Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/14
| ← Глава XIII | Мои воспоминанія. — Глава XIV | Часть II → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 423—450. |
В. П. Боткинъ писалъ изъ Москвы отъ 8 мая 1863 г.:
„Вотъ я и въ Москвѣ! Десять дней прожилъ въ Петербургѣ и теперь надѣюсь скоро отправиться къ вамъ. Но, друзья мои! какое время переживаетъ теперь Россія! Я получилъ уже здѣсь письмо твое и вполнѣ раздѣляю съ тобой чувство, съ которымъ ты берешься за новый нумеръ газеты. Но благодаря нашему легкомыслію или вѣрнѣе безсмыслію, литература наша вовсе не соотвѣтствуетъ дѣйствительному положенію нашему. Однѣ Московскія Вѣдомости понимаютъ всю важность настоящаго Польскаго возстанія, и Катковъ дѣйствительно выражаетъ народное чувство. Меня омерзѣніе взяло при видѣ, какъ въ Петербургѣ легкомысленно смотрятъ на наше настоящее положеніе; я разумѣю нашу безпутную молодежь. Есть основаніе думать, что Поляки замышляютъ произвести смуты внутри Россіи, особенно въ Петербургѣ и въ Москвѣ. Говорятъ, что здѣсь они начинаютъ одѣваться въ русское платье, зипунъ и т. п. Между тѣмъ раздраженіе противъ нихъ растетъ. Здѣсь говорятъ о томъ, что слѣдуетъ сформировать городскую стражу изъ городскихъ жителей, что было бы весьма хорошо, но не знаю, состоится ли это. Еслибы я былъ въ силахъ, то вступилъ бы волонтеромъ въ солдаты.
„Видѣлъ Каткова, онъ измученъ работой и душевною тревогой. Третья книжка Русскаго Вѣстника выйдетъ неизвѣстно когда: такъ все занятіе его сосредоточено на Московкихъ Вѣдомостяхь, на которыхъ теперь сосредоточено вниманіе всей Россіи.
„Съ самаго начала Польскаго возмущенія сердце у меня постоянно ноетъ; вмѣшательство западныхъ державъ (чего слѣдовало непремѣнно ожидать) еще болѣе усилило мою душевную тревогу; я потерялъ не только способность думать о чемъ-либо другомъ, но даже потерялъ способность чувствовать природу; въ жизнь мою я не чувствовалъ болѣе удручительнаго состоянія.
„Я привезъ съ собою своего слугу итальянца, котораго взялъ при началѣ моей болѣзни. Онъ ни слова не говоритъ по-русски. Я не знаю, какъ мнѣ съ нимъ ѣхать къ вамъ? Онъ человѣкъ очень смирный и деликатный и не можетъ жить, какъ живутъ наши дворовые люди, т.-е. на щахъ и на кашѣ. Развѣ оставить его въ Москвѣ, а съ собою взять Степана? Дай мнѣ совѣтъ. Не дождусь, когда я вступлю въ нѣдра Степановки. Твое изданіе недѣли черезъ двѣ будетъ окончено, — я видѣлъ у Кетчера послѣдніе три листа корректуръ. Стихи, которыхъ корректуру держалъ Кетчеръ, — глухой, слѣпой и мертворожденный для поэзіи и для всѣхъ искусствъ!!! — Ильинъ сдѣлалъ мнѣ отличную коляску, очень удобную для дороги. Жму вамъ крѣпко руки. Здѣсь нестерпимые жары.
Вѣроятно, въ хлопотахъ я разъѣхался съ графомъ Львомъ Ник. Толстымъ въ Новоселкахъ, и вотъ что онъ пишетъ мнѣ отъ 15 мая 1863 года:
„Чуть-чуть мы съ вами не увидались, и такъ мнѣ грустно, что чуть-чуть; столько хотѣлось бы съ вами переговорить. Нѣтъ дня, чтобы мы объ васъ нѣсколько разъ не вспомнили. Жена моя совсѣмъ не играетъ въ куклы. Вы не обижайте. Она мнѣ серьезный помощникъ. Да еще съ тяжестью, отъ которой надѣется освободиться вначалѣ іюля. Что же будетъ послѣ? Мы юхванствуемъ понемножку. Я сдѣлалъ важное открытіе, которое спѣшу вамъ сообщить. Прикащики и управляющіе и старосты есть только помѣха въ хозяйствѣ. Попробуйте прогнать все начальство и спать до десяти часовъ, и все пойдетъ навѣрное не хуже. Я сдѣлалъ этотъ опытъ и остался имъ вполнѣ доволенъ. Какъ бы, какъ бы намъ съ вами свидѣться? Ежели вы поѣдете въ Москву и не заѣдете къ намъ съ Марьей Петровной, то это будетъ дюже обидно. Эту фразу подсказала мнѣ жена, читавшая письмо. Некогда; хотѣлъ много писать. Обнимаю васъ отъ всей души, жена очень кланяется, и я очень кланяюсь вашей женѣ.
„Дѣло: когда будете въ Орлѣ, купите мнѣ пудовъ 20 разныхъ веревокъ, возжей, тяжей и пришлите мнѣ съ извощиками, ежели съ провозомъ обойдется дешевле двухъ рублей тридцати копѣекъ за пудъ. Деньги немедленно вышлю.
Конечно, веди я прежнюю городскую жизнь, другими словами, не купи я Степановки, я не могъ бы ни въ какомъ случаѣ рѣшиться и на покупку Тима въ девяностоверстномъ отъ Степановки разстояніи. Но взявшись за это запутанное дѣло, я не могъ, подобно брату, ограничиваться раздражительными проклятіями и безполезною высылкой денегъ московскому повѣренному. Нужно было познакомиться съ дѣломъ покороче; и потому, заручившись письмомъ брата къ повѣренному, съ просьбой передать всѣ накопившіяся дѣла мнѣ, я вынужденъ былъ отправиться въ Москву.
Не смотря на самое серьезное и нетерпѣливое расположеніе духа, я не могъ отказать себѣ въ удовольствіи заѣхать въ Ясную Поляну. Едва только я повернулъ между башнями по березовой аллеѣ, какъ наѣхалъ на Льва Николаевича, распоряжающагося вытягиваніемъ невода во всю ширину пруда и, очевидно, принимающаго всевозможныя мѣры, чтобы караси не ускользнули, прячась въ илъ и пробѣгая мимо крыльевъ невода, не взирая на яростное щелканье веревками и даже оглоблями.
— Ахъ, какъ я радъ! воскликнулъ онъ, очевидно, дѣля свое вниманіе между мною и карасями. — Мы вотъ сію минуту! Иванъ! Иванъ! круче заходи лѣвымъ крыломъ! Соня! ты видѣла Аѳанасія Аѳанасьевича?
Но замѣчаніе это явно опоздало, такъ какъ вся въ бѣломъ графиня давно уже подбѣжала ко мнѣ по аллеѣ и тѣмъ же бѣгомъ съ огромною связкой тяжелыхъ амбарныхъ ключей на поясѣ, не взирая на крайне интересное положеніе, бросилась тоже къ пруду, перескакивая черезъ слеги невысокой загороди.
— Что вы дѣлаете, графиня! воскликнулъ я въ ужасѣ: — какъ же вы неосторожны!
— Ничего, отвѣчала она, весело улыбаясь. —я привыкла.
— Соня, вели Нестеркѣ принести мѣшокъ изъ амбара, и пойдемте домой.
Графиня тотчасъ же отцѣпила съ пояса огромный ключъ и передала его мальчику, который бросился бѣгомъ исполнять порученіе.
— Вотъ, сказалъ графъ, — вы видите полное примѣненіе нашей методы: держать ключи при себѣ, а исполнять всѣ хозяйственныя операціи при посредствѣ маличишекъ.
За оживленнымъ обѣдомъ появились пойманные на нашихъ глазахъ караси. Казалось, всѣмъ было одинаково легко и радостно на душѣ, и я въ возможной краткости спѣшилъ передать графу обстоятельство съ Тимомъ и причину моей поѣздки въ Москву.
Вечеръ этотъ можно бы было по справедливости назвать исполненнымъ надеждъ. Стоило посмотрѣть, съ какою гордостью и свѣтлою надеждой глаза добрѣйшей тетушки Татьяны Александровны озирали дорогихъ племянниковъ и, обращаясь ко мнѣ, явно говорили: „вы видите, у mon cher Léon, конечно, не можетъ быть иначе“.
Что касается до молодой графини, то, конечно, жизнь прыгающей въ ея положеніи черезъ слеги, не можетъ не быть озарена самыми радостными надеждами. Самъ графъ, проведшій всю жизнь въ усиленныхъ поискахъ новизны, въ этотъ періодъ видимо вступалъ въ невѣдомый дотолѣ міръ, въ могучую будущность котораго вѣрилъ со всѣмъ увлеченіемъ молодаго художника. Самъ я въ этотъ вечеръ, увлекаемый общимъ тономъ беззавѣтнаго счастья, не чувствовалъ нагнетающаго меня Сизифова камня.
Пріѣхавъ въ Москву, я, конечно, прежде всего свидѣлся съ Василіемъ Петровичемъ, a затѣмъ обратился къ повѣренному брата, который съ видимымъ неудовольствіемъ сдалъ мнѣ все накопившееся Тимское дѣло. Изъ немногихъ отвѣтовъ о судьбѣ тяжбы, я тотчасъ же понялъ, что вся задача почтеннаго надворнаго совѣтника состояла въ періодическомъ истребованіи денегъ для мнимаго веденія дѣлъ. Въ этомъ предположеніи меня окончательно убѣдили пять нераспечатанныхъ братниныхъ писемъ за послѣдній годъ, найденныхъ мною вложенными въ послѣднія копіи.
Надо было обратиться къ самому мѣсту, гдѣ велось дѣло, т.-е. въ сенатъ, гдѣ у меня, къ счастію, нашлось нѣсколько знакомыхъ сенаторовъ и, главное, князь Владиміръ Ѳедоровичъ Одоевскій.
— Если хотите толкомъ поговорить о вашемъ дѣлѣ, сказалъ князь, — то пріѣзжайте къ шести часамъ къ намъ на Остоженку послѣ завтра обѣдать. Княгиня будетъ вамъ рада, и мы вечеромъ потолкуемъ на свободѣ.
Когда въ назначенное воскресенье слуга доложилъ, что кушать готово, и мы съ княземъ вышли въ столовую, княгиня, только-что вернувшаяся съ какого-то визита, съ яркимъ алымъ бантомъ на головѣ, ласково встрѣтивъ меня, подошла къ своему мѣсту.
— Этотъ бантъ твой нехорошъ, сказалъ князь, приподымая указательный палецъ.
— Не знаю, чѣмъ нехорошъ, отвѣчала княгиня.
— Да ужь я тебѣ говорю, что нехорошъ, повторилъ князь. — Но теперь не время объ этомъ толковать, а давай намъ супу, да немного. Сегодня жарко, и я знаю, что будетъ ботвинья съ самою свѣжею рыбой. Да кстати, ты знаешь ли кто у тебя сегодня гостемъ?
— Право, отвѣтила княгиня, — ты сегодня все какими то загадками говоришь. Мы за обѣдомъ втроемъ, a Аѳанасія Аѳанасьевича я знаю не хуже тебя.
— Такъ; но ты думаешь, что у тебя обѣдаетъ поэтъ, а выходитъ, что это проситель.
Послѣ обѣда душистый кофе подали намъ въ кабинетѣ князя. Князь былъ любитель и мастеръ хорошо покушать и, какъ говорили, былъ самъ тонкій поваръ. Помню, съ какимъ юморомъ онъ разсказывалъ мнѣ о нѣкоторыхъ реформахъ, произведенныхъ имъ въ качествѣ почетнаго опекуна въ Екатерининскомъ институтѣ. „Спрашиваю у начальницы, какъ идутъ у дѣвицъ рукодѣлья?“ — Меня приводятъ въ залу, установленную пяльцами. Я говорю: „прикажите пожалуйста убрать всѣ эти пяльцы: желающія вышивать могутъ исполнять это на рукахъ; а главное пріучайте ихъ къ шитью бѣлья. Умѣютъ ли, напримѣръ, онѣ кроить и шить женскія и мужскія сорочки?“ При послѣднемъ словѣ я вижу явное недоумѣніе на лицѣ начальницы. Но не обращая на это вниманія, я спрашиваю: „умѣютъ ли онѣ кроить и шить мужскіе кальсоны?“ — „Ахъ!“ вырвалось изъ груди начальницы. — „Да, да, кальсоны, продолжаю я; мы должны понимать, кого мы готовимъ. Я не говорю о томъ, что каждая дѣвушка мечтаетъ о будущемъ мужѣ; но у большинства уже въ настоящую пору есть небогатый отецъ, дядя, братъ, которые нуждаются въ опытной рукѣ молодой хозяйки. A умѣютъ ли онѣ готовить кушанье?“ спрашиваю я и вижу, что вопросъ мой озадачиваешь начальницу не менѣе прежняго.
— Позвольте, ваше превосходительство, моимъ дамамъ показать институткамъ примѣръ. Послѣ завтра онѣ пріѣдутъ готовить въ вашей кухнѣ, пригласивъ на помощь нѣсколькихъ институтокъ.
„Передавъ все это княгинѣ, я попросилъ ее, взявъ съ собою двухъ племянницъ: княжну О... и графиню К..., заѣхать въ Охотный Рядъ и, запасшись всѣмъ нужнымъ, отправиться въ институтъ. Тамъ мои барыни засучили рукава, надѣли фартуки и стали чистить овощи и приготовлять мясо, къ общей радости участвовавшихъ въ стряпнѣ институтокъ“.
Полный энергіи и разнообразнѣйшихъ жизненныхъ интересовъ, князь въ этотъ вечеръ былъ особенно любезенъ и разговорчивъ. Будучи прирожденнымъ и ученымъ музыкантомъ, онъ никогда не разставался съ небольшимъ церковнымъ органомъ, на которомъ игралъ въ совершенствѣ. „Я могу, говорилъ онъ, припомнить своихъ первыхъ учителей грамотѣ; но кто обучилъ меня нотамъ — положительно не знаю. Съ тѣхъ поръ какъ я себя помню, я уже читалъ ноты; а съ тѣхъ поръ, что я познакомился съ вашими стихами, я не могу простить вамъ прекраснаго стихотворенія на лодкѣ со стихомъ: „И далеко раздаются звуки Нормы по рѣкѣ“. Вѣдь угораздило же васъ говорить съ восторгомъ о такой музыкѣ, какъ Норма“.
Какъ бы въ насущное опроверженіе моего несчастнаго стиха, князь сѣлъ за органъ и съ полчаса предавался самымъ пышнымъ и изысканнымъ фугамъ. Мало-по-малу онъ перешелъ къ русскимъ, національнымъ напѣвамъ. „Вы не знаете, спросилъ онъ меня, пѣсни, приписываемой царицѣ Евдокіи Ѳедоровнѣ? Я тщательно записалъ слова и голосъ этой пѣсни и издалъ ихъ. Я надпишу эти ноты и подарю вамъ ихъ на память“, сказалъ князь, исполняя то и другое.
При многократной перевозкѣ моей движимости, дорогой подарокъ покойнаго князя у меня едва ли не пропалъ. Но я увѣренъ, что ноты эти существуютъ въ музыкальныхъ магазинахъ, и память моя удержала слова пѣсни:
«Возлѣ рѣченьки хожу млада,
«Меня рѣченька стопить хочетъ;
«Возлѣ огничка хожу млада,
«Меня огничекъ спалить хочетъ.
–
«Возлѣ милаго сижу дружка,
«Меня милый другъ коритъ, бранитъ,
«Онъ коритъ, бранитъ,
«Въ монастырь идти велитъ».
Отпуская вечеромъ меня, князь приглашалъ заѣхать обѣдать въ слѣдующее воскресенье, обѣщавъ къ тому времени основательно познакомиться съ моимъ дѣломъ. Пришлось такимъ образомъ пробыть въ Москвѣ болѣе того, чѣмъ предполагалъ.
Зашли мы съ Боткинымъ какъ-то къ Каткову, и, конечно, разговоръ закипѣлъ по поводу Польскаго возстанія и вообще того разлагающаго элемента, который наши враги такъ обильно вливали въ нашу жизнь, чему блистательнымъ обращикомъ могъ служить произведшій такое впечатлѣніе романъ Чернышевскаго: Что дѣлатъ. Мы съ Катковымъ не могли придти въ себя отъ недоумѣнія и не знали только, чему удивляться болѣе: цинической ли нелѣпости всего романа, или явному сообщничеству существующей цензуры съ проповѣдью двоеженства, фальшивыхъ паспортовъ, преднамѣренной проповѣди атеизма и анархіи со стороны духовнаго законоучителя, которому такая пропаганда въ казенныхъ заведеніяхъ тѣмъ сподручнѣе, что онъ профессоръ и щитъ. Катковъ просилъ меня написать рецензію на Что дѣлать; a Боткинъ, собиравшійся въ Степановку, обѣщалъ свое сотрудничество въ этомъ дѣлѣ.
При новомъ свиданіи князь Вл. Ѳ: Одоевскій, указывая пальцемъ на свой животъ, сказалъ: „дѣло ваше я проглотилъ, и оно теперь у меня вотъ гдѣ. Но вообразите, что, не взирая на явную правоту вашего дѣла, за исключеніемъ меня и сенатора Ахлестышева, весь сенатъ противъ васъ; но мы настаиваемъ на перенесеніе дѣла въ общее собраніе сената, о чемъ я своевременно дамъ вамъ знать въ деревню“.
По пріѣздѣ въ Степановку, жена моя получила письмо отъ Василія Петровича:
„Посылаю обратно письмо твое къ Аѳанасію Аѳанасьевичу, приписывая нѣсколько словъ. Погода опять холодна, хотя не такъ, какъ нѣсколько дней тому назадъ. Я уже начинаю думать объ отъѣздѣ, да на этой недѣлѣ не удастся, потому что въ Англійскомъ клубѣ составляется обѣдъ по подпискѣ въ честь Каткова, поистинѣ перваго патріотическаго журналиста, какихъ еще въ Россіи не бывало. Имя Каткова уже вошло въ исторію нашего государственнаго развитія. — Хорошо ли доѣхалъ Фетъ? Я послѣ моего лихорадочнаго пароксизма еще не могу совсѣмъ поправиться
Въ іюнѣ наконецъ пріѣхалъ Василій Петровичъ въ новой щегольской коляскѣ, заказанной, по совѣту моему, съ троечнымъ ходомъ, входящимъ въ колеи. Отъ только-что оконченной нами пристройки онъ пришелъ въ совершенный восторгъ, хваля архитекторскія мои способности, которымъ и впредь предстояло проявиться въ оправданіе пословицы: „нужда научитъ калачи ѣсть“. На этотъ разъ Боткинъ привезъ съ собою слугу итальянца Борини, помѣстившагося за стѣной комнаты Василія Петровича. Онъ настолько понималъ по-французски, что можно было съ нимъ объясняться; но какъ онъ, не зная русскаго языка, объяснялся съ прислугой, — не знаю.
Не смотря на совершенную утрату зрѣнія лѣвымъ глазомъ, Боткинъ ни одного, дня не проводилъ безъ серьезнаго чтенія, преимущественно по англійски. „Исторія Индіи составляетъ мой пробѣлъ, говорилъ онъ, указывая на томы мелкой печати, и мнѣ необходимо его восполнить“.
„Боже, думалось мнѣ, человѣкъ въ сущности на краю могилы, съ однимъ усталымъ глазомъ, черезъ очки старается восполнять пробѣлы. Удивительно!“
Во исполненіе просьбы Каткова, я тотчасъ принялся за разборъ романа: Что дѣлатъ. А Боткинъ, между прочимъ, иллюстрировалъ мой разборъ коммунистическими эпизодами парижской жизни, коихъ былъ въ 1848 году свидѣтелемъ.
Въ Степановкѣ Боткинъ поневолѣ знакомился за обѣдомъ съ посѣщавшими насъ случайно сосѣдями, и, хотя объ этомъ никогда не говорилъ, но судя по любезнымъ его къ нимъ отношеніямъ, можно было заключить, что очень хорошо понималъ значительность доли выпавшей при тогдашнихъ обстоятельствахъ на долю этихъ скромныхъ людей. Неученые доктринеры и ораторы вынесли на своихъ плечахъ обузу коренной реформы, не вызвавъ ни малѣйшей смуты. Умиленіе Василія Петровича, котораго мнѣ пришлось быть свидѣтелемъ, было вполнѣ чистосердечно.
Однажды засидѣвшіеся у насъ М— овы (посредникъ, о которомъ я уже говорилъ) собрались уѣхать темною ночью, такъ что мы вышли провожать ихъ на крыльцо со свѣчами, и между прочимъ Василій Петровичъ, протягивая руку, старался освѣтить ихъ болѣе чѣмъ старомодную коляску съ фордекомъ. Когда гости тронулись въ путь, Василій Петровичъ, елейно прохихикавъ, обратился къ намъ со словами: „прекрасно, прекрасно! и колымажка есть!“
Выше мы видѣли, что самыя настойчивыя намѣренія мои насчетъ покупки земли не имѣли никакого успѣха, тогда какъ случайнаго пріѣзда къ Александру Никитичу было достаточно, чтобы сдѣлать меня осѣдлымъ въ Степановкѣ. При этомъ нельзя не сказать, что, не взирая на долги и значительную нужду, Александръ Никитичъ былъ великолѣпный хозяинъ и съ хорошимъ поваромъ умѣлъ подать и угостить, какъ рѣдкіе изъ богачей это умѣютъ. Поэтому не удивительно, что 30 августа мы заставали за столомъ всѣхъ мценскихъ тузовъ. Такимъ образомъ все это вліятельное въ краѣ общество привыкло бывать у насъ 22 іюля, когда, въ свою очередь, нашъ Михайла, при помощи Ш—нскаго Илларіона, старался также отличиться.
На этотъ разъ обѣдъ былъ у насъ сервированъ въ верхней залѣ въ два свѣта, о которой мы говорили, и Василій Петровичъ остался совершенно доволенъ обѣдомъ, хотя съ самаго начала забунтовалъ, видя, что я не сажусь, и въ свою очередь хотѣлъ встать изъ-за стола.
Не взирая на значительную роль, которую нашимъ обѣдамъ пришлось разыграть въ моей провинціальной жизни, я нестану описывать ихъ въ подробности, а скажу только, что во все продолженіе 17-ти лѣтъ, проведенныхъ нами въ Степановкѣ, обѣды 22 іюля ежегодно возвращались. И что довольно курьезно, при количествѣ гостей отъ 25 до 30 человѣкъ, — выпитыхъ бутылокъ Редерера оказывалось большею частію 22 бутылки. Конечно, при слабомъ участіи дамъ, надо было приписать успѣшное осушеніе стакановъ моему собственному примѣру и примѣру Тургенева, когда онъ у насъ обѣдалъ.
Тургеневъ писалъ изъ Баденъ-Бадена 8 іюля 1863 г.:
„Отвѣчаю вамъ соборнѣ, Аѳанасій Фетъ, Василій Боткинъ, Иванъ Борисовъ, любезнѣйшіе и добрѣйшіе друзья мои, и надѣюсь, что вы не разсердитесь на меня, когда узнаете, что я пишу это письмо не на шутку больной. Моя старинная болѣзнь разрѣшилась острымъ воспаленіемъ, и я осужденъ на неподвижность, піявки, опіумъ и прочія гадости. Главное, на расположеніе душевное дѣйствуетъ это скверно, и право какъ-то плохо лѣзешь въ сферу идеала. Надо терпѣть, долго и много терпѣть, и уже не думать ни объ охотѣ, ни о шампанскомъ. Но довольно о собственныхъ недугахъ.
„Твое письмо, любезный Василій Петровичъ, дышетъ патріотизмомъ; видно, что ты въ Москвѣ плавалъ въ его волнахъ. Я это вполнѣ понимаю и завидую тебѣ, но все-таки я не могу, подобно тебѣ, не пожалѣть о запрещеніи Времени — журнала во всякомъ случаѣ умѣреннаго. Да и мнѣ, какъ старому щелкоперу, всегда жутко, когда запрещаютъ журналъ. Сверхъ того, это запрещеніе косвенно пало и на меня; я кончилъ и переписалъ штуку, названную мною Фантазіей, листа въ три печатныхъ; хотѣлъ уже отсылать, теперь куда ее дѣть? Съ другой стороны хорошо то, что я успѣю прочесть ее тебѣ передъ напечатаніемъ, потому что я убѣжденъ, что ты пріѣдешь сюда вмѣстѣ съ Фетомъ въ сентябрѣ или октябрѣ.
„Любезный Аѳанасій Аѳанасьевичъ, спасибо за милое письмо ваше. Переводъ нѣмецкій вашего: „Снова птицы летятъ издалека“ — очень хорошъ, хотя не передаетъ прелестно музыкальнаго переплета послѣднихъ четырехъ стиховъ. На дняхъ приступаемъ къ публикаціи въ Карлсруэ альбома г-жи Віардо съ шестью вашими и съ шестью Пушкинскими стихотвореніями. Дай вамъ Богъ здоровья, аппетита и удачи на охотѣ въ Степановкѣ и пріѣзжайте съ Боткинымъ на осень и зиму сюда. Войны вѣдь не будетъ. Прочелъ я вашу статью въ мартовской книжкѣ Русскаго Вѣстника. Очень мило, а надъ исторіей веревокъ въ Орлѣ я хохоталъ. Но тутъ же находится pendant къ необъятно-непостижимому стихотворенію: И рухнула съ разбѣга колесница, — а именно 344 страница съ ея латинскими словами и рикошетами. Я пробовалъ читать ее лежа, стоя, кверху ногами, на полномъ бѣгу, съ припрыжкой... ничего, ничего, ничего не понялъ! Тамъ есть фраза: „онъ на все смотритъ при помощи источниковъ изобрѣтенія“?!!!!!?!?! Небеса разверзаются, адъ трепещетъ, и тьма кромѣшная. А статья всетаки очень хороша. Прекрасно также начало романа Писемскаго. Живо, сильно, бойко. Что-то будетъ дальше? — О Владыко живота моего! какъ вы, должно-быть, теперь объѣдаетесь земляникой и малиной! ноздри какъ раздуваются!!!
„Теперь очередь за вами, любезнѣйшій Иванъ Петровичъ! Примите мое сердечное спасибо за вашу память обо мнѣ. Къ сожалѣнію, я васъ не увижу въ нынѣшнемъ году и не буду свидѣтелемъ всѣхъ улучшеній вашего дома и сада; но надѣюсь, что вы попрежнему будете сообщать мнѣ свѣдѣнія о житьѣ-бытьѣ вашемъ, и о томъ, что дѣлается вокругъ васъ. Отъ вашихъ писемъ всегда такъ и вѣетъ мнѣ нашимъ роднымъ Орломъ и Мценскомъ, а это мнѣ здѣсь, на чужбинѣ, какъ манна. Кланяюсь вашей женѣ, цѣлую вашего Петю и обнимаю всѣхъ васъ троихъ.
Тѣмъ временемъ судьба готовила мнѣ новое, тяжелое потрясеніе. Борисовъ прислалъ нарочнаго съ извѣстіемъ о внезапномъ заболѣваніи обожаемой имъ жены и просилъ пріѣхать для оказанія братской помощи. Въ Новоселкахъ, куда я тотчасъ же прискакалъ, Иванъ Петровичъ убѣдилъ меня въ необходимости увезти Надю въ Москву къ доктору, такъ какъ присутствіе ея могло быть небезопасно и въ физическомъ, и въ психическомъ смыслѣ для любимаго имъ до фанатизма пятилѣтняго Пети.
Я давно отъ опытныхъ психіатровъ слыхалъ, что чувства душевно больныхъ совершенно извращаются, и болѣзненная ихъ ненависть только свидѣтельствуетъ о горячей привязанности въ нормальномъ положеніи. Неизмѣримая разница впечатлѣнія, производимаго перломъ драматическаго созданія, вродѣ Офеліи и Гретхенъ, и неумолимою дѣйствительностью во образѣ дорогаго намъ существа. Помню, послѣ обычнаго свиданія, мы втроемъ усѣлись въ кабинетѣ Ивана Петровича, и нельзя было достаточно налюбоваться на Надю: отросшіе со времени послѣдней болѣзни темонорусые волосы пышными волнами падали ей на плечи, яркій румянецъ озарялъ ея щеки, и темные глаза горѣли фосфорическимъ блескомъ. Сквозь обычное выраженіе интеллигенціи прорывалось какое-то безумное буйство Медеи. Боже, что она говорила! Казалось, весь умъ ея сосредоточивался на желаніи сказать мужу самое обидное, самое невыносимое для любящаго. Еслибы я желалъ, то не въ состояніи бы былъ воспроизвести потока самыхъ язвительныхъ словъ, которыми она старалась описать свое нестерпимое, инстинктивное отвращеніе къ мужу. „Боже! восклицала она: чего сто́ятъ эти приникающіе къ губамъ щетинистые противные усы, приводящіе въ содроганіе!“
Мы оба съ Борисовымъ сидѣли, какъ приговоренные къ смерти. Между тѣмъ Борисовъ успѣлъ попросить меня незамѣтно украсть Петю изъ дома матери, которую, быть-можетъ, придется удалять изъ него силой. Поэтому я приказалъ кучеру тихонько выѣхать на дорогу, a гувернанткѣ француженкѣ, выславъ впередъ самое необходимое бѣлье, — вывести мальчика въ рощу на гулянье и ждать меня около коляски. Черезъ часъ со стѣсненнымъ сердцемъ я уже увозилъ бѣднаго мальчика вмѣстѣ съ француженкой въ Степановку.
Наконецъ В. П. Боткинъ уѣхалъ въ Москву, откуда писалъ:
„Въ Москву пріѣхалъ благополучно и на другой же день былъ у Каткова. Онъ получилъ критику Что дѣлать, но еще не читалъ ея и отдаетъ печатать, а ко мнѣ хотѣлъ прислать корректуру. Она будетъ безъ всякой подписи, какъ ты желалъ. Всѣхъ нашелъ здоровыми; вчера былъ въ Кунцевѣ, видѣлъ всѣхъ и долженъ былъ въ подробности разсказывать имъ о своемъ пребываніи въ Степановкѣ. Жду съ нетерпѣніемъ отъ тебя письма о Тимѣ. Былъ у Маслова[1], но не засталъ его; по случаю скораго пріѣзда сюда Государя, онъ въ разъѣздахъ; да притомъ теперь въ удѣльныхъ имѣніяхъ вводится Положеніе, которое до сихъ поръ не было еще введено. Обнимаю васъ крѣпко.
Убѣдившись при поѣздкѣ на Тимъ, что старая отцовская изба для барскаго пріема пришла, наравнѣ съ надворными строеніями, въ совершенное разрушеніе, я выбралъ тамъ необширную полянку среди небольшаго, но крайне живописнаго дубоваго лѣса на лѣвомъ обрывистомъ берегу рѣки Тима, гдѣ отыскался и сильный ключъ чистѣйшей воды. Предвидя необходимость пріѣздовъ, я распорядился сломать прежнюю усадьбу и кирпичъ изъ разломанной риги употребить на фундаменты предназначенныхъ мною построекъ, а старый лѣсъ на эти постройки. Отыскался отцовскій портной Антонъ, взявшійся за малую плату быть моимъ прикащикомъ и архитекторомъ. А такъ какъ въ Степановкѣ мы успѣли перемѣнить крашеныя еловыя двери и рамы на дубовыя съ болѣе солидными приборами, то вся эта старая подѣлка была отправлена въ новую тимскую постройку. Постройка, какъ мы потомъ всѣ убѣдились, вышла превосходная.
По примѣру прошлыхъ лѣтъ, я, уѣзжая въ Спасское, чтобы охотиться съ Тургеневскими егерями, оставлялъ тамъ жену на время охоты.
В. П. Боткинъ писалъ изъ Москвы отъ 21 августа 1863 г :
„Милые друзья! съ радостью узналъ я, что ты наконецъ привелъ въ порядокъ Тимъ; теперь остается ожидать исхода процесса. Сначала Катковъ горячо благодарилъ за статью о Чернышевскомъ, но потомъ какъ-то охладѣлъ, а Леонтьевъ хныкаетъ о томъ, что она очень велика. Я ужь болѣе недѣли не видался съ ними. Вчера заѣзжалъ, но Каткова не было дома, а Леонтьевъ спалъ. На дняхъ постараюсь увидать ихъ и объясниться. Если у васъ стоитъ такая же райская погода, какъ здѣсь, то всѣ зерна должны просохнуть отлично. Какъ я тоскую по Степановскомъ воздухѣ и ея водѣ! и ея божественной тишинѣ! и нашей жизни тамъ! — для меня тамъ живетъ счастье... Долго ли ты прожила въ Спасскомъ, Маша? Ни за что не промѣнялъ бы я Степановки на Спасское, ни за что! Я не знаю, какъ вамъ со мной, но я бы не желалъ лучшихъ сожителей. Вотъ уже второй разъ, какъ посѣщаю Степановку и чувствую, что сердце все глубже и глубже пускаетъ туда корни свои. На дняхъ занялся разборкой гравюръ и отложилъ до тридцати. Но боюсь, не много ли? Между ними есть немного фотографій. Подожду до твоего пріѣзда, мы тогда и рѣшимъ окончательно. У насъ всѣ здоровы и все обстоитъ благополучно. Богъ знаетъ, поѣду ли я заграницу на зиму, и въ то же время наша зима страшитъ меня. Крѣпко обнимаю васъ.
Вернувшійся Борисовъ сообщилъ намъ, что по настоятельному совѣту московскихъ врачей вынужденъ былъ отвезти жену въ Петербургъ, гдѣ и помѣстилъ ее въ больницѣ Всѣхъ Скорбящихъ подъ непосредственнымъ надзоромъ старшаго доктора, бывшаго когда-то въ Орлѣ врачемъ покойной нашей матери. Петю до времени Борисовъ оставилъ у насъ съ француженкой, во избѣжаніе въ домѣ женскаго элемента.
Люди, дѣятельность которыхъ преимущественно обращена на духовную сторону (литераторы), способны ежеминутно предаваться новымъ соображеніямъ и всенародно подбивать въ ихъ пользу другихъ. Но судьба такихъ подбиваній чрезвычайно различна.
Бывшій мой сослуживецъ Н. Ѳ. Щ—ій разсказывалъ мнѣ, что въ качествѣ иркутскаго губернатора получилъ оффиціальное предложеніе открыть подписку на изданіе книгъ на малороссійскомъ языкѣ. „Господи, продолжалъ разскащикъ: что же это за выдумки? я самъ малороссъ, а по-хохлацки не читаю. А потому и сунулъ циркуляръ подъ красное сукно, подъ которымъ онъ покоится и по сей день“.
Но иное печатное слово падаетъ какъ искра на горючій матеріалъ, и матеріалъ этотъ, бывшій до того безразлично холоднымъ, мгновенно и неудержимо вспыхиваетъ.
Люди среднихъ лѣтъ помнятъ, безъ сомнѣнія, всеобщее уныніе, овладѣвшее всею Россіей при вѣсти о Польскомъ возстаніи при явной поддержкѣ Наполеона III.
Вызванный ко дню несостоявшагося доклада о Тимѣ, я на два дня остановился въ пустомъ поновлявшемся домѣ Боткиныхъ на Маросейкѣ. Собравшись утромъ по дѣламъ, я увидалъ въ зеркалѣ за собою 80-ти-лѣтнюю бывшую ключницу Пелагею, извѣстную въ семействѣ подъ именемъ Попочки. Распросивъ о моемъ и отсутствующей жены моей здоровьѣ, Попочка вдругъ воскликнула: „охъ, батюшка, что жь это съ нами, горькими, будетъ? Въ народѣ-то говорятъ: Полякъ на Москву идетъ“.
Напрасно старался я успокоить Попочку, говоря, что Полякъ не придетъ; но она видимо не убѣждалась и повторяла: „да вотъ такъ-то и въ двѣнадцатомъ году все толковали: Французъ не придетъ, не пустятъ его въ Москву. — А онъ и пришелъ“.
Таково въ сущности было общее у насъ настроеніе. Никто не зналъ, что дѣлать съ Поляками. И вдругъ Катковъ всенародно сказалъ: „бить“. И это слово электрическою искрой влетѣло въ народъ.
Въ тщательно разводимомъ нами саду, женатый и далеко не молодой садовникъ Александръ безъ всякаго вступленія обратился ко мнѣ со словами: „стало-быть мы всѣ пойдемъ бить Поляка“. А что это была не пустая фраза, явно изъ того, что, не взирая на тогдашнее далеко не дружелюбное отношеніе къ военной службѣ, крестьяне толпами приходили въ городъ Мценскъ, прося вести ихъ бить Поляковъ.
Тургеневъ писалъ изъ Баденъ-Бадена отъ 1 октября 1863 г. : „Письмо изъ Степановки отъ 1 мая! Письмо оттуда же отъ 3 іюня! Еще письмо оттуда же отъ 18 іюля! Наконецъ, еще письмо отъ 18 августа!! И все письма большія, милыя, умныя, забавныя, интересныя, а я, неблагородный и неблагодарный уродъ! — не отвѣчалъ ни на одно. Послѣ этого никакого нѣтъ сомнѣнія, любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что вы имѣете право обругать меня самыми крѣпкими словами россійскаго діалекта, а я обязанъ только кланяться и благодарить за науку. Что дѣлать, батюшка! Облѣнился я, ожирѣлъ и отупѣлъ, совѣсть плохо прохватывать стала. Кромѣ того я наслаждаюсь слѣдующими благами жизни:
„1. Здоровъ — (вотъ уже третій мѣсяцъ).
„2. Хожу на охоту (бью фазановъ).
„3. Не занимаюсь литературой (да и по правдѣ сказать ничѣмъ).
„4. Не читаю ничего русскаго.
„Какъ же мнѣ послѣ этого не погрязнуть въ безвыходномъ эпикуреизмѣ? Объ васъ ходятъ, напротивъ, совершенно противуположные слухи: говорятъ, что вы, „потрясая Орловской губерніей Тамбовскую, сжимаете руки“ — заводите мельницу на 8.000,000,000,000 поставахъ, которая будетъ молоть не вздоръ, какъ Чернышевскій, а тончайшую крупичатую муку. Желаю вамъ всевозможныхъ успѣховъ и прошу объ одномъ — не забывать совершенно охоты, ибо и тамъ дичь, — тоже не вродѣ дичи Чернышевскаго.
„А знаете ли вы, что мы съ вами, весьма вѣроятно, — скоро увидимся? По крайней мѣрѣ въ томъ случаѣ, если вы пріѣдете на зиму въ Москву, ибо я въ концѣ ноября совершаю путешествіе въ отечество, — и пребуду въ ономъ около шести недѣль. Не относитесь скептически къ этому извѣстію — оно вѣрно.
„Считаю долгомъ увѣдомить васъ, что я, не смотря на свое бездѣйствіе, угобзился однако сочинить и отправить къ Анненкову вещь, которая, вѣроятно, вамъ понравится, ибо не имѣетъ никакого человѣческаго смысла, даже эпиграфъ взятъ у васъ. Вы увидите, если не въ печати, то въ рукописи, это замѣчательное произведеніе очепушившейся фантазіи. Я къ вамъ пишу черезъ Боткина, ибо, можетъ быть, вы теперь въ Москвѣ. Во всякомъ случаѣ, гдѣ бы вы ни были, примите мои искреннѣйшія пожеланія вамъ всего хорошаго. Кланяюсь усердно вашей женѣ и дружески жму вамъ руку.
P. S. „Я здѣсь остаюсь еще на мѣсяцъ, тамъ на десять дней въ Парижъ, а тамъ въ Рассею“’.
Боткинъ увѣдомилъ меня, что Тимское дѣло назначено къ слушанію на 15-е октября.
Передъ моимъ отъѣздомъ въ Москву, Ив. П. Борисовъ. взялъ отъ насъ Петю къ себѣ въ Новоселки и, отпустивши француженку, взялъ къ нему нѣмца Ѳедора Ѳедоровича.
Проѣздомъ въ Москву я, конечно, не преминулъ заѣхать въ Спасское къ добрѣйшему Николаю Николаевичу Тургеневу.
— А у меня къ вамъ большая просьба, сказалъ при прощании старикъ. — Иванъ пишетъ, чтобы я немедля перевелъ въ Парижъ черезъ московскую контору Ахенбаха ему 3500 р. Пожалуйста не откажите исполнить просьбу вашего пріятеля.
Остановившись въ Москвѣ въ домѣ главы фирмы П. П. Боткина, я, конечно, въ ту же минуту просилъ его о переводѣ денегъ. Къ концу обѣда, служащій, которому поручень былъ переводъ, вернулся съ докладомъ, что Ахенбахъ съ меньшей для насъ выгодой противъ другихъ банкировъ принимаетъ деньги для перевода.
— И что вамъ дался этотъ Ахенбахъ! воскликнулъ Боткинъ.
— Ну, отвѣчалъ я, — меня просили настоятельно перевести черезъ Ахенбаха, и я считаю себя не вправѣ пускаться въ разсужденія.
Со словомъ „какъ хотите“, служащій былъ снова отправленъ къ Ахенбаху.
Не успѣли мы еще выпить послѣобѣденнаго кофею, какъ тотъ же конторскій мальчикъ вошелъ со смущеннымъ лицомъ и телеграммой въ рукахъ. „Изъ Петербургской конторы телеграфируютъ, сказалъ онъ, что государственный банкъ прекратилъ размѣнъ кредитныхъ билетовъ на золото, и нашъ курсъ въ ту же минуту упалъ на десять процентовъ, сообразно съ чѣмъ и Ахенбахъ готовъ сдѣлать переводъ на Парижъ.
— Стало быть, воскликнулъ я, — Тургеневъ нежданно потеряетъ триста пятьдесятъ рублей?
— Конечно, отвѣчалъ Боткинъ, — подобно всѣмъ, переводящимъ деньги заграницу, и подобно намъ, теряющимъ отъ перевода на Лондонъ шестьдесятъ тысячъ.
Весь этотъ разговоръ былъ мною съ точностью переданъ въ письмѣ Тургеневу. Но это не мѣшало послѣднему жаловаться Василію Петровичу и Анненкову на мое поэтическое легкомысліе, которое, какъ видно, и было мгновенной причиной паденія курса.
Дѣло мое и на этотъ разъ не попало къ докладу.
Еслибы не рядъ писемъ по годамъ и подъ числами, я бы, конечно, при извѣстномъ однообразіи быта, не въ состояніи былъ бы съ достаточной ясностью распутать нить жизни за какихъ либо тридцать лѣтъ. Но и возстановляя при помощи писемъ несомнѣнныя событія, я иногда не въ состояніи уяснить себѣ побудительныхъ причинъ извѣстныхъ дѣйствій, хотя съ моей точки зрѣнія побужденія эти гораздо важнѣе самыхъ событій. Такъ было время, когда, не взирая на крайне ограниченныя средства, я нерѣдко ѣздилъ изъ Москвы въ Петербургъ за полученіемъ денегъ изъ редакцій. Но мы видѣли, что оскудѣніе этого источника было причиной бѣгства въ Степановку. Затѣмъ мнѣ пришлось ѣздить въ Петербургъ послѣ перехода туда Тимскаго дѣла въ консультацію при министерствѣ юстиціи. Но зачѣмъ, при ограниченныхъ средствахъ, я не разъ ѣздилъ въ Петербургъ до перехода туда дѣла мельницы, — объяснить въ настоящее время не могу. Явно, что я, не добившись толку въ московскомъ сенатѣ, ѣздилъ съ Василіемъ Петровичемъ въ Петербургъ, a затѣмъ, воротившись въ Москву, остановился на зиму въ домѣ Петра Петровича на Маросейкѣ, попрежнему во флигелѣ, куда подъѣхала и жена.
В. П. Боткинъ отъ 7-го ноября 1863 года писалъ изъ Петербурга:
„Ну, милые друзья, я еще въ Петербургѣ и въ томъ же отелѣ, и самому Богу только извѣстно, отправлюсь ли далѣе. Не смотря на то, что здѣсь, говоря вообще, мнѣ не непріятно, климатъ здѣшній даетъ себя чувствовать непріязненно. У меня ужь оказался ревматизмъ въ правомъ плечѣ, и всю эту недѣлю я чувствовалъ себя болѣзненно, такъ что по два дня не могъ выходить изъ комнаты. Эта слякоть и мокрый снѣгъ, эта гниль въ воздухѣ приводятъ меня въ совершенное безсиліе. Сегодня легкій морозъ, и я ожилъ, и на душѣ просвѣтлѣло, нервы спокойны, не раздражаются всякою дрянью, какъ бываетъ, когда вмѣсто неба виситъ свинцовая, удушливая атмосфера. Да! я долженъ сказать, что простился съ Борини. Онъ такъ сталъ тосковать, что страшно похудѣлъ, не ѣлъ и не спалъ, я повезъ его къ Сережѣ, который мнѣ сказалъ, что у него можетъ быть начало тифа, и что лучше поскорѣе отправить его. Я сказалъ Борини, что ежели онъ хочетъ, то можетъ ѣхать. Все это время жена его писала ему письма, полныя упрековъ и подозрѣній въ томъ, что онъ не хочетъ вернуться: эти-то письма совсѣмъ и разстроили его; къ этому еще онъ простудился. Мнѣ было больно смотрѣть на него, и когда я предложилъ отпустить его, то уже отъ одной мысли о скоромъ свиданіи съ женой ему стало легче. Онъ уѣхалъ назадъ дней девять, и мы разстались совершенными друзьями. Теперь у меня швейцарецъ, но находящійся уже четыре года въ Россіи и говорящій по-русски. Кажется, недурной человѣкъ и довольно точный и очень грамотный. Онъ занималъ должность учителя въ домашней школѣ, и недостаточность жалованья заставила его перемѣнить мѣсто. Впрочемъ, до этого онъ постоянно занималъ должность слуги. Въ моей одинокой жизни слуга вещь важная, поэтому я такъ и распространился объ этомъ.
„Я продолжаю жить въ гостинницѣ, только мнѣ дали другую комнату, вдвое больше той, какую я занималъ при тебѣ, Фетъ. Остаюсь въ гостинницѣ, потому что такъ удобнѣе, чѣмъ въ chambres meublées, но очень неудобно имѣть одну комнату, хотя плачу за нее 2 рубля 50 коп., да еще за комнату для слуги. Обѣдъ здѣсь за рубль довольно хорошій.
„Какъ живете вы, милая Маша и дорогой мой Фетъ? Пишутся ли „Письма изъ деревни?“ Я со всѣхъ сторонъ продолжаю слышать похвалы имъ. Знакомыхъ у меня здѣсь много, и, слава Богу, не изъ литературнаго круга. Въ оперѣ былъ только два раза. Тамберликъ поетъ съ несравненно большимъ огнемъ, нежели прежде, пять лѣтъ назадъ. Кольцоляри плавенъ и звученъ и холоденъ попрежнему.
„Здѣсь бумажки упали противъ серебра на 10%, и банкъ, кажется, рѣшился уже болѣе не поддерживать искусственно курсъ.
„Прошу тебя, Маша и Фетъ, напишите мнѣ хотя нѣсколько словъ, я буду писать вамъ скоро. Эхъ! климатъ здѣшній невыносимъ, а то бы и думать забылъ о Парижѣ. Буду пробовать, авось перенесу. A нѣсколько дней тому я чувствовалъ себя такъ плохо, что сталъ сбираться было... Обнимаю васъ.
„Не знаю, получили ли вы письмо мое отъ 7-го? Изъ твоего письма незамѣтно, чтобы оно было получено. Причина же моего молчанія заключалась въ томъ, что я болѣе недѣли чувствовалъ себя нехорошо; было ли это слѣдствіе простуды, или просто слѣдствіе гнилой разлагающей погоды — не знаю; но только впродолженіе двухъ недѣль здѣсь стоялъ такой мракъ, что днемъ нельзя было просмотрѣть газету безъ свѣчей. Только вчера просіяло, но сегодня опять воротился прежній мракъ. Между тѣмъ дни идутъ, и я съ удовольствіемъ замѣчаю, что начинаю успокоиваться и обживаться здѣсь, хотя, смѣшно сказать, я внутренно не рѣшилъ еще окончательно, что всю зиму останусь здѣсь. А доказательствомъ моего внутренняго успокоенія служитъ для меня то, что вчера вечеромъ въ одномъ домѣ слушалъ я одинъ изъ послѣднихъ квартетовъ Бетховена, переложенный на два фортепьяно, — и чувствовалъ всю красоту и величіе его. А съ Польскаго возстанія я потерялъ способность вникать въ эту музыку. Теперь, какъ видишь, все приходитъ понемногу въ порядокъ, и я начинаю чувствовать Sehnsucht по музыкальнымъ наслажденіямъ. А это для меня хорошій признакъ. Спасибо за добрую вѣсть объ Ак—вѣ[2]; это начинаетъ походить на дѣло. Будемъ ждать, что скажетъ 27 ноября. А что касается до приглашенія твоего пріѣхать въ Москву, то скажу откровенно, у меня еще нѣтъ на это ни малѣйшаго желанія. Я бы съ большимъ удовольствіемъ согласился поѣхать въ Степановку, какъ мало рессурсовъ она ни представляетъ, нежели въ Москву. Въ Степановкѣ нѣтъ по крайней мѣрѣ декорацій, а все прямо, просто, начистоту.
„Непремѣнно налягъ на статью „Изъ деревни“. Вчера еще я отъ одного весьма умнаго человѣка слышалъ величайшія похвалы за нихъ тебѣ. Видишь, какое онѣ произвели впечатлѣніе.
„Сейчасъ получилъ я отъ Тургенева самое отчаянное письмо. Дѣло въ томъ, что онъ не получилъ векселей на деньги, которыя переведены были черезъ тебя; кажется, всего 3500 руб. сер. Какъ это случилось, что до сихъ поръ онъ не получилъ письма съ векселями, я не понимаю, ибо я убѣжденъ, что ты отправилъ его въ Баденъ. Надобно полагать, что оно пропало. И потому немедленно надо взять вторые номера этихъ же векселей и послать ихъ тотчасъ въ Баденъ на тотъ же адресъ. Да черезъ какую контору ты перевелъ ихъ? Распорядись какъ знаешь и немедля увѣдоми меня, черезъ какую контору переведены они? А главное, пошли тотчасъ же Тургеневу вторые номера векселей. Онъ въ отчаяніи, ибо это задержало его отъѣздъ въ Россію. Жду отвѣта. Прощай.
Тургеневъ писалъ изъ Баденъ-Бадена отъ 23 ноября 1863 г.:
„Любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, изъ письма Ив. Петр. Борисова я узналъ, что вы находитесь въ Москвѣ, а изъ письма дядя, что онъ черезъ васъ послалъ деньги, которыя банкиръ Ахенбахъ долженъ былъ переслать ко мнѣ. Между тѣмъ этихъ денегъ и въ поминѣ нѣтъ, и я сижу здѣсь безъ гроша и безъ всякой возможности двинуться съ мѣста, а къ концу ноября я, по требованію сената, долженъ быть въ Петербургѣ. Я боюсь, не случилось ли что-нибудь съ этими деньгами, или не послалъ ли ихъ Ахенбахъ въ Парижъ на мое имя? Сдѣлайте божескую милость, немедленно по полученіи этого письма, разъясните этотъ пунктъ и дайте мнѣ знать, въ Парижъ, rue de Rivoli, 210. Я завтра отправляюсь туда, занявъ немного денегъ и оставивъ хозяйкѣ моей всѣ мои вещи и платье подъ залогъ, а изъ Парижа черезъ двѣ недѣли скачу въ Петербургъ. Если вы не потеряете времени, то ваше письмо меня найдетъ еще въ Парижѣ. Дядя несвоевременной высылкой этихъ несчастныхъ денегъ пробралъ меня до пупа, а Ахенбахъ до самого уже горла.
„Надѣюсь увидѣть васъ скоро въ Москвѣ, а потому отлагаю всѣ другіе разговоры до личнаго свиданія. Поклонитесь отъ меня всѣмъ добрымъ пріятелямъ, а Маслову скажите, что онъ, вѣроятно, отказался отъ покупки моей земли, по причинѣ слишкомъ большаго запроса со стороны дяди (отдаленность не можетъ быть причиной, потому что эти 800 десятинъ отличной земли въ межѣ лежатъ на самой станціи Московско-Тамбовскаго шоссе; — но что если онъ не перемѣнилъ намѣренія, то я ему уступлю эту землю, за что онъ самъ захочетъ дать.
„Если Василій Петровичъ еще въ Москвѣ, то и ему дружескій поклонъ. Жму крѣпко руку вамъ и вашей женѣ и остаюсь
„Любезнѣйшій Фетъ, я наконецъ сегодня получилъ изъ Бадена векселя на 12,360 фр. Не въ моей натурѣ дѣлать упреки, но замѣчу только, что никакихъ бы убытковъ и тревогъ не было, еслибы вы, великій противникъ мудрствованія, поступили бы попроще. — А именно: взяли бы денежки, трюхъ-трюхъ къ Ахенбаху, вотъ, молъ, пошлите такому-то индивидууму, живущему въ Баденѣ, какъ вы всегда дѣлаете — третку на Ротшильда. Ее бы у меня съ руками оторвали. Въ Баденѣ живетъ пропасть русскихъ, и никто никогда не получалъ иначе денегъ, какъ векселями на Парижъ, которые баденскіе банкиры берутъ съ замираніемъ восторга, ибо вексель на Парижъ тѣ же деньги. Размышлять о Франкфуртѣ и т. д. было все равно, что голодному передъ кускомъ говядины размышлять, лѣвой ли рукой взять кусокъ или правой, и прямо ли въ ротъ класть или сперва подержать передъ ухомъ? Впрочемъ, я изо всей исторіи вынесъ комическую черту: „контору Боткина, дающую свѣдѣніе, что на Баденъ банкировъ нѣтъ“. — Это хоть бы въ заштатномъ городѣ Дешкинѣ. Болѣе всѣхъ виноватъ дядя, выславшій вамъ деньги цѣлымъ мѣсяцемъ позже послѣдняго срока. Въ одномъ только позвольте вамъ противорѣчить: вы пишите, что адреса моего у васъ не было. — Съ тѣхъ поръ, какъ я пишу письма, я не отправилъ ни одного, не выставивъ на заголовкѣ числа и адреса. Этому хорошему обыкновенію я выучился въ Европѣ. Но basta cosi. Я подумаю, что проигралъ въ рулетку недостающее 1600 франковъ, и это еще милость. Но 347 вмѣсто 397 и еще à trois mois de date, что отнимаетъ y меня еще 20 франковъ, — лихо!
„Я ждалъ въ Баденѣ до нельзя, до послѣдней возможной минуты, т. е. до 26 ноября. Тогда, отдавъ своей хозяйкѣ всѣ свои вещи въ залогъ! — я прискакалъ въ Парижъ налегкѣ, какъ гусарскій прапорщикъ, для того чтобы проститься съ дочерью и въ случаѣ необходимости занять денегъ на возвращеніе въ Россію. Теперь мнѣ предстоитъ опять вернуться въ Баденъ, чтобы забрать мои вещи и оттуда уже въ Петербургъ. Къ сожалѣнію, я схватилъ здѣсь сильнѣйшій гриппъ, и потому не знаю, что изъ этого всего еще выйдетъ.
„Я надѣюсь быть въ Москвѣ въ декабрѣ, — тамъ увидимся. Жму вамъ руку, sans rancune, кланяюсь вашей женѣ и рекомендую только впередъ: „попростѣй, батюшка, попростѣй“.
P. S. „Послѣднее сказаніе: векселя написаны на имя М-г J. S. Turguhénef. Вѣдь если банкиръ заортачится, такъ онъ во мнѣ можетъ не признать г-на Тюргюхенева, тѣмъ болѣе, что выставляла сіи векселя неизвѣстная личность, которая на одномъ векселѣ назвала себя: Воганъ, а на другомъ: Вогау.
Въ Москву пріѣхалъ самый богатый ливенскій крупчатникъ Ад—овъ ко мнѣ, съ предложеніемъ продать ему за 25 тысячъ Тимскую мельницу, но съ обязательствомъ освободить ее отъ притязаній противника. Пойти на такую сдѣлку значило бы добровольно вмѣсто одной наложить на себя двѣ петли, и, конечно, я на нее не согласился и сдалъ ее на новую аренду прежнему арендатору.
Боткинъ писалъ изъ Петербурга отъ 30 ноября 1863 г.:
„Не могу понять, какъ Ак—въ, дававши 2 тысячи, теперь даетъ только 1600. Тутъ есть какое-нибудь обстоятельство, о которомъ ты забылъ упомянуть, иначе оно не выходило бы такой безсмыслицей. Но даже и при 1600 руб. найма нѣтъ причины продавать за 25 тысячъ. Одно только: если рѣшеніе сената поставитъ въ необходимость вести процессъ, то веденіе процесса, заботы, издержки и проч. обойдутся ежегодно пожалуй рублей въ 200. Надобно принять къ соображенію это обстоятельство. По моему мнѣнію, еслибы не было процесса, то мысль о продажѣ за 25 тысячъ надо было бы считать преступною.
„Тургеневъ въ огорченіи отъ потери 1200 фр. не въ состояніи былъ взять въ толкъ этого дѣла и заговорилъ безсмыслицу. Онъ и мнѣ писалъ объ этомъ. Если несчастія другихъ облегчаютъ намъ наши собственныя несчастія, то и онъ примирится съ ними, когда я ему объясню, какой это былъ неожиданный кризисъ. Я сегодня получилъ отъ него письмо: пишетъ, что непремѣнно будетъ между 10 и 15 декабря.
„Радуюсь, что вамъ хорошо во флигелѣ и живется покойно.
Сережа лежитъ въ сильномъ тифѣ, ужасно сказать! Выплыветъ ли онъ изъ этой бездны, называемой вѣчностью, которая теперь тянетъ его къ себѣ.... Онъ заразился въ своей клиникѣ, осматривая и ощупывая тифозныхъ. Здѣсь погода стоитъ сырая и гнилая, морозовъ вовсе нѣтъ, отъ этого тифъ господствуетъ, и днемъ безъ лампы нельзя читать, — и Freude am Leben совершенно исчечаетъ. Пока прощайте да пишите.
„Милые друзья, вчера изъ письма брата Мити узналъ я, что ты кончилъ аренду мельницы Ак—ву за 1700 руб. Ну, слава Богу, рѣшеніе, каково бы оно ни было, всегда облегчительно, а это рѣшеніе притомъ и благоразумно. Значитъ Ад—овъ уѣхалъ восвояси. Итакъ, вы остаетесь владѣльцами Тима, земли и прочаго. Хорошо, что ты не польстился на 2 тысячи и не взялъ на себя передѣлку мельницы. Теперь остается рѣшеніе сената. Во всякомъ случаѣ такой арендаторъ какъ Ак—овъ, представляетъ гораздо больше гарантій, чѣмъ всякій другой.
„Жестокій тифъ, охватившій брата Сережу, началъ уступать со вчерашняго дня жизненному началу организма, съ которымъ боролся впродолженіе одинадцати дней. Вотъ еще примѣръ безсилія и незнанія медицины! Медицина знаетъ только, что тифъ есть отрава, охватывающая кровь больнаго; но какого рода эта отрава, отчего она бываетъ, какъ противоборствовать ей и т. п., этого она не знаетъ. Замѣчательно, что тифъ совсѣмъ не лѣчатъ, а наблюдаютъ за больнымъ и удостовѣряютъ о меньшей или большей степени опасности его, противъ которой вовсе не имѣютъ средства. Да еще такъ поступаютъ самые благоразумные и свѣдущіе врачи, a другіе суются лѣчить и тогда навѣрное губятъ“.
„Получилъ твое письмо, изъ котораго неожидано увидѣлъ, что ты совсѣмъ расхворался. Слѣдовалъ ли ты системѣ лѣченія, рекомендованной Сережей? Я думаю, что по свойственной тебѣ лѣни ты пренебрегъ ею. Дѣйствительно, трудно выходить изъ колеи, въ которую уложился образъ жизни, а обертываніе въ простыню и послѣ того хожденіе (безцѣльное) представляютъ такой трудный процессъ, предъ которымъ отступаешь почти съ ужасомъ. Дѣйствительно, легче рѣшиться на микстуры, чѣмъ на такое безпокойное лѣченіи. Какъ же быть? Но еслибы ты имѣлъ довольно воли, чтобы продолжать обертываніе въ простыню и хожденіе, хотя въ теченіи десяти дней, то удовольствіе и оживленіе, которыя бы ощутилъ твой организмъ, рѣшили бы тебѣ слѣдовать этой гигіенической системѣ. Ты привыкъ говорить, что времени нѣтъ; но у тебя большая часть времени проходитъ въ разговорахъ, — да притомъ на это нужно только одинъ часъ. Замѣть, что при этомъ у тебя и отправленіе организма сдѣлалось бы аккуратно и свободно. Не времени, a рѣшимости и воли нѣтъ; ты раскисъ и опустился въ своей халатной жизни.
„Стихотвореніе твое принадлежитъ къ лучшимъ. Мнѣ кажется неопредѣленнымъ:
«И дрожать испареній струи
У окраины яркихъ небесъ»
„У какой окраины? Испаренія могутъ подниматься съ земли, — у какой же окраины небесъ они могутъ дрожать? Какъ я ни думалъ объ этомъ и ни старался представить себѣ опредѣлительно — ничего не выходило. Значитъ, нѣтъ ли неясности въ твоемъ рисункѣ? Кромѣ этого все стихотвореніе прекрасно. Кстати: я встрѣчаюсь съ Ѳ. И. Тютчевымъ въ разныхъ домахъ и прислушиваюсь къ его разговору. Какъ каждый эпитетъ его точенъ, оргиналенъ и поэтиченъ! Я смотрю на него съ нѣкотораго рода умиленіемъ — божественный старецъ. Но никто изъ посѣщаемыхъ имъ мужчинъ и дамъ, никто изъ окружающихъ его не чувствуетъ и не понимаетъ поэзіи его стиховъ. Виноватъ, дочь его только понимаетъ ее, да и то настолько, насколько можетъ чувствовать и понимать поэзію женщина, а она притомъ еще пожилая дѣвушка. Прощайте.
„Что-то давно не имѣю отъ васъ вѣсти, милые друзья, такъ что даже соскучился, на зло твоему выраженію, что я здѣсь катаюсь, какъ сыръ въ маслѣ. Да, хорошо, а все тянетъ къ своимъ; — васъ же мнѣ не замѣнитъ никто въ мірѣ. Мнѣ въ самомъ дѣлѣ живется пока не скучно; мои здѣшніе пріятели и знакомые всѣ очень добры со мной, и хотя я уже пять лѣтъ какъ не былъ въ Петербургѣ, — никто не измѣнился со мной. Кто-то сказалъ, что не трудно заводить друзей, а трудно сохранять ихъ. Мнѣ весело думать, что я не разошелся даже ни съ однимъ старымъ знакомымъ. На дняхъ я встрѣтилъ Щербину; удивительно, — время почти всѣхъ дѣлаетъ лучше. Съ большимъ удовольствіемъ провелъ я съ нимъ два часа. Онъ любитъ и цѣнитъ твои стихи и понимаетъ ихъ. А это для меня добрый знакъ.
„Неужели вашъ выѣздъ изъ Москвы рѣшенъ на 2-е февраля? Кажется, что прошлаго года вы выѣхали позднѣе. Но какъ бы тамъ ни было, а къ этому сроку едва ли удастся Тургеневу пріѣхать въ Москву; въ Спасское же онъ не поѣдетъ, а выпишетъ Николая Николаевича въ Москву. Онъ теперь обязанъ подпискою не выѣзжать изъ Петербурга. Онъ уже призванъ былъ въ сенатъ, дѣло началось. Но скоро ли оно кончится и какъ пойдетъ, теперь ничего нельзя сказать. Ты правъ, говоря, что пріѣздъ Тургенева меня задержитъ. Въ нѣкоторомъ родѣ онъ то же, что больной тифомъ, — ждетъ кризиса, а кризисъ еще не совершился. Неизвѣстность въ этомъ родѣ дѣлъ тяжела. Итакъ, я не могу сказать, когда я буду въ Москву. Я всетаки не оставилъ намѣренія съѣздить заграницу мѣсяца на три. Отъ здѣшней петербургской весны, которая отвратительна, думаю ѣхать въ послѣднихъ числахъ февраля и вернуться въ половинѣ мая. Въ Парижъ не поѣду, а въ сѣверную Италію.
„Узнавши, что вы остаетесь въ Москвѣ только до 2-га февраля, Тургеневъ, кажется, хочетъ просить тебя пріѣхать въ Петербургъ. Дѣло его при самомъ благопріятномъ исходѣ никакъ не можетъ кончиться ко времени вашего отъѣзда. Соображая всѣ эти обстоятельства, я желалъ бы знать, намѣренъ ли ты совершить это путешествіе? Если намѣренъ, то мы могли бы вмѣстѣ вернуться въ Москву. Поѣздка Тургенева въ Москву можетъ быть только по окончаніи его дѣла, и дай Богъ, чтобы оно кончилось черезъ мѣсяцъ. Итакъ, желательно знать, какія твои намѣренія или желанія относительно поѣздки сюда. Объ этомъ извѣсти.
„Я вчера писалъ тебѣ, что намѣреваюсь выѣхать отсюда завтра въ субботу. Но вчерашнее письмо твое извѣщаетъ, что ты рѣшился таки проѣхать въ Петербургъ. Итакъ, мы вмѣстѣ прокатимся въ Москву, проведемъ вмѣстѣ дня три, а главное повидаемся съ Тургеневымъ. Итакъ, я буду ждать тебя и перервалъ уже всѣ приготовленія къ выѣзду.