готворительныхъ цѣлей. „Теперь, сказалъ Тургеневъ, англичанка требуетъ, чтобы моя дочь забирала на руки худую одежду бѣдняковъ и, собственноручно вычинивъ оную, возвращала по принадлежности.
— И это вы считаете хорошимъ? спросилъ Толстой.
— Конечно; это сближаетъ благотворительницу съ насущною нуждой.
— А я считаю, что разряженная дѣвушка, держащая на колѣняхъ грязные и зловонные лохмотья, играетъ неискреннюю, театральную сцену.
— Я васъ прошу этого не говорить! воскликнулъ Тургеневъ съ раздувающимися ноздрями.
— Отчего же мнѣ не говорить того, въ чемъ я убѣжденъ, отвѣчалъ Толстой.
Не успѣлъ я крикнуть Тургеневу: „перестаньте!“ какъ, блѣдный отъ злобы, онъ сказалъ: „такъ я васъ заставлю молчать оскорбленіемъ“. Съ этимъ словомъ онъ вскочилъ изъ-за стола и, схватившись руками за голову, взволнованно зашагалъ въ другую комнату. Черезъ секунду онъ вернулся къ намъ и сказалъ, обращаясь къ женѣ моей: „ради Бога извините мой безобразный поступокъ, въ которомъ я глубоко раскаиваюсь“. Съ этимъ вмѣстѣ онъ снова ушелъ.
Понявъ полную невозможность двумъ бывшимъ пріятелямъ оставаться вмѣстѣ, я распорядился, чтобы Тургеневу запрягли его коляску, а графа обѣщалъ доставить до половины дороги къ вольному ямщику Ѳедоту, воспроизведенному впослѣдствіи Тургеневымъ. Насколько матеріально легко было отправить Тургенева, настолько трудно было отправить Толстаго. Положимъ, въ моемъ распоряженіи была московская пролетка съ дышломъ; но зато ни одна изъ нашихъ лошадей не хаживала въ дышлѣ. Наконецъ, я выхожу на крыльцо и съ душевнымъ трепетомъ слѣжу за моимъ сѣренькимъ верховымъ въ парѣ съ другимъ такимъ же неукомъ, какъ-то они вывезутъ гостя на проселокъ. О, ужасъ! вижу, что, проѣхавъ нѣсколько саженъ, пара, завернувъ головы въ сторону, начинаетъ заворачивать назадъ къ конному двору; повернутая тамъ снова на путь истинный, она раза съ два повторяетъ ту же вольту и затѣмъ уже бойко отправляется рысью по дорогѣ.
