То ли дѣло брякнуть такъ, по-военному: „Смирно! умъ, пошелъ направо! маршъ! стой, равняйсь! Художество! налѣво маршъ! стой, равняйсь!“ — И чудесно! стоитъ только подписать рапортъ, что все, молъ, обстоитъ благополучно. Но тутъ приходится сказать (съ умнымъ или глупымъ, какъ повашему?) Гёте:
«Ja! Wenn es wir nur nicht besser wüssten!»
„Я радъ, что вы по крайней мѣрѣ сошлись съ Толстымъ, а то это было ужь очень странно; что же касается до представленія моего Нахлѣбника, то это одно изъ тѣхъ несчастій, которыя могутъ случиться со всякимъ порядочнымъ человѣкомъ. Воображаю, что это будетъ за мерзость! И пьеса, и исполнители ея одинаково достойны другъ друга.
„Досвиданія! Крѣпко жму вамъ руку, кланяюсь вашей женѣ, и остаюсь
5 марта того же года онъ же:
„Величественный и прелестный другъ мой, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, я вчера получилъ ваше письмо изъ Степановки отъ 15 февраля (эка, подумаешь, почта-то, почта-то!) и долженъ сказать, что оно столь же мило, сколь неразборчиво, und das ist viel! Одолѣвъ его въ потѣ лица, я пришелъ къ заключенію, что мы съ вами совершенно однихъ и тѣхъ же мнѣній, только за вами водится обычай всякую чепуху взваливать на умъ, какъ сказано у Беранже:
«C’est la faute de Voltaire,
C’est la faute de Rousseau».
„Вотъ и Мининъ не вытанцовался по причинѣ ума; а умъ тутъ ни при чемъ; просто силы таланта не хватило. Развѣ весь Мининъ не вышелъ изъ міросозерцанія, въ силу котораго Островскій сочинилъ Рудакова въ Не въ свои сани не садись? А въ то время онъ еще не слушался профессоровъ. Написать бѣдноватую хронику съ благочестиво-народною тенденціей, съ обычными лирическими умиленіями, написать
