деніемъ я промѣнялъ бы теперь Парижъ на Москву! Но до тѣхъ поръ, пока не поправятся глаза мои, мнѣ нечего и думать о работѣ. Ты воображаешь, что я занятъ. Увы! по большей части только толченіе воды. Я никакъ не могу привыкнуть слушать чтеніе, и половина изъ него пропадаетъ попусту. Читая самъ, размышляешь, останавливаешься, иное перечитываешь снова, и все идетъ споро. При слушаніи совсѣмъ не то. Что касается до интересовъ, то мнѣ кажется самому, что съ ослабленіемъ моихъ силъ и зрѣнія, они стали какъ будто живѣе. Но вѣдь теперь это чистая иронія. Но особенно радъ я тому, что ты, Маша, не скучаешь: да и какъ скучать, когда есть чтеніе, музыка и прогулка. Сравни мое положеніе съ твоимъ и возликуй душой. Тургеневъ и Толстой видѣли меня при началѣ моей болѣзни и конечно сказали вамъ, на что я былъ тогда похожъ. Теперь надо думать о томъ, какъ устроить себя на зиму: тепло и солнце для меня необходимы. Вамъ смѣшно покажется, что я въ началѣ іюля думаю уже о зимнихъ квартирахъ.
Тургеневъ писалъ изъ Спасскаго 25 августа 1861 года:
„Увы! и тысячу разъ увы, мой дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ, — по зрѣломъ соображеніи не могу я быть у васъ, какъ бы того ни хотѣлось, не могу пострѣлять еще съ вами, выпить Редерера... Я уѣзжаю отсюда черезъ три дня и не останавливаясь скачу въ Парижъ. Очень, очень мнѣ это больно, но надо покориться необходимости. Очень мнѣ также досадно, что я не успѣлъ дать вамъ прочесть мой романъ и услышать отъ васъ дѣльное слово и умный совѣтъ. Что дѣлать! Въ апрѣлѣ мѣсяцѣ, если Богъ дастъ, при пѣньи соловьиномъ я вновь увижу васъ, пѣвецъ весны. Пишите мнѣ въ Парижъ, poste restante, а я буду отвѣчать вамъ, смѣю прибавить, съ обычною аккуратностью. Будьте здоровы, это главное; не смущайтесь хозяйственными дрязгами и не гоняйте отъ себя прочь Музу, когда она вздумаетъ посѣтить васъ. Передайте мой усерднѣйшій поклонъ Марьѣ Петровнѣ и сосѣдямъ вашимъ также поклонитесь отъ меня. Пріѣзжайте сюда въ сентябрѣ: здѣсь бываетъ отличная вальдшнепиная
