напечаталъ послѣднюю съ буквальнымъ русскимъ переводомъ. На другой день по выходѣ номера, мой антагонистъ прислалъ ко мнѣ секунданта, и дѣло приняло бы траги-комическій оборотъ, еслибы старый Ник. Хр. Кетчеръ, со всегдашнею своею честностью и безпощадною грубостью, не разъяснилъ задорнымъ пѣтухамъ, что тутъ они дѣло имѣютъ не со мною, а съ Тургеневымъ. Тѣмъ не менѣе я переслалъ Тургеневу 2.000 руб. въ Парижъ, а когда позднѣе я спросилъ его, чѣмъ кончилось дѣло, онъ самъ, превративъ разсказъ въ мимическое представленіе, отнесся къ нему комически. Онъ совершенно забылъ о моей траги-комедіи по его же милости.
Безпристрастно озираясь на конецъ 60 и 61 года въ тѣсной сферѣ моей жизни, можно было бы, увлекаясь обобщеніемъ, назвать это періодомъ разрушенія.
Я забылъ сказать, что всѣ три года нашего зимняго пребывания въ домѣ Сердобинской я продолжалъ по временамъ посѣщать находившійся въ ближайшемъ съ нами сосѣдствѣ домъ старика Алек. Иван. Григорьева, отца Аполлона Григорьева. Я любилъ добродушнаго старика, умѣвшаго, не взирая на небольшія средства, дать прекрасное образованіе своему талантливому сыну, съ которымъ вмѣстѣ я прожилъ на антресоляхъ четыре года университетской жизни, и гдѣ плакучая береза, увѣшанная инеемъ, навѣяла на меня: „Печальная береза у моего окна“... Всѣ три года, въ которые я по старинѣ посѣщалъ Алекс. Иван., Аполлона Алекс. не было дома, и бѣдный старикъ, добывавшій скудныя копѣйки ходатайствомъ по дѣламъ, жаловался на то, что сынъ прикинулъ ему жену съ двумя дѣтьми и выпросилъ у отца позволеніе заложить послѣдній домъ.
Борисовъ, по полученіи извѣстія о выздоровленіи жены, рѣшился провести зиму по близости психіатровъ, нанявъ квартиру, которую большею частію наполнилъ нашею ненужною намъ до весны мебелью и домашнею утварью.
Настали жестокіе морозы, свыше тридцати градусовъ, и хозяинъ нашъ докторъ Пикулинъ поговаривалъ: „сегодня на обсерваторіи ртуть ковали“. Но вмѣстѣ съ тѣмъ наши желѣзныя печки причиняли угаромъ ежедневную, головную боль,
