Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/13
| ← Глава XII | Мои воспоминанія. — Глава XIII | Глава XIV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 398—422. |
Можно себѣ представить наше съ женой удивленіе, когда въ половинѣ мая въ гостиную къ намъ вдругъ вошелъ Василій Петровичъ, бодрый и веселый, котораго воображеніе наше давно привыкло видѣть болѣющимъ по разнымъ европейскимъ столицамъ. Не успѣли мы обнять его, какъ слѣдомъ за нимъ появился и Тургеневъ. Конечно, это была одна изъ самыхъ радостныхъ и одушевленныхъ встрѣчъ, и нашъ Михайла употребилъ всѣ усилія, чтобы отличиться передъ знатоками кулинарнаго искусства. Редереръ тоже исправно служилъ намъ съ Тургеневымъ, а въ виду пріѣзда Боткина мы запаслись и краснымъ виномъ, котораго я лично не пилъ во всю жизнь.
Отъ спеціальныхъ литературныхъ вопросовъ разговоръ мало-по-малу попалъ въ русло текущихъ событій. Такъ какъ мы всѣ преисполнены живой вѣры въ цѣлебность охватившаго страну теченія, то о главномъ руслѣ его между нами не могло быть разнорѣчія и споровъ. Зато я помню, когда вопросъ коснулся народной грамотности, я почувствовалъ потребность настойчиво возражать Тургеневу и жарко его поддерживающему Боткину. Меня поразилъ умственный путь, которымъ Тургеневъ подходилъ къ необходимости народныхъ школъ. Еслибы онъ говорилъ, что должно исправить злоупотребленія, внесенныя временемъ въ народную жизнь, то я не сталъ бы съ этимъ спорить. Но онъ, освоившійся со складомъ европейской жизни, представлялъ Россію какимъ-то параличнымъ тѣломъ, которое нужно гальванизировать всѣми возможными средствами, стараясь (употребляю собственное его выраженіе) буравить это тѣло всяческими буравами, въ томъ числѣ и грамотностью. Въ настоящее время я хохоталъ бы передъ картиной параличной страны, которую всякій обязанъ буравить первымъ попавшимся ему въ руку гвоздемъ, не зная даже, какое дѣйствіе произведете этотъ гвоздь въ оживляемомъ тѣлѣ; но тогда подобное воззрѣніе, овладѣвшее, какъ впослѣдствіи оказалось, руководящими сферами, представлялось мнѣ и неосновательнымъ, и обиднымъ. Напрасно представлялъ я примѣръ, приведенный мнѣ Львомъ Николаевичемъ Толстымъ. Не смотря на ревностное веденіе имъ Ясно-Полянской школы, графъ однажды сказалъ мнѣ:
„Всякая наука хороша и прочна, когда основана на органическомъ запросѣ. Какъ только назначишь мужика въ старосты, онъ тотчасъ же надѣваетъ вязаныя перчатки, подпоясываетъ кафтанъ, беретъ въ руки длинную палку и кричитъ: „ну-те, ну-те, бабы, бабы!“. — Оставшись на должности съ годъ, онъ уже въ воскресенье намаслитъ и расчешетъ голову сынишкѣ и поведетъ его въ церковь, a затѣмъ отдастъ учиться грамотѣ“.
Со словами графа нельзя не согласиться, такъ какъ и сынишка старосты будетъ черезъ грамотность мѣтить самъ въ начальники, прочь отъ сохи. Гнать же поголовно всѣхъ отъ сохи — едва ли у насъ цѣлесообразно.
На другой день Тургеневъ, привезшій Боткина въ своемъ экипажѣ, уѣхалъ, a Василій Петровичъ прожилъ съ нами почти два мѣсяца, принимая самое горячее участіе въ нашемъ деревенскомъ житьѣ-бытьѣ.
22 іюня Тургеневъ писалъ изъ Спасскаго:
„Милый Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Вы навѣрное пеняли на меня и вѣроятно даже ругали за то, что я не ѣхалъ къ вамъ; но я каждый день поджидалъ дядю, который пріѣхалъ только вчера вечеромъ, съ тѣмъ, чтобы опять уѣхать послѣ завтра. Выходитъ, что мнѣ вовсе невозможно отправиться къ вамъ въ., Степановку, такъ какъ у насъ теперь 22-е, а 27-го мы уже должны выѣхать изъ Спасскаго въ Щигровку (25-го вечеромъ лошади должны быть отправлены впередъ). А потому ничего не остается вамъ дѣлать, какъ немедленно подняться всѣмъ домомъ и, взявъ съ собой вашего повара, прибыть въ Спасское въ наши объятія. Будемъ ждать. Надѣюсь, что Василий Петровичъ здоровъ и въ духѣ. Еще разъ досвиданія!
Вслѣдствіе этого письма, мы дѣйствительно всѣ поднялись въ Спасское, гдѣ Боткинъ остался поджидать нашего возвращенія съ охоты, но, какъ видно, соскучился и уѣхалъ въ Москву.
Не рѣшаюсь описывать нашихъ неудачныхъ съ Тургеневымъ охотничьихъ похожденій въ знакомой уже намъ лѣсной деревнѣ Щигровкѣ, Жиздринскаго уѣзда, изъ опасенія однообразія.
Отъ Боткина получили мы письмо изъ Москвы:
19 іюля 1862 года.
„Получилъ твое письмо, любезный другъ, и съ прискорбіемъ узналъ о довольно плохой удачѣ вашей охоты. Какъ мнѣ было досадно, узнавъ, что вы воротились 9-го. Но всѣ говорили, что вы воротитесь не ранѣе 13-го или 14-го Но теперь этого не воротишь. Я слышалъ, что Чернышевскій, Писаревъ и Сѣрно-Соловьевичъ арестованы. Передай Тургеневу мой искренній поклонъ.
8 августа онъ же:
„Получилъ заграничный паспортъ и собираюсь выѣхать. Тургеневъ остался здѣсь сутки и уѣхалъ; въ Москвѣ пусто и скучно; отвожу душу только у Каткова, съ которымъ видаюсь часто.
„Извѣстіе о буйствѣ твоихъ коровъ привело меня въ негодованіе; надобно это прекратить во что бы то ни стало. Тебѣ, какъ видно, нуженъ ударъ обухомъ въ лобъ, чтобы ты окончательно убѣдился въ чемъ-нибудь, a раціональность и здравомысліе дѣйствуютъ на тебя слабо. Это я говорю къ тому, что ты писалъ мнѣ, что отдумалъ строить скотный дворъ, а почему — мнѣ неизвѣстно. Это меня очень непріятно поразило. Вотъ тебѣ и репримандъ; говорю это потому, что Степановка лежитъ мнѣ близко къ сердцу, да не одна Степановка, а все, что касается до вашего нравственнаго и матеріальнаго благосостоянія. Корова твоя, забодавъ твоихъ лошадей, ранила и меня, и мнѣ это больно.
„Теперь я съ мѣсяцъ поживу въ Германіи, а къ концу сентября буду въ Парижъ. Въ Москве вы помѣститесь пока у насъ; я уже говорилъ объ этомъ. А въ январѣ Митя непремѣнно перейдетъ въ новый купленный имъ домъ у Покровскихъ воротъ. Не безпокойтесь, никого вы не отяготите, а, напротивъ, доставите удовольствіе.
„Я видѣлъ извѣстную тебѣ дѣвицу N. и видѣлъ ее нѣсколько разъ. Какое это розовое и тупое произведеніе природы! И красивое по чертамъ лица и формамъ. Но всякое дерево въ тысячу разъ занимательнѣе и интереснѣе этого существа, болѣе приближающагося къ роду коровъ, нежели людей. Къ ней какъ нельзя болѣе идетъ выраженіе „dumfe Innerlichkeit“, которымъ характеризуетъ Гегель этихъ почтенныхъ животных.
„Теперь для меня не подвержено сомнѣнію, что лѣтняя резиденція моя будетъ въ Степановкѣ. Дай Богъ только дожить до будущаго лѣта. Ты, конечно, замѣтилъ новый законъ „о потравахъ“. Удобно ли онъ примѣняемъ къ дѣлу?
„Завтра выезжаю; паспортъ взятъ и все готово. Не забудьте писать. Обнимаю васъ крѣпко.
28 августа 1862 года онъ же изъ Берлина:
„Ясная, теплая погода, и силы, возстановленныя послѣ двухдневнаго отдыха, наконецъ чувство искренняго довольства, которое всегда посѣщаетъ меня, когда я касаюсь немецкой почвы, — все это наполняетъ мою душу совершеннымъ счастіемъ, которое хочется раздѣлить съ вами, милые друзья. Въ Берлинѣ я чувствую себя дома, хотя я очень мало знакомъ съ нимъ. Две ночи, проведенныя мною въ вагонахъ, утомили меня до-нельзя. Пріѣхавъ въ Берлинъ, я выходилъ только по вечерамъ, а дни проводилъ лежа на диванѣ. Я мало знакомъ съ нѣмецкимъ театромъ и потому вечера провожу тамъ. Но на первый разъ я былъ непріятно пораженъ: давали Фауста въ какой-то плачевной передѣлкѣ: стихи Гёте были перемѣшаны съ виршами передѣлки; это походило на ананасъ, сваренный въ супѣ. На другой день слушалъ Оберона, плохую оперу, за исключеніемъ двухъ-трехъ мѣстъ, которыхъ основные мотивы находятся въ превосходной его увертюрѣ. Сегодня даютъ Гёца Берлихингена — Гёте; вотъ какъ угощаютъ нѣмцы. Дор̀огой я все вспоминалъ васъ и вашу Степановку. Какъ обработана эта бѣдная почва, сколько кладется навоза на эти скудныя поля! Что бы сдѣлали нѣмцы съ почвой Степановки? Переѣзжая изъ мутной Польши въ нѣмецкую землю, словно вступаешь въ какой-то свѣтлый край. Бѣдное славянское племя! Мы винили Гегеля за то, что онъ давалъ славянскому племени низшее значеніе противъ германскаго, — увы! всякій убѣдится въ этомъ наглядно. Цивилизація вырабатывается не идеями, а нравами.
„Да, здѣсь es wird mir bechaglich zu Muthe; это главное отъ того, что все мое духовное развитіе связано съ Германіей. Не говоря уже о философіи, поэзіи, даже нѣмецкій комизмъ мнѣ по сердцу. Увы! наше русское такъ-называемое образованіе больше клонитъ насъ къ французскимъ нравамъ, и этого жаль! Да и нравится намъ во французскомъ образованіи то, что составляетъ дурныя его стороны, именно распущенность его, халатность, — это больше всего усваиваетъ себѣ русскій человѣкъ. Нѣмецкій духъ, который весь состоитъ изъ дисциплины, не по натурѣ нашей. Какъ жаль, что русскіе туристы только проѣзжаютъ Берлинъ, не вникая въ него. Только хорошія школы могутъ спасти отъ этого верхоглядства.
„Станкевичъ, Грановскій, вся моя юность клонитъ меня къ Германіи; всѣ мои лучшіе идеалы выросли здѣсь, всѣ первые восторги музыкой, поэзіей, философіей шли отсюда. И въ этомъ не моя вина или вина моего воспитанія. Воспитывался я или, точнѣе сказать, воспитанія у меня никакого не было; вышедши изъ пансіона (весьма плохаго) я ровно ни о чемъ не имѣлъ понятія. Все кругомъ меня было смутно, какъ въ туманѣ. Изъ этого періода я помню только одно: я прочелъ Фіеско и Разбойниковъ Шиллера, да еще переводы Жуковскаго изъ него же. Вотъ что впервые и навсегда сроднило меня съ Германіей. Съ чѣмъ-то сроднилось наше молодое поколѣніе? Виноватъ ли я въ томъ, что мнѣ баллады Шиллера въ тысячу разъ больше волновали сердце, нежели русскія сказки и старинныя сказанія о князѣ Владимірѣ? И вотъ на склонѣ лѣтъ своихъ я снова привѣтствую эту страну, которая впервые пробудила въ моей душѣ все, что ей до сихъ поръ дорого. Въ сущности, какъ мало мѣняется человѣкъ! Говорятъ, что старость есть возвращеніе къ дѣтству, нѣтъ, не къ дѣтству, а къ юности:
«Такъ исчезаютъ заблужденья
Съ измученной души моей,
И возникаютъ въ ней видѣнья
Первоначальныхъ чистыхъ дней».
„Чѣмъ больше вдумываюсь въ себя, тѣмъ болѣе нахожу въ себѣ то, чѣмъ былъ я въ юности; странно, и идеалы даже не измѣнились, прибавилось только resignation и терпѣнія: двѣ вещи, которыхъ не можетъ понять юность.
„Каждое утро гуляю въ Tier-Garten, въ его тѣнистыхъ аллеяхъ; такъ отрадно и все хорошо; только нѣмецкая кухня доѣдаетъ меня. Стою я въ Hôtel de Rome, и table d’hôte очень обиленъ; но Боже, что это за соединеніе несоединимыхъ вещей! Въ Парижъ намѣренъ я ѣхать какъ можно позднѣе, вѣроятно въ половинѣ октября, а до того времени стану гдѣнибудь проживать въ Германіи или на Женевскомъ озерѣ и, слѣдовательно, долго не получу вашихъ писемъ. Дай Богъ, чтобы на васъ пахнуло тѣмъ ощущеніемъ безотчетнаго счастія и внутренней гармоніи, которая теперь наполняетъ мою душу.
Между тѣмъ Тургеневъ уѣхалъ изъ Спасскаго заграницу и писалъ изъ Бадена 30 августа 1862 года:
„Ну вотъ, carissime, я и въ Баденѣ и беру перо, чтобы возобновить переписку съ вами и снова увидать ваши любезныя каракули. Путешествіе я совершилъ благополучно, нанялъ здѣсь квартиру въ тихой улицѣ, гдѣ, между прочимъ, штукъ двѣсти дѣтей отъ двухъ до семи лѣтъ (нѣмцы скромны, но плодущи), и намѣренъ прожить здѣсь около мѣсяца..., я хотѣлъ было написать: „ничего не дѣлая“, но справедливость требуетъ написать: „продолжая ничего не дѣлать“. Край чудесный, зелени пропасть, деревья старыя, тѣнистыя, изумруднымъ мохомъ покрытыя, погода хорошая, виды красивые, добрые знакомые, здоровье въ порядкѣ, чего же болѣе?
4 сентября.
„На послѣднихъ словахъ: „чего же болѣе?“ меня застало извѣстіе о плачевномъ концѣ предпріятія Гарибальди, и я не могъ болѣе писать. Хотя мнѣ хорошо извѣстно, что роль честныхъ людей на этомъ свѣтѣ состоитъ почти исключительно въ томъ, чтобы погибнуть съ достоинствомъ, и что Октавіанъ рано или поздно непремѣнно наступитъ на горло Бруту, — однако мнѣ всетаки стало тяжело. Я убѣдился, что человѣку нужно еще что-то сверхъ хорошихъ видовъ и старыхъ деревьевъ, и, вѣроятно, вы — закоренѣлый и остервенѣлый крѣпостникъ, консерваторъ и поручикъ стариннаго закала — даже вы согласитесь со мной, вспомнивъ, что вы въ то же самое время поэтъ и, стало-быть, служитель идеала. Напишите мнѣ нѣсколько словъ объ охотѣ, о хозяйствѣ, о Степановкѣ, о Спасскомъ. Я не получаю никакихъ извѣстій изъ дома. Прощайте, будьте здоровы, кланяйтесь вашей женѣ.
Между тѣмъ кругъ нашего знакомства въ новой мѣстности поневолѣ расширялся при посредствѣ ближайшаго сосѣдства зятя Ш....а и сестры, у которыхъ мы нерѣдко бывали, принимая ихъ у себя. Хотя Степановка, какъ ненаселенное имѣніе, не соприкасалась ни съ какими крестьянскими дѣлами, тѣмъ не менѣе нашъ первый посредникъ А. Н. М—овъ, разъѣзжая по дѣламъ, останавливался у насъ пообѣдать и покормить лошадей, какъ простой сосѣдъ.
— Ну, какъ идетъ вашъ вольнонаемный трудъ? спросилъ онъ однажды.
— Да ничего покуда, отвѣчалъ я. — Слава Богу, неудовольствій съ рабочими нѣтъ. Вотъ только изъ десяти человѣкъ одинъ Евсей шумитъ и, забравъ уже бо̀льшую половину денегъ до начала уборки, требуетъ всѣхъ остальныхъ денегъ подъ угрозой ухода.
— Прикажите-ка, когда мнѣ подадутъ тарантасъ, подозвать его подъ крыльцо.
— Это ты, батюшка, обратился М—овъ къ Евсею, — тутъ бушуешь? Такъ ты какъ забушуешь, самъ лучше ко мнѣ приходи, а я тебя высѣку.
Съ этимъ словомъ Александръ Николаевичъ былъ уже въ тарантасѣ, а Евсей не только безропотно дожилъ до 1 октября, но добровольно прожилъ еще два года на прежнихъ условіяхъ.
Хотя съ вѣдома моего на горизонтѣ графа Льва Николаевича Толстаго уже захаживали матримоніальныя облачка, тѣмъ не менѣе я былъ обрадованъ и пораженъ письмомъ отъ 9 октября:
„Фетушка, дяденька и просто милый другъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ! Я двѣ недѣли женатъ и счастливъ, и новый, совсѣмъ новый человѣкъ. Хотѣлъ я самъ быть у васъ, но не удается. Когда я васъ увижу? Опомнившись, я дорожу вами очень и очень, и между нами слишкомъ много близкаго, незабываемаго — Николинька, да и кромѣ того. 3аѣзжайте познакомиться со мной. Цѣлую руку Марьи Петровны. Прощайте, милый другъ. Обнимаю васъ отъ всей души.
В. Боткинъ писалъ изъ Бадена отъ 8 октября 1862 года:
„Не понимаю, куда дѣвались мои письма къ вамъ, которыя я послалъ къ вамъ еще изъ Москвы и потомъ писалъ изъ Берлина. Неужели всѣ они пропали? А видно такъ, потому что изъ вашего письма не видать, что вы получили ихъ. Впрочемъ ваше письмо еще отъ 7 августа. Для васъ покажется страннымъ, если я скажу вамъ, что Степановка вступила (внутри меня) въ сильный споръ съ Баденъ-Баденомъ. Споръ, какъ видите, неравный, но, несмотря на то, Степановка одерживаетъ верхъ. Дѣло въ томъ, что плѣненный здѣшнимъ мѣстомъ и природой, я вознамѣрился было купить здѣсь небольшой chalet, чтобы имѣть свой уголъ. Но выходило такъ, что всѣ видѣнные мною chalets или не нравились мнѣ, или были слишкомъ дороги. Но внутри меня была оппозиція, и она-то на все заранѣе клала темную печать. Еслибъ я могъ надѣяться на васъ, на ваше сожительство со мною, о! тогда бы не колебался. Но вѣдь тебѣ, Фетъ, дѣятельное занятіе необходимо, слѣдовательно, отвлечь тебя отъ Степановки — значитъ отдать тебя на съѣденіе ненасытной и мертвящей скукѣ. Слѣдовательно, мнѣ оставалось жить здѣсь одному, то-есть одичать, оторваться отъ любимыхъ мною людей. По мнѣнію моего парижскаго доктора, которое раздѣляетъ и Сережа, зима въ Россіи есть мой главнѣйшій врагъ, и на зиму оставаться въ Россіи я не долженъ. Слѣдовательно, я въ Россіи могу проводить только лѣто. Все это вопросы, отъ разрѣшенія которыхъ только путается голова. Тургеневъ меня очень склоняетъ купить. Имѣть свой уголъ — великое дѣло. — Жаль, что пропало мое письмо къ вамъ, которое я писалъ изъ Берлина; оно было выраженіемъ живѣйшаго удовольствія, которое охватило меня при въѣздѣ въ Германію. Я прожилъ въ Берлинѣ три недѣли и прожилъ не только съ удовольствіемъ, но и съ пользой для себя. Тамъ видѣлъ я Гамлета и Генриха IV очень хорошо сыгранными. Опера разнообразна и удовлетворительна, и оркестръ прекрасенъ. При мнѣ же открылась выставка картинъ, такъ что все способствовало моему удовольствію. Съ какою охотой остался бы я въ Берлинѣ на всю зиму, еслибы зима тамъ была не холодна, — а въ Берлинѣ, увы! морозъ доходитъ до 20° Реомюра. A здѣсь хорошо, погода теплая, и я пишу къ вамъ при открытомъ окнѣ. Не знаю, случалось ли вамъ заѣзжать въ Баденъ, но такого зеленаго царства я никогда не встрѣчалъ. Только красоты Женевскаго озера могутъ поспорить съ нимъ и даже рѣшительно одержать верхъ. Но зато невыгода Женевскаго озера та, что оно дальше, а Баденъ въ двѣнадцати часахъ отъ Парижа, и потомъ для лѣта онъ соединяетъ въ себѣ удовольствія деревни и удовольствія города. Горы невысоки, — это только еще начало Альпъ, — и всѣ сплошь покрыты лѣсомъ, такъ что тѣнь и свѣжесть повсюду. Да мнѣ кажется, Маша, что ты была здѣсь. Мнѣ не хочется ѣхать отсюда, хотя были дни, которыхъ утренніе и вечерніе туманы были очень пронзительны. Одна бѣда, по вечерамъ не знаешь куда дѣться. Такъ какъ сезонъ уже кончился, то театра нѣтъ; впрочемъ съ нынѣшняго дня говорятъ, что театръ будетъ три раза въ недѣлю. Я здѣсь видѣлъ Фиделіо въ очень удовлетворительномъ исполненіи впервые и былъ многими мѣстами глубоко пораженъ. По вечерамъ отъ скуки захожу въ игорные дома и, признаюсь, нужно значительное напряженіе разсудка, чтобы удержать въ себѣ поползновеніе къ игрѣ. Да у меня нѣтъ претензіи бороться со счастіемъ или, точнѣе, со случайностью. Недавно графъ Сергѣй Т...., съ которымъ я познакомился въ Берлинѣ, наказанъ былъ здѣсь за упорство поймать за хвостъ случайность. Надежды и разсчета на случайность — этихъ двухъ вещей не можетъ понять моя голова.
„Слава Богу, что журналистика наша вступила, наконецъ, на почву здраваго смысла. Во всякой другой странѣ всѣ эти завиральныя ученія охватываютъ только слабыя головы и политическаго значенія въ обществѣ не имѣютъ. Но у насъ, по невѣжеству, вообразили, что идти наперекоръ всему, значитъ быть самымъ передовымъ! Семинаристы пустили это въ ходъ. О чемъ ты собираешься писать теперь? Здѣсь одна Сѣверная Пчела, но и той радъ. Не могу жить безъ русскаго журнала. Ну, прощайте!
Запоздавшій зимній путь далъ намъ снова возможность, хотя и на короткое время, побывать въ Москвѣ. Кибитка, наложенная до невозможности помѣститься въ ней втроемъ, снова повезла насъ по обычнымъ этапамъ, т. е. въ Борисовскія Новоселки и въ Тургеневское Спасское, гдѣ бодрый и веселый старикъ Николай Николаевичъ съ семьей встрѣтилъ насъ съ обычнымъ радушіемъ.
— Разоряетъ меня мой Иванъ! жаловался старикъ: — вы его знаете; кажется, онъ не дуракъ и добрый человѣкъ, а ничего я въ головѣ его не пойму. Кто у нихъ тамъ въ Баденѣ третье-то лицо? И все пришли да пришли денегъ. А вы сами знаете, гдѣ ихъ по теперешнимъ временамъ взять? Мнѣ за 65 лѣтъ, а я цѣлое лѣто провозился съ разверстаніемъ калужскихъ крестьянъ; поваръ то здѣсь, а я-то на квасу да на огурцахъ. Вездѣ надо обзаводиться своимъ инвентаремъ, a цѣнъ на хлѣбъ никакихъ. Да вотъ потрудитесь прочесть, коли мнѣ не вѣрите. Ликовали, что освобожденіе крестьянъ подниметъ сельскую производительность и обогатитъ земледѣльцевъ, а во вчерашнемъ письмѣ онъ мнѣ пишетъ: „Я не вѣрю ни въ одинъ вершокъ русской земли и ни въ одно русское зерно. Выкупъ, выкупъ и выкупъ!“ — Чему же тутъ вѣрить? Можно ли даже прежнія надежды на улучшеніе быта считать искренними, а не возгласами загулявшаго человѣка, понимающаго разорительность своихъ выходокъ, но восклицающаго: „пропадай все!“.
Въ Москвѣ мы помѣстились по прошлогоднему въ домѣ Боткиныхъ. Въ эту зиму, по поводу банкротства банкира Марка, Дмитрій Петровичъ Боткинъ купилъ великолѣпный домъ у Покровскихъ воротъ, и новые владѣльцы были озабочены возможностью перебраться въ новое помѣщеніе къ Новому Году. Такъ какъ въ купленномъ домѣ на дворѣ былъ манежъ, то Дмитрій Петровичъ, намѣреваясь для моціона ѣздить верхомъ, купилъ прекрасную гнѣдую лошадь и неоднократно предлагалъ мнѣ ее для проѣздки.
Въ скоромъ времени я съ восторгомъ узналъ, что Левъ Николаевичъ съ женой въ Москвѣ и остановились въ гостинницѣ Шевріе, бывшей Шевалье. Отъ насъ не ускользнула эта перемѣна фирмы, столь идущая въ данномъ случаѣ къ прелестной идилліи молодыхъ Толстыхъ. Нѣсколько разъ мнѣ, при проѣздкахъ верхомъ по Газетному переулку, удавалось посылать въ окно поклоны дорогой мнѣ четѣ.
Въ январѣ, до случаю новоселья, Дмитрій Петровичъ затѣялъ маскарадъ, на которомъ намъ нельзя было не быть и нельзя было быть иначе, какъ въ костюмахъ. Къ счастію, добрый знакомый снабдилъ меня полнымъ костюмомъ Бедуина, который пришлось мнѣ влачить до самаго ужина. Замѣчательнѣйшимъ явленіемъ на этомъ маскарадѣ была величавая блондинка Норма и красавецъ брюнетъ Мефистофель съ краснымъ перомъ на беретѣ, цѣлый вечеръ не покидавшій Нормы. По заламъ носился шепотъ, что далеко неблагонадежный въ нравственномъ отношеніи Мефистофель дѣлаетъ брачное предложение Нормѣ, которая, не будучи въ состояніи противиться очарованію, говорить будто бы: „хоть день да мой!“
Смотря на несомнѣнно красивую пару, я умственно повторялъ изреченіе милѣйшаго старика Николая Николаевича Тургенева: „Вѣдь вотъ милая дѣвушка живетъ у родителей, которые на нее не насмотрятся; она окружена всѣми удобствами, но пусть будочникъ поманитъ ее въ будку, и она все броситъ и пойдетъ за нимъ“.
Тургеневъ писалъ мнѣ изъ Парижа 26 января 1863 года:
„Драгоцѣнный Аѳанасій Аѳанасьевичъ, вы въ сердце поразили меня вашимъ упрекомъ: вы полагаете, что я сержусь на васъ!!! и оттого молчу..., а я воображалъ, что вы меня забыли. Дѣло въ томъ, что я только сегодня получилъ ваше письмо, находившееся въ poste restante, а вы, вѣроятно, не получили ни одного изъ двухъ писемъ, пущенныхъ мною къ вамъ. Теперь все дѣло объяснилось, жаль только, что переписка наша покоилась на лаврахъ, а главное жаль, что вы могли приписать мнѣ дурное чувство. Но о прошедшемъ толковать нечего, и давайте снова болтать и бомбардировать другъ друга письмами. Я очень радъ, что вы снова возвращаетесь въ свое степное гнѣздо; а то вы въ Москвѣ либо хандрите, либо слишкомъ прилежно посѣщаете нашего стариннаго друга, впрочемъ почтеннаго и пріятнаго человѣка — г. Редерера. Кстати, посмотрѣлъ бы я на васъ въ костюмѣ Мавританца или Алжирца, которымъ вы облекли свои члены на балѣ у Боткиныхъ! Всѣ эти извѣстія доходятъ до меня черезъ Борисова, съ которымъ мы изрѣдка перекликиваемся.
„Мысль издать всѣ ваши сочиненія и переводы — отличная мысль. Должно полагать, что и публикѣ она покажется таковою же. Дайте намъ также продолженіе вашихъ милѣйшихъ деревенскихъ записокъ; въ нихъ правда, а намъ правда больше всего нужна — вездѣ и во всемъ.
„Боткинъ вамъ уже писалъ, что М-me Віардо положила на музыку: Шепотъ, робкое дыханье и Тихая звѣздная ночь. Съ тѣхъ поръ она еще прибавила: Я долго стоялъ неподвижно... Музыка прелесть какъ хороша и, Богъ дастъ, будетъ издана въ нынѣшнемъ году въ Россіи, но послать вамъ ее, пока она не напечатана — невозможно. Потерпите, а не то пріѣзжайте теперь сюда или лѣтомъ въ Баденъ. Музыка дотого хороша, что стоитъ путешествія. Изо всѣхъ нынѣ существующихъ музъ, ни одна такъ упорно не молчала, какъ моя въ это время: даже вашу перещеголяла. Что будетъ дальше, не знаю, но что-то совсѣмъ притихло. Здоровье зато порядочно, т.-е. теперь: зимой было скверно. Ну, да вѣдь это все суета суетъ и всяческая суета. — Жму вамъ крѣпко руку и усердно кланяюсь вашей женѣ.
P. S. „Боткинъ процвѣтаетъ и даетъ намъ восхитительныя музыкальныя утра“.
В. Боткинъ писалъ изъ Парижа отъ 4 февраля 1863 года:
„Сію минуту получилъ твое письмо и спѣшу отвѣчать тебѣ, милый мой Аѳанасій Аѳанасьевичъ; но ты, конечно, уже получилъ письмецо мое черезъ Митю. Цѣлый мѣсяцъ не писалъ къ тебѣ, потому что чувствовалъ себя очень не хорошо: это все послѣдствія моей болѣзни. Нынѣшнюю зиму я чувствую себя хуже прошлой зимы; такъ, напримѣръ, слишкомъ мѣсяцъ я былъ такъ слабъ, что не могъ даже писать тебѣ и домашнимъ; и это вслѣдствіе раздраженія въ спинномъ мозгу. Я уже не могу такъ ходить, какъ ходилъ лѣтомъ, — тотчасъ устаю. Ну, да какъ-нибудь дотяну до весны, а тамъ и въ Москву, а потомъ въ Степановку. Надоѣли мнѣ эти переѣзды, да и очень раздражаетъ меня дорога, именно дѣйствуя на спинной мозгъ. A хотѣлось бы хоть весной, то-есть въ мартѣ, подышать гдѣ-нибудь чистымъ воздухомъ, и если силы дозволятъ, я проѣду можетъ-быть куда-нибудь на югъ Франціи. Ужасаетъ только меня одиночество. Здѣсь всетаки зайдетъ кто-нибудь. Глубоко встревожило меня извѣстіе о возстаніи въ Польшѣ, объ отвратительныхъ ужасахъ, какіе совершаетъ тамъ революціонная партія. Такъ былъ душевно встревоженъ я, что потерялъ способность вслушиваться въ квартеты, и поэтому долженъ былъ прекратить ихъ у себя, а до того времени какое высочайшее удовольствіе они доставляли мнѣ!
„Скажи пожалуйста, что это Маша не пишетъ мнѣ? Приписки ея всегда съ куриный носикъ; или въ Москвѣ такъ была развлечена она, что некогда было подумать объ отсутствующихъ? Я подписался на Московскія Вѣдомости и до сихъ поръ не получилъ еще ни одного номера, а между тѣмъ подписавшіеся на Голосъ и Петербуріскія Вѣдомости получаютъ ихъ довольно аккуратно. Должно-быть, почтамтскія дѣла редакціи Московскихъ Вѣдомостей въ большомъ безпорядкѣ.
„Былъ здѣсь Дикенсъ и устроилъ публичное чтеніе. Я ничего не слыхалъ подобнаго и былъ въ такомъ восторгѣ, что написалъ объ этомъ маленькую статейку и послалъ къ Каткову. Будетъ ли твоя вторая статья такъ же удачна, какъ была удачна первая? А ты мнѣ не пишешь, нравится ли она Каткову? Надѣюсь, что ты не оставилъ безъ вниманія моей просьбы насчетъ коляски, заказанной мною Ильину; именно, чтобы сдѣлали ее для городской ѣзды, именно такъ, какъ ты совѣтовалъ мнѣ. Да твоя одышка меня очень безпокоитъ: не нужно ли побывать тебѣ въ Карлсбадѣ? Я бы принялъ на свой счетъ издержки вашей поѣздки, въ этомъ я прошу тебя мнѣ не отказывать. Если рѣшишься, то напиши мнѣ тотчасъ, вѣдь ты все говорилъ, что тебѣ Карлсбадъ помогъ много. Запускать вѣдь хуже; а на шесть недѣль авось можно будетъ оторваться отъ деревенскихъ заботъ. Въ такомъ случаѣ я бы провелъ время лѣченія вмѣстѣ съ вами, а по окончаніи онаго и въ Россію вернулись бы вмѣстѣ. Только въ такомъ случаѣ тебѣ надо раньше начать курсъ и именно съ послѣднихъ чиселъ апрѣля.
„Хорошо, что ты сладилъ съ Солдатенковымъ насчетъ изданія твоихъ сочиненій. Пожалуйста сдѣлай изъ нихъ построже выборъ; вѣдь дѣло не въ количествѣ, а въ качествѣ. Пока прощайте, милые друзья. Да подумай серьезно о своемъ здоровьѣ, а то пожалуй попадешь въ такое положеніе, какъ я, то-есть никуда негодное.
Еще въ прошлогоднее свое пребываніе въ Степановкѣ, Василій Петровичъ, мечтая о новомъ туда пріѣздѣ, просилъ меня пристроить ему спеціальное помѣщеніе, и желая исполнить эту задачу по возможности экономически, я разсчитывалъ, что, воспользовавшись одною стѣной дома, можно возвести двухъэтажный двѣнадцати-аршинный срубъ и такиміъ образомъ выгадать одну крышу. Покупкой и возкой лѣса слѣдовало озаботиться еще по зимнему пути, и вотъ почему мы съ женой должны были вначалѣ февраля уже возвратиться въ Степановку, получивъ по распоряженію Василія Петровича изъ конторы 2.000 руб. на его пристройку. Вѣроятно, и молодымъ Толстымъ, не взирая на очарованіе перваго московскаго сезона недавнихъ супруговъ, недолго пожилось у Шевріе, и мы на пути изъ Москвы направились въ давно знакомую намъ Ясную Поляну, гдѣ намъ предстояло увидать новую ея хозяйку.
Часовъ въ 9 вечера, въ морозную, мѣсячную ночь, почтовая тройка, свернувъ съ шоссе, повезла насъ по проселку, ведущему къ воротищу между двумя башнями, отъ которыхъ старая березовая аллея ведетъ къ Ясно-Полянскому дому. Когда мы стали подыматься рысцой на изволокъ къ этому воротищу, то замѣтили бойко выѣзжающую изъ воротъ навстрѣчу намъ тройку. „Вотъ, подумалъ я, какъ кстати. Тульскіе незнакомые намъ гости со двора, а мы какъ разъ подъѣдемъ“. Но вотъ бойкая тройка, наѣхавъ на насъ, вынуждена, подобно намъ, шагомъ сворачивать въ субой съ дороги, на которой двумъ тройкамъ нѣтъ мѣста рядомъ.
— Возьми поправѣй-то! кричитъ своему кучеру сѣдокъ, лица котораго я не могу разсмотрѣть въ тѣни отъ высокой спинки саней.
— Это вы, графъ? крикнулъ я, узнавъ голосъ Льва Николаевича. Куда вы?
— Боже мой, Аѳанасій Аѳанасьевичъ!.. мы съ женой выѣхали прокатиться. А Марья Петровна здѣсь?
— Здѣсь.
— Ахъ, какъ я рада! воскликнулъ молодой и серебристый голосъ.
— Выбирайтесь на дорогу! воскликнулъ графъ; — а мы сейчасъ же завернемъ за вами слѣдомъ.
Не буду описывать отрадной встрѣчи нашей въ Ясной Полянѣ, встрѣчи, которой много разъ суждено было повториться съ тою же отрадой. Но на этотъ разъ я невольно вспомнилъ дорогаго Николая Николаевича Толстаго, прослушавшаго въ Новоселкахъ всю ночь прелестную птичку. Такая птичка оживляла Ясно-Полянскій домъ своимъ присутствіемъ.
Тотчасъ по прибытіи въ Степановку, началась возка строеваго лѣса изъ Орла и знаменитаго камня съ Неручи, а при первомъ угревѣ работа вчернѣ закипѣла, такъ что къ ранней веснѣ можно было уже класть фунтаментъ и становить новую пристройку. Въ ней выгадывался съ одной стороны 4-хъ аршинный корридоръ, прямо ведущій въ домъ и выходящій на другомъ концѣ въ отдѣльныя сѣни на дворъ. Изъ корридора направо вела дверь въ 8-ми аршинную въ квадратѣ комнату для Василія Петровича, со стеклянною дверью на террасу. Изъ сѣней противъ выходныхъ дверей направо была дверь въ комнату 8-ми аршинъ длины и 4-хъ ширины для слуги Василія Петровича. Изъ тѣхъ же сѣней неширокая лѣстница въ три заворота вела во второй этажъ совершенно тѣхъ же размѣровъ, съ тою разницей, что, за отсутствіемъ корридора, образовалась зала въ два свѣта въ восемь аршинъ ширины и двѣнадцать длины. Въ эту комнату мы снесли всю нашу библіотеку, и современемъ Василій Петровичъ хаживалъ туда читать, такъ какъ тамъ почти не было мухъ, за отсутствіемъ жильцовъ.
В. П. Боткинъ писалъ изъ Парижа 20 февраля 1863 года:
„Получилъ я твое письмо, любезный другъ, и твое, милая Маша, и спѣшу сказать вамъ за нихъ большое спасибо. Все время въ Москвѣ ты прохворалъ, и вообще, какъ кажется, здоровье твое становится рыхлымъ. До сихъ поръ ты привыкъ мало думать о немъ, а надо будетъ думать. Я жду, какой ты дашь отвѣтъ на приглашеніе мое съѣздить въ Карлсбадъ.
„Это письмо найдетъ васъ уже въ Степановкѣ, то-есть на гнѣздѣ, и жизнь приметъ свой обычный порядокъ! А меня совершенно разстроило это проклятое Польское возстаніе; я въ постоянной лихорадкѣ и тревогѣ. Это хуже войны; въ войнѣ соблюдаютъ извѣстныя правила вѣжливости, а тутъ слѣпая месть руководитъ всѣмъ. Ужь года два, какъ русскаго солдата постоянноо скорбляли Поляки, — что жь мудренаго, что онъ при случаѣ дастъ волю своему чувству мести? Когда Поляки рѣзали русскихъ солдатъ, здѣшніе журналы молчали объ этомъ, а теперь кричатъ о жестокости ихъ. Вообще, братъ, я послѣднее время почувствовалъ презрѣніе къ газетамъ. Всего менѣе думаютъ онѣ о правдѣ и справедливости фактовъ; притомъ же польская эмиграція здѣсь въѣлась во всѣ журналы, такъ что общее мнѣніе здѣсь совершенно находится подъ польскимъ вліяніемъ. Можешь судить, какъ пріятно въ такое время быть принуждену жить въ Парижѣ. При такихъ смутныхъ событіяхъ я думаю лучше провести лѣто въ Степановкѣ, чѣмъ ѣхать въ Карлсбадъ. Лишь бы благополучно добраться до Петербурга. Надѣюсь, что въ Степановкѣ все обстоитъ благополучно. Ахъ, милые друзья, скоро ли дождусь я той, минуты, когда обниму васъ на душистой, степной почвѣ, при веселомъ шелестѣ вашихъ молодыхъ березокъ? Московскія Вѣдомости наконецъ получаю, но онѣ какъ-то вялы и безцвѣтны, хуже прежней Лѣтописи. Пришлите слова два о себѣ.
Отъ 16 марта 1863 года онъ же:
„Получилъ ваше письмо изъ Степановки, за которое чувствительно благодарствую и радуюсь, что, вы нашли все въ порядкѣ. Теперь Степановка вѣроятно приняла видъ настоящей, дѣловой и хозяйственной фермы. Воображаю, какъ это должно радовать твое сердце! И потомъ какъ отрадно послѣ городскаго скитанія чувствовать себя въ своемъ гнѣздѣ и придти въ сознаніе самого себя. Вѣдь истинное развлеченіе находишь ты только въ самомъ себѣ, въ рессурсахъ собственной души.
„Совершенно сочувствую твоему стремленію вступить снова въ полкъ, при извѣстіи о Польскомъ возстаніи. Повѣришь ли, я съ тѣхъ поръ нахожусь въ постоянной тревогѣ. Не говоря уже о томъ, что здѣсь политическій горизонтъ очень мраченъ, но само возстаніе такъ задумано, организовано и проникнуто такимъ фанатизмомъ, что мнѣ кажется невозможно скоро подавить его. Въ Европѣ общественное мнѣніе рѣшительно на сторонѣ Поляковъ, не разбирая того, что претензіи и требованія Поляковъ очевидно имѣютъ цѣлью не только ослабленіе Россіи, но удаленіе ея изъ Европы въ Азію. Этой цѣли не скрываютъ здѣсь ни журналы, ни англійскій парламентъ, и вполнѣ сочувствуютъ Польскому возстанію, какъ средству для достиженія этой цѣли. Вотъ какъ становится Европой Польскій вопросъ, и вотъ что будетъ значить для насъ возстановленіе Польши. Но наши пустоголовые прогрессисты ничего этого не понимаютъ. Кажется, чувство національности и любви къ отечеству совершенно испарилось изъ этихъ легкомысленныхъ головъ. Но представимъ себѣ Польшу возстановленною, самодержавною, да развѣ на этомъ она и успокоится? Развѣ она не будетъ всячески стараться вредить Россіи и въ этомъ всегда найдетъ поддержку въ Европѣ, интересъ которой какъ можно болѣе ослабить насъ. А при воинственномъ, легкомысленномъ духѣ Поляковъ, при ихъ натуральной склонности ко всякаго рода авантюрамъ, — не будетъ ли это все равно, что завести у себя на западѣ второй Кавказъ? Двадцать лѣтъ тревоги и усилій ослабятъ и разорять насъ. Вотъ какъ я понимаю возстановленіе Польши. Для безопасности Россіи необходимо держать Польшу какъ можно въ большей зависимости. Удивительно, что у насъ ни одинъ журналъ не смотритъ на это дѣло съ государственной стороны. А мы еще туда же хвастаемъ своею пустозвонною журналистикой!!! Въ Россію я думаю отправиться въ послѣднихъ числахъ здѣшняго апрѣля, такъ что въ первыхъ мая надѣюсь быть уже въ Москвѣ, а въ концѣ мая поѣду къ вамъ дышать благодатнымъ воздухомъ. Тургеневъ дѣйствительно получилъ приказаніе вернуться въ Россію, но вслѣдствіе письма его къ Государю разрѣшено остаться ему за границей; онъ, кажется, думаетъ ѣхать въ маѣ. Кстати, Віардо совсѣмъ переселяются въ Баденъ-Баденъ, гдѣ купили себѣ домъ. Мы думали было праздновать свадьбу M-lle Pauline, все уже было почти кончено, какъ дѣло разладилось, вслѣдствіе необыкновенной жажды къ деньгамъ, высказанной претендентомъ. Да Французы иначе и не понимаютъ бракъ, какъ съ этой точки зрѣнія. Получаемъ мы Московскія Вѣдомости, и скажу тебѣ, что онѣ издаются плохо и неинтересно. Съ нетерпѣніемъ ждемъ романа Писемскаго“.
„Душевная тревога, произведенная во мнѣ Польскимъ возмущеніемъ, не утихаетъ и стала хроническою. Читать иностранныя газеты нѣтъ возможности: до такой степени онѣ полны клеветами и ненавистью къ Россіи. Всѣ рады возможности ослабить и уничтожить Россію; наша одна надежда на силу и мощь Россіи. Я никогда не подозрѣвалъ въ себѣ такой національной струны, которая теперь обнаружилась; все другое замерло во мнѣ“.
„Хоть понемногу, а все пишу къ вамъ; это доказываетъ, что я безпрестанно думаю о васъ. Сегодня получилъ твое письмо — спасибо. Вчера добылъ книжку Русскаго Вѣстника за январь. Замѣтка Каткова о Польскихъ дѣлахъ превосходна: вотъ настоящій государственый взглядъ на дѣло. Наши безмозглые прогрессисты не могутъ понять его, драпируясь въ свой абстрактный и пустой либерализмъ. Поляки говорятъ: „между Русскими и нами не можетъ быть иныхъ отношеній, кромѣ взаимнаго истребленія и ненависти“. И это правда. Поляки хотятъ намъ сѣсть на шею, они правы; а мы хотимъ у нихъ сидѣть на шеѣ, и мы правы, и будемъ стараться сидѣть: это вопросъ національный, а вовсе не о большемъ или меньшемъ либерализмѣ. Намъ на Европу нечего разсчитывать, Европа всегда будетъ за Поляковъ. Намъ надобно быть сильнымъ и крѣпкимъ, вотъ въ чемъ наша надежда. Теперь, кажется, войны не будетъ, но она могла бы быть и можетъ быть. Цѣль Поляковъ вовсе не конституція, а прогнать и забить насъ въ Азію и обратить Россію въ слабое второстепенное государство. Вотъ этой-то цѣли не понимаютъ наши мальчишки-прогрессисты.
„Твоей статьи въ первомъ номерѣ Русскаго Вѣстника еще не читалъ, но слышалъ, что она хуже твоей прошлогодней. Теперь началъ читать Казаки Толстаго, гдѣ надѣюсь найти бездну прекраснаго. Ты пишешь о клеверѣ, — да посѣешь ли ты его? Ужь навѣрное ты какъ-нибудь умудришься копѣешничать, a послѣ будешь себя проклинать. Хоть ты, Маша, какъ-нибудь вразумляй его, помня что денежка рубль бережетъ. А о моемъ помѣщеніи не очень хлопочи, какъ-нибудь устроюсь. Да вотъ что пришло мнѣ въ голову: если я возьму съ собой слугу, то будетъ ли ему гдѣ помѣститься? А это можетъ случиться, потому что одному ѣхать тяжело, я это уже испыталъ прошлаго года, возвращаясь отъ васъ. Спѣшу отправить письмо. Выѣхать думаю около 20 или 25 апрѣля.
Тургеневъ писалъ изъ Парижа отъ 7 апрѣля 1863 года:
„Любезные друзья, Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ и Иванъ Петровичъ Борисовъ! Позвольте написать вамъ обоимъ купно, хотя вы мнѣ писали отдѣльно, но времени у меня вдругъ стало мало (я на отъѣздѣ отсюда); a имѣю я сказать вамъ обоимъ одно и то же, начиная съ того, что я искренно васъ обоихъ люблю и помню. Для быстроты дѣла буду писать по пунктамъ.
1. „Я ѣду отсюда не въ Россію, а въ Баденъ, гдѣ теперь еще никого нѣтъ, и гдѣ я буду работать съ остервенѣніемъ въ теченіи двухъ мѣсяцевъ (я во всю зиму пальца объ палецъ не ударилъ), а въ іюлѣ, если Богъ дастъ, прибуду въ Спасское на тетеревовъ. Мое присутствіе тамъ необходимо, не столько впрочемъ для тетеревовъ, сколько для другихъ соображеній. Считаю излишнимъ говорить вамъ, съ какою радостью я васъ обоихъ увижу.
2. „Могу вамъ сказать, что мое дѣло кажется благополучно окончилось. Мнѣ прислали сюда запросы весьма маловажные, я немедленно отвѣчалъ, и теперь, я думаю, все сдано въ архивъ.
3. „Казаковь“ я читалъ и пришелъ отъ нихъ въ восторгъ (и Боткинъ также). Одно лицо Оленина портитъ общее великолѣпное впечатлѣніе. Для контраста цивилизаціи съ первобытною, нетронутою природой не было никакой нужды снова выводить это возящееся съ самимъ собою скучное и болѣзненное существо. Какъ это Толстой не сброситъ съ себя этотъ кошмаръ! А кстати, каковъ романчикъ Чернышевскаго въ Современникѣ! Вотъ прелесть-то!
4. „У васъ, кажется, все идетъ потихонечку, какъ слѣдуетъ быть. И слава Богу. Не въ состояніи вамъ передать, до какой степени меня мучаютъ Польскія дѣла... Здѣсь всѣ готовятся къ войнѣ.
5. „Здоровье мое не совсѣмъ удовлетворительно: старая болѣзнь меня кусаетъ. Можетъ-быть лѣтомъ дѣло исправится.
„Засимъ жму вамъ обоимъ руку или руки, крѣпко накрѣпко обнимаю васъ и остаюсь
P. S. „Я направилъ это письмо на ваше имя, дорогой Иванъ Петровичъ, но вы доставьте его владѣльцу Степановки“.
Л. Н. Толстой писалъ того же 1863 года:
„Ваши оба письма одинаково были мнѣ важны, значительны и пріятны, дорогой Аѳанасій Аѳанасьевичъ. Я живу въ мірѣ столь далекомъ отъ литературы и ея критики, что, получая такое письмо, какъ ваше, первое чувство мое — удивленіе. Да кто же такое написалъ Казаковъ и Поликушку? Да и что разсуждать о нихъ? Бумага все терпитъ, а редакторъ за все платитъ и печатаетъ. Но это только первое впечатлѣніе; а потомъ вникнешь въ смыслъ рѣчей, покопаешься въ головѣ и найдешь тамъ гдѣ-нибудь въ углу между старымъ забытымъ хламомъ, найдешь что-то такое неопредѣленное, подъ заглавіемъ художественное. И сличая съ тѣмъ, что вы говорите, согласишься что вы правы, и даже удовольствіе найдешь покопаться въ этомъ старомъ хламѣ и въ этомъ когдато любимомъ запахѣ. И даже писать захочется. Вы правы, разумѣется. Да вѣдь такихъ читателей, какъ вы, мало. Поликушка — болтовня на первую попавшуюся тему человѣка, который „и владѣетъ перомъ“; а Казаки — „съ сукровицей“, хотя и плохо. Теперь я пишу исторію пѣгаго мерина; къ осени, я думаю, напечатаю. Впрочемъ теперь какъ писать? теперь незримыя усилія даже зримыя, и притомъ я въ юхванствѣ опять по уши. И Соня со мной. Управляющаго у насъ нѣтъ, есть помощники по полевому хозяйству и постройкахъ, а она одна ведетъ контору и кассу. У меня и пчелы, и овцы, и новый садъ, и винокурня. И все идетъ понемножку, хотя, разумѣется, плохо сравнительно съ идеаломъ. — Что вы думаете о Польскихъ дѣлахъ? Вѣдь дѣло-то плохо! Не придется ли намъ съ вами и съ Борисовымъ снимать опять мечъ съ заржавленнаго гвоздя? Что ежели мы пріѣдемъ въ Никольское, — увидимъ мы васъ? Когда вы будете у Борисовыхъ? Не пригонимъ ли мы такъ, чтобы вмѣстѣ съѣхаться? Прощайте! Марьѣ Петровнѣ мой душевный поклонъ. Соня и тетенька кланяются.
Однажды далеко до сѣнокоса пріѣхалъ къ намъ, къ немалой радости нашей, Петръ Аѳанасьевичъ. Улучивъ минуту, когда мы были съ нимъ одни, онъ вдругъ неожиданно повелъ слѣдующую рѣчь:
„Я давно мучаюсь своею неаккуратностью и очень хорошо знаю, что несвоевременная высылка мною процентовъ была одною изъ причинъ, заставившихъ тебя бѣжать изъ Москвы. Вотъ уже который годъ я мучаюсь и трачу деньги на дурацкій, мельничный процессъ на Тиму, и вмѣсто того, чтобы возможность разсчесться съ тобою увеличивалась, она постоянно уменьшается. Ты, конечно, не знаешь этого процесса, который у меня въ зубахъ застрялъ. Но сдѣлай милость, обрати на него на минуту вниманіе, такъ какъ я желаю выложить передъ тобою дѣло вкратцѣ начистоту. Ты знаешь, что покойный отецъ нашъ долгое время строилъ въ своемъ ливенскомъ имѣніи на рѣкѣ Тиму громадную крупчатку, въ которую всадивъ въ то время болѣе ста тысячъ (ассигнаціями) денегъ, такъ и оставилъ ее, не оснащенную дорогими жерновами. Мы съ братомъ Василіемъ сдали ее на 12-ти лѣтнюю аренду, которой черезъ два года истекаетъ срокъ. Мельница все время работала безпрепятственно, какъ вдругъ въ третьемъ году ливенскій купецъ Б—въ, купивъ на той же рѣкѣ, семь верстъ ниже, подливной раструсъ, сталъ заводить высокую плотину; но покуда онъ возводилъ новую, я просилъ формальнаго освидѣтельствованія черезъ губернскаго архитектора, который намѣрилъ подъемъ воды на старой плотинѣ Б—ва четыре аршина и два вершка до линіи, обозначаемой зигзагами гнили, образованной прежнимъ уровнемъ. Въ виду формальной опоры такого измѣренія, я не просилъ тотчасъ же судъ о формальномъ воспрещеніи дальнѣйшей разорительной для моей мельницы постройки, а думалъ: „если ты такъ нагло вторгаешься въ мою собственность, то я обожду, когда ты потратишься на свои незаконныя постройки, — и разомъ ихъ поломаю“. Тѣмъ временемъ Б—въ, сломавъ прежнюю плотину и уничтоживъ старые признаки, вытребовалъ въ свою очередь инженера-техника, который далъ ему свидѣтельство, что подъемомъ воды даже на четыре аршина двенадцать вершковъ онъ всетаки не подольетъ рабочихъ колесъ моей мельницы; вслѣдствіе чего Б—въ поднялъ воду и затопилъ мою мельницу, при воплѣ моего арендатора. Я подалъ уже два года тому назадъ въ судъ, и дѣло остановилось только на формальной сторонѣ, т.-е. на вопросѣ, какую высоту воды на Б—ской плотинѣ слѣдуетъ считать первоначальною до рѣшенія дѣла по существу. Въ настоящее время дѣло это находится въ московскомъ сенатѣ, и хотя у меня тамъ и повѣренный, стоющій немало денегъ, но толку, братецъ, я никакого не вижу. Теперь, продолжалъ братъ, когда ты знаешь сущность дурацкаго дѣла Тимской мельницы, я хочу предложить тебѣ слѣдующее. Ты бы безконечно одолжилъ меня и развязалъ мнѣ руки, взявъ Тимскую мельницу за должныя мною тебѣ 22 тысячи рублей. Подумай хорошенько и, если ты будешь согласенъ, поѣдемъ завтрашній день въ Орелъ для совершенія купчей, для чего я привезъ съ собою всѣ нужные документы“.
Сообразивъ, что, не взирая на плохое положеніе мельницы, всетаки существуетъ надежда окончить болѣе или менѣе удовлетворительнымъ образомъ процессъ и получить въ руки извѣстную цѣнность, тогда какъ съ другой стороны на выходъ брата изъ финансовыхъ затрудненій нѣтъ ни малѣйшей надежды, — я безусловно согласился на совершеніе купчей. Пріѣхавъ въ Орелъ на братниныхъ лошадяхъ, мы остановились съ нимъ въ одномъ нумерѣ гостинницы, и такъ какъ, помнится, у меня всѣхъ денегъ было 700 рублей, а на совершеніе купчей слѣдовало еще тысячу, я тотчасъ же телеграфировалъ въ контору Боткиныхъ, прося о высылкѣ мнѣ въ Орелъ тысячи рублей, которыхъ я по тогдашней почтѣ никакъ не могъ получить ранѣе трехъ дней.
На другой день я получилъ телеграмму: „деньги высланы“.
Въ теченіи моихъ воспоминаній я не разъ вынужденъ былъ останавливаться на мелочахъ, имѣвшихъ для меня въ данное время глубокое значеніе. Съ другой стороны, я не описывалъ бы своего прошлаго, еслибы не былъ увѣренъ, что всякій читатель, оглядываясь на собственную жизнь, найдетъ въ ней нѣчто подобное. Не случалось ли каждому быть нѣжно обнимаемому и быть-можетъ совершенно искренно близкими людьми? Но стоитъ судьбѣ хотя слегка вамъ улыбнуться, и изъ ласковыхъ устъ слышатся недружелюбные звуки.
Казалось бы, что мы въ Орлѣ только со вчерашняго дня, а поутру за кофеемъ братъ добродушно протянулъ мнѣ письмо со словами: „вотъ прочти. Любинька пишетъ: „а Тимъ-то, кажется, тебѣ улыбается“. Очень радъ, прибавилъ братъ, что онъ улыбается: стало быть ему весело“.
Зная фантастическую измѣнчивость братниныхъ мыслей и слушая его іереміады на скуку пребыванія въ нумерѣ, я ясно понялъ, что купчая должна быть совершена либо завтра, либо никогда.
Въ дверь нумера постучались, и на общій крикъ нашъ: „войдите!“ — вошелъ бывшій мой школьный товарищъ, а въ данную минуту старшій городской врачъ баронъ Мейдель.
— Ты вчера, любезный другъ, не засталъ меня дома, и вотъ я захотѣлъ повидаться съ тобой на минуту. Зачѣмъ Богъ тебя принесъ?
Я разсказалъ барону все дѣло, прибавивъ, что съ телеграммой въ рукѣ о высланныхъ деньгахъ не могъ у знакомыхъ купцовъ занять тысячи рублей на одинъ день.
— Ну, братъ, замѣтилъ баронъ, — это такой городъ. Денегъ тутъ ни за что не займешь.
— Да какой же тутъ рискъ? воскликнулъ я: — я могу тотчасъ же дать довѣріе моему кредитору на полученіе моихъ московскихъ денегъ на почтѣ.
— Постой, отвѣчалъ баронъ: — не приходи заблаговременно въ отчаяніе: я сейчасъ сбѣгаю къ одному человѣку и объясню ему дѣло; но предупреждаю, что ему все равно, на три ли мѣсяца или на три дня будутъ взяты деньги; но онъ менѣе трехъ процентовъ не возьметъ.
Конечно, я какъ утопающій схватился за эту доску спаcенія и, получивъ деньги (это было часовъ въ 11 утра), тотчасъ направился въ гражданскую палату къ знакомому секретарю.
— Нельзя ли сегодня совершить купчую?
— Помилуйте, возможно ли это? Нужны справки, а теперь ужь двѣнадцатый часъ.
— Сдѣлайте одолженіе! приставалъ я. — Я поблагодарю отъ себя столоначальника и разсчитываю на вашу любезность, прибавилъ я, всовывая ему въ руку 25-ти рублевую бумажку.
— Право, какой вы нетерпѣливый, сказалъ улыбаясь секретарь. — Пожалуйте сейчасъ надлежащій гербовый листъ, а черезъ полтора часа приходите съ братомъ для рукоприкладства, и я тотчасъ же подамъ дѣло на утвержденіе присутствія, и въ два часа вы получите купчую.
Къ вечеру я вернулся въ Степановку владѣльцемъ Тимcкаго имѣнія. Какихъ денегъ стоило бы въ настоящее время такое быстрое совершеніе дѣла?