огонь, чтобы тѣмъ загладить мое дѣйствительно безумное слово. То, что я его высказалъ, такъ далеко отъ привычекъ всей моей жизни, что я могу приписать это ничему иному, какъ раздраженію, вызванному крайнимъ и постояннымъ антагонизмомъ нашихъ воззрѣній. Это не извиненіе, я хочу сказать не оправданіе, a объясненіе. И потому, разставаясь съ вами навсегда — подобныя происшествія неизгладимы, невозвратимы — считаю долгомъ повторить еще разъ, что въ этомъ дѣлѣ правы были вы, а виноватъ я. Прибавляю, что тутъ вопросъ не въ храбрости, которую я хочу или не хочу показывать, а въ признаніи за вами права привести меня на поединокъ, разумѣется въ принятыхъ формахъ (съ секундантами), такъ и права меня извинить. Вы избрали, что вамъ было угодно, и мнѣ остается покориться вашему рѣшенію.
„Снова прошу васъ принять увѣреніе въ моемъ совершенномъ уваженіи.
Л. Толстой прислалъ мнѣ слѣдующую записку:
„Тургеневъ — . . . . . . . . . . . , что я прошу васъ передать ему такъ же аккуратно, какъ вы передаете мнѣ его милыя изреченія, не смотря на мои неоднократныя просьбы о немъ не говорить.
„И прошу васъ не писать ко мнѣ больше, ибо я вашихъ, такъ же какъ и Тургенева, писемъ распечатывать не буду“.
Нечего говорить, что, отправившись въ Спасское, я употребилъ всѣ усилія привести дѣло, возникшее, къ несчастію, въ нашемъ домѣ, къ какому бы то ни было ясному исходу.
Помню, въ какое неописанно-ироническое раздраженіе пришелъ незабвенный здравомыслъ Ник. Ник. Тургеневъ. „Что за неслыханное баловство! восклицалъ онъ: требовать, чтобы всѣ были нашего мнѣнія. А попался, такъ доводи дѣло до конца, съ пистолетами въ рукахъ требуй формальнаго извиненія“. Такъ говорилъ дядя мнѣ, а что онъ говорилъ Ивану Сергѣевичу — мнѣ неизвѣстно. Всѣ же мои попытки уладить дѣло кончились, какъ видно, формальнымъ моимъ разрывомъ
