а не книзу, куда его тянетъ. Нельзя смѣяться шуткѣ, которая наскучила. Нельзя ѣсть, когда не хочется. Къ чему все, когда завтра начнутся муки смерти со всею мерзостью лжи, самообмана, и кончится ничтожествомъ, нулемъ для себя. Забавная штучка. Будь полезенъ, будь добродѣтеленъ, счастливъ, покуда живъ, говорятъ люди другъ другу; а ты, и счастье, и добродѣтель, и польза состоятъ въ правдѣ. А правда, которую я вынесъ изъ тридцати двухъ лѣтъ, есть та, что положеніе, въ которое мы поставлены, ужасно. „Берите жизнь, какая она есть; вы сами поставили себя въ это положеніе“. Какъ же! Я беру жизнь, какъ она есть. Какъ только дойдетъ человѣкъ до высшей степени развитія, такъ онъ увидитъ ясно, что все дичь, обманъ, и что правда, которую всетаки онъ любитъ лучше всего, что эта правда ужасна. Что какъ увидишь ее хорошенько, ясно, такъ очнешься и съ ужасомъ скажешь, какъ братъ: „да что жь это такое?“ Но разумѣется, покуда есть желаніе знать и говорить правду, стараешься знать и говорить. Это одно, что осталось у меня изъ моральнаго міра, выше чего я не могу стать. Это одно я и буду дѣлать, только не въ формѣ вашего искусства. Искусство есть ложь, а я уже не могу любить прекрасную ложь.... Я зиму проживу здѣсь по той причинѣ, что и здѣсь, и все равно жить гдѣ бы то ни было. Пишите мнѣ пожалуйста. Я васъ люблю такъ же, какъ братъ васъ любилъ и помнилъ до послѣдней минуты....
В. П. Боткинъ писалъ изъ Парижа отъ 10 октября 1860:
„Письмо ваше отъ 12 сентября я получилъ и по прочтеніи его пришелъ въ великое удовольствіе. Теперь вы дома, у себя. Мнѣ жаль только одного, что ты, милый другъ Маша, смотришь на все это какъ-то грустно и мнительно. Сказавъ въ моемъ прежнемъ къ вамъ письмѣ, что я готовь отвѣчатъ за убытокь, я сказалъ не пустую фразу на вѣтеръ и теперь снова повторяю мои слова, и въ этомъ отношеніи ты можешь положиться на меня. Но кромѣ денежной увѣренности, тутъ есть величайшая моральная польза: польза эта состоитъ въ постоянной дѣятельности и трудѣ для Фета. Еслибы даже не
