Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/12
| ← Глава XI | Мои воспоминанія. — Глава XII | Глава XIII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 363—397. |
Февральское угрѣво, развѣшивая по крышамъ и желобамъ сосульки, настоятельно гнало меня въ Степановку, гдѣ при самой первой возможности слѣдовало разомъ браться за все, начиная съ высокой неуклюжей, соломенной крыши дома, которую требовалось перекрыть до наступленія весеннихъ дождей. Сестра Надя, все еще томившаяся ужаснымъ воспоминаніемъ недавняго недуга, какъ-то дичилась насъ, и поэтому я, оставивъ жену на нѣкоторое время у ея братьевъ, уѣхалъ въ Степановку, т. е. къ сестрѣ Любинькѣ и Алекс. Никитичу. Послѣдній помогалъ мнѣ и дѣломъ, и словомъ. Такъ, пока я отыскалъ плотниковъ для передѣлки крыши, и кровельщика, покрывавшаго ее за ними вслѣдъ желѣзомъ, — Александръ Никит. устроилъ мнѣ перевозку нашей мебели изъ Москвы его крестьянами на ихъ великолѣпныхъ подводахъ. Онъ зналъ, что крестьяне ѣхали въ извозъ до Москвы и будутъ рады не разыскивать тамъ обратной клади, а нагрузятъ мою, которую складывать придется за три версты отъ своихъ дворовъ. Тѣ же крестьяне привезли мнѣ и заказанный мною заблаговременно паркетъ въ три комнаты. Помню, что Тургеневъ впослѣдствіи, въ бытность свою въ Степановкѣ, говорилъ: „вѣдь вотъ ни у одного нѣмецкаго профессора не найдете паркетнаго пола, a здѣсь сейчасъ давай паркетъ“. Но онъ забылъ, что гладкій дубовый полъ — единственный, который русская прислуга не въ состояніи на другой же день испачкать до невозможности.
Такъ какъ съ одной стороны мы не имѣли права стѣснять нашею мебелью московскую хозяйку, а съ другой — крестьяне не могли выжидать позднѣйшей ея отправки, то оказалось, что мебель и рояль прибыли въ Степановку единовременно съ паркетомъ, когда только-что сняли соломенную крышу. А такъ какъ полы предстояло въ то же время застилать паркетомъ, то приходилось съ большинствомъ мебели невѣроятно тѣсниться въ единственномъ каретномъ сараѣ, размѣщая рояль и болѣе дорогую мебель въ двухъ комнатахъ, въ которыхъ половъ мѣнять не предстояло. Понятно, что, пробывъ цѣлый день на стройкѣ, я ѣхалъ ночевать къ зятю. Помню, какъ однажды вечеромъ я пріѣхалъ къ нему съ лицомъ, намокшимъ отъ мелко-сѣявшаго дождя. Мнѣ постлали постель на диванѣ въ уборной, и я по обычаю схватилъ первое попавшееся чтеніе на сонъ грядущій. Хозяева давно ушли въ спальню, а меня противъ обыкновенія чтеніе какъ-то не погружало въ сонъ. Быть-можетъ меня смущали мелкія капли, падавшія какъ песчинки, слегка шуршавшія по стеклу. Конечно, подобный дождикъ былъ безвреденъ для моей мебели, такъ какъ я еще съ осени застлалъ потолокъ войлокомъ и засыпалъ пепломъ; но эта изморозь пугала возможностью превратиться совершенно некстати въ ливень. Кажись, такого превращенія нельзя ожидать въ первой половинѣ января. Вдругъ послышались одинъ за другимъ тяжеловѣсные удары въ крышу, a вслѣдъ затѣмъ грохотъ крыши слился съ громкимъ трепетаніемъ стеколъ. Спустивъ ноги съ постели и положивъ на столикъ романъ, я, опустя голову, весь поглощенъ былъ равномѣрнымъ шумомъ дождя. „Что же дѣлается тамъ, въ Степановкѣ? думалось мнѣ: вѣдь тамъ должно-быть въ комнатахъ на полъ-аршина воды“. Дверь моей комнаты тихо отворилась, и на порогѣ въ красномъ шлафрокѣ показался Алекс. Никит, съ безпомощнымъ на лицѣ выраженіемъ. — „Да, братецъ!“ сказалъ онъ. — „Да, братецъ!“ отвѣтилъ я.
Конечно, на другой день, выпивъ стаканъ кофею, я полетѣлъ въ Степановку и съ восторгомъ убѣдился, что потолокъ протекъ только въ столовой, въ которой не было никакой мебели. Вслѣдъ затѣмъ морозы вступили въ свои права.
Помнится, въ моихъ „Запискахъ изъ деревни“ я говорилъ о томъ міровомъ событіи, которое, имѣя въ виду исключительно сельскую среду, совершилось въ ней на моихъ глазахъ. Понятно горячее любопытство вопросовъ, раздававшихся по этому поводу со всѣхъ сторонъ. Спрашивали, очевидно, люди-мыслители, не предвидѣвшіе ничего, подобно самимъ дѣятелямъ. Всѣ чувствовали, что произойдетъ нѣчто неслыханное, противоположное всему существующему; но что изъ этого выйдетъ — предвидѣть никто не могъ. Полнѣйшую невозмутимость всей нашей сельской среды я могу себѣ объяснить только сравненіемъ.
Мальчикъ, которому хорошо живется подъ родительскимъ кровомъ, отправляется въ далекую школу. Отецъ и мать и бабка обнимаютъ его и плачутъ; будетъ ли ему лучше или хуже на чужбинѣ — никому неизвѣстно и всѣхъ менѣе ему самому. Но онъ смутно чувствуетъ приближеніе свободы, и глаза его сухи; онъ не хочетъ и не можетъ обсуждать своего будущаго положенія.
Я былъ у зятя въ день объявленія съ церковнаго амвона Высочайшаго манифеста объ освобожденіи крестьянъ. Въ тотъ моментъ слишкомъ было рано задаваться вопросами насчетъ всенароднаго значенія событія. Мы сами внѣ всякихъ соображеній были исполнены совершенно дѣтскаго любопытства и разсчитывали по минутамъ, когда обѣдня должна быть кончена и крестьяне успѣютъ вернуться изъ церкви. Во второмъ часу дня Алекс. Никит., взглянувъ на дворъ, крикнулъ: „А, вотъ и кончилось: ключникъ идетъ къ амбару“. Черезъ двѣ минуты ключникъ стоялъ въ передней.
— Ну, что, Семенъ, слышали манифестъ?
— Слышали батюшка, Лександръ Микитичъ.
— Ну, что же вамъ читалъ священникъ?
— Да читалъ, чтобъ еще больше супротивъ прежняго слухаться. Только и всего.
Тѣмъ временемъ В. Боткинъ писалъ изъ Парижа 16 апрѣля 1861:
„Письмо твое, милая Маша, я получилъ и спѣшу благодарить тебя за него. Да, къ удивленію моему, здоровье мое начинаетъ поправляться, хотя я еще очень слабъ. Жаль только, что зрѣніе еще очень плохо. Писать писемъ самъ еще не могу; вообще глазамъ моимъ еще не достаетъ твердости и силы: при малѣйшемъ напряженіи, буквы сливаются и исчезаютъ. Я думаю переѣхать изъ Парижа въ Паси, хотя это собственно не дача и не деревня, но воздухъ тамъ лучше, чѣмъ въ Парижѣ; а потомъ въ моемъ положеніи я не смѣю удаляться отъ города и отъ моего доктора. Адресъ мой попрежнему. Вижу, милая Маша, что ты очень соскучилась житьемъ въ деревнѣ. Тутъ дѣйствительно нуженъ характеръ. Жаль, что мое лѣто нынче пройдетъ въ лѣченіи, иначе я непремѣнно попробовалъ бы твоихъ вкусныхъ яблоковъ и варенья. — Обними за меня милѣйшаго Фета. Я во всемъ сочувствую ему; прошу его написать мнѣ, какъ устраиваются крестьяне? Лѣтомъ въ деревнѣ, я думаю, ты скучать не будешь, а на зиму, конечно, можно пріѣхать въ Москву“.
Наконецъ то нашъ домикъ мало-по-малу сталъ принимать жилой видъ. Вначалѣ мая онъ стоялъ подъ зеленою крышей съ оштукатуренными потолками и стѣнами, и я только боялся, что онъ будетъ сыръ; но и это неудобство съ каждымъ днемъ уменьшалось, благодаря усиленной топкѣ. Впрочемъ, въ теченіи нашего разсказа намъ не разъ придется убѣдиться въ простой истинѣ, что нужда миритъ со всякимъ положеніемъ и пріучаетъ въ дурномъ находить сравнительно хорошее.
Въ Москвѣ, по просьбѣ брата Петра, я купилъ и отдалъ знакомому каретнику отдѣлать подержанную коляску съ такимъ разсчетомъ времени, чтобы жена моя могла пріѣхать въ ней съ открытіемъ весны въ Степановку. Такія же коляски понадобились въ слѣдующемъ году и намъ, и Тургеневу. Старикъ каретникъ оказался исправнымъ, и жена моя, по вскрытіи шоссе пріѣхавшая въ Степановку, разсказала, что ея путникомъ изъ Москвы до Ясной Поляны былъ Л. Н. Толстой, который, уступивъ Марьюшкѣ мѣсто въ своемъ тарантасѣ, пересѣлъ къ женѣ въ коляску, и, кутаясь вечеромъ въ мою шинель, увѣрялъ, что въ силу этого напишетъ лирическое стихотвореніе. Но отъ Тулы жену мою на каждой станціи догонялъ и затруднялъ въ полученіи лошадей гробъ Шевченко, сопровождаемый ассистентами, перевозившими тѣло его на югъ.
Раза съ два, въ бытность мою у Тургенева въ Петербургѣ, я видѣлъ весьма неопрятную сѣрую смушковую шапку Шевченко на окошкѣ, и тогда же, безъ всякихъ заднихъ мыслей, удивлялся связи этихъ двухъ людей между собою. Я нимало въ настоящее время не скрываю своей тогдашней наивности въ политическомъ смыслѣ. Съ тѣхъ поръ жизнь на многое, какъ мы далѣе увидимъ, насильно раскрыла мнѣ глаза, и мнѣ нерѣдко въ сравнительно недавнее время приходилось слышать, что Тургеневъ n’etait pas un enfant de bonne maison. Какъ ни рѣшайте этого вопроса, но въ сущности Тургеневъ былъ избалованный русскій баричъ, что между прочимъ, съ извѣстною прелестью отражалось на его произведеніяхъ. Образованія и вкуса ему занимать было не нужно, и вотъ почему, познакомившись съ тенденціозными жалобницами Шевченко, я никакъ не могъ въ то время понять возни съ нимъ Тургенева. Впрочемъ, не смотря на мою тогдашнюю наивность, мнѣ не разъ приходилось изумляться отношеніямъ Тургенева къ нѣкоторымъ людямъ. Привожу одинъ изъ разительныхъ тому примѣровъ, которыми подчасъ позволялъ себѣ допекать въ глаза Тургенева.
Однажды, когда я въ Петербургѣ сидѣлъ у Тургенева, Захаръ войдя доложилъ: „Михаилъ Евграфовичъ Салтыковъ“.
Не желая возобновлять знакомства съ этимъ писателемъ, я схватилъ огромный листъ Голоса и усѣлся въ углу комнаты въ вольтеровское кресло, совершенно укрывшись за газетой. Разсчитывая на непродолжительность визита, я не ошибся въ надеждѣ отсидѣться. Между тѣмъ вошедшій сталъ бойко расхваливать Тургеневу успѣхъ недавно возникшихъ фаланстеровъ, гдѣ мужчины и женщины въ свободномъ сожительствѣ приносятъ результаты трудовъ своихъ въ общій складъ, причемъ каждый и каждая имѣютъ право, входя въ комнату другаго, читать его книги, письма и брать его вещи и деньги.
— Ну, а какая же участь ожидаетъ дѣтей? спросилъ Тургеневъ своимъ кисло-сладкимъ фальцетомъ.
— Дѣтей не полагается, отвѣчалъ Щедринъ
— Тѣмъ не менѣе они будутъ, уныло возразилъ Тургеневъ.
Когда по уходѣ гостя я спросилъ: „какъ же это не полагается дѣтей?“ — Тургеневъ такимъ тономъ сказалъ: — „это ужь очень хитро“, — что заставлялъ вмѣсто хитро понимать нелѣпо.
Вернувшись изъ Москвы, жена моя стала съ своей стороны ревностно заниматься домашнимъ устройствомъ; а я принужденъ былъ хлопотать о постановкѣ купленной мною въ Москвѣ конной молотилки. Вдругъ получаю слѣдующее письмо Тургенева изъ Спасскаго 19 мая 1861:
Fettie carissime, посылаю вамъ записку отъ Толстаго, которому я сегодня же написалъ, чтобъ онъ непремѣнно пріѣхалъ сюда вначалѣ будущей недѣли, для того чтобы совокупными силами ударить на васъ въ вашей Степановкѣ, пока еще поютъ соловьи и весна улыбается „свѣтла, блаженно-равнодушна“. Надѣюсь, что онъ услышитъ мой зовъ и прибудетъ сюда. Во всякомъ случаѣ ждите меня въ концѣ будущей недѣли, а до тѣхъ поръ будьте здоровы, не слишкомъ волнуйтесь, памятуя слова Гёте: „Ohne Hast, Ohne Rast“, и хоть однимъ глазомъ поглядывайте на вашу осиротѣлую Музу. Женѣ вашей мой поклонъ.
Въ письмо была вложена слѣдующая записка Л. Толстаго:
„Обнимаю васъ отъ души, любезный другъ Аѳан. Аѳан., за ваше письмо и за вашу дружбу и за то, что вы есть Фетъ. Ивана Сергѣевича мнѣ хочется видѣть, а васъ въ десять разъ больше. Такъ давно мы не видались, и такъ много съ нами обоими случилось съ тѣхъ поръ. Вашей хозяйственной дѣятельности я не нарадуюсь, когда слышу и думаю про нее. И немножко горжусь, что и я хоть немного содѣйствовалъ ей. Не мнѣ бы говорить, не вамъ бы слушать. Другъ — хорошо; но онъ умретъ, онъ уйдетъ какъ-нибудь, не поспѣешь какъ-нибудь за нимъ; а природа, на которой женился посредствомъ купчей крѣпости, или отъ которой родился по наслѣдству, еще лучше. Своя собственная природа. И холодная она, и несговорчивая, и важная, и требовательная, да зато ужь это такой другъ, котораго не потеряешь до смерти, а и умрешь — все въ нее же уйдешь. Я впрочемъ теперь меньше предаюсь этому другу, у меня другія дѣла, втянувшія меня; но все безъ этого сознанія, что она тутъ, какъ повихнулся — есть за кого ухватиться, — плохо бы было жить. Дай вамъ Богъ успѣха, успѣха, чтобы радовала васъ ваша Степановка. Что вы пишете и будете писать, въ этомъ я не сомнѣваюсь. Марьѣ Петровнѣ жму руку и прошу меня не забывать. Особенное будетъ несчастье, ежели я не побываю у васъ нынче лѣтомъ, а когда, не знаю.
Не взирая на любезныя обѣщанія, показавшаяся изъ-за рощи коляска, быстро повернувшая съ проселка къ намъ подъ крыльцо, была для насъ неожиданностью; и мы несказанно обрадовались, обнимая Тургенева и Толстаго. Не удивительно, что, при тогдашней скудости хозяйственныхъ строеній, Тургеневъ съ изумленіемъ, раскидывая свои громадныя ладони, восклицалъ: „мы все смотримъ, гдѣ же это Степановка, и оказывается, что есть только жирный блинъ и на немъ шишъ, и это и есть Степановка“.
Когда гости оправились отъ дороги, и хозяйка воспользовалась двумя часами, остававшимися до обѣда, чтобы придать послѣднему болѣе основательный и привѣтливый видъ, мы пустились въ самую оживленную бесѣду, на какую способны бываютъ только люди, еще не утомленные жизнью.
Тургеневъ, всегда любившій покушать, не оставилъ безъ вниманія тонкаго пошиба нашего Михайлы, которымъ каждый разъ такъ восхищался Александръ Никитичъ. Выпили и Редерера, и я очень гордился льдомъ, которымъ запасся, благодаря пруду, выкопанному на небольшой изложинѣ прошлою осенью. Послѣ обѣда мы съ гостями втроемъ отправились въ рощицу, отстоявшую саженъ на сто отъ дому, до которой въ то время приходилось проходить по открытому полю. Тамъ на опушкѣ мы, разлегшись въ высокой травѣ, продолжали нашъ прерванный разговоръ еще съ большимъ оживленіемъ и свободой. Конечно, во время нашей прогулки хозяйка сосредоточила всѣ свои скудныя средства, чтобы дать гостямъ возможно удобный ночлегъ, положивъ одного въ гостиной, а другаго въ слѣдующей комнатѣ, носившей названіе библіотеки. Когда вечеромъ пріѣзжимъ были указаны надлежащіе ночлеги, Тургеневъ сказалъ: „а сами хозяева будутъ, вѣроятно, ночевать между небомъ и землей, на облакахъ“. Что въ извѣстномъ смыслѣ было справедливо, но нимало не стѣснительно.
Сколько разъ я твердо рѣшался пройти молчаніемъ событіе слѣдующаго дня по причинамъ, не требующимъ объясненій. Но противъ такого намѣренія говорили слѣдующія обстоятельства. Въ теченіи тридцати лѣтъ мнѣ самому неоднократно приходилось слышать о размолвкѣ Тургенева съ Толстымъ, съ полнымъ искаженіемъ истины и даже съ перенесеніемъ сцены изъ Степановки въ Новоселки.
Изъ двухъ дѣйствующихъ лицъ, Тургеневъ письмомъ, находящимся въ рукахъ моихъ, признаетъ себя единственнымъ виновникомъ распри, а и самый ожесточенный врагъ не рѣшится заподозрить графа Толстаго, жильца 4-го бастіона, въ трусости. Кромѣ всего этого, мы впослѣдствіи увидимъ, что радикально измѣнившіяся убѣжденія Льва Николаевича измѣнили, такъ сказать, весь смыслъ давнишняго происшествія, и онъ первый протянулъ руку примиренія. Вотъ причины, побудившая меня не претыкаться въ моемъ разсказѣ.
Утромъ, въ наше обыкновенное время, т.-е. въ 8 часовъ, гости вышли въ столовую, въ которой жена моя занимала верхній конецъ стола за самоваромъ, а я въ ожиданіи кофея помѣстился на другомъ концѣ. Тургеневъ сѣлъ по правую руку хозяйки, а Толстой по лѣвую. Зная важность, которую въ это время Тургеневъ придавалъ воспитанію своей дочери, жена моя спросила его, доволенъ ли онъ своею англійскою гувернанткой. Тургеневъ сталъ изливаться въ похвалахъ гувернанткѣ и, между прочимъ, разсказалъ, что гувернантка съ англійскою пунктуальностью просила Тургенева опредѣлить сумму, которою дочь его можетъ располагать для благотворительныхъ цѣлей. „Теперь, сказалъ Тургеневъ, англичанка требуетъ, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бѣдняковъ и, собственноручно вычинивъ оную, возвращала по принадлежности.
— И это вы считаете хорошимъ? спросилъ Толстой.
— Конечно; это сближаетъ благотворительницу съ насущною нуждой.
— А я считаю, что разряженная дѣвушка, держащая на колѣняхъ грязные и зловонные лохмотья, играетъ неискреннюю, театральную сцену.
— Я васъ прошу этого не говорить! воскликнулъ Тургеневъ съ раздувающимися ноздрями.
— Отчего же мнѣ не говорить того, въ чемъ я убѣжденъ, отвѣчалъ Толстой.
Не успѣлъ я крикнуть Тургеневу: „перестаньте!“ какъ, блѣдный отъ злобы, онъ сказалъ: „такъ я васъ заставлю молчать оскорбленіемъ“. Съ этимъ словомъ онъ вскочилъ изъ-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагалъ въ другую комнату. Черезъ секунду онъ вернулся къ намъ и сказалъ, обращаясь къ женѣ моей: „ради Бога извините мой безобразный поступокъ, въ которомъ я глубоко раскаиваюсь“. Съ этимъ вмѣстѣ онъ снова ушелъ.
Понявъ полную невозможность двумъ бывшимъ пріятелямъ оставаться вмѣстѣ, я распорядился, чтобы Тургеневу запрягли его коляску, а графа обѣщалъ доставить до половины дороги къ вольному ямщику Ѳедоту, воспроизведенному впослѣдствіи Тургеневымъ. Насколько матеріально легко было отправить Тургенева, настолько трудно было отправить Толстаго. Положимъ, въ моемъ распоряженіи была московская пролетка съ дышломъ; но зато ни одна изъ нашихъ лошадей не хаживала въ дышлѣ. Наконецъ, я выхожу на крыльцо и съ душевнымъ трепетомъ слѣжу за моимъ сѣренькимъ верховымъ въ парѣ съ другимъ такимъ же неукомъ, какъ-то они вывезутъ гостя на проселокъ. О, ужасъ! вижу, что, проѣхавъ нѣсколько саженъ, пара, завернувъ головы въ сторону, начинаетъ заворачивать назадъ къ конному двору; повернутая тамъ снова на путь истинный, она раза съ два повторяетъ ту же вольту и затѣмъ уже бойко отправляется рысью по дорогѣ.
Размышляя впослѣдствіи о случившемся, я поневолѣ вспоминалъ мѣткія слова покойнаго Ник. Ник. Толстаго, который, будучи свидѣтелемъ раздражительныхъ споровъ Тургенева со Львомъ Николаевичемъ, не разъ со смѣхомъ говорилъ: „Тургеневъ никакъ не можетъ помириться съ мыслью, что Левочка растетъ и уходитъ у него изъ-подъ опеки“.
О томъ, что затѣмъ психологически происходило и произошло, я до сихъ поръ не въ состояніи составить себѣ яснаго понятія и представляю только на судъ читателя всѣ попавшія ко мнѣ и относящіяся до этого дѣла письма. Изъ нихъ читатель, конечно, подобно мнѣ, увидитъ, что главныхъ писемъ, доведшихъ дѣло до такого раздражительнаго конца, въ рукахъ у меня нѣтъ; узнать же объ ихъ содержаніи мнѣ, по крайней возбужденности дѣйствующихъ лицъ, не представилось возможности. Представляю письма въ порядкѣ, въ какомъ они слѣдовали одно за другимъ.
Въ тотъ же день Тургеневъ писалъ Толстому:
„Милостивый государь, Левъ Николаевичъ! — Въ отвѣтъ на ваше письмо я могу повторить только то, что я самъ своею обязанностью почелъ объявить вамъ у Фета; увлеченный чувствомъ невольной непріязни, въ причины которой теперь входить не мѣсто, я оскорбилъ васъ безъ всякаго положительнаго повода съ вашей стороны и попросилъ у васъ извиненія. Происшедшее сегодня доказало поутру ясно, что всякія попытки сближенія между такими противоположными натурами, каковы ваша и моя, не могутъ повести ни къ чему хорошему; а потому тѣмъ охотнѣе исполняю мой долгъ передъ вами, что настоящее письмо есть, вѣроятно, послѣднее проявленіе какихъ бы то ни было отношеній между нами. Отъ души желаю, чтобъ оно васъ удовлетворило и заранѣе объявляю свое согласіе на употребленіе, которое вамъ заблагоразсудится сдѣлать изъ него.
„Съ совершеннымъ уваженіемъ имѣю честь оставаться, милостивый государь, вашъ покорнѣйшій слуга.
27 мая 1861.
Спасское.
Тутъ же слѣдуетъ приписка:
10½ час. ноч.
„Иванъ Петровичъ сейчасъ привезъ мнѣ мое письмо, которое мой человѣкъ по глупости отправилъ въ Новоселки, вмѣсто того чтобъ отослать его въ Богослово. Покорнѣйше прошу васъ извинить эту нечаянную непріятную оплошность. Надѣюсь, что мой посланный застанетъ васъ еще въ Богословѣ“.
Въ отвѣтъ на это Л. Толстой прислалъ мнѣ слѣдующее письмо:
„Я не удержался, распечаталъ еще письмо отъ г. Тургенева въ отвѣтъ на мое.
„Желаю вамъ всего лучшаго въ отношеніи съ этимъ человѣкомъ, но я его презираю, я ему написалъ и тѣмъ прекратилъ всѣ сношенія, исключая, ежели онъ захочетъ удовлетворенія. Не смотря на все мое видимое спокойствіе, въ душѣ у меня было неладно, и я чувствовалъ, что мнѣ нужно было потребовать болѣе положительнаго извиненія отъ г. Тургенева, что я и сдѣлалъ въ письмѣ изъ Новоселокъ. Вотъ его отвѣтъ, которымъ я удовлетворился, отвѣтивъ только, что причины, по которымъ я извиняю его, — не противоположности натуръ, a такія, которыя онъ самъ можетъ понять. Кромѣ того, по промедленію, я послалъ другое письмо довольно жесткое и съ вызовомъ, на которое не получилъ отвѣта; но ежели и получу, не распечатавъ возвращу назадъ. Итакъ, вотъ конецъ грустной исторіи, которая ежели перейдетъ порогъ вашего дома, то пусть перейдетъ и съ этимъ дополненіемъ.
Тургеневъ писалъ Толстому:
„Вашъ человѣкъ говоритъ, что вы желаете получить отвѣтъ на ваше письмо; но я не вижу, что бы я могъ прибавить къ тому, что я написалъ. Развѣ то, что я признаю за вами право потребовать отъ меня удовлетворенія вооруженною рукой: вы предпочли удовольствоваться высказаннымъ и повтореннымъ моимъ извиненіемъ. Это было въ вашей волѣ. Скажу безъ фразы, что охотно бы выдержалъ вашъ огонь, чтобы тѣмъ загладить мое дѣйствительно безумное слово. То, что я его высказалъ, такъ далеко отъ привычекъ всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, какъ раздраженію, вызванному крайнимъ и постояннымъ антагонизмомъ нашихъ воззрѣній. Это не извиненіе, я хочу сказать не оправданіе, a объясненіе. И потому, разставаясь съ вами навсегда — подобныя происшествія неизгладимы, невозвратимы — считаю долгомъ повторить еще разъ, что въ этомъ дѣлѣ правы были вы, а виноватъ я. Прибавляю, что тутъ вопросъ не въ храбрости, которую я хочу или не хочу показывать, а въ признаніи за вами права привести меня на поединокъ, разумѣется въ принятыхъ формахъ (съ секундантами), такъ и права меня извинить. Вы избрали, что вамъ было угодно, и мнѣ остается покориться вашему рѣшенію.
„Снова прошу васъ принять увѣреніе въ моемъ совершенномъ уваженіи.
Л. Толстой прислалъ мнѣ слѣдующую записку:
„Тургеневъ — . . . . . . . . . . . , что я прошу васъ передать ему такъ же аккуратно, какъ вы передаете мнѣ его милыя изреченія, не смотря на мои неоднократныя просьбы о немъ не говорить.
„И прошу васъ не писать ко мнѣ больше, ибо я вашихъ, такъ же какъ и Тургенева, писемъ распечатывать не буду“.
Нечего говорить, что, отправившись въ Спасское, я употребилъ всѣ усилія привести дѣло, возникшее, къ несчастію, въ нашемъ домѣ, къ какому бы то ни было ясному исходу.
Помню, въ какое неописанно-ироническое раздраженіе пришелъ незабвенный здравомыслъ Ник. Ник. Тургеневъ. „Что за неслыханное баловство! восклицалъ онъ: требовать, чтобы всѣ были нашего мнѣнія. А попался, такъ доводи дѣло до конца, съ пистолетами въ рукахъ требуй формальнаго извиненія“. Такъ говорилъ дядя мнѣ, а что онъ говорилъ Ивану Сергѣевичу — мнѣ неизвѣстно. Всѣ же мои попытки уладить дѣло кончились, какъ видно, формальнымъ моимъ разрывомъ съ Толстымъ, и въ настоящую минуту я даже не могу припомнить, какимъ образомъ возобновились наши дружескія отношенія.
12 мая 1861 года Боткинъ писалъ изъ Passy:
„Дорогой мой Фетъ! я получилъ твое письмо, которое ты написалъ мнѣ изъ Степановки, и въ то же время Тургеневъ прочелъ мнѣ твое письмо къ нему. Истинно ужасающая картина, какую ты набросалъ о своемъ устройствѣ или точнѣе поселеніи, признаюсь, озадачила меня. Такъ какъ дѣло уже сдѣлано и воротиться назадъ нельзя, то я объ этомъ и не распространяюсь. Впрочемъ, я увѣренъ, что для красоты слога ты все нѣсколько преувеличилъ. Все это пока слова, надобно подождать практическихъ результатовъ и тогда судить. О болѣзни моей новаго сказать нечего; все идетъ своимъ чередомъ; хотя съ величайшею медленностью, но я чувствую, силы мои укрѣпляются. Я могу уже ходить безъ поддержки, но не болѣе получаса, потому что очень устаю. Зрѣніе попрежнему продолжаетъ быть очень слабо, читать не могу. Но эта потребность здѣсь легко удовлетворяется. Такъ какъ надобно же наполнить чѣмъ-либо длинные часы дня и удовлетворить потребности знать, что происходитъ въ семъ мірѣ, то я завелъ себѣ англичанку, которая прочитываетъ мнѣ французскія и англійскія газеты, и, кромѣ того, я началъ съ нею Гиббона, котораго, къ стыду моему, еще не читалъ. Теперь начинаемъ уже пятый томъ. Книга умная и необходимая, въ особенности для знакомства съ Византійскою исторіей. Жизнь моя во Флоренціи была очень пріятна до того времени, какъ началась моя болѣзнь. Каждый день утромъ до завтрака я ѣздилъ верхомъ, возвращался въ 11 час., завтракалъ, садился за работу, въ 5 час. шелъ посмотрѣть газеты, въ 6 — обѣдалъ, часто у кого нибудь изъ знакомыхъ, гдѣ оставался вечеръ. Я предъ тобою въ большомъ долгу, ты мнѣ еще писалъ изъ Москвы, я все собирался тебѣ отвечать и протянулъ до сихъ поръ. Впрочемъ, твое письмо изъ Москвы было нѣсколько страннаго содержанія; видно было, что ты писалъ его въ взволнованномъ состояніи. Не знаю, удастся ли мнѣ нынѣшнимъ лѣтомъ побывать у тебя въ Степановкѣ, куда сильно стремлюсь. Хотя доктора и обнадеживаютъ меня, что черезъ три мѣсяца мнѣ можно будетъ ѣхать въ Россію, но какъ этому повѣрить? Ты легко поймешь, какъ мнѣ хочется теперь въ Россію. Живу я возлѣ Булонскаго лѣса, но только со вчерашняго дня пахнуло весной; до того времени стояли холода. Вѣроятно, это письмо найдетъ тебя уже съ Машей въ Степановкѣ. Если будешь писать ко мнѣ, то пожалуйста пиши поразборчивѣе, а то я не въ состояніи буду прочесть. Напиши мнѣ, какъ идетъ крестьянское дѣло? Есть ли у тебя сосѣди и каковы? Успѣшно ли идутъ твои работы? Слышно, что барщинѣ рѣшительно отказываются работать. Жду отъ тебя письма съ нетерпѣніемъ, только пожалуйста разборчиваго письма. Обнимаю тебя и Машу. Извини, что не франкирую письмо, для того чтобъ оно вѣрнѣе дошло до тебя, что сдѣлай и ты.
Онъ же отъ 16 іюня 1861 года писалъ:
Passy.
„Ты въ такихъ хлопотахъ, любезный мой Фетъ, что у меня духъ захватываетъ, когда объ этомъ думаю; но не смотря на это, я радуюсь за тебя. Знаю, какъ трудно имѣть дѣло съ простымъ народомъ. Мы въ этомъ случаѣ находимся въ странномъ положеніи, именно: считать ли его за ребенка, который поступаетъ по неразумѣнію и слѣдственно долженъ внушать состраданіе, или презирать его, какъ нѣчто испорченное въ корнѣ. Но это будетъ невѣрно. Впрочемъ, думай какъ хочешь, а практика ужасна. Слава Богу, что Маша уже въ Степановкѣ; теперь ты покойнѣе. Ты, конечно, и безъ увѣреній моихъ повѣришь мнѣ, какъ я интересуюсь твоимъ хозяйствомъ, и потому держи меня au courant, что происходитъ въ немъ. Не забудь также написать мнѣ о Толстомъ; я адресовалъ ему письмо въ Тулу, не знаю, дошло ли оно до него. Я продолжаю свое лѣченіе попрежнему, и въ будущемъ мѣсяцѣ докторъ мой пошлеть меня, кажется, въ Пиринеи въ Bagnéres du Luchon. Хуже всего то, что онъ сомнѣвается, можно ли мнѣ будетъ ѣхать въ Россію на зиму; это будетъ видно только въ сентябрѣ. Но такъ или иначе, а въ будущемъ маѣ я въ Степановкѣ. — Я слышалъ, что Дружининъ боленъ чахоткой. Это ужасно! Его участіе въ Вѣкѣ безцвѣтно, и чернокнижникъ, очевидно, опоздалъ десятью годами. Ты мнѣ не пишешь, заглядываешь ли ты въ русскіе журналы? Великое безобразіе въ нихъ творится. Петербургскіе журналы особенно отличаются имъ. Напиши, какъ вы проводите вечера? Я теперь до такой степени окруженъ скукой и однобразіемъ, что надо много силы, чтобы не впасть въ хандру. Читать я еще не могу, а мой докторъ говоритъ, что глаза мои поправятся не прежде шести мѣсяцевъ. Какова перспектива! Конечно, я могу уже теперь разобрать письмо, но послѣ каждыхъ десяти минутъ я долженъ давать отдыхъ глазамъ, иначе въ нихъ начинается ломъ и рѣзь.
„Въ писаніи то же самое или еще хуже. Слава Богу, что я по натурѣ еще не склоненъ къ хандрѣ. Извѣсти меня о Тургеневѣ; что онъ улаживаетъ ли со своими мужиками, и вообще о томъ, какъ это дѣло идетъ въ вашей сторонѣ? — Что это Маша совсѣмъ замолкла? Написала мнѣ письмо съ куриный носочекъ, да и замолкла. Ждешь подробностей о жизни, о знакомыхъ, обо всѣхъ мелочахъ, которыя такъ интересны вдали, и вмѣсто этого находишь только желаніе „всякаго благополучія“. Мнѣ ужь поистинѣ писать не о чемъ. Вотъ развѣ разсказать о вечерѣ, который давала моя хозяйка и который начался концертомъ: пѣлъ отставной теноръ 72 лѣтъ (я не шучу) и басъ 65 лѣтъ. Море пошлостей, которое меня здѣсь окружаетъ, несравненно хуже всякаго невѣжества. Это царство de lieux communs и, прибавлю, блаженное царство. Прощайте, милые друзья. Письма мнѣ адресуйте попрежнему.
9 іюля 1861 года онъ же:
Passy.
„Меня всегда интересуютъ вѣсти изъ Степановки, даже и тогда, когда онѣ не облачены въ такую милую форму, какъ послѣднее письмо. Движеніе вашей мирной и вмѣстѣ волнуемой жизни находитъ симпатическій отзывъ во мнѣ, и я радуюсь и печалюсь по мѣрѣ того, какъ устроивается твое хозяйство. Я вѣрю тому, что никакая разумная дѣятельность даромъ не пропадаетъ. Тургеневъ говорить только, что у тебя глуховато: Кстати: сцена, бывшая у него съ Толстымъ, произвела на меня тяжелое впечатлѣніе. Но знаешь ли, я думаю, что въ сущности у Толстаго страстно любящая душа, и онъ хотѣлъ бы любить Тургенева со всею горячностью, но къ несчастію, его порывчатое чувство встрѣчаетъ одно кроткое, добродушное равнодушіе. Съ этимъ онъ никакъ не можетъ помириться. А потомъ, къ несчастію, умъ его находится въ какомъ то хаосѣ представленій, т. е. я хочу сказать, что въ немъ еще не выработалось опредѣленнаго воззрѣнія на жизнь и дѣла міра сего. Отъ этого такъ мѣняются его убѣжденія, такъ падокъ онъ на крайности. Въ душѣ его кипитъ ненасыщаемая жажда, говорю ненасыщаемая, потому что, что вчера насытило его, нынче разбивается его анализомъ. Но этотъ анализъ не имѣетъ никакихъ прочныхъ и твердыхъ реагентовъ и отъ этого въ результатѣ своемъ улетучивается ins blaue hinein. А не имѣя подъ ногами какой-нибудь твердой почвы, невозможно писать. И вотъ гдѣ причина, почему онъ не можетъ писать, и до тѣхъ поръ это продолжится, пока душа его на чемъ-нибудь успокоится. Прилагаю здѣсь маленькую записочку къ нему, которую при случаѣ пожалуйста ему перешли. Я ему уже писалъ, адресовалъ въ Тулу, но вѣрно письмо не дошло до него.
„Спасибо тебѣ! На нынѣшній разъ ты написалъ такъ разборчиво, что я безъ малѣйшаго труда пробѣжалъ твое письмо. Глаза еще очень слабы и ломятъ отъ малѣйшаго напряженія. Лѣченіе мое продолжается попрежнему. Всего болѣе огорчило меня то, что мой докторъ оставляетъ меня на зиму въ Парижѣ, говоря, что необходимо мнѣ быть на его глазахъ. Цѣлую недѣлю я былъ отъ этого въ отчаяніи, но потомъ, сообразивъ, что докторъ мой уже такъ значительно помогъ мнѣ, рѣшился слѣдовать его совѣту. Вопервыхъ, я не люблю парижской зимы и этихъ домовъ, гдѣ все на живую нитку, а вовторыхъ, не люблю ни французской жизни, ни французскихъ нравовъ, ни французскихъ людей. Съ какимъ наслажденіемъ я промѣнялъ бы теперь Парижъ на Москву! Но до тѣхъ поръ, пока не поправятся глаза мои, мнѣ нечего и думать о работѣ. Ты воображаешь, что я занятъ. Увы! по большей части только толченіе воды. Я никакъ не могу привыкнуть слушать чтеніе, и половина изъ него пропадаетъ попусту. Читая самъ, размышляешь, останавливаешься, иное перечитываешь снова, и все идетъ споро. При слушаніи совсѣмъ не то. Что касается до интересовъ, то мнѣ кажется самому, что съ ослабленіемъ моихъ силъ и зрѣнія, они стали какъ будто живѣе. Но вѣдь теперь это чистая иронія. Но особенно радъ я тому, что ты, Маша, не скучаешь: да и какъ скучать, когда есть чтеніе, музыка и прогулка. Сравни мое положеніе съ твоимъ и возликуй душой. Тургеневъ и Толстой видѣли меня при началѣ моей болѣзни и конечно сказали вамъ, на что я былъ тогда похожъ. Теперь надо думать о томъ, какъ устроить себя на зиму: тепло и солнце для меня необходимы. Вамъ смѣшно покажется, что я въ началѣ іюля думаю уже о зимнихъ квартирахъ.
Тургеневъ писалъ изъ Спасскаго 25 августа 1861 года:
„Увы! и тысячу разъ увы, мой дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, — по зрѣломъ соображеніи не могу я быть у васъ, какъ бы того ни хотѣлось, не могу пострѣлять еще съ вами, выпить Редерера... Я уѣзжаю отсюда черезъ три дня и не останавливаясь скачу въ Парижъ. Очень, очень мнѣ это больно, но надо покориться необходимости. Очень мнѣ также досадно, что я не успѣлъ дать вамъ прочесть мой романъ и услышать отъ васъ дѣльное слово и умный совѣтъ. Что дѣлать! Въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, если Богъ дастъ, при пѣньи соловьиномъ я вновь увижу васъ, пѣвецъ весны. Пишите мнѣ въ Парижъ, poste restante, а я буду отвѣчать вамъ, смѣю прибавить, съ обычною аккуратностью. Будьте здоровы, это главное; не смущайтесь хозяйственными дрязгами и не гоняйте отъ себя прочь Музу, когда она вздумаетъ посѣтить васъ. Передайте мой усерднѣйшій поклонъ Марьѣ Петровнѣ и сосѣдямъ вашимъ также поклонитесь отъ меня. Пріѣзжайте сюда въ сентябрѣ: здѣсь бываетъ отличная вальдшнепиная охота, въ которой я, къ горю моему, участія не приму... Но Аѳанасій съ Весной будетъ вамъ сопутствовать. Еще разъ крѣпко жму вамъ руку и цѣлую вашу патріархальную бороду.
Изъ Парижа онъ же отъ 23 сентября 1861 года:
„Сердцу моему любезнѣйшій Фетъ, я пріѣхалъ сюда недѣлю тому назадъ, но только на дняхъ поселился на квартирѣ, адресъ которой вамъ посылаю: rue de Rivoli, 210; та же квартира, что и въ прошломъ году. Дочь свою я нашелъ, какъ говорится, въ лучшемъ видѣ и остальныхъ знакомыхъ тоже; ѣздилъ въ Куртавнель, и, глядя на зеленую воду рва, вспоминалъ о васъ. Съ Боткинымъ видѣлся сегодня; онъ ѣздилъ прогуляться въ Женеву и вообще смотритъ молодцомъ, хотя все еще недоволенъ своими глазами; но должно полагать, что къ веснѣ онъ совершенно поправится. Я ему много разсказывалъ; какъ вы можете себѣ представить, мы смѣялись и безпрестанно переносились мыслію въ необозримыя поля, окружающія Степановку. Каково-то вы поохотились хоть на вальдшнеповъ? Здѣсь стоитъ такая теплынь, что всѣ ходятъ въ лѣтнихъ штанахъ. — Это не письмо, а такъ записочка, назначеніе которой задрать васъ, т. е. вызвать отъ васъ отвѣтъ, на который съ моей стороны послѣдуетъ отвѣтъ, — и такъ далѣе. А у меня пока всѣ мысли разбѣжались, словно испуганное стадо барановъ, хотя собственно пугаться было нечему: приписываю это внезапной перемѣнѣ образа жизни, климата и т. д. Здоровье впрочемъ недурно. Ну, будьте здоровы. Крѣпко жму вамъ руку и дружески кланяюсь Марьѣ Петровнѣ, Борисову и всѣмъ пріятелямъ.
8 ноября 1861 года онъ же изъ Парижа:
„О любезнѣйшій Фетъ, о Іеремія южной части Мценскаго уѣзда, — съ сердечнымъ умиленіемъ внималъ я вашему горестному плачу, и въ то же время тайно надѣялся, что, какъ говорятъ французы, чортъ не такъ черенъ, какимъ его представляютъ. Нашли же вы добродѣтельнаго механика самоучку, найдете и средство запродать вашъ хлѣбъ, который не можетъ не подняться въ цѣнѣ, ибо Франціи грозитъ голодъ. А потому предсказываю вамъ, что съ терпѣніемъ и выдержкой вы пробьетесь побѣдоносно черезъ всѣ затрудненія, и при нашемъ свиданіи весной, при пѣсняхъ соловьиныхъ“ — все будетъ обстоять благополучно. Только нужно будетъ вамъ брать примѣръ съ здѣшняго императора: онъ отказывается отъ всякихъ излишнихъ построекъ и издержекъ, и вы покиньте дерзостную мысль о воздвиженіи каменныхъ конюшень и т. д. и т. д. Кстати „еще одно послѣднее сказанье“ о несчастной исторіи съ Толстымъ. Проѣзжая черезъ Петербургъ, я узналъ отъ вѣрныхъ людей (охъ, ужь эти мнѣ вѣрные люди!), что по Москвѣ ходятъ списки съ послѣдняго письма Толстаго ко мнѣ (того письма, гдѣ онъ меня „презираетъ“) — списки, будто бы распущенные самимъ Толстымъ. Это меня взбѣсило, и я послалъ ему отсюда вызовъ на время моего возвращенія въ Россію. Толстой отвѣчалъ мнѣ, что это распространеніе списковъ — чистая выдумка, и тутъ же прислалъ мнѣ письмо, въ которомъ, повторивъ, что и какъ я его оскорбилъ — проситъ у меня извиненія и отказывается отъ вызова. Разумѣется, на этомъ дѣло и должно покончиться, и я только прошу васъ сообщить ему (такъ какъ онъ пишетъ мнѣ, что всякое новое обращеніе къ нему отъ моего лица онъ сочтетъ за оскорбленіе), что я самъ отказываюсь ото всякаго вызова и т. п., и надѣюсь, что все это похоронено навѣкъ. Письмо его (извинительное) я уничтожилъ, а другое письмо, которое, по его словамъ, было послано ко мнѣ черезъ книгопродавца Давыдова, я не получилъ вовсе. А теперь, всему этому дѣлу de profundis. Ну съ, что еще сказать вамъ? Живу я здѣсь аu jour le jour, пользуясь порядочнымъ здоровьемъ и не безъ унынія прислушиваясь ко всему, что доходитъ сюда изъ Россіи. Многое можно было предвидѣть, многое я предсказывалъ въ Петербургѣ, но отъ этого не легче. Господи! ужь на что долго продолжается молотьба или правильнѣе молотіе, когда же изъ насъ мука выйдетъ? Чтеніе россійскихъ журналовъ не способствуетъ къ уменьшенію унынія. Что касается до моей повѣсти (о которой такъ благопріятно отозвался все тотъ же единственный французъ[1], „ночной фортопіанистъ“), то она, по причинамъ внутреннимъ и внѣшнимъ, не явится раньше весны, а потому мы можетъ-быть прочтемъ ее вмѣстѣ. Можетъ-быть она даже совсѣмъ нигдѣ не явится. — Усердный поклонъ вашей женѣ, Борисову, его женѣ, всѣмъ сосѣдямъ, пріятелямъ и вообще всей русской сути, которую вы такъ браните, но которая издали мнѣ кажется милой. Вамъ я крѣпко жму руку и остаюсь преданный вамъ
Не смотря на то, что Степановка находилась отъ Новоселокъ на семидесяти-верстномъ разстояніи къ югу по мценско-курской большой дорогѣ, Борисовы пріѣхали насъ навѣстить. Но потому ли, что Надя жалѣла объ окончательной разлукѣ съ нами, или подъ тайнымъ вліяніемъ болѣзни, которая, по словамъ Борисова, никогда окончательно не прекращалась, Надя смотрѣла на наше болѣе чѣмъ скромное житье съ явнымъ оттѣнкомъ раздраженія.
Наступила осень. Сельскія работы пришли къ концу, но человѣку, занятому небольшимъ хозяйствомъ не въ качествѣ дилетанта, нечего было думать объ отъѣздѣ въ городъ, если онъ не хотѣлъ рисковать послѣдними средствами къ жизни. Зато неудержимое стремленіе жены моей въ Москву изъ нашего болѣе чѣмъ монастырскаго уединенія было весьма понятно. Вначалѣ декабря небольшой снѣжокъ позволилъ намъ запречь нашу троечную кибитку и доѣхать въ ней съ горемъ пополамъ къ Борисовымъ въ Новоселки, въ ожиданіи новаго снѣга, т. е. возможности продолжать путь по шоссе. Это ожиданіе томительно длилось до двадцатыхъ чиселъ декабря, когда по выпавшему снѣгу мы переѣхали на одинъ ночлегъ къ Ник. Ник. Тургеневу въ Спасское.
Воспользовавшись любезнымъ приглашеніемъ, мы и на этотъ разъ остановились въ Москвѣ въ домѣ братьевъ Боткиныхъ.
Тургеневъ писалъ изъ Парижа отъ 7 января 1862 года:
„Добродѣтельный и прелестный другъ мой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, здравствуйте! Получилъ я два ваши милыя и, какъ водится, парадоксальныя письма и отвѣчаю. Я прежде всего радуюсь за васъ, что дѣла ваши идутъ не настолько плохо, чтобы лишить васъ возможности увидѣть царь-пушку, башню-Кутафью, Иверскія ворота и другіе сердцу вашему любезные предметы. Надѣюсь, что вы не будете слишкомъ негодовать на Москву и даже поѣдете въ засѣданіе Общества Любителей Словесности и прочтете въ ономъ стихотвореніе Тополь. А раннею весной, когда птицы полетятъ опять „къ берегамъ расторгающимъ ледъ“, — мы, Богъ дастъ, опять увидимся и опять мирно куликнемъ, поболтаемъ и поспоримъ. Мы и теперь поболтаемъ, но по пунктамъ для краткости.
1. „Здоровье мое порядочно; въ Парижѣ скучаю не очень; дочь свою еще не выдалъ, и ничего еще не видится въ туманной дали будущаго.
2. „Въ Revue des deux mondes появился переводъ „Дневника лишняго человѣка“ и произвелъ неожиданный эффектъ.
3. „Узналъ я черезъ Достоевскаго, что Островскій привезъ въ Петербургъ оконченную драму въ стихахъ: Мининъ. Удидивился и взволновался и думаю, что это можетъ-быть выйдетъ нѣчто великое, во всякомъ случаѣ замѣчательное.
4. „Боткинъ здравствуетъ, даетъ квартетныя утра, жалуется на глаза и ѣстъ гигантски.
5. „Повѣсть моя, къ сожалѣнію моему, вслѣдствіе различныхъ сплетенъ, появится въ первой или во второй книжкѣ Русскаго Вѣстника. Говорю, — къ сожалѣнію, — потому что я ею не совсѣмъ доволенъ. Прочтете, скажете свое сужденіе.
6. „Насчетъ англичанъ, которыхъ я самъ очень люблю, вы дали маху. По воскресеньямъ они точно запираютъ всѣ лавки, исключая, замѣтьте, — исключая кабаковъ, въ которыхъ народъ можетъ невозбранно упиваться до послѣднихъ степеней безобразія. Водка все побѣждаетъ, даже англійскій пуританизмъ.
7. „Прочтите въ Современникѣ повѣсть Помяловскаго: „ Moлотовъ“ — носъ вашъ учуетъ нѣчто похожее на свѣжее вѣяніе чего-то похожаго на талантъ.
„А теперь безъ пунктовъ: видѣли ли вы Толстаго? Я сегодня только получилъ письмо, посланное имъ въ сентябрѣ черезъ книжный магазинъ Давыдова (хороша исправность купцовъ русскихъ!) — ко мнѣ. Въ этомъ письмѣ онъ говоритъ о своемъ намѣреніи оскорбить меня, извиняется и т. д. А я почти въ то самое время, вслѣдствіе другихъ сплетенъ, о которыхъ я, кажется, писалъ вамъ, посылалъ ему вызовъ и т. д. Изо всего этого должно вывести заключеніе, что наши созвѣздія рѣшительно враждебно двигаются въ эѳирѣ, и потому намъ лучше всего, какъ онъ самъ предлагаетъ, избѣгать свиданія. Но вы можете написать ему или сказать (если вы увидите), что я (безъ всякихъ фразъ и каламбуровъ) издали его очень люблю, уважаю и съ участіемъ слѣжу за его судьбой, но что вблизи все принимаетъ другой оборотъ. Что дѣлать! намъ слѣдуетъ жить, какъ будто мы существуемъ на различныхъ планетахъ или въ различныхъ столѣтіяхъ.
„Боткинъ сегодня былъ у меня и велитъ излить передъ вами всю свою нѣжность. Онъ извиняется, что не пишетъ, но увѣряетъ, что любитъ васъ искренно и сердечно. — Поклонитесь отъ меня всѣмъ пріятелямъ, разумѣется, начиная съ вашей жены. Вы вѣроятно увидите Маслова, пожмите ему руку. А объ геррѣ О…… надо подумать., Неужели такъ всѣмъ деньгамъ и пропадать!
14 января 1862 года онъ же:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, прежде всего я чувствую потребность извиниться передъ вами въ той совершенно неожиданной черепицѣ (tuile, какъ говорятъ французы), которая свалилась вамъ на голову, по милости моего письма. Одно, что меня утѣшаетъ нѣсколько, это то, что я никакъ не могъ предвидѣть подобную выходку Толстаго и думалъ все устроить къ лучшему, оказывается, что это такая рана, до которой уже лучше не прикасаться. Еще разъ прошу у васъ извиненія въ моемъ невольномъ грѣхѣ. О себѣ ничего не могу сказать утѣшительнаго: я былъ довольно сильно боленъ, такъ что даже пролежалъ дней шесть въ постели, и до сихъ поръ не могу поправиться какъ слѣдуетъ: какой-то чертъ сидитъ во мнѣ до сихъ поръ въ видѣ головной боли, постоянной ломоты во всемъ тѣлѣ, страшнѣйшаго насморка, отсутствія аппетита и т. д. Будемъ выжидать чѣмъ все это кончится. Впрочемъ, жизнь течетъ однообразно и глупо-глухо, какъ болотная рыжая рѣчка по поводнымъ камышамъ и травамъ. На дняхъ я привелъ къ окончанію всѣ мои поправки въ новой повѣсти и отдалъ ихъ нѣкоему Щербаню, который повезетъ ихъ въ Москву. По напечатаніи прочтите и сообщите свое нелицемѣрное мнѣніе. И очень интересуетъ меня Мининъ Островскаго и ваше сужденіе о немъ. Надѣюсь, что вы уже сообщили мнѣ это сужденіе.
„Спасибо заранѣе за коляску; я увѣренъ, что, не находясь въ необходимости скупиться, вы закажете прелестную и комфортабельную вещь, въ которой мы будемъ разъѣзжать съ вами и, надѣюсь, удачнѣе, чѣмъ въ прошломъ году.
,,А стихотвореніе Тополь уже прочтено вами въ Обществѣ Любителей Россійской Словесности. — Сознайтесь!
„Кланяйтесь всѣмъ хорошимъ московскимъ пріятелямъ и не сердитесь слишкомъ на Аксаковскій День. Борисовъ писалъ мнѣ о вашей статьѣ: Лирическое хозяйство. Я увѣренъ, что это будетъ прелестно, хотя крайне несправедливо. Поэтъ можетъ быть несправедливымъ въ извѣстномъ смыслѣ, хотя въ другомъ смыслѣ онъ долженъ быть справедливъ, какъ божество.
„Еще разъ кланяюсь всѣмъ, дружески жму вамъ руку и остаюсь преданый вамъ
В. Боткинъ писалъ:
„Милая моя Маша и дражайшій мой Фетъ!
„Давно я не писалъ къ вамъ, но вы не должны выводить изъ того, что я отдалился отъ васъ, или что я васъ люблю менѣе прежняго, это будетъ неправда; не писалъ я оттого, что мнѣ крайне затруднительно писать. Сколько писемъ написалъ я къ вамъ, но увы! письма залеживались неконченными, а время уходило. Хотѣлось сказать многое, и въ результатѣ выходило, что не говорилось ничего. Но вы не сомнѣвайтесь въ моей къ вамъ привязанности. Близится, близится время моего отъѣзда отсюда, и свиданія съ вами; дай Богъ только, чтобы здоровье мое поддержало меня: и страшитъ, и радуетъ меня этотъ дальній путь. Но когда я оставлю Парижъ, вы уже давно будете въ Степановкѣ; какъ-то попаду я туда? Что скажу вамъ о себѣ? Общее состояніе моего здоровья, безъ сомнѣнія, поправилось; изъ борьбы съ болѣзнью я вышелъ хотя далеко не побѣдителемъ, но по крайней мѣрѣ уцѣлѣвшимъ; наша взяла, хотя рыло въ крови. На организмѣ остались глубокіе слѣды болѣзни, напримѣръ, на глазахъ моихъ: однимъ глазомъ я вижу очень мало, а другимъ слабо; въ организмѣ нѣтъ силъ, почти постоянно чувствую себя усталымъ, а иногда и говорить трудно отъ слабости. Съ такими условіями жизнь для меня уже не прежній цвѣтущій лугъ. Но не думайте, что я упалъ духомъ или впалъ въ апатію; напротивъ, все живое прежнее словно окрѣпло во мнѣ; мнѣ кажется, что я ближе сталъ къ своей молодости и яснѣе понимаю тѣ іmmеr grünen Gefühle, о которыхъ говоритъ Жанъ-Поль. Всѣ прежніе боги сохранили ко мнѣ свою благосклонность, исключая одной Венеры; ну да съ ней я уже давно былъ въ холодныхъ отношеніяхъ. Но зато Аполлонъ, кажется, удвоилъ свою благосклонность ко мнѣ. Въ самомъ дѣлѣ, способность чувствовать прекрасное не только не угасла во мнѣ, но, кажется, удвоилась. Нѣтъ, тысячу разъ неправда, что жизнь обманываетъ насъ, и что напрасно намъ даны наши лучшія стремленія. Въ 50 лѣтъ я имѣю право говорить о нихъ уже съ увѣренностью опыта. Съ этой далекой станціи яснѣе видишь пройденный путь, яснѣе видишь своихъ истинныхъ и ложныхъ друзей. И что же! Къ чему стремилась душа въ юности, то оказывается неизмѣннымъ; въ предчувствіи чего она находила счастіе, то и теперь даетъ ей счастіе. Неизслѣдимы тайны человѣческаго духа, и не можетъ бѣдный умъ мой проникнуть въ ихъ глубины, да я отказался уже отъ этихъ тщетныхъ усилій, отъ всѣхъ опредѣленій. Одно знаю я, что существуетъ что-то, называемое людьми мыслію, что-то, называемое поэзіей, иcкусствомъ, которое даетъ мнѣ величайшее счастіе, и съ меня этого довольно. Знаю я, что потеря этихъ ощущеній равняется для меня смерти, и пока живы органы, которыми я могу ощущать это, я властитель безконечнаго пространства. Что мнѣ за дѣло, что человѣкъ есть въ сущности безсильный червь, который каждую минуту гибнетъ и сливается съ этою безконечною жизнью вселенной, — но пока этотъ червь существуетъ, онъ имѣетъ способность испытывать неизреченныя наслажденія. Что мнѣ за дѣло, что я не знаю абсолютной истины, но я знаю то, что мнѣ кажется истиной. Боже меня сохрани выдавать мое воззрѣніе за единственно истинное, но оно хорошо для меня, a вѣдь въ сущности всякій долженъ дѣлатъ свое счастье. Жизненная мудрость состоитъ въ томъ, чтобы обѣдать кускомъ чернаго хлѣба и ѣсть его съ наслажденіемъ, или, какъ говорятъ музыканты, производить великіе эффекты малыми средствами.
„Зимняя жизнь моя въ Парижѣ устроилась, сверхъ моего ожиданія, очень пріятно. Вопервыхъ, большой рессурсъ для меня Тургеневъ, слѣдовательно есть всегда возможность обмѣняться живымъ словомъ, а это великое дѣло! Потомъ есть нѣсколько близкихъ знакомыхъ, а въ довершеніе всего я завелъ у себя разъ въ недѣлю квартетъ, составленный изъ артистовъ, поставившихъ себѣ спеціальною цѣлью послѣдніе квартеты Бетховена. Уже одна такая задача достаточно свидѣтельствуетъ объ ихъ качествахъ. Одного я жалѣю, что тебя здѣсь нѣтъ, это бы усладило тебя. Это дало мнѣ возможность хорошо узнать послѣдній и самый потрясающій стиль Бетховена. На эти квартеты собираются мои знакомые, въ томъ числѣ M-mе Віардо, самая энтузіастическая поклонница этого рода музыки. По субботамъ бываютъ вечера у нея, — тамъ пѣніе. По воскресеньямъ бываю въ Concerts populaires, которые устроились съ начала зимы, и гдѣ исключительно исполняютъ классическую музыку, — и очень недурно. Я близко сошелся съ Шульгофомъ, — словомъ, музыка теперь преобладающій элементъ моей жизни. Можетъ-быть это причиной того, что я не впадаю въ хандру. Это самый животворный источникъ для души. Это не въ укоръ тебѣ будь сказано, любезный мой Фетъ. Впрочемъ, художники словъ или, вѣрнѣе, музыканты словъ рѣдко понимаютъ музыкантовъ звуковъ. Только такія половинчатыя натуры, какъ я, могутъ заглядывать въ обѣ эти сферы, столь родственныя и столь отдѣльныя въ спеціальномъ своемъ развитіи. Нигдѣ не видно, чтобы величайшій музыкантъ словъ, Гёте, любилъ музыку. О русской литературѣ знаю я больше изъ объявленій о книгахъ и журналахъ; иногда удается поймать иной нумеръ журнала; такъ удалось мнѣ прочесть статью В. Стасова о Брюловѣ. Превосходная статья. Теперь томлюсь жаждой прочесть Минина. Повѣсть Тургенева Отцы и Дѣти уже сдана съ исправленіями Щербаню, который на дняхъ уѣзжаетъ въ Moскву. Вотъ поднимутся крики и толки.
Если память моя, такъ вѣрно хранящая не только событія, важныя по отношенію къ дальнѣйшему теченію моей жизни, но даже тѣ или другія слова, въ данное время сказанныя, тѣмъ не менѣе не удержала обстоятельствъ, возобновившихъ мои дружескія съ Толстымъ отношенія послѣ его раздражительной приписки, то это только доказываетъ, что его гнѣвъ на меня явился крупною градиной въ іюлѣ, которая должна была сама растаять, хотя предполагаю, что дѣло произошло не безъ помощи Борисова. Какъ бы то ни было, но Левъ Николаевичъ снова появился на нашемъ горизонтѣ и со свойственнымъ ему увлеченіемъ сталъ говорить мнѣ о своемъ знакомствѣ въ домѣ доктора Б—а.
Воспользовавшись предложеніемъ графа представить меня семейству Б—а, я нашелъ любезнаго и свѣтски обходительнаго старика доктора и красивую, величавую брюнетку жену его, которая, очевидно, главенствовала въ домѣ. Воздерживаюсь отъ описанія трехъ молодыхъ дѣвушекъ, изъ которыхъ младшая обладала прекраснымъ контральто. Всѣ онѣ, не взирая, на бдительный надзоръ матери и безукоризненную скромность, обладали тѣмъ привлекательнымъ оттѣнкомъ, который французы обозначаютъ словомъ du chien. Сервировка стола и самый обѣдъ повелительной хозяйки дома были безукоризненны. Однажды, когда съ чашками послѣобѣденнаго кофе мы сидѣли въ гостиной, а хозяйка на креслѣ подъ окномъ щипчиками клала себѣ въ ротъ изъ ящичка какіе-то черные кусочки, я не могъ не спросить: „что это вы кушаете“? и услыхалъ: „березовые уголья“.
До насъ доходили слухи, что Толстой съ необычайнымъ постоянствомъ и увлеченіемъ посѣщаетъ любезное семейство доктора. Въ послѣднемъ не трудно было мнѣ убѣдиться лично: я видѣлъ, что Толстому тутъ хорошо, но кто преимущественно виной очарованія, — отгадать не могъ.
Однажды утромъ, когда сожитель нашъ по флигелю, красивый и всегда привѣтливый туристъ, одинъ изъ четырехъ членовъ фирмы, Николай Боткинъ уѣхалъ со двора, въ передней раздался звонокъ, и каково было мое изумленіе, когда въ комнату вошелъ въ драгунскомъ полковничьемъ мундирѣ Василій Павловичъ М—ъ. Въ теченіи послѣднихъ двухъ лѣтъ, до крайности стѣсненный экономическими дѣлами, я пробовалъ напоминать Василію Павловичу о четырехстахъ рубляхъ за уступленнаго ему Глазунчика. Но убѣдившись въ полной съ его стороны невозможности заплатить долгъ, я счелъ дальнѣйшія напоминанія безполезною назойливостью и замолчалъ. Не взирая на это, мы встрѣтились самымъ дружественнымъ образомъ, и Василій Павловичъ передалъ мнѣ, что, назначенный командиромъ бывшаго моего Кирасирскаго Военнаго Ордена полка, переименованнаго въ Драгунскій, онъ въ настоящее время отправляется къ мѣсту назначенія и радъ возможности обнять меня. Когда мы сообщили другъ другу наиболѣе для насъ интересное, въ передней снова раздался звонокъ, видимо смутившій Василія Павловича, который, со свойственною ему застѣнчивостью, хватаясь за боковой карманъ, сказалъ: „у меня здѣсь небольшой вамъ должокъ. Извините Бога ради. Вотъ 400 рублей за Глазунчика да еще 100 рублей за парадный вальтрапъ. Гдѣ вы сегодня обѣдаете?“ прибавилъ онъ скороговоркой.
— Гдѣ вамъ угодно, отвѣчалъ я, — я совершенно свободенъ.
— Нельзя ли бы какъ-нибудь попасть въ Купеческій клубъ? Тамъ сегодня, я слышалъ, уха.
Въ это время въ дверь вошелъ Николай Петровичъ Боткинъ, и, познакомивъ его съ М—ымъ, я сказалъ: „насчетъ Купеческаго клуба ни къ кому нельзя лучше обратиться, чѣмъ къ Николаю Петровичу“.
— Теперь по случаю ухи, отвѣчалъ Николай Петровичъ, — билеты всѣ разобраны, и законнаго пути для входа въ клубъ болѣе нѣтъ. Но пріѣзжайте въ 5 часовъ и вызовите меня, а ввести васъ мое дѣло.
Въ назначенный часъ, спустившись съ лѣстницы, намъ навстрѣчу, Николай Петровичъ, одинъ изъ старшинъ клуба, передалъ Василію Павловичу свой членскій билетъ, а меня, взявъ подъ руку, ввелъ въ залу. Нечего говорить, что въ скоромъ времени за обѣдомъ слуга принесъ мнѣ стаканъ Редерера отъ Василія Павловича и тѣмъ напомнилъ нашу недавнюю старину. Когда по окончаніи обѣда мнѣ, не играющему ни въ какія денежныя игры, стало скучно, и я захотѣлъ проститься съ Василіемъ Павловичемъ, — мнѣ сказали, что онъ засѣлъ въ лото. Волей-неволей приходилось подождать, такъ какъ онъ сказалъ, что скоро кончитъ.
— Ну что, чѣмъ кончили? спросилъ я вышедшаго ко мнѣ черезъ часъ М—а.
— Не везетъ что-то, отвѣчалъ онъ.
— Много ли проиграли?
— Семьсотъ рублей. Да говорятъ тутъ сильная игра въ палки: пойду тамъ попытать счастья.
— Въ такомъ случаѣ позвольте съ вами проститься, сказалъ я и уѣхалъ домой.
На другой день Николай Петровичъ передалъ мнѣ, что М—ъ не только отыгралъ проигрышъ, но и выигралъ еще рублей тысячу.
Въ Степановкѣ, куда я уѣхалъ одинъ, я нашелъ слѣдующее письмо Тургенева отъ 4 февраля 1862 года.
„Крайне неблагодарно было бы съ моей стороны, любезнѣйшій Фетъ, не отвѣчать на ваши дружескія и многочисленныя письма, и потому я берусь за перо и направляю это посланіе въ благословенную Степановку, гдѣ, по вашимъ словамъ, вы будете черезъ нѣсколько дней. Прежде всего привѣтствую васъ съ возвращеніемъ въ ваше мирное, сельское убѣжище, единственно приличное убѣжище для человѣка среднихъ лѣтъ въ нашемъ родѣ. Еслибъ я не былъ такъ искренно къ вамъ привязанъ, я бы до остервенѣнія позавидовалъ вамъ, я, который принужденъ жить въ гнусномъ Парижѣ и каждый день просыпаться съ отчаянною тоской на душѣ... Но что объ этомъ говорить; а лучше перенестись мыслію въ наши палестины и вообразить себя сидящимъ съ вами въ отличной коляскѣ (по вашей милости) и ѣдущимъ на тетеревовъ, — найдемъ же мы ихъ наконецъ, чортъ возьми! Въ нынѣшнемъ году я приму другія мѣры и надѣюсь, что онѣ увѣнчаются успѣхомъ. Если Богъ дастъ, въ концѣ апрѣля я въ Степановкѣ.
„Я ожидалъ отчета о Мининѣ, а вы мнѣ прислали цѣлую діатрибу по поводу Молотова. Знаете ли что, милѣйшій мой? Такъ же какъ Толстаго страхъ фразы загналъ въ самую отчаянную фразу, такъ и васъ отвращеніе къ уму въ художествѣ довело до самыхъ изысканныхъ умствованій и лишило именно того наивнаго чувства, о которомъ вы такъ хлопочете. Вмѣсто того, чтобы сразу понять, что Молотовъ написанъ очень молодымъ человѣкомъ, который самъ еще не знаетъ, на какой ногѣ ему плясать, вы увидали въ немъ какого-то, образованнаго Панаева. Вы не замѣтили двухъ-трехъ прекрасныхъ и наивныхъ страницъ о томъ, какъ развивалась и росла эта Надя или Настя, вы не замѣтили другихъ признаковъ молодаго дарованія и уткнулись въ наносную пыль и сушь, о которой и говорить не стоило. Впрочемъ, это между нами нескончаемый споръ: я говорю, что художество такое великое дѣло, что цѣлаго человѣка едва на него хватаетъ со всѣми его способностями, между прочимъ и съ умомъ; вы поражаете умъ остракизмомъ и видите въ произведеніяхъ художества только безсознательный лепетъ спящаго. Это воззрѣніе я долженъ назвать славянофильскимъ, ибо оно носить на себѣ характеръ этой школы: „здѣсь все черно, а тамъ все бѣло“; „правда вся сидитъ на одной сторонѣ“. А мы, грѣшные люди, полагаемъ, что этакимъ маханьемъ съ плеча топоромъ только себя тѣшишь. Впрочемъ, оно, конечно, легче, а то, признавъ, что правда и тамъ, и здѣсь, что никакимъ рѣзкимъ опредѣленіемъ ничего не опредѣлишь, приходится хлопотать, взвѣшивать обѣ стороны и т. д. А это скучно. То ли дѣло брякнуть такъ, по-военному: „Смирно! умъ, пошелъ направо! маршъ! стой, равняйсь! Художество! налѣво маршъ! стой, равняйсь!“ — И чудесно! стоитъ только подписать рапортъ, что все, молъ, обстоитъ благополучно. Но тутъ приходится сказать (съ умнымъ или глупымъ, какъ повашему?) Гёте:
«Ja! Wenn es wir nur nicht besser wüssten!»
„Я радъ, что вы по крайней мѣрѣ сошлись съ Толстымъ, а то это было ужь очень странно; что же касается до представленія моего Нахлѣбника, то это одно изъ тѣхъ несчастій, которыя могутъ случиться со всякимъ порядочнымъ человѣкомъ. Воображаю, что это будетъ за мерзость! И пьеса, и исполнители ея одинаково достойны другъ друга.
„Досвиданія! Крѣпко жму вамъ руку, кланяюсь вашей женѣ, и остаюсь
5 марта того же года онъ же:
„Величественный и прелестный другъ мой, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, я вчера получилъ ваше письмо изъ Степановки отъ 15 февраля (эка, подумаешь, почта-то, почта-то!) и долженъ сказать, что оно столь же мило, сколь неразборчиво, und das ist viel! Одолѣвъ его въ потѣ лица, я пришелъ къ заключенію, что мы съ вами совершенно однихъ и тѣхъ же мнѣній, только за вами водится обычай всякую чепуху взваливать на умъ, какъ сказано у Беранже:
«C’est la faute de Voltaire,
C’est la faute de Rousseau».
„Вотъ и Мининъ не вытанцовался по причинѣ ума; а умъ тутъ ни при чемъ; просто силы таланта не хватило. Развѣ весь Мининъ не вышелъ изъ міросозерцанія, въ силу котораго Островскій сочинилъ Рудакова въ Не въ свои сани не садись? А въ то время онъ еще не слушался профессоровъ. Написать бѣдноватую хронику съ благочестиво-народною тенденціей, съ обычными лирическими умиленіями, написать ее красивымъ, мягкимъ и беззвучнымъ языкомъ, — умъ могъбы помѣшать этому, а ужь никакъ не способствовать. Ахиллесова пятка Островскаго вышла наружу, вотъ и все. Вѣроятно, по прочтеніи моей новой повѣсти, которая едва ли вамъ понравится, вы и ея недостатки припишите уму. Дался вамъ этотъ гонный заяцъ. Смотрите! [2]
„Но Богъ съ нимъ совсѣмъ, съ умомъ, и съ Мининымъ, и съ литературой. Замѣчу только, что авторъ Юрія Милославскаго Загоскинъ былъ такъ глупъ, что удовлетворилъ бы даже вашимъ требованіямъ, а выходило у него не лучше. — Итакъ, вы въ Степановкѣ. Непремѣнно мы должны провести 1 мая вмѣстѣ. Это уже рѣшено и подписано; развѣ кто-нибудь изъ насъ умретъ, какъ бѣдный Панаевъ. Вотъ никакъ не ожидалъ я, что этотъ человѣкъ такъ скоро кончитъ. Онъ казался олицетвореннымъ здоровьемъ. Жаль его не въ силу того, что онъ могъ бы еще сдѣлать, даже не въ силу того, что онъ сдѣлалъ, а жаль человѣка, жаль товарища молодости! Современникъ безъ новаго поэта будетъ ли продолжать свистать? Но я опять вдаюсь въ литературу.
„Я получаю изъ деревни преоригинальнѣйшія письма отъ дяди. Новѣйшія усовершенствованія крестьянскаго быта взвинтили его до какой-то отчаянной ироніи. Спасскіе крестьяне удостоили, наконецъ, подписать уставную грамоту, въ которой я имъ сдѣлалъ всяческія уступки. Будемъ надѣяться, что и остальные меня, какъ говорится въ старинныхъ челобитняхъ, „пожалуютъ, смилуются“!
„А жажду я прочесть ваше Лирическое хозяйство. Я увѣренъ, что это вышло преудивительно и превеликолѣпно. Съ Борисовымъ я изрѣдка перекидываюсь письмами: онъ премилый. Постараемся въ нынѣшнемъ году поохотиться лучше прошлогодняго. Аѳанасій, говорятъ, совсѣмъ одряхлѣлъ. Это горестно.
„Толстой написалъ Боткину, что онъ въ Москвѣ проигрался и взялъ у Каткова 1.000 руб. въ задатокъ своего кавказскаго романа. Дай-то Богъ, чтобы хоть этакимъ путемъ онъ возвратился къ своему настоящему дѣлу. Его Дѣтcтво и юность появилось въ англійскомъ переводѣ и, сколько слышно, нравится. Я попросилъ одного знакомаго написать объ этомъ статью для Revue des deux mondes. Знаться съ народомъ не обходимо, но истерически льнуть къ нему, какъ беременная женщина, безсмысленно. А что подѣлываетъ Ясная Поляна? (я говорю о журналѣ). Ну, прощайте! или нѣтъ — досвиданія! Кланяюсь вашей женѣ и крѣпко жму вамъ руку.
Итакъ, подумалъ я по прочтеніи письма, — нашего добродушнаго и радушнаго Панаева не стало. Чтобы не впасть въ невольную ошибку, не буду говорить ничего о матеріальной жизни его, съ которою знакомъ весьма отрывочно и неосновательно. Въ словахъ Тургенева о немъ просвѣчиваетъ то же дружелюбное чувство, которое возникаетъ во мнѣ при воспоминаніи о немъ. Жажда всяческой жизни была для него непосредственнымъ источникомъ всѣхъ восторговъ и мученій, имъ испытанныхъ. Не разъ помню его ударяющимъ себя съ полукомическимъ выраженіемъ въ грудь туго накрахмаленной сорочки и восклицающимъ, какъ бы въ свое оправданіе: „вѣдь я человѣкъ со вздохомъ!“ Уже одно то, что онъ нашелъ это выраженіе, доказываетъ справедливость послѣдняго.
19 марта того же года Тургеневъ писалъ:
„Милѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, не могу не отвѣчать хотя коротенькою записочкой на ваше большое и прекрасное письмо, въ которомъ на сей разъ все дѣльно, вѣрно и — den Nagel auf den Kopf getroffen — за исключеніемъ, однако, стиховъ, которыхъ я со второй строфы до судороги не понимаю. Тамъ есть такой: „хоръ замеръ“, — отъ котораго шестидневный мертвецъ въ гробу перевернется. Но объ этомъ и о многомъ другомъ мы потолкуемъ при свиданіи. Господи! какъ мы будемъ кричать! и какъ я буду радъ кричать! Вы въ Степановкѣ. Поздравляю! Теперь уже не только грачи, но жаворонки прилетѣли, дороги грязны, снѣгъ разрыхленъ (экое, однако, выскочило слово!), вода журчитъ вездѣ и надуваются почки. Славное время! Здѣсь уже листья распустились и деревья зеленѣютъ, но какъ-то все холодно и не весной смотритъ. Можетъ быть это мнѣ кажется отъ того, что уже вся душа моя уѣхала отсюда и витаетъ между нашими оврагами.
„Я еще не получилъ экземпляра моей повѣсти, но уже три письма прибыло: отъ Писемскаго, Достоевскаго и Майкова объ этой вещи. Первый бранитъ главное лицо, вторые два хвалятъ все съ увлеченіемъ. Это меня порадовало, потому что самъ я преисполненъ былъ сомнѣнія. Я вамъ, кажется, писалъ, что люди, которымъ я вѣрю, совѣтовали мнѣ сжечь мою работу; но скажу безъ лести, что жду вашего мнѣнія для того, чтобы окончательно узнать, что мнѣ слѣдуетъ думать. Я съ вами спорю на каждомъ шагу, но въ вашъ эстетическій смыслъ, въ вашъ вкусъ вѣрю твердо и скажу вамъ на ухо, что по вашей милости поколебленъ насчетъ Грозы. Вы пожалуйста, какъ только прочтете Отцы и Дѣти, тотчасъ же за перо и валяйте на бумагу все, что у васъ будетъ на душѣ. Выйдетъ очень хорошо, да я же привыкъ понимать васъ, какъ бы иногда темно и чудно ни выражался вашъ языкъ. (Писемскій хотѣлъ бы видѣть въ Базаровѣ повтореніе Калиновича и потому недоволенъ). Однимъ словомъ (говоря вашимъ стихомъ), — жду!
„Я не могу себѣ иначе представить васъ теперь, какъ стоящимъ по колѣно въ водѣ въ какой-нибудь траншеѣ, облеченнымъ въ халатъ, съ загорѣлымъ носомъ и отдающимъ сиплымъ голосомъ приказы работникамъ. Желаю вамъ всяческихъ успѣховъ и до-небесной пшеницы. Кланяюсь вашей женѣ, жму вамъ руку и до свиданья.
6 апрѣля 1862 года онъ же:
„Прежде всего, любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, спасибо за письмо, и еще больше было бы спасибо, еслибы вы не сочли за нужное, избивая меня, надѣть бѣлыя перчатки. Повѣрьте, я отъ друзей выносилъ и умѣю выносить самую рѣзкую правду. Итакъ, не смотря на всѣ ваши эвфемизмы, Отцы и Дѣти вамъ не нравятся. Преклоняю голову, ибо дѣлать тутъ нечего; но хочу сказать нѣсколько словъ въ свою защиту, хотя я знаю, сколь это неблаговидно и напрасно. Вы приписываете всю бѣду тенденціи, рефлексіи, уму однимъ словомъ. А по настоящему надо просто было сказать — мастерства не хватило. Выходитъ, что я наивнѣе, чѣмъ вы предполагаете. Тенденція! а какая тенденція въ Отцахь и Дѣтяхъ, позвольте спросить? Хотѣлъ ли я обругать Базарова, или его превознести? Я этого самъ не знаю, ибо не знаю, люблю ли я его или ненавижу! Вотъ тебѣ и тенденція! Катковъ распекалъ меня за то, что Базаровъ у меня вышелъ въ апоѳеозѣ. Вы упоминаете также о параллелизмѣ; но гдѣ онъ, позвольте спросить, и гдѣ эти пары, вѣрующіе и невѣрующіе? Павелъ Петровичъ вѣритъ или не вѣритъ? Я этого не вѣдаю, ибо я въ немъ просто хотѣлъ представить типъ С—ыхъ, Р—овъ и другихъ рускихъ ех-львовъ. Странное дѣло: вы меня упрекаете въ параллелизмѣ, a другіе пишутъ мнѣ: зачѣмъ Анна Сергѣевна не высокая натура, чтобы полнѣе выставить контрастъ ея съ Базаровымъ? Зачѣмъ старики Базаровы не совершенно патріархальны? Зачѣмъ Аркадій пошловатъ и не лучше ли было представить его честнымъ, но мгновенно увлекшимся юношей? Къ чему Ѳеничка и какой можно сдѣлать изъ нея выводъ? Скажу вамъ одно, что я всѣ эти лица рисовалъ, какъ бы я рисовалъ грибы, листья, деревья; намозолили мнѣ глаза, я и принялся чертить. А освобождаться отъ собственныхъ впечатлѣній потому только, что они похожи на тенденціи, было бы странно и смѣшно. Изъ этого я не хочу вывести заключенія, что стало-быть я молодецъ; напротивъ, то, что можно заключить изъ моихъ словъ, даже обиднѣе для меня: я не то, чтобы перехитрилъ, а не сумѣлъ; но истина прежде всего. А впрочемъ omnia vanitas.
„Полагаю выѣхать отсюда черезъ три недѣли непремѣнно; какъ нарочно, передъ самымъ концомъ наклевываются женихи; и знаю, что ничего не выйдетъ, а нельзя: нужно долгъ исполнить до конца. Мы, вѣроятно, отъявимся въ Россію съ великимъ Василіемъ Петровичемъ. Заранѣе радуюсь и Степановкѣ, и нашимъ бесѣдамъ, и охотамъ, и пр., и пр. Здѣсь деревья распустились совершенно, а весны все еще не было. Холодъ и холодъ!
„Поклонитесь пожалуйста низехонько вашей женѣ и прочимъ пріятелямъ. Дружески жму вамъ руку и остаюсь на всегда преданый вамъ
P. S. „Какова комедія: дворянскіе выборы во второй книжкѣ Современника! Неужели это не геркулесовскіе столбы пошлости? Хороши тоже стишки Некрасова, сего перваго изъ современныхъ піитовъ россійскихъ!“
23 апрѣля 62 года онъ же:
„Любезнѣйшій Фетъ, пишу вамъ сіи немногія строки для того, чтобы извѣстить васъ съ возможною точностью о времени моего возвращенія въ Спасское. Сегодня 5 мая по новому стилю, а по старому, по нашему 23 апрѣля, Егорьевъ день, когда въ первый разъ выгоняютъ стада въ поле (а здѣсь уже хлѣба въ аршинъ вышины). Я изъ Парижа ровно черезъ недѣлю, т.-е. 30 апрѣля. Въ Лондонѣ остаюсь три дня, возращаюсь въ Парижъ и выѣзжаю изъ Парижа въ субботу 5 мая, и уже не останавливаясь дую въ Спасское, куда, если не сломаю шеи на дорогѣ, прибуду около 15 по нашему стилю, т.-е. за мѣсяцъ или даже больше до охоты. Я изъ Петербурга дамъ тотчасъ знать дядѣ о моемъ пріѣздѣ и ужасно былъ бы радъ встрѣтить васъ по прошлогоднему на ступенькахъ крыльца“.
„Это письмо пролежало два дня у меня на столѣ, — и полчаса тому назадъ въ мою комнату входитъ загорѣлый, мужественный и красивый юноша — Василій Петровичъ Боткинъ. Онъ прямо прикатилъ изъ Рима, и мы вмѣстѣ съ нимъ лупимъ на родину, о чемъ онъ велитъ васъ извѣстить и въ то же время кланяется всѣмъ, что я дѣлаю такожде и говорю досвиданія!
- ↑ Делаво, о которомъ выше говорено, имѣлъ привычку, разсуждая, закрывать глаза и усилено перебирать своими костлявыми пальцами, за что въ разговорѣ съ Тургеневымъ я прозвалъ этого прекраснаго человѣка «ночнымъ фортопіанистомъ», а Тургеневъ прибавилъ, что это единственный знакомый мнѣ французъ. Если прибавить: изъ литературнаго міра, то это будетъ справедливо.
- ↑ Въ подлинномъ письмѣ нарисованъ заяцъ, на спинѣ котораго написано: умъ, — и настигающая его борзая собака, съ лицомъ бородатаго человѣка и съ надписью на спинѣ: Фетъ.