сности его, противъ которой вовсе не имѣютъ средства. Да еще такъ поступаютъ самые благоразумные и свѣдущіе врачи, a другіе суются лѣчить и тогда навѣрное губятъ“.
„Получилъ твое письмо, изъ котораго неожидано увидѣлъ, что ты совсѣмъ расхворался. Слѣдовалъ ли ты системѣ лѣченія, рекомендованной Сережей? Я думаю, что по свойственной тебѣ лѣни ты пренебрегъ ею. Дѣйствительно, трудно выходить изъ колеи, въ которую уложился образъ жизни, а обертываніе въ простыню и послѣ того хожденіе (безцѣльное) представляютъ такой трудный процессъ, предъ которымъ отступаешь почти съ ужасомъ. Дѣйствительно, легче рѣшиться на микстуры, чѣмъ на такое безпокойное лѣченіи. Какъ же быть? Но еслибы ты имѣлъ довольно воли, чтобы продолжать обертываніе въ простыню и хожденіе, хотя въ теченіи десяти дней, то удовольствіе и оживленіе, которыя бы ощутилъ твой организмъ, рѣшили бы тебѣ слѣдовать этой гигіенической системѣ. Ты привыкъ говорить, что времени нѣтъ; но у тебя большая часть времени проходитъ въ разговорахъ, — да притомъ на это нужно только одинъ часъ. Замѣть, что при этомъ у тебя и отправленіе организма сдѣлалось бы аккуратно и свободно. Не времени, a рѣшимости и воли нѣтъ; ты раскисъ и опустился въ своей халатной жизни.
„Стихотвореніе твое принадлежитъ къ лучшимъ. Мнѣ кажется неопредѣленнымъ:
«И дрожать испареній струи
У окраины яркихъ небесъ»
„У какой окраины? Испаренія могутъ подниматься съ земли, — у какой же окраины небесъ они могутъ дрожать? Какъ я ни думалъ объ этомъ и ни старался представить себѣ опредѣлительно — ничего не выходило. Значитъ, нѣтъ ли неясности въ твоемъ рисункѣ? Кромѣ этого все стихотвореніе прекрасно. Кстати: я встрѣчаюсь съ Ѳ. И. Тютчевымъ въ разныхъ домахъ и прислушиваюсь къ его разговору. Какъ каждый эпитетъ его точенъ, оргиналенъ и поэтиченъ! Я смотрю на него съ нѣкотораго рода умиленіемъ — божествен-
