этотъ хуторъ, полюбишь за то, что все въ немъ будетъ сдѣлано вами. Одно уже краткое описаніе начатыхъ и предполагаемыхъ работъ произвело на меня отраднѣйшее впечатлѣніе: въ этой борьбѣ съ природой и съ практикой есть что-то освѣжающее душу. Женщины, къ несчастію, понять этого не могутъ, ибо въ этомъ состоит существенное значеніе и величіе мужчины. Ты меня зовешь въ Степановку: да это будетъ моимъ первымъ дѣломъ, и я этой поѣздки ожидаю для себя съ наслажденіемъ. А потомъ подумай о томъ, что вѣдь это не фабрика, не заводъ, которые приходится всегда продавать за полъцѣны: самымъ дурнымъ результатомъ можетъ быть только то, что если захотите продавать, то придется продать уже никакъ не менѣе той цѣны, какой она вамъ будетъ стоить. А если будетъ убытокъ, то я обязуюсь доплатить. Итакъ, съ этой стороны я это дѣло считаю совершенно улаженнымъ, но остается не менѣе важное обстоятельство: рѣшиться на такое долгое пребываніе въ деревнѣ. Да, обстоятельство важное, ибо скука, если она появится и усилится, можетъ имѣть вредное вліяніе и на здоровье, и на все. Но взглянемъ прямо въ глаза этому опасному врагу и посмотримъ, нельзя ли съ нимъ справиться. Вопервыхъ, надо еще дождаться, когда придетъ эта скука, и заранѣе разсчитывать на нее смѣшно; можетъ я ошибаюсь, но для меня житье въ Москвѣ мало чѣмъ отличается отъ житья въ Степановкѣ. Ваши вечера въ домѣ Сердобинской имѣли постоянно какой-то туманный и апатичный характеръ: неужели они такъ нравились тебѣ? Конечно, нельзя по себѣ судить о другихъ, но для меня одиночество и хорошая книга могутъ уступить только самымъ интереснѣйшимъ вечерамъ въ мірѣ; а у тебя есть еще рессурсъ: музыка. Повѣрь, — не пугай себя заранѣе скукой: этотъ врагъ побѣждаетъ только тогда, когда мы сами поддаемся ему:
«Будетъ буря, мы посмотримъ
И помужествуемъ съ ней».
„А потомъ, ты знаешь пословицу: „то не бѣда, коль на деньгу пошла“. Но такъ какъ я еще не знаю, гдѣ вы намѣрены жить въ эти два мѣсяца въ Москвѣ, то и прекращаю свои разсужденія впредь до обстоятельныхъ вашихъ увѣдомленій.
„Бѣдный и прекрасный Николай Толстой умеръ. Вы уже вѣроятно это знаете. Тургеневъ остается здѣсь на зиму. Насморкъ мой, благодаря доктору Rayer, лучше, но обонянія нѣтъ и тѣни для меня: это лѣченіе и держитъ меня здѣсь; авось хоть черезъ десять дней позволитъ мнѣ докторъ ѣхать во Флоренцію, гдѣ я располагаю провести зиму. A вначалѣ лѣта непремѣнно въ Россію и немедленно въ Степановку. Обнимаю васъ, а ты, братъ, не унывай и дѣлай свое дѣло.
Въ Москвѣ, за окончательною рѣшимостью отказаться отъ нашей постоянной квартиры, намъ не предстояло иного выбора, какъ остановиться у жениной сестры Пикулиной, или въ домѣ нераздѣленныхъ еще братьевъ Боткиныхъ. На извѣстныхъ условіяхъ мы предпочли первое. Еслибъ я даже окончательно перекипѣлъ до полнаго безразличія между столичною и деревенскою жизнью, то всетаки не могъ бы по справедливости требовать отъ жены зимовки въ безотрадномъ по своей обстановкѣ захолустьи, какимъ тогда была Степановка. Что же касается до меня лично, то, отставъ отъ постоянной работы въ привычномъ уголкѣ, я не чувствовалъ ни потребности, ни силъ искать себѣ новой умственной работы и находился въ такомъ межеумочномъ состояніи, о которомъ всего лучше могутъ дать понятіе слѣдующія слова Тургенева:
„Пишу къ вамъ, carissime, еще въ вашу Степановку, хотя боюсь, что мое письмо васъ уже въ ней не застанетъ; но я также не знаю, осталась ли Сердобинка за вами, и въ ней ли вы проводите зиму? Куда ни шло, пишу! А писать собственно почти нечего. Есть такіе моменты въ жизни, куда ни оглянись, все торчитъ давно знакомое, о которомъ и говорить не стоить. За работу я до сихъ поръ не могу приняться какъ слѣдуетъ: я начинаю думать, что гнусный парижскій воздухъ дѣйствуетъ на мое воображеніе, т. е. ослабляетъ оное. Сказать вамъ, до какой степени я ненавижу все французское, особенно парижское, превосходитъ мои силы; каждый „мигъ минуты“, какъ говоритъ Гоголь, я чувствую, что я нахожусь въ этомъ противномъ городѣ, изъ котораго я не могу уѣхать... Не будемъ говорить объ этомъ. Ваши письма меня не только радуютъ, они меня оживляютъ: отъ нихъ вѣетъ русскою осенью, вспаханною уже холодноватою землей, только-что посаженными кустами, овиномъ, дымкомъ, хлѣбомъ; мнѣ чудится стукъ сапоговъ старосты въ передней, честный запахъ его сермяги, мнѣ безпрестанно представляетесь вы: вижу васъ, какъ вы вскакиваете и бородой впередъ бѣгаете туда и сюда, выступая вашимъ короткимъ кавалерійскимъ шагомъ... Пари держу, что у васъ на головѣ все тотъ же засаленный уланскій блинъ! А взлетъ вальдшнеповъ въ почти уже голой осиновой рощицѣ... Ей-Богу, даже досада беретъ! Здѣсь я охотился скверно, да и вообще, что за охота во Франціи?! Но вы насмотритесь на меня и на моего Фламбо будущею весной въ болотѣ на дупелей или на бекасовъ. — Тубо!... Тубо!... А самъ безъ нужды бѣжишь и едва духъ переводишь... Тубо! ну, теперь близко... фррр... екъ! екъ! бацъ! бацъ! — и подлецъ бекасъ, замѣнившій степеннаго дупеля, валится мгновенно, бѣлѣя брюшкомъ...
„Я получилъ отъ бѣднаго Полонскаго очень печальное письмо. Я тотчасъ отвѣчалъ ему. Онъ собирается весной заграницу, но я его приглашаю къ себѣ въ деревню и рисую ему картину нашего житья втроемъ. Какъ иногда старые тетерева сходятся вмѣстѣ, такъ и мы соберемся у васъ въ Степановкѣ и будемъ тоже бормотать, какъ тетерева. Пожалуйста вы съ своей стороны внушите ему ту же мысль. Бѣдный, бѣдный кузнечикъ-музыкантъ! Не могу выразить, какимъ нѣжнымъ сочувствіемъ и участіемъ наполняется мое сердце, какъ только я вспомню о немъ.
„Получаете ли вы „Искусство“ Писемскаго и К°? Какъ же васъ тамъ нѣтъ, о жрецъ чистаго искусства? Или вы не шутя считаете себя въ отставкѣ? Знаете ли что? Попробуйте перечесть Проперція (Катулла также или Тибулла) — не найдете-ли надъ чѣмъ потрудиться, не спѣша? Одну элегію въ недѣлю „ничего можно“.
„Сейчасъ получилъ ваше двойное письмо отъ 21 и 23 октября. Я вижу изъ него, что вамъ хорошо, и душевно радуюсь. Но почему вы пишите мнѣ — poste restante? Адресуйте Rue de Rivoli, 210. Что ни говорите, а мысль о томъ, что вы — Бернетъ, грызетъ васъ, и это совершенно напрасно. Тотъ, кто когда-либо смѣшаетъ васъ съ Бернетомъ, тѣмъ самымъ покажетъ несомнѣнно, что онъ олухъ; сверхъ того, вамъ еще грѣшно класть перо на полку. Я почему-то полагаю, что вы въ Москвѣ тряхнете стариной.
„Да, жаль Николая Толстаго, сердечно жаль! О братѣ его Львѣ нѣтъ никакого извѣстія; вѣроятно онъ еще въ Гіерѣ. Я вамъ скоро опять напишу, а теперь кланяюсь вашей женѣ и благодарю за память, а вамъ крѣпко жму руку.
Отъ 17 декабря 1860 онъ писалъ изъ Парижа:
„На сей разъ, дорогой Аѳан. Аѳан., вы получите отъ меня коротенькое и чисто дѣловое письмо. До меня дошло свѣдѣніе, что изданіе моихъ сочиненій, сдѣланное г. О….., поступило въ продажу, а между тѣмъ обѣщанныя деньги имъ не высылаются, и вотъ уже два мѣсяца, какъ я не получаю отъ него писемъ. Такъ какъ это дѣло для меня важное, я покорнѣйше прошу васъ взять на себя всѣ хлопоты и вообще вступить въ мои права, сдѣлаться моимъ „alter ego“, въ удостовѣреніе чего посылаю вамъ записочку для представленія г. О…… Наши условія были слѣдующія: онъ имѣлъ право печатать 4.800 экземпляровъ и за это долженъ былъ мнѣ заплатить 8.000 руб., изъ коихъ половина должна была быть представлена до изданія въ свѣтъ, другая — четыре мѣсяца послѣ. Получилъ же я отъ него, не помню хорошенько, 1.500 или 2.000 руб., кажется 1.500. Вы попросите его, чтобъ онъ представилъ вамъ счетъ и такимъ образомъ узнаете количество выданной суммы. Остающіеся 2000 или 2500 руб. онъ долженъ немедленно выслать. Мнѣ это все очень непріятно и особенно непріятно мнѣ васъ утруждать; но вы можете сказать ему, что у насъ есть съ вами счеты. Постарайтесь узнать сперва стороной, или даже отъ него, не выслалъ ли онъ мнѣ денегъ? Въ такомъ случаѣ не безпокойте его, только скажите ему, что я прошу его передать вамъ слѣдуемое мнѣ количество экземпляровъ, изъ которыхъ пошлите три Анненкову. Разрѣшеніе на полученіе этихъ экземпляровъ вы найдете на второй страницѣ прилагаемаго листика. Однимъ словомъ, я полагаюсь на васъ, что вы въ этомъ дѣлѣ поступите и деликатно, и практично. Надѣюсь, что вы уже давно прибыли въ Москву и благополучно въ ней поселились. Сообщите вашъ адресъ, а я пока, по вашему желанію, пишу на Маросейку. Дружески кланяюсь вашей женѣ и Борисовымъ и жму вамъ крѣпко руку.
„Я прошу Аѳ. Аѳ. Фета взять на себя всѣ сношенія съ Н. А. О...... по дѣлу изданія моихъ сочиненій и прошу г. О...... выдавать слѣдуемыя мнѣ деньги г. Фету, который вступаетъ вполнѣ во всѣ мои права. Поручаю также г. Фету получить отъ г. О...... слѣдуемые мнѣ экземпляры.
Типъ людей, совершенно равнодушныхъ къ матеріальнымъ своимъ средствамъ, готовыхъ горстями разбрасывать свое добро и въ то же время скупыхъ на копѣйки и неразборчивыхъ въ источникахъ новаго прилива денегъ, — далеко не новый. Еслибы Тургеневъ самымъ рѣшительнымъ образомъ не принадлежалъ къ этому типу, я не сталъ бы говорить о его счетахъ съ О...... Дѣло въ томъ, что когда я попросилъ у О...... денегъ и книгъ, то солидарное въ его предпріятіи лицо напечатало въ Московскихъ Вѣдомостяхъ отрицаніе моего полномочія. Я попросилъ, въ оправданіе свое отъ самозванства, — у Тургенева подтвержденіе моего полномочія телеграммой и напечаталъ послѣднюю съ буквальнымъ русскимъ переводомъ. На другой день по выходѣ номера, мой антагонистъ прислалъ ко мнѣ секунданта, и дѣло приняло бы траги-комическій оборотъ, еслибы старый Ник. Хр. Кетчеръ, со всегдашнею своею честностью и безпощадною грубостью, не разъяснилъ задорнымъ пѣтухамъ, что тутъ они дѣло имѣютъ не со мною, а съ Тургеневымъ. Тѣмъ не менѣе я переслалъ Тургеневу 2.000 руб. въ Парижъ, а когда позднѣе я спросилъ его, чѣмъ кончилось дѣло, онъ самъ, превративъ разсказъ въ мимическое представленіе, отнесся къ нему комически. Онъ совершенно забылъ о моей траги-комедіи по его же милости.
Безпристрастно озираясь на конецъ 60 и 61 года въ тѣсной сферѣ моей жизни, можно было бы, увлекаясь обобщеніемъ, назвать это періодомъ разрушенія.
Я забылъ сказать, что всѣ три года нашего зимняго пребывания въ домѣ Сердобинской я продолжалъ по временамъ посѣщать находившійся въ ближайшемъ съ нами сосѣдствѣ домъ старика Алек. Иван. Григорьева, отца Аполлона Григорьева. Я любилъ добродушнаго старика, умѣвшаго, не взирая на небольшія средства, дать прекрасное образованіе своему талантливому сыну, съ которымъ вмѣстѣ я прожилъ на антресоляхъ четыре года университетской жизни, и гдѣ плакучая береза, увѣшанная инеемъ, навѣяла на меня: „Печальная береза у моего окна“... Всѣ три года, въ которые я по старинѣ посѣщалъ Алекс. Иван., Аполлона Алекс. не было дома, и бѣдный старикъ, добывавшій скудныя копѣйки ходатайствомъ по дѣламъ, жаловался на то, что сынъ прикинулъ ему жену съ двумя дѣтьми и выпросилъ у отца позволеніе заложить послѣдній домъ.
Борисовъ, по полученіи извѣстія о выздоровленіи жены, рѣшился провести зиму по близости психіатровъ, нанявъ квартиру, которую большею частію наполнилъ нашею ненужною намъ до весны мебелью и домашнею утварью.
Настали жестокіе морозы, свыше тридцати градусовъ, и хозяинъ нашъ докторъ Пикулинъ поговаривалъ: „сегодня на обсерваторіи ртуть ковали“. Но вмѣстѣ съ тѣмъ наши желѣзныя печки причиняли угаромъ ежедневную, головную боль, и посѣтившій меня Николай Боткинъ сталъ убѣждать, что никакой надобности нѣтъ мнѣ угорать у Пикулина, когда въ его прилегающемъ къ дому флигелѣ есть свободная комната. Я воспользовался предложеніемъ, a вслѣдъ затѣмъ и жена моя перебралась въ домъ на прежнее бывшее свое дѣвичье пристанище. Но видно періодъ переломовъ долженъ былъ выдержать свой характеръ. Боткинскій домъ въ то время соединялся со своимъ флигелемъ единственнымъ переходомъ по подвальному этажу. Этотъ тѣсный переходъ, снабженный нѣсколькими такими же узкими рукавами, представляетъ главнымъ образомъ бифуркацію со стеклянными дверями при входѣ въ каждую изъ нихъ. Одна стеклянная дверь благополучно ведетъ въ корридоръ, кончающійся всходомъ во флигель, а за другою непосредственный обрывъ во внутренній дворъ. И я до сихъ поръ не могу понять назначенія этой двери и обрыва. Однажды вечеромъ, простившись въ домѣ со всѣми, я съ зажженнымъ подсвѣчникомъ въ рукахъ пустился по корридору во флигель на ночлегъ. Стараясь по врожденной моей наклонности ускорить время передвиженія, я чуть не бѣгомъ сталъ откидывать попадавшіяся мнѣ стеклянныя двери. Но едва я отворилъ такимъ образомъ послѣднюю, какъ свѣчу мою задуло вѣтромъ и, охая отъ боли, я услыхалъ надъ собою голосъ дворника: „кто тутъ?“ Оказалось, что я со значительной высоты слетѣлъ на снѣгъ и свихну лъ себѣ въ кисти лѣвую руку, державшую подсвѣчникъ. При содѣйствіи знаменитаго хирурга Ив. Ник. Новацкаго, съ утра начались піявки, гипсовая перчатка и т. д. Черезъ три недѣли отъ вывиха моего не осталось и слѣда.
По случаю небольшаго, но характеристическаго приключенія, мнѣ приходится еще разъ говорить о человѣкѣ самомъ мнѣ близкомъ, волею судебъ, съ каждымъ днемъ, такъ сказать, игравшимъ все болѣе значительную роль въ моей жизни. Я говорю о моемъ братѣ Петрѣ Аѳанасьевичѣ. Сколько разъ съ Борисовымъ, разбирая личность брата Петра, мы не могли ему надивиться. Когда еще онъ проживалъ у насъ въ Сердобинкѣ, я отъ души желалъ этому не кончившему курса филологу Харьковскаго университета быть, насколько я могъ, полезнымъ; но мои записки объ эстетикѣ, спеціально для него написанныя, равно какъ совмѣстное чтеніе Гораціевыхъ одъ, прошли для него, какъ мы уже видѣли, безъ всякаго слѣда. А между тѣмъ трудно было отыскать болѣе тонкаго знатока сельско-хозяйственнаго обихода вообще, а скотоводства въ особенности. Въ послѣднемъ дѣлѣ онъ съ самыхъ раннихъ лѣтъ былъ замѣчательнымъ знатокомъ и, не щадя никакихъ издержекъ, въ ущербъ самымъ первобытнымъ личнымъ нуждамъ, поставилъ свой воронежскій конскій заводъ на высоту, на которой дай Богъ его удержать наслѣдникамъ. Въ то время рядомъ съ кровными верховыми братъ выводилъ и рысистыхъ лошадей, для которыхъ держалъ и наѣздника. Таковъ частію былъ онъ на практикѣ, а въ теоріи былъ еще изумительнѣе опредѣленною ясностью и практичностью своихъ совѣтовъ. Но отъ внимательнаго взгляда не могла укрыться несоразмѣрность порывовъ воли съ устройствомъ остальнаго организма. Въ минуты подобныхъ увлеченій никакія убѣжденія не помогали, и это выражалось обычною поговоркой брата: „э, да что!“ — причемъ взмахъ правой руки ясно показывалъ, что это ultima ratio. Однажды, когда я всего менѣе этого ожидалъ, въ передней нашего флигеля раздался звонокъ, и вошедшій Петръ Аѳан. бросился обнимать насъ.
— У меня къ тебѣ просьба, сказалъ онъ, — я привелъ сюда хорошую сѣрую тройку: коренникъ чистокровный можетъ потягаться на бѣгу, а пристяжныя за себя постоятъ. Пожалуйста помоги мнѣ продать ихъ въ Москвѣ. Я ихъ поставилъ на постояломъ дворѣ у Прѣсненскихъ воротъ, а завтра велю наѣзднику пріѣхать сюда на парѣ. Въ московской толкотнѣ боюсь запрягать тройку. А ты скажи о нихъ П. П. Б—y; если ему не нужны, не отрекомендуетъ ли кому-нибудь.
На другой день утромъ наѣздникъ пріѣхалъ въ отличныхъ пошевняхъ парой, которою мы полюбовались; и рѣшено было, давъ лошадямъ передохнуть дня два съ дороги, запречь тройку и проѣздить ее сперва со всѣми предосторожностями въ предмѣстьяхъ города, избѣгая многолюдства.
— Братъ, говорилъ я, — не увлекайся ты громкими наименованіями наѣздниковъ и т. д. Всѣ эти люди хороши, какъ исполнители. Дай мнѣ слово, что въ назначенный тобою день ты пріѣдешь къ намъ кофей пить, и затѣмъ я съ тобою поѣду къ твоему наѣзднику, который запряжетъ сперва коренника, проѣздитъ его хорошенько, и затѣмъ такимъ же образомъ припряжетъ сперва лѣвую, а потомъ правую пристяжную.
Получивъ желаемое обѣщаніе, я успокоился на два дня. Въ назначенный день къ 9-ти часамъ утра кофей ожидалъ брата, и онъ въ свою очередь не заставилъ себя ждать. Когда на парадномъ крыльцѣ раздался звонокъ, слуги въ передней не было, и я съ радостью бросился отворять дверь.
— Ну что? спросилъ я входящаго по ступенькамъ брата.
— Все кончено, отвѣчалъ онъ.
— Что такое все?
— Сани въ дребезги, сбруя порвана и лѣвая пристяжная убита.
— Какимъ образомъ? Да войди, тамъ все разскажешь.
— Взяло меня сегодня нетерпѣніе, началъ братъ въ разъясненіе вопроса; — поѣхалъ я поглядѣть на лошадей. Вижу, около моего наѣздника вертится какой-то среднихъ лѣтъ человѣкъ и говоритъ, что недавно отошелъ отъ мѣста у извѣстнаго М—а, у котораго три года былъ наѣздникомъ, а теперь радъ помочь моему Лукьяну проѣздить тройку, благо Лукьянъ одинъ сомнѣвается. А ужь онъ-то, какъ старый наѣздникъ, постоитъ за себя. „Я, говоритъ, сяду сзади Лукьяна и возьму пристяжныя вожжи. У меня не распрыгаются“. Сердце не камень: я сталъ смотрѣть, какъ они запрягаютъ лошадей, поставивъ нарядныя пошевни оглоблями къ воротамъ на улицу, и обѣщалъ бывшему наѣзднику хорошій „на чаекъ“ за усердіе. Позвали двоихъ хозяйскихъ дворниковъ держать лошадей. Сѣлъ Лукьянъ и за нимъ знаменитый наѣздникъ. „Пускай!“ съ этимъ словомъ тройка ринулась со двора, какъ летучій драконъ. При вниманіи, исключительно обращенномъ на тройку, никто не замѣтилъ въ крутой канавѣ передъ воротами торговку съ лоткомъ. Пригнулась ли она со страху, или Богъ ее помиловалъ, но я увидалъ ее, когда уже тройка съ пошевнями перелетѣла черезъ нее. Но не успѣли лошади, которыхъ Лукьянъ, для избѣжанія встрѣчъ, повернулъ по пустынной улицѣ, броситься съ новымъ азартомъ, какъ знаменитый наѣздникъ, державшій пристяжныя вожжи за спиной Лукьяна, бросилъ ихъ въ сани и соскочилъ долой. Не знаю, самъ ли коренной свернулъ съ улицы на огородъ, или повернулъ его туда Лукьянъ, но черезъ нѣсколько секундъ лѣвая пристяжная ударилась на всемъ скаку лбомъ объ огородную верею, и вся тройка съ Лукьяномъ и пошевнями полетѣла въ глубокій, засыпанный снѣгомъ, парникъ. Пришлось сзывать людей съ веревками и таскать всю эту кашу изъ парника. Лукьянъ, славу Богу, уцѣлѣлъ. Наемныя пошевни разломаны, пара лошадей тоже, не смотря на порванную упряжь, уцѣлѣла, а у лѣвой пристяжной изо лба торчалъ мозгъ. Слѣдовательно, она какихъ-нибудь аршинъ 15 проскакала, такъ сказать, мертвая.
Тургеневъ писалъ изъ Парижа 2 января 1861:
„Любезные друзья, Фетъ и Борисовъ, я получилъ ваше совокупное посланіе и буду отвѣчать каждому порознь, дѣльнымъ манеромъ; теперь я только хочу вамъ сказать, что я получилъ отъ О…… хоть не всѣ деньги, которыя онъ долженъ былъ выслать, однако половину; и потому положите подъ сукно все, что я вамъ сообщилъ по этому поводу и пріостановитесь. Я душевно радъ, что всѣ распущенные слухи оказались ложными; радъ и за себя, а главное за О……. , котораго мнѣ было какъ-то дико воображать не совершенно честнымъ человѣкомъ. У меня рѣшительно нѣтъ времени больше писать, но не могу не сказать вамъ, о Фетіе, что хандритъ только человѣкъ, который эту штуку на себя напускаетъ: переводите Проперція лучше или Катулла. Какъ это возможно? — А въ піесѣ Островскаго (это я уже говорю Ивану Петровичу) мнѣ нравится только превосходно нарисованное лицо Оленьки; съ остальными замѣчаніями я согласенъ. Работа моя подвигается, довольно впрочемъ медленно. До слѣдующаго письма.
10 января онъ же изъ Парижа:
„Ля Илляхъ иль Аллахъ, Магоммедъ резуль Аллахъ... — Нѣтъ Фета кромѣ Фета, и Тургеневъ пророкъ его. Какими словесами достойно воспою я ваше многомилостивое обо мнѣ попеченіе, драгоцѣннѣйшій Аѳан. Аѳан.! Воображеніе нѣмѣетъ, и языкъ отказывается выразить избытокъ чувствъ. Я сейчасъ получилъ ваше письмо со вложеннымъ векселемъ въ 9.250 фр. Я порадовался и за себя, и за О……; авось онъ мнѣ весной заплатитъ остальныя деньги; будемъ также надѣяться, что число лишнихъ напечатанныхъ имъ экземпляровъ не слишкомъ велико, хотя по настоящему ему вовсе не слѣдовало печатать лишнихъ. Прилагаю присемъ расписку, которую прошу васъ вручить ему отъ моего имени. Онъ обѣщался было выслать мнѣ экземпляръ, но обѣщаніе это вмѣстѣ со многими другими кануло въ воду, a мнѣ собственно хотѣлось бы знать, попали ли въ текстъ нѣкоторыя измѣненія и прибавленія, какъ напримѣръ: „Конецъ Рудина“. Но вамъ нечего хлопотать объ этой высылкѣ, — я получу здѣсь экземпляръ другимъ путемъ. Однимъ словомъ, danke, merci, gratias tibi ago, thank you, gracie, спасибо, — вотъ только забылъ, какъ по гречески. — Новаго пока ничего. Романъ мой подвигается медлительно впередъ. Думаю съ усладой о весенней поѣздкѣ на Русь. Отъ Л. Толстаго получено письмо изъ Ливорно, въ которомъ онъ объявляетъ о своемъ намѣреніи ѣхать въ Неаполь и въ то же время хочетъ быть здѣсь въ февралѣ, чтобы летѣть въ Россію. Что изъ этого всего выйдетъ — неизвѣстно. Поклонитесь всѣмъ добрымъ пріятелямъ, начиная, разумѣется, съ драгоцѣннѣйшаго Борисова, которому я на дняхъ писать буду. Обнимаю васъ отъ души и остаюсь
Р. S. „Non chandrar!“[1]
„Я нижеподписавшійся симъ объявляю, что изъ слѣдуемыхъ мнѣ съ H. A. О…… за изданіе моихъ сочиненій въ 4.800 экземплярахъ, — 8.000 рублей серебромъ (восемь тысячъ) получилъ 5.500 руб. (пять тысячъ пятьсотъ).
- ↑ Не хандрить.