Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/9

Мои воспоминанія. — Глава IX
авторъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ

Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 235—284.



IX.

Новосельская жизнь. — Посѣщеніе Николая Толстаго. — Наша поѣздка съ Борисовымъ въ Никольское. — Пріѣздъ брата Петра. — Ѳедюшка. — Пріѣздъ Тургенева. — Извѣстіе о нездоровьи брата моего Василія. — Наши охоты съ Тургеневымъ. — У Онухтиныхъ. — Семья Тургеневыхъ. — Студентъ Рабіоновъ. — Переводъ «Антонія и Клеопатры». — Именины Е. С. Тургеневой. — Тургеневское имѣніе Топки. — Возвращеніе въ Москву. — Кончина брата Василія и его жены. — Рожденіе племянника и пріѣздъ брата Петра въ Москву.

Борисовыхъ мы нашли въ Новоселкахъ въ такомъ сравнительно блестящемъ состояніи, въ какомъ, по мнѣнію моему, чета, эта уже болѣе никогда не находилась. Мы съ женою помѣстились на антресоляхъ, на которыхъ жила когда то наша покойная мать, и на которыхъ всѣ мы, начиная съ меня, родились. Излишне говорить объ общей нашей радости при встрѣчѣ съ сестрою. Замѣтно было, что на этотъ разъ и Борисовъ менѣе ревновалъ ко мнѣ Надю.

Предавшійся въ это время изученію дорафаэлевской живописи, В. Боткинъ писалъ изъ Флоренціи отъ 31 марта 1858 г.

„Вчера пріѣхалъ я сюда, побывавъ въ Фолиньи, Ассизи, Перуджіи, Орвіетто и Сіеннѣ. Весь этотъ край необыкновенно интересенъ по разсѣяннымъ въ немъ произведеніямъ самой лучшей эпохи итальянской живописи. Но путешествіе по немъ сопряжено съ большимъ неудобствомъ; унылые, совсѣмъ обветшавшіе городки и деревеньки, и такъ мало между ними сообщенія, что въ иныхъ мѣстахъ я не могъ найти телѣжки съ лошадью, чтобы доѣхать до слѣдующаго города. Въ Spello — малѣйшемъ и дряннѣйшемъ городишкѣ, въ одной ветхой церкви есть фрески Пинтурикіо: Благовѣщеніе и Поклоненіе волхвовъ. Такъ они написаны, столько въ нихъ разлито наивнѣйшей граціи и самой поэтической, христіанской идеальности, столько чистѣйшей прелести въ лицѣ Мадонны, столько внутренней поэзіи въ этомъ простодушномъ умиленіи милаго, простаго, беззавѣтно любящаго лица — я не могъ отвести глазъ отъ фреска и смотрѣлъ, все смотрѣлъ на него, хотя глаза смутно видѣли отъ проступившей въ нихъ слезы. Въ этомъ же городкѣ, но въ другой церкви есть запрестольный большой образъ, тоже Пинтурикіо — Мадонна съ Младенцемъ на тронѣ и по сторонамъ молящіеся на нихъ святые. Обожаніе Мадонны было въ Италіи, и именно въ этой части Италіи, какимъ то особеннымъ исключительнымъ религіознымъ чувствомъ, и вовсе не вслѣдствіе догмы, а въ силу какого-то идеала высочайшей женственности, который зародился въ художественной натурѣ этого горнаго племени. Извѣстно, что Рафаэль, который весь вышелъ изъ Умбрійской школы, съ самаго младенчества имѣлъ особенную набожность къ Мадоннѣ. Эта набожность, горѣвшая въ душѣ величайшаго художника, и создала тѣ идеалы, на которые даже теперь невозможно смотрѣть безъ умиленія. Вотъ оно, das ewig Weibliche, которымъ заключилъ Гёте свое воззрѣніе на міръ.

„25 мая поѣду въ Лондонъ. Такъ какъ я Англію очень мало знаю и вовсе не знаю ея художественныхъ собраній, то предполагаю остаться въ ней мѣсяца два. Потомъ стану брать морскія ванны, вѣроятно въ Остенде — и послѣ нихъ въ Москву. — Ахъ, забылъ главное: здѣсь увидѣлся съ милѣйшимъ Ап. Григорьевымъ, котораго нашелъ свѣжимъ и бодрымъ и страстно полюбившимъ живопись — и видѣлся съ нимъ часто. Онъ что-то написалъ и сбирается мнѣ прочесть. Тургеневъ уже уѣхалъ отсюда черезъ Венецію въ Вѣну, а потомъ кажется на нѣсколько дней въ Парижъ, на свадьбу кн. Орлова. Ася далеко не всѣмъ нравится. Мнѣ кажется, что лицо Аси не удалось — и вообще вещь имѣетъ прозаически придуманный видъ. О прочихъ лицахъ нечего и говорить. Какъ лирикъ, Тургеневъ хорошо можетъ выражать только пережитое имъ; во всемъ остальномъ выступаютъ наружу одни поэтическія намѣренія и подробности“. В. Боткинъ.

Однажды, когда мы послѣ завтрака въ 12 час. взошли съ женою на наши антресоли, и я расположился читать что-то вслухъ, — на камняхъ у подъѣзда раздался желѣзный лязгъ, и вошедшій слуга доложилъ, что графъ H. Н. Толстой желаетъ насъ видѣть; a вслѣдъ затѣмъ къ намъ наверхъ взошелъ дорогой нашъ московскій гость, пока еще незнакомый съ хозяевами дома, такъ какъ онъ появился зимою въ Москвѣ уже послѣ отъѣзда изъ нея Борисовыхъ. Конечно, черезъ полчаса онъ вполнѣ освоился со всѣми и производилъ впечатлѣніе близкаго человѣка, вернувшагося послѣ долговременной отлучки. Завязались многосложныя воспоминанія кавказцевъ объ этомъ воинственномъ и живописномъ краѣ. На распросы наши о Львѣ Николаевичѣ, графъ съ видимымъ наслажденіемъ разсказывалъ о любимомъ братѣ: — „Левочка, говорилъ онъ, усердно ищетъ сближенія съ сельскимъ бытомъ и хозяйствомъ, съ которыми, какъ и всѣ мы, до сихъ поръ знакомъ поверхностно. Но ужь не знаю, какое тутъ выйдетъ сближеніе: Левочка желаетъ все захватить разомъ, не упуская ничего, даже гимнастики. И вотъ у него подъ окномъ кабинета устроенъ баръ. Конечно, если отбросить предразсудки, съ которыми онъ такъ враждуетъ, онъ правъ: гимнастика хозяйству не помѣшаетъ; но староста смотритъ на дѣло нѣсколько иначе: „придешь, говоритъ, къ барину за приказаніемъ, а баринъ, зацѣпившись одною колѣнкой за жердь, виситъ въ красной курткѣ головою внизъ и раскачивается; волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось, не то приказанія слушать, не то на него дивиться“. — Понравилось Левочкѣ, какъ работникъ Юфанъ растопыриваетъ руки при пахотѣ. И вотъ Юфанъ для него эмблема сельской силы, вродѣ Микулы Селяниновича. Онъ самъ, широко разставляя локти, берется за соху и юфанствуетъ“.

Оказалось, что Новоселки въ недальнемъ разстояніи отъ Никольскаго, куда однако надо было ѣхать по довольно фантастической дорогѣ, начиная съ переправы черезъ р. Зушу въ бродъ, бывавшій большею частію по колѣно лошади, но доходившій иногда и до груди, а иногда и совершенно подтопленный мценскою городскою мельницей, что впрочемъ бывало рѣдко и на короткій срокъ при наборѣ воды подъ барки. Какъ бы то ни было, но милѣйшій Николай Николаевичъ видимо привыкъ къ нашему близкому сосѣдству, и его желтая коляска, запряженная тройкою сѣрыхъ, нерѣдко останавливалась передъ нашимъ крылъцомъ.

Не могу пройти молчаніемъ этого экипажа, котораго никакъ не могу въ воспоминаніи отдѣлить отъ прелестной личности его владѣльца. Хотя мы и называли этотъ экипажъ коляской, но это была скорѣе большая двумѣстная пролетка безъ верха, но съ дверцами, повѣшанная на четырехъ полукруглыхъ рессорахъ. Коляска эта явилась на свѣтъ въ тѣ времена, когда желтолимонный цвѣтъ былъ для экипажей самый модный, и когда экипажи дѣлали такъ прочно, что у одного даже многолѣтняго поколѣнія не хватало силъ ихъ изъѣздить. Блестящимъ примѣромъ тому могла служить наслѣдственная Никольская коляска, у которой всѣ четыре рессоры самымъ рѣшительнымъ образомъ подались вправо, такъ что лѣвыя колеса вертѣлись на виду у сѣдоковъ, тогда какъ правыя были скрыты надвинувшимся на нихъ кузовомъ, и кучеръ сидѣлъ на козлахъ не противъ коренной, а противъ правой пристяжной. Раза съ два приходилось мнѣ впослѣдствіи проѣхать съ H. H. Толстымъ въ этой коляскѣ на почтовыхъ подъ самую Тулу и обратно, и не было примѣра утраты малѣйшаго винта или гайки. Я какъ то замѣтилъ H. H., что его коляска — эмблема безсмертія души. Съ тѣхъ поръ братья Толстые иначе ее не называли.

Слѣдовало и намъ съ Иваномъ Петровичемъ отдать визитъ Ник. Ник. И вотъ мы съ Борисовымъ — онъ на своемъ прелестномъ Карабахѣ, а я на Донцѣ изъ подъ борзятника — отправились въ самый Троицынъ день по дорогѣ въ Никольское. По переѣздѣ черезъ неглубокій бродъ, пришлось проѣзжать черезъ небольшое село Хализево, находящееся, подобно самому Никольскому Толстаго, въ Чернскомъ уѣздѣ Тульской губерніи. Утро стояло жаркое и золотистое; жаворонки звенѣли надъ пышно разростающею озимью и покрывшими землю овсами. И лошади, и души наши скорѣе требовали сдерживанія, чѣмъ принужденія. Такъ пришлось намъ проѣзжать мимо одинокой телѣги, стоящей посреди широкаго выгона. Небольшая рыжая лошаденка, запряженная въ повозку, чуть ли не дремала, развѣсивши уши, а на повозкѣ, въ широкополой шляпѣ, на колѣняхъ, на сочной травѣ, полусидѣлъ остроносый брюнетъ подъ сѣнью такого преувеличенно пышнаго березоваго вѣнка и съ такимъ выраженіемъ сладостнаго опьяненія на лицѣ, что лучшаго оригинала для Сатира или Силена нельзя было и выдумать. Въ рукахъ онъ держалъ шкаликъ и стаканчикъ, и когда мы поровнялись съ его телѣгой, онъ съ такимъ добродушіемъ воскликнулъ: „господа! благоволите по стаканчику! желаю васъ поздравить съ праздникомъ!“ — что нельзя было не почувствовать симпатіи къ этому человѣку.

Пришлось распрашивать у встрѣчныхъ дорогу на Никольское, такъ какъ мѣста эти въ Тульской губерніи были намъ совершенно незнакомы. Дорога повела насъ черезъ лѣсъ, принадлежавшій господину Трубицыну, и тутъ мы наѣхали на свѣжіе еще превосходно спиленные дубовые пни. Я мелькомъ слышалъ, что англичане скупали въ этой мѣстности старинные дубовые лѣса, и увѣренъ, что Трубицынскіе пни, о которыхъ я говорю, благодаря своей громадности, уцѣлѣли и по настоящій день. Правда, я не мѣрилъ ихъ, но нарочно переѣзжалъ черезъ нихъ по діагонали приблизительно въ пять аршинъ.

Наконецъ, проѣхавши еще весьма порядочный березовый и осиновый лѣсъ, мы съ задняго двора наѣхали на небольшой флигель, очевидно жилище владѣльца села Никольскаго.

— Хорошо, какъ онъ дома, сказалъ я обращаясь къ Борисову.

— А дома нѣтъ, отвѣчалъ онъ, такъ мы сейчасъ же повернемъ назадъ домой къ обѣду. Благо дорога чудесная.

Проѣзжая мимо небольшаго, очевидно, кухоннаго окна, я замѣтилъ на подоконникѣ тщательно ошпаренную и ощипанную курицу, судорожно прижимавшую крыльями собственный пупокъ и печенку.

— Не безпокойся, сказалъ я, — баринъ дома.

И дѣйствительно, слуга графа, махнувши конюхамъ, чтобы они приняли лошадей нашихъ, ввелъ насъ изъ сѣней направо въ довольно просторную комнату въ два свѣта. Кругомъ вдоль стѣнъ тянулись ситцевые, турецкіе диваны въ перемежку со старинными стульями и креслами. Передъ диваномъ, направо отъ входа, стоялъ столъ, а надъ диваномъ торчали оленьи и лосьи рога, съ развѣшанными на нихъ восточными, черкесскими ружьями. Оружіе это не только кидалось въ глаза гостей, но и напоминало о себѣ сидящимъ на диванѣ и забывшимъ о ихъ существованіи нежданными ударами по затылку. Въ переднемъ углу находился громадный образъ Спасителя въ серебряной ризѣ.

Изъ слѣдующей комнаты вышелъ къ намъ милый хозяинъ съ своею добродушно-привѣтливою улыбкой.

— Какой день-то чудесный, сказалъ онъ. — Я только что пришелъ изъ сада и заслушивался щебетанія птичекъ. Точно шумный разноплеменный карнавалъ, — и не понимаютъ другъ друга, a всѣмъ весело. Каждому свое. Вотъ Левочка юфанствуетъ, а я съ удовольствіемъ читаю Рабле.

Ясно было, что Ник. Ник., то проживавшій въ Москвѣ, то у двухъ братьевъ и любимой сестры, то у насъ, или на охотѣ, смотрѣлъ на Никольскій флигель не какъ на постоянное, осѣдлое жилище, требующее извѣстной поддержки, а какъ на временную походную квартиру, въ которой пользуются чѣмъ можно, не жертвуя ничѣмъ на благоустройство. О такомъ временномъ оживленіи уединеннаго Никольскаго флигеля свидѣтельствовали даже мухи.

— Пока никто не входилъ въ большую комнату, ихъ тамъ почти не было замѣтно; но при людскомъ движеніи, громаднѣйшій рой мухъ, молчаливо сидящихъ на стѣнахъ и оленьихъ рогахъ, мало по малу взлеталъ и наполнялъ комнату въ невѣроятномъ количествѣ. Про это Левъ Николаевичъ со свойственной ему зоркостью и образностью говорилъ: „когда брата нѣтъ дома, во флигель не приносятъ ничего съѣстнаго, и мухи, покорныя судьбѣ, безмолвно усаживаются по стѣнамъ, но едва онъ вернется, какъ самыя энергическія начинаютъ понемногу заговаривать съ сосѣдками: „вонъ онъ, вонъ онъ пришелъ; сейчасъ подойдетъ къ шкафу и будетъ водку пить; сейчасъ принесутъ хлѣбца и закуски. Ну да, хорошо, хорошо; подымайтесь дружжж—нѣе“. И комната наполняется мухами. „Вѣдь этакія мерзкія, говоритъ братъ, — не успѣлъ налить рюмки, а вотъ уже двѣ ввалились“.

Ироническій тонъ, постоянно сквозившій въ словахъ Николая Николаевича, невольно вызывалъ и во мнѣ шуточное расположеніе, въ которомъ я старался безпрестанно тащить за волосы французскіе и русскіе каламбуры. При такихъ поискахъ за ними, приходилось подготовлять почву условнымъ если. Конечно, такіе каламбуры надоѣли Ник. Ник., и онъ говорилъ, что каламбуры съ если не допускаются. Зато безъ предварительнаго если даже самые слабые каламбуры принимались добрѣйшимъ Ник. Ник. съ особенною снисходительностью. Помню, въ одинъ изъ моихъ позднѣйшихъ пріѣздовъ въ Никольское, онъ зазвалъ меня въ лѣсъ послушать гончихъ. Хотя я никогда не могъ понять, какимъ образомъ можно съ удовольствіемъ слушать собачій лай, но въ обществѣ Ник. Ник. готовъ былъ слушать что угодно, даже скрипъ адскихъ воротъ. Въ лѣсу мы улеглись навзничь около мшистыхъ корней истяжной осины, и въ скоромъ времени положеніе собственнаго тѣла опрокидывало всю предстоящую картину такъ, что высокія деревья казались чуть ли не собственной нашей беродою, опускающеюся въ лазурную глубь небеснаго океана.

— Вотъ, сказалъ я Толстому, теперь такихъ рослыхъ людей, какіе были встарину, уже нѣтъ.

— Что вы хотите сказать? спросилъ Толстой.

— Сущую правду, отвѣчалъ я. Возможенъ ли въ наше время Горацій какъ лѣсъ (Коклесъ)?

Ник. Ник. разсмѣялся.

— Вы должны быть постоянно веселы, сказалъ я. Изо всѣхъ кавказцевъ вы самый надѣленный судьбою человѣкъ.

— Ну! замѣтилъ иронически Ник. Ник. — Поддержать и доказать этотъ тезисъ довольно трудно.

— Нисколько, отвѣчалъ я: у заурядныхъ счастливцевъ только оружіе подъ чернью, а у васъ цѣлое имѣніе подъ Чернью.

— Что правда, то правда, отвѣчалъ расхохотавшійся до кашля Ник. Ник.

Картина Никольскаго быта была бы неполна безъ описанія обѣда и его сервировки. Около пяти часовъ слуга накрылъ на столѣ передъ диваномъ на три прибора, положивъ у каждой тарелки по старинной серебряной ложкѣ съ желѣзной вилкою и ножемъ съ деревянными ручками. Когда крышка была снята съ суповой чашки, мы при разливаніи супа тотчасъ же узнали знакомую намъ курицу, разрѣзанную на части. За супомъ явилось спасительное въ помѣщичьихъ хозяйствахъ блюдо, надъ которымъ покойный Пикулинъ такъ издѣвался: шпинатъ съ яичками и гренками. Затѣмъ на блюдѣ появились три небольшихъ цыпленка и салатникъ съ молодымъ салатомъ.

— Что же ты не подалъ ни горчицы, ни уксусу? спросилъ Ник. Ник.

И слуга тотчасъ же исправилъ свою небрежность, поставивши на столъ горчицу въ помадной банкѣ и уксусъ въ бутылкѣ отъ одеколона Мусатова.

Покуда усердный хозяинъ на отдѣльной тарелкѣ мѣшалъ желѣзнымъ лезвіемъ ножа составленную имъ подливку для салата, уксусъ, окисляя желѣзо, успѣлъ сильно подчернить соусъ; но затѣмъ, когда тѣми же ножемъ и вилкою хозяинъ сталъ мѣшать салатъ, послѣдній вышелъ совершенно подъ чернью.

Л. Н. Толстой писалъ мнѣ:

„Драгоцѣнный дяденька! пишу два слова только чтобы сказать, что обнимаю васъ изо всѣхъ силъ, что письмо ваше получилъ, что М. П. цѣлую руки, всѣмъ вашимъ кланяюсь. Тетенька очень благодарна за память и кланяется; и сестра кланяется. Что за весна была и есть чудная! Я въ одиночествѣ смаковалъ ее чудесно. Братъ Николай долженъ быть въ Никольскомъ (Вяземскомъ); поймайте его и не пускайте, я въ этомъ мѣсяцѣ хочу придти къ вамъ. Тургеневъ поѣхалъ въ Винцигъ до августа, лѣчить свой пузырь. Чертъ его возьми! Надоѣло любить его. Пузыря не вылѣчитъ, а насъ лишитъ. Затѣмъ прощайте, любезный другъ; ежели до моего прихода не будетъ стихотворенья, ужь я изъ васъ его выжму.

Вашъ гр. Л. Толстой.

„Какой Троицынъ день былъ вчера! Какая обѣдня, съ вянущей черемухой, сѣдыми волосами и ярко-краснымъ кумачемъ и горячее солнце“.

12 мая. 1858. 

A затѣмъ онъ же:

„Ау! Дяденька! Ауу! Вопервыхъ, сами не отзоветесь ничѣмъ, когда весна, и знаете, что всѣ о васъ думаютъ, и что я, какъ Прометей, прицѣпленъ къ скалѣ и всетаки алкаю васъ видѣть и слышать. Или бы пріѣхали, или хоть позвали бы къ себѣ хорошенько. А вовторыхъ, зажилили брата, и очень хорошаго брата, по прозвищу Фирдуси. Главная тутъ преступница, я думаю, Марья Петровна, которой очень кланяюсь и прошу возвратить собственнаго нашего брата. Безъ шутокъ, онъ велѣлъ сказать, что на той недѣлѣ будетъ; Дружининъ тоже будетъ, пріѣзжайте и вы, голубчикъ дяденька. Право, а потомъ ужь и въ Козюлькино (Новоселки). Ив. П. и Над. Аѳ. душевный поклонъ и до свиданья.

Вашъ Л. Толстой

16 мая.

1 іюля 1858 г. Боткинъ писалъ уже изъ Лондона. Англія, по словамъ его, превзошла всѣ его ожиданія, не только извѣстнаго рода совершенствомъ своего историческаго склада, но и множествомъ темныхъ сторонъ, вызванныхъ этимъ складомъ, которыхъ между прочимъ тамъ никто не скрываетъ. Переходя отъ области политической къ театру, онъ пишетъ:

„Ужь какъ обставленъ „Венеціанекій купецъ“! Полное возрожденіе Венеціи старой, роскошной, блестящей. Господи! что за поэзія льется изъ этой пьесы! Я видѣлъ ее два раза и пойду еще и не насыщусь. Эта угрюмая драма, переплетенная съ самой ясной нѣжнѣйшей поэзіей сердца, — подъ конецъ сливается въ какіе то задушевные аккорды, составленные изъ цвѣтовъ и звуковъ, благоуханій и мелодій. Въ послѣдній разъ я вышелъ изъ театра охваченный какою то безымянною силой и съ тѣмъ неизъяснимымъ блаженнымъ ощущеніемъ въ душѣ, какое даетъ только одна поэзія. Я не въ состояніи былъ идти домой и долго бродилъ по тихому, пустому Лондону. Какъ я благословлялъ и эту кроткую, миловидную луну, и это звѣздное, темносинее небо, и эту святую тишину ночи. И такъ душа была полна необъятнымъ и блаженнымъ, что я даже не вспомнилъ о томъ, кому обязанъ я былъ такимъ счастіемъ. Въ Вестминстерѣ стоитъ его монументъ, но никто не знаетъ похожъ ли онъ. Нынѣшніе англичане утратили смыслъ играть Шекспира: для этого надо вознестись надъ національнымъ въ общечеловѣческое, — а этому теперь мѣшаютъ имъ тысячи препятствій: и ихъ узкая національность, и ихъ пуританизмъ, и формальная религіозность, и ихъ мелкая, сухая мораль. Представь себѣ Диккенса съ Шекспировскимъ воззрѣніемъ на человѣческую природу. Но Диккенсъ остался въ морали своей узкимъ и мелкимъ англичаниномъ, и черезъ нѣсколько лѣтъ будетъ забытъ“.

В. Боткинъ.

Настоящее лѣто было, можно сказать, самымъ удачнымъ въ Новоселкахъ. Подъѣхалъ съ своей Грайворонки и гостилъ у насъ братъ Петруша, возбуждавшій къ себѣ во всѣхъ своею задушевною услужливостью живѣйшую симпатію. Милѣйшій Ник. Ник. весьма часто гостилъ у насъ по два и по три дня. Останавливался онъ всегда въ старомъ флигелѣ, окруженномъ густыми кустами сирени. Всѣ мы заботились о его удобствахъ.

Помню, однажды утромъ я пошелъ его провѣдать и узнавъ, что онъ уже проснулся, спросилъ его, — покойно ли было ему на новомъ мѣстѣ и хорошо ли спалось?

— Совершенно покойно, отвѣчалъ онъ. Но я всю ночь не смыкалъ глазъ: раскрылъ окно и все слушалъ птицу. Ну, ужь птица! восклицалъ Ник. Ник., смѣясь до слезъ, проступавшихъ на глазахъ. Я таки, продолжалъ онъ, знакомъ съ птичьими напѣвами, но такой птицы въ жизнь мою не слыхивалъ: и щегломъ, и соловьемъ, и синицей, и малиновкой, и чернымъ дроздомъ.

— Птица эта, отвѣчалъ я, по справедливости называется пересмѣшникомъ; и мнѣ раза съ два только приходилось слышать по нѣскольку отрывочныхъ ея колѣнъ. Но слышать ее продолжительно, какъ вамъ, не доводилось.

— Ну, ужь птица, продолжалъ съ восторгомъ восклицать Ник. Ник.

Къ этому надо прибавить, что Ник. Толстой и Борисовъ оба были шахматными игроками; и бывало, какъ сцѣпятся, то ихъ и водой не разольешь. Что касается до меня, то я никогда не могъ себя принудить обдумывать весь ходъ этой игры, которой правила мнѣ извѣстны.

Но вотъ пріѣхалъ къ намъ и давно ожидаемый Левъ Ник. Онъ былъ въ духѣ, а потому веселилъ и оживлялъ всѣхъ.

На Зушѣ, отыскавъ поглубже мѣсто у нашего лѣваго берега, Борисовъ устроилъ прекрасную купальню, до которой однако-же приходилось проходить по жарѣ около версты. Дамамъ и гостямъ поэтому закладывали экипажъ. Конечно, Левъ Никол, доказывалъ, что экипажъ — только стѣсненіе, и что ходить гораздо пріятнѣе.

Помню, что мы съ Борисовымъ были дома. Столъ былъ накрытъ, а братьевъ Толстыхъ все еще поджидали изъ купальни. Наконецъ появился сперва пѣшкомъ Левъ Никол., a затѣмъ на дрожкахъ — Ник. Ник. съ братомъ Петрушей.

— Что вы такъ долго? спросилъ я брата.

— Да искали золотыя запонки, которыя потерялъ Ник. Ник. Должно быть онъ нечаянно вытряхнулъ ихъ въ рѣчку.

— Постойте, господа! воскликнулъ Иванъ Петр. Я сейчасъ только видѣлъ прошедшаго по двору Фатьяновскаго мальчишку Ѳедюшку. Тамъ онъ прославился своею глазастостью; попробуемъ его наладить въ купальню. Хуже отъ этого не будетъ, а быть можетъ онъ и разыщетъ запонки.

Крикнули мальчика лѣтъ 12-и; растолковали ему, въ чемъ дѣло, а сами сѣли обѣдать. Въ концѣ обѣда слуга, подавая дутый пирогъ изъ земляники, сказалъ вполголоса Борисову:

— Ѳедюшка пришелъ и запонки принесъ.

— Гдѣ ты ихъ нашелъ? спросили мы Ѳедюшку всѣ въ одинъ голосъ, вышедши къ нему въ переднюю.

— Да около самой купальни въ рѣкѣ. Я тихонько опустился на дно, да и сталъ глядѣть вокругъ себя. Смотрю, а онѣ такъ то направо отъ меня блестятъ на днѣ. Я ихъ и выхватилъ.

Ѳедюшка, получившій въ поощреніе своего таланта два двугривенныхъ, былъ конечно болѣе хозяина вещи радъ своей находкѣ.

Въ непродолжительномъ времени Ѳедюшкѣ довелось снова блеснуть своимъ талантомъ.

У меня была кожаная папиросочница, купленная, мною въ Ревелѣ и чрезвычайно удобная; растворялась она на двѣ стороны и съ каждой — стальной ободокъ запирался небольшимъ крючкомъ. Проходя цѣликомъ по лѣсу, я вздумалъ прилечь отдохнуть и выкурить папироску. Пришедши домой, я замѣтилъ, что у вмѣстилища папиросъ потерянъ крючекъ, и такимъ образомъ любимую папиросочницу приходилось бросить. Видя, какъ мнѣ жаль папиросочницы, Борисовъ тихонько и наскоро послалъ въ Фатьяново за Ѳедюшкой. На когда мальчикъ предсталъ передо мною, я почти не рѣшался къ нему обращаться уже, вопервыхъ, потому, что могъ только приблизительно указать на мѣсто моего отдыха, и къ тому же не надѣялся на возможность отыскать небольшую застежку, утратившую отъ долгаго употребленія свой стальной блескъ.

— Дѣлать нечего, Ѳедюшка, сказалъ я, уводя мальчика въ лѣсъ и довольно широко обводя рукою. Поищи вотъ такую застежку, пояснилъ я, указывая на другую половинку папиросницы.

Не прошло и часа, какъ мнѣ пришлось съ восхищеніемъ вручить Ѳедюшкѣ полтинникъ за принесенную застежку.

Подвиги Ѳедюшки на этомъ однако не кончились.

Въ то время отъ Новосельской усадьбы по склону къ г. Мценску на разстояніи версты тянулся прекрасный, черный лѣсъ изъ всевозможныхъ деревьевъ, начиная отъ дуба и клена до березы, осины и черемухи включительно. По верхней опушкѣ тянулся проселокъ въ городъ, а въ концѣ лѣса его огибала полевая дорога, довольно круто спускавшаяся по каменнымъ плитамъ къ берегу р. Зуши. Продолженіемъ этого спуска была тропинка черезъ лѣсъ, по которой снова можно было достигнуть Новосельской усадьбы, но, конечно, съ двойнымъ усиліемъ; ибо по верхней опушкѣ дорога шла съ небольшимъ уклономъ къ городу, а по нижней приходилось круто спускаться и затѣмъ такъ же круто подыматься на эспланаду усадьбы.

Сестра, ожидавшая къ зимѣ прибавленія семейства, должна была ежедневно гулять. Хотя отъ природы врагъ всякаго безцѣльнаго передвиженія, я тѣмъ не менѣе съ удовольствіемъ участвовалъ въ общихъ прогулкахъ, на которыхъ веселое оживленіе сестры было еще замѣтнѣе. 

Есть два типа людей и хозяевъ. Одинъ готовъ на всевозможныя лишенія, жертвы, въ видахъ усовершенствованія хозяйства. Такимъ типомъ былъ несомнѣнно нашъ покойный отецъ. Пшеница въ нашей мѣстности безъ сильнаго удобренія не родитъ; но зато въ дождливое время по такому удобренію можетъ поваляться. Когда это случалось у отца, я не разъ слыхалъ отъ него: „убыточно, а ужь по моему лучше пусть поваляется, чѣмъ свидѣтельствуетъ о моей лѣни“.

Противоположнымъ этому типомъ былъ Борисовъ. Онъ не разъ выставлялъ своимъ идеаломъ какого-то кавказскаго солдатика пьяницу и балагура, говорившаго, что хорошему человѣку нечего хлопотать о пустомъ, a слѣдуетъ проснуться, пропустить рюмочку, a затѣмъ позавтракать, а тутъ, глядя по дѣлу, пофриштикать, закусить и отдохнуть, а тутъ ужь и пообѣдать и т. д. Зато едва ли кто-либо могъ бы поспорить съ Борисовымъ въ умѣніи высосать наибольшихъ удобствъ изъ наличныхъ вещей. Конечно, Надя не хуже его могла расчесть потребность оборотнаго капитала, но въ то же самое время она всѣмъ существомъ инстинктивно чувствовала, что ея одушевленной, темнорусой головкѣ необходимъ характерный фонъ древесныхъ листовъ, а не безразличіе степи. И вотъ почему она не могла помириться въ душѣ съ запродажею Иваномъ Петровичемъ Новосельскихъ и Фатьяновскихъ лѣсовъ мценскому купцу, и каждый разъ, подходя на прогулкѣ къ лѣсу, она во услышаніе мужа восклицала: „уже сѣкира у корня древа лежитъ“.

Былъ чудесный лѣтній день, когда Борисовъ, братъ Петруша и я пустились провожать нашихъ дамъ вдоль верхней опушки по направленію къ городу.

Но не дошли мы до конца лѣса, какъ за спиною у насъ на западѣ показалась темносѣрая туча, и изъ подъ нея стало потягивать едва замѣтнымъ холодкомъ. Братъ въ восхищеніи отъ прекрасной прогулки предлагалъ обогнуть весь лѣсъ; я же совѣтовалъ возвратиться тѣмъ же слѣдомъ домой, во избѣжаніе дождя. Послѣ небольшаго колебанія, совѣтъ мой былъ принятъ, и не успѣли мы добѣжать до крыльца, какъ шумящія и косыя нити дождя задрожали по окнамъ. 

При видѣ желобовъ, успѣвшихъ наполнить подставленныя подъ ними кадки, и вспомнивъ о братѣ Петрушѣ, поставившемъ на своемъ и ушедшемъ отъ насъ подъ гору, я воскликнулъ:

— Вотъ когда пройметь нашего упрямца!

Дѣйствительно, минутъ черезъ пять я увидалъ проносящагося по грязи мимо оконъ къ крыльцу человека, въ которомъ узналъ брата.

— Иди, иди переодѣваться! кричали мы ему въ переднюю.

— Переодѣваться то я пойду, отвѣчалъ Петруша. Это не бѣда, a бѣда та, что я пропалъ. Что же я теперь буду дѣлать безъ очковъ? (По крайней близорукости, онъ постоянно носилъ очки). Какъ захватилъ меня ливень на нижней дорожкѣ, я прямо бросился цѣликомъ по кустамъ въ гору. Только выбѣжавъ изъ кустовъ на верхнюю дорогу, я почувствовалъ, что очковъ то нѣтъ. A гдѣ они, и самъ не знаю.

Братъ ушелъ переодѣваться въ свой флигель, и ливень сталъ быстро утихать.

— Вели-ка запречь бѣгунки да сбѣгать въ Фатьяново за Ѳедькой, сказалъ Ив. Петр. слугѣ.

— Да Ѳедька здѣсь, отвѣчалъ слуга. Я сейчасъ видѣлъ, что онъ несъ ягоды на ледникъ.

— Тѣмъ лучше. Скажите, чтобы онъ обождалъ уходить домой.

Когда братъ, знакомый уже съ подвигами Ѳедьки сводилъ послѣдняго въ лѣсъ, то вернувшись выразилъ полную безнадежность на отысканіе очковъ.

— Что же, говорилъ братъ, могъ я ему указать, кромѣ приблизительнаго направленія, по которому бѣжалъ въ гору по высокому кустарнику на точку, которой тоже опредѣлить безошибочно не въ состояніи. Это только для очищенія совѣсти. Ѳедька, такъ Ѳедька! A затѣмъ приходится ѣхать въ Орелъ за новыми очками.

Когда мы собирались уже садиться за столъ, и подойдя къ окну, я увидалъ проносимую изъ кухни суповую чашку, то замѣтилъ слѣдомъ идущаго Ѳедюшку, а въ рукахъ у него что то сверкнуло. 

— A вѣдь Ѳедюшка очки-то нашелъ, крикнулъ я.

И дѣйствительно, вошедшій въ переднюю мальчикъ держалъ въ рукахъ невредимыя очки.

— Какъ ты ихъ нашелъ?

— Да какъ мнѣ Петръ Аѳан. показали, такъ я и сбѣжалъ подъ гору; а оттуда тѣмъ же слѣдомъ и пошелъ въ гору, да все смотрю вокругъ себя; глядь, а они на кустѣ на вѣткѣ и сверкаютъ.

Наступалъ сѣнокосъ, и братъ уѣхалъ въ свою Грайворонку.

Однажды, когда мы только что вернулись отъ рѣки, до которой доходили по березовой аллеѣ, у крыльца раздался грохотъ подъѣхавшаго экипажа.

— Кого это Богъ даетъ? сказалъ Ив. Петровичъ.

Полюбопытствовалъ и я — и увидалъ вылѣзшую изъ тарантаса плечистую, рослую фигуру въ сѣрой широкополой шляпѣ.

— Вонъ онъ! Вонъ онъ! воскликнулъ Тургеневъ, съ лицомъ совершено почернѣвшимъ отъ пыли.

— Вотъ они гдѣ! восклицалъ онъ, когда мы всѣ четверо вышли къ нему навстрѣчу на крыльцо.

— Идите вонъ на то крыльцо, въ уборную Ивана Петровича умыться и почиститься отъ пыли.

Черезъ полчаса Тургеневъ сидѣлъ уже въ гостиной и говорилъ о совершенномъ переустройствѣ своей жизни въ Спасскомъ, со времени послѣдняго моего тамъ появленія. Онъ самъ въ первый разъ пріѣхалъ въ Новоселки и познакомился съ Ив. Петровичемъ, съ женою котораго былъ уже давно знакомъ. Онъ говорилъ, что во главѣ всего его хозяйства стоитъ теперь 65-и лѣтній дядя его Николай Николаевичъ, кавалергардскій корнетъ 1814 г., проживающій въ настоящее время въ Спасскомъ съ молодою женою и свояченицей. Онъ разсказывалъ, какъ дядя его, человѣкъ стараго покроя, никакъ не могъ въ прошломъ году помириться съ шутовскими продѣлками Дружинина, Боткина, Григоровича, Колбасина и самого Ивана Сергеевича, сочинившихъ и поставившихъ на домашнюю сцену смѣхотворную пьесу, оканчивающуюся смертью всѣхъ дѣйствующихъ лицъ, тутъ же падающихъ на полъ.

— Мы сами слышали, говорилъ Ив. Серг., какъ дядя, шагая подъ окнами залы вдоль крытой галлереи, невольно восклицалъ: „оголтѣлые! оголтѣлые!“

Передавая мнѣ поклонъ отъ мадамъ Віардо, Тургеневъ сообщилъ, что она положила нѣсколько моихъ стихотвореній на музыку, которую прелестно поетъ, правильно выговаривая русскія слова и говоритъ про меня: „c’est mon poète“.

Неистощимъ онъ былъ въ повѣствованіяхъ о сожительствѣ и встрѣчахъ съ В. Боткинымъ. „Такъ, между прочимъ разсказывалъ Тургеневъ; сошлись мы съ нимъ за обѣдомъ въ большомъ Берлинскомъ отелѣ. Заговоривши съ сидѣвшимъ противъ меня гостемъ, я упомянулъ о необычайномъ приростѣ городскаго населенія, и замѣтилъ, что давно-ли мы учили по географіи, что въ Берлинѣ 400,000 жителей, а вотъ ихъ уже 700 т.

— „Это нѣсколько преувеличено, сказалъ мой собесѣдникъ, такъ какъ ихъ всего неполныхъ шестьсотъ тысячъ.

„При этомъ возражавшій ссылался на то, что ему, какъ здѣшнему жителю, это должно быть хорошо извѣстно.

„Я не уступалъ, и завязалось пари на два золотыхъ, которое нѣмецъ взялся немедля разрѣшить, сходивши въ свой номеръ за гидомъ. Когда онъ вышелъ изъ-за стола, Боткинъ, сидѣвшій рядомъ со мною, излилъ на меня всю желчь, вѣроятно, возбужденную въ немъ необычнымъ эпизодомъ во время методическаго трапезованія.

— „Вотъ это чисто русское растрепанное многознайство! Вотъ такъ-то мы по всему свѣту развозимъ свое невѣжество! Мнѣ стыдно подлѣ тебя сидѣть. Нашелъ съ кѣмъ спорить! Съ туземцемъ! Я очень радъ, что онъ тебя оштрафуетъ за твое позорное русское хвастовство!

„Я уткнулся носомъ въ тарелку и замеръ подъ его безпощадными упреками. Вдругъ чувствую руку на своемъ правомъ плечѣ, и спорившій со мною нѣмецъ, шепнувши мнѣ на ухо: „извините, я проигралъ“, — положилъ около моей тарелки два наполеона.

— „Кельнеръ, сказалъ я, — бутылку шампанскаго!

„Надо было видѣть сладчайшій медъ, которымъ мгновенно засіяло лицо Боткина. „Молодецъ, молодецъ!“ воскликнулъ онъ, гладя меня по правому рукаву“.

Я забылъ сказать, что однимъ изъ видимыхъ знаковъ новаго вѣянія въ Новоселкахъ было превращеніе одного изъ оконъ гостиной въ дверь на вновь пристроенную террасу. (Покойный отецъ нашъ былъ врагъ всякихъ террасъ и балконовъ). Въ хорошіе дни мы обѣдали на террасѣ. Такъ было и въ этотъ разъ; и хотя Надя съ любопытствомъ слушала интересныя подробности о Тургеневскомъ путешествіи, тѣмъ не менѣе сумѣла улучить минуту переговорить съ поваромъ, для того чтобы обѣдъ вышелъ, по ея выраженію, — „cъ крыльями“ Она еще изъ Парижа помнила, что Тургеневъ умѣлъ отличать старательно приготовленный обѣдъ отъ безразличнаго.

Послѣ обѣда, едва только Тургеневъ узналъ въ Борисовѣ шахматнаго игрока, какъ они уже сцѣпились до самаго вечерняго чая; и Тургеневъ съ удовольствіемъ принялъ предложеніе переночевать въ новомъ флигелѣ, гдѣ ему приготовили, по возможности, удобный ночлегъ.

На другой день онъ пришелъ къ намъ утромъ въ домъ пить чай и приказалъ запрягать своихъ лошадей.

— Ну, господа, сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ и къ Борисову, — надѣюсь, что вы, не считаясь визитами, пріѣдете запросто къ намъ въ Спасское. Съ вами я не первый годъ знакомъ, обратился онъ къ Надѣ, и вы еще въ Парижѣ пріучили меня къ вашему любезному гостепріимству. Что же касается до васъ, сказалъ онъ женѣ моей, то я вашъ шаферъ. Тѣмъ не менѣе я не рѣшился бы приглашать къ себѣ дамъ, еслибы не жена и свояченица дяди, которыя будутъ очень рады встрѣтить сосѣдокъ, о которыхъ я много имъ говорилъ.

Какъ я уже упоминалъ, отъ Новоселокъ до Мценска считалось 7 верстъ, а отъ Мценска до Спасскаго — 10. Свиданія наши съ Тургеневымъ стали съ этого дня весьма частыми. Нѣсколько разъ и дамы обмѣнялись визитами, и даже самъ старикъ Ник. Ник. пріѣзжалъ съ своими барынями въ Новоселки, гдѣ между прочимъ засталъ Льва Ник. Толстаго. Указываю на моменты, ярко сохранившіеся въ моей памяти, но не въ состояніи сказать, сколько разъ Тургеневы и Толстые сходились съ нами въ Новоселкахъ или въ Спасскомъ. Помню только, что свиданія эти были задушевны и веселы.

Въ серединѣ лѣта пріятная и беззаботная жизнь наша была смущена пріѣздомъ въ Новоселки изъ Клейменова жены брата моего Василія. Она жаловалась на ежеминутный упадокъ силъ брата и говорила: „Вас. Аѳ. таетъ какъ свѣчка“, и на то, что, находясь въ интересномъ положеніи, — не въ состояніи сама отвезти больнаго въ Москву для совѣта съ докторами.

О матеріальной и всякой другой безпомощности нашей деревенской среды даже и въ тѣ времена, могутъ свидѣтельствовать слѣдующія обстоятельства. Какъ нарочно, всѣ члены немногочисленной нашей семьи оказались въ сборѣ, такъ какъ даже братъ Петръ подъѣхалъ изъ своей Грайворноки. Вдругъ по всѣмъ нашимъ домамъ, т. е. у Александра Никитича и у тестя брата Василія, ближайшаго нашего сосѣда Мансурова, внезапно пронеслась вѣсть о сильномъ нездоровьѣ брата Василія, требующемъ немедленнаго совѣта съ московскими докторами. Требовалось немедля рѣшить, кто, за болѣзнью жены его, долженъ везти больнаго въ Москву, и откуда должны были поступить деньги на эту поѣздку. Всѣ мы съѣхались въ Орлѣ и въ номерѣ гостинницы приступили къ совѣщанію по этому предмету. Тесть Мансуровъ отказался отъ сопровожденія больнаго подъ предлогомъ старческаго безсилія; Алекс. Никит, — по невозможности оставить хлопоты по хозяйству; Борисовъ — по невозможности бросить жену; а братъ Петруша прямо объявилъ, что онъ съ этимъ дѣломъ не въ состояніи управиться. При такихъ обстоятельствахъ всѣ обратились ко мнѣ съ просьбою взять дѣло на свои руки; а Мансуровъ обѣщалъ, доставивши больнаго къ моему отъѣзду во Мценскъ, вручить мнѣ на первый случай 300 руб., a затѣмъ въ самомъ непродолжительномъ времени выслать денегъ, необходимыхъ для лѣченія.

Я говорилъ уже о покупкѣ мною годъ тому назадъ передъ свадьбою пары вороныхъ. У одной изъ этихъ лошадей оказалась дурнокачественная опухоль вѣнца, вслѣдствіе чего я въ Новоселкахъ же продалъ лошадь, заплаченную 200 руб., за 60 руб., такъ какъ не надѣялся на нее зимою. Когда я вернулся съ орловскаго совѣщанія, явился изъ Клейменова бывшій отцовскій наѣздникъ Никифоръ и передалъ мнѣ, что завтра же ему приказано вести въ Коренную на продажу сѣраго пятилѣтняго жеребца „Мужика“, подареннаго братомъ Петромъ брату Василію, и приказано отдать жеребца за 300 руб.

— Не упускайте, батюшка Аѳ. Аѳ., этой лошади. Я самъ ее выѣзжалъ и знаю, насколько она добра, рѣзва и умна. Забельшатъ лошадь, а другой не скоро наживутъ.

Я велѣлъ приводить лошадь въ Новоселки, а Мансурову написалъ, что 300 руб. на проѣздъ получилъ.

— Дѣйствительно хороша лошадь, воскликнулъ братъ Петруша, увидавъ приведеннаго Мужика. Какъ пріѣду на Грайворонку, сейчасъ пришлю Марьѣ Петровнѣ къ нему пару. Только надо вамъ его самимъ объѣздить. А пара выйдетъ неплохая!

Въ назначенный день я подвезъ во Мценскъ свою карету къ постоялому двору, въ который привезли брата, и, немедленно принявши больнаго, отправился на почтовыхъ въ Москву. Тамъ, посовѣтовавшись съ докторами, я помѣстилъ его въ частную лѣчебницу. Тѣмъ временемъ жена брата, остававшаяся въ Клейменовѣ, 14 іюня разрѣшилась отъ бремени дочерью Ольгой. Не получая успокоительныхъ извѣстій отъ мужа, бѣдная женщина въ скоромъ времени послѣ родовъ сама отправилась въ Москву, поручивъ двухъ старшихъ дочерей 7 и 8-ми лѣтъ и новорожденную Олю — отцу своему Мансурову въ селѣ Подбѣлевецъ, отстоящемъ отъ Новоселокъ въ 4-хъ верстахъ. Но такъ какъ и она тотчасъ по пріѣздѣ въ Москву сильно занемогла, то и отецъ ея уѣхалъ къ ней въ Москву.

Однажды, по возвращеніи моемъ въ Новоселки, сестра, жена и я поѣхали навѣстить бѣдныхъ племянницъ, оставшихся на рукахъ прислуги. Къ намъ вывели въ залу двухъ миловидныхъ дѣвочекъ и вынесли третью черноглазенькую, едва держащую крошечную головку. Подумаешь, какъ причудливо жизнь вышиваетъ свои узоры. Могли ли мы въ то время предвидѣть важную роль, которую эта крошка предназначена сыграть и по отношенію къ Тургеневу, и, главное, по отношенію ко мнѣ. О роли ребенка по отношенію ко мнѣ говорить слишкомъ преждевременно; но по отношенію къ Тургеневу скажу нѣсколько словъ, чтобы къ этому уже не возвращаться. Извѣстно, что Тургеневъ вытащилъ своего дядю Ник. Ник. изъ его Карачевской деревни Юшково, указывая на то, что дядя выиграетъ гораздо болѣе противъ того, что потеряетъ при заглазномъ управленіи Юшковымъ. Если я неоднократно слыхалъ фразу Тургенева, обращенную къ дядѣ: „не безпокойся, твои дѣти — мои дѣти, и мое состояніe — ихъ состояніе“, то понятно, съ какимъ убѣжденіемъ говорились эти слова вначалѣ переѣзда дяди изъ Юшкова въ Спасское. Тутъ и выданъ былъ, какъ видимый знакъ обезпеченія, вексель въ 20000 р. на имя дяди. Но нѣтъ ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что Тургеневъ не только никогда не думалъ о прочномъ устройствѣ своихъ матеріальныхъ дѣлъ, но былъ совершенно неспособенъ обсудить ихъ. Какъ иначе совмѣстить приведенную фразу съ другою, которую мнѣ въ ту же пору нерѣдко приходилось слышать: „а моимъ наслѣдничкамъ послѣ моей смерти копѣечки получить не придется“. Что онъ даже въ послѣдніе часы жизни инстинктивно, чтобы не сказать стихійно, стремился къ осуществленію послѣдней фразы, явно изъ неоднократныхъ словъ, сказанныхъ мнѣ бывшимъ московскимъ городскимъ головою С. М. Третьяковымъ о предсмертныхъ, письменныхъ просьбахъ, обращенныхъ къ нему Тургеневымъ изъ Буживаля, чтобы онъ, Третьяковъ, поскорѣе продалъ Спасское. Какъ продавать недвижимость безъ формальной на то довѣренности да еще поскорѣе? Тургеневъ, какъ извѣстно, придавалъ большое значеніе фамиліи Лутовиновыхъ и не безъ основанія. Все громадное имѣніе Лутовинова раздѣлилось между единственными его двумя дочерьми: Тургеневой и Сергѣевой. А такъ какъ оба Тургенева были бездѣтны, то имѣнія ихъ должны были возвратиться въ родъ Лутовинова и его представителей, т. е. Сергѣевыхъ, у которыхъ дѣтей мужскаго пола не было, и у одной только дочери Мансуровой были двѣ дочери Клеопатра С—на и Екатерина Ш—на. Такимъ образомъ черноглазая малютка на рукахъ кормилицы являлась одной изъ прямыхъ наслѣдницъ Тургенева.

Приближался іюль мѣсяцъ, около десятаго числа котораго молодые тетерева не только уже превосходно летаютъ, но начинаютъ выпускать перья, отличающія рябку отъ черныша. 8-го іюля мы съ женою пріѣхали въ Спасское, гдѣ всѣ приготовленія къ охотѣ уже были окончены. На передней тройкѣ за день до нашего отъѣзда отправлялся знаменитый Аѳанасій съ поваренкомъ, еще съ другимъ охотникомъ и съ собаками, а на другой тройкѣ въ крытомъ тарантасѣ слѣдовали мы съ Тургеневымъ днемъ позднѣе. Направлялись мы въ полѣсье Жиздринскаго уѣзда, Калужской губерніи, черезъ Болховъ, до котораго отъ Спасскаго верстъ пятьдесятъ. Не бывавшій въ этой сторонѣ ни разу, я вполнѣ подчинялся распоряженіямъ Тургенева, ѣхавшаго въ знакомыя ему мѣста. Отправившись изъ Спасскаго около полудня, мы прибыли весьма рано на ночлегъ въ Болховъ, откуда передовая наша подвода уже выѣхала на дальнѣйшую станцію.

Въ отведенныхъ намъ комнатахъ, съ цѣлыми восходящими рядами сіяющихъ образовъ по угламъ, Тургенева встрѣтило препятствіе, причинившее ему немало волненія: неразлучную его бѣлую съ желтоватыми ушами Бубульку ни за что не хотѣли впускать въ комнату, такъ какъ она песъ. Надъ необыкновенною привязанностью Тургенева къ этой собакѣ въ свое время достаточно издѣвался неумолимый Левъ Толстой, но со стороны Тургенева такая нѣжность къ Бубулькѣ была извинительна. Когда собака была еще щенкомъ, мадамъ Віардо, лаская ее, говорила: „бубуль, бубуль. Это имя за нею и осталось. Со скорымъ, вѣрнымъ и въ то же время осторожнымъ поискомъ эта превосходная собака соединяла разсудокъ, граничащій съ умозаключеніями. Вотъ одинъ образчикъ ея соображенія, котораго я былъ очевидцемъ. Привела она насъ по чистому полю къ оврагу, поросшему кустарникомъ; вела она такъ осторожно и рѣшительно, что нельзя было сомнѣваться, что передъ нами большой выводокъ куропатокъ. Дѣло выходило крайне неудобное.

Взлетѣвшія въ кустахъ куропатки непремѣнно бросятся къ самому дну оврага и защищенныя кустарникомъ незамѣтно пронесутся вдоль оврага, избѣгнувъ выстрѣла. Но дѣлать было нечего: собака стояла какъ мраморная передъ нами, обращая раздувающіяся ноздри къ кустамъ. „Бубуль, але“! вполголоса командовалъ Тургеневъ. Собака оставалась неподвижна. Послѣ нѣсколькихъ тщетныхъ понуканій, собака бросилась, но только не въ кусты, а по опушкѣ далеко въ обходъ и въ порядочномъ разстояніи уже исчезла въ кустахъ. „Что за притча“? вполголоса говорилъ Тургеневъ. Я тоже ничего не могъ понять. „Надо обождать“, шепталъ Тургеневъ. Но въ ту же минуту большое стадо куропатокъ, какъ лопнувшая бомба, съ трескомъ и чиликаньемъ взлетѣло надъ нашими головами. Послѣдовало четыре выстрѣла, и четыре убитыхъ куропатки покатились въ кусты.

— Вѣдь это плакать надо отъ умиленія! воскликнулъ Тургеневъ. Умнѣйшій человѣкъ не могъ бы ничего лучшаго придумать, какъ, спустившись на дно оврага, гнать куропатокъ на насъ изъ густоты на чистое поле.

Бубулька всегда спала въ спальнѣ Тургенева, на тюфячкѣ, покрытая отъ мухъ и холода фланелевымъ одѣяломъ. И когда по какому либо случаю одѣяло съ нея сползало, она шла и безцеремонно толкала лапой Тургенева. „Вишь ты какая избалованная собака“, говорилъ онъ вставая и накрывая ее снова.

Съ большимъ трудомъ удалось намъ убѣдить толстую хозяйку съ огненнаго цвѣта волосами, выбивающимися изъ подъ шелковой повязки, что Бубулька представляетъ исключеніе изо всѣхъ собакъ, и что поэтому несправедливо считать ее псомъ. „Песъ лаетъ и неопрятенъ, а она никогда“.

На другой день, покормивъ въ дорогѣ, мы къ вечеру отправились по заблаговременному плану Тургенева ночевать въ усадьбу знакомыхъ ему помѣщиковъ Онухтиныхъ.

Когда мы въѣхали въ лѣсную область, направляясь къ сѣверо-западу, сзади насъ, т. е. съ юго-востока сталъ подувать вѣтеръ, и на горизонтѣ показалась темная туча. „Пошелъ!“ кричалъ Тургеневъ, въ то время какъ вѣтеръ усиливаясь уносилъ изъ подъ насъ цѣлую тучу пыли. — „Охъ, захватитъ насъ гроза! восклицалъ Тургеневъ. — Давайте, батюшка, остановимся да подымемъ верхъ y тарантаса“.

— Да какъ по вашему, спрашивалъ я, далеко ли до вашихъ Онухтиныхъ?

— Да пожалуй верстъ 15 еще будетъ, и я вамъ говорю, мы попадемъ подъ самую страшную грозу.

Дѣйствительно, вечеръ начиналъ все хмуриться, такъ какъ только полнеба передъ нами еще было чисто и сине, а полнеба за нами представляло сплошной черный зонтъ, все далѣе надъ нами надвигавшійся. Мы даже пустили пристяжныхъ вскачь, стараясь уѣхать отъ грозы, такъ пугавшей Тургенева. Но ничто не помогало. Черный зонтъ окончательно закрылъ небосклонъ, засверкала почти непрерывная молнія, освѣщавшая намъ дорогу, раздались раскаты грома и полился крупный дождикъ, скоро превратившій пыльную дорогу въ липкую грязь, прорѣзаемую бѣгущими ручьями. Пришлось поневолѣ ѣхать шагомъ. Такъ довелось ѣхать подъ непрерывнымъ дождемъ и грозою часа два, показавшіеся намъ вѣчностью.

Наконецъ, при блескѣ молніи, влѣво отъ дороги показался огонекъ, подавшій намъ надежду добраться до ночлега. „Тутъ влѣво ворота, говорилъ Тургеневъ кучеру, — не зацѣпи; и подъѣзжай къ крыльцу“.

Когда вышедшій изъ тарантаса на крыльцо барскаго дома Тургеневъ сказалъ встрѣтившему насъ слугѣ свою фамилію и спросилъ молодаго барина, слуга пояснилъ, что молодой баринъ у сосѣдей въ гостяхъ, но что онъ сейчасъ доложитъ старымъ господамъ.

Любезные хозяева тотчасъ же предложили намъ оправиться съ дороги въ мезанинѣ, въ комнатахъ ихъ отсутствующаго сына, которому послали дать знать о нашемъ пріѣздѣ, не взирая на страшную темень и продолжающійся ливень.

Когда мы оправились съ дороги, и Тургеневъ около дивана уложилъ свою Бубульку, онъ сказалъ, что намъ слѣдуетъ испросить позволенія хозяевъ явиться къ нимъ внизъ и извиниться въ нежданномъ пріѣздѣ. Хозяинъ оказался человѣкомъ средняго роста съ сильною просѣдью, типомъ помѣщика средней руки, желавшимъ и умѣвшимъ держать хозяйство и домъ на подобающей высотѣ. Предупредительности и любезности хозяйки не было конца. Иванъ Серг. сталъ распрашивать ихъ объ ихъ сынѣ, воспитывавшемся въ школѣ правовѣдѣнія и нерѣдко посѣщавшемъ Тургенева въ Петербургѣ. Такъ какъ молодой Онухтинъ былъ въ гостяхъ въ самомъ близкомъ сосѣдствѣ, то не успѣли мы кончить чая, какъ онъ появился въ гостиной и, поздоровавшись съ Тургеневымъ, объявилъ мнѣ, что давно знакомъ со мною по литературѣ. Тургеневъ, какъ это нерѣдко случалось, былъ въ духѣ и очень любезенъ; посмотрѣвъ тихонько на часы, я замѣтилъ, что уже одиннадцатый часъ. Догадался и Тургеневъ, что намъ пора освободить любезныхъ хозяевъ, и мы было поднялись прощаться, но хозяйка объявила, что безъ ужина никакъ невозможно. Мы всѣ отправились въ столовую, гдѣ помѣстились: Тургеневъ по лѣвую, а я по правую руку хозяйки. Здѣсь совершенно такъ же, какъ у насъ при отцѣ въ Новоселкахъ, насъ ожидалъ тотъ же обѣденный столъ въ пять блюдъ, начиная съ супа. Проголодавшись за дорогу, я не заставлялъ себя просить; но Тургеневъ, весьма рѣдко ужинавшій, бралъ кушанья болѣе для вида. Въ концѣ ужина появилось освѣщенное изъ середины желе. Съ меня начали обносить блюдо, и я тотчасъ же увидалъ, что доморощенный Ватель произвелъ освѣщеніе своего прозрачнаго Колизея посредствомъ мужскаго наперстка, прилѣпленнаго желткомъ къ серединѣ блюда, со вставленнымъ восковымъ огаркомъ. Измѣривъ глазами всю опасность предстоящей задачи, я запустилъ ложку съ толстаго наружнаго основанія желейнаго вѣнца и торжественно положилъ свою добычу на тарелку. Затѣмъ слуга, обойдя хозяйку, поднесъ блюдо Тургеневу, за манипуляціями котораго я сталъ смотрѣть во всѣ глаза. Этотъ простодушно неосторожный человѣкъ, не боясь, вѣроятно, обременить желудокъ желеемъ, смѣло разсѣкъ ложкою вѣнецъ и положилъ себѣ порядочный кусокъ на тарелку. Но въ тотъ же мигъ концы, подходящіе къ бреши, дрожа повалились на огарокъ, затрещавшій и пустившій струйку копоти. При этомъ Тургеневъ такъ жалобно посмотрѣлъ на меня, что только при помощи энергическихъ усилій я воздержался отъ душившаго меня смѣха. Молодой Онухтинъ проводилъ насъ въ свои комнаты и долго еще расточалъ намъ свои любезности.

— А вы, батюшка, сказалъ Тургеневъ, обращаясь ко мнѣ послѣ ухода молодаго хозяина, — цѣлый вечеръ безъ галстука.

Оказалось, что, мѣняя бѣлье, я второпяхъ забылъ надѣть галстукъ.

Послѣ сладкаго отдыха, намъ прислали наверхъ чаю и кофею, и мы собирались уже поблагодарить хозяевъ и отправиться въ дальній путь, но молодой хозяинъ объявилъ, что „мамаша и слышать не хочетъ о томъ, чтобы мы уѣхали безъ завтрака“. Дѣлать нечего; приходилось скрѣпя сердце ждать. Должно быть, въ виду нашего нетерпѣнія поторопились съ завтракомъ, и въ 11 час. мы сошли въ гостиную къ круглому столу передъ диваномъ, покрытому всевозможными яствами, начиная съ превосходныхъ пикулей и грибковъ до жареной печенки въ сметанѣ, молодаго разсыпчатаго картофеля и большаго блюда съ телячьими котлетами, плавающими въ сочномъ бульонѣ. Въ тѣ времена я рѣдко отказывался отъ съѣстнаго. Когда я добирался до котлетъ, въ комнату вошелъ слуга съ раскупоренной бутылкой Редерера и сталъ наливать бокалы.

— Господа, пью за ваше здоровье и благодарю за доставленное мнѣ удовольствіе вашимъ посѣщеніемъ, сказала хозяйка, подымая бокалъ. Стоящій тутъ же у стола семи или восьмилѣтній мальчикъ въ туго накрахмаленной, колокольчикомъ торчащей рубашкѣ, тоже высоко поднялъ свой бокалъ и воскликнулъ.

— Иванъ Сергѣевичъ, честь имѣю васъ поздравить.

Я видѣлъ, какъ родительница дернула его сзади за торчащую рубашечку, и сообразивъ, что попалъ не туда, мальчикъ на нѣкоторое время остался съ поднятымъ бокаломъ, въ видѣ неумѣстнаго знака восклицанія.

Колокольчикъ нашей коренной побрякивалъ уже у крыльца.

— Позвольте васъ поблагодарить, заговорили мы.

— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ! возразила хозяйка: — надо прежде уложить съ вами закуску.

— Ради Бога этого не дѣлайте, говорили мы съ Тургеневымъ въ одинъ голосъ, въ то время какъ лакей убиралъ кушанье.

— Нѣтъ, нѣтъ! Это одна минута.

Твердо увѣренные, что доводы наши одержали верхъ, мы, простясь съ любезными хозяевами, пустились въ путь.

— Господи! восклицалъ Тургеневъ, когда тарантасъ нашъ покатилъ по песчаной дорогѣ, закрѣпленной вчерашнимъ дождемъ. — Чего только не дѣлаетъ наше русское гостепріимство? Ну мыслимо ли, чтобы въ нормальномъ состояніи я, съ моимъ вѣчнымъ страхомъ передъ холерой, пилъ въ 11 час. утра шампанское? И все это Тургеневъ восклицалъ такимъ тономъ, какъ будто все это гибельное для его желудка русское гостепріимство не только находило себѣ усердную защиту въ моемъ старообрядствѣ, но даже какъ бы исходило изъ меня.

Хотѣлъ было уже я для сравненія съ нашими обильными яствами сопоставить скудное убожество нѣмецкой, французской и итальянской кухни съ ея прозрачными листиками ветчины; но въ это время тарантасъ нашъ сталъ такъ круто спускаться въ долинку, за которою начинался красный лѣсъ, что было не до споровъ, а нужно было упираться ногами, чтобы не скатиться съ своего мѣста. Упираться приходилось въ довольно обширный сундучекъ въ кожаномъ чехлѣ. Безъ этого сундучка, содержавшаго домашнюю аптеку, Тургеневъ никуда не выѣзжалъ, видя въ немъ талисманъ отъ холеры. Толкаемый на корявомъ спускѣ Тургеневымъ и толкая его въ свою очередь, вдругъ слышу пронзительный его фальцетъ.

— Боже мой! что же тутъ такое?

Тогда только, откинувъ совершенно фартукъ и взглянувъ себѣ подъ ноги, я увидалъ слѣдующее зрѣлище: услужливый и сообразительный слуга, получившій на чаекъ, завязалъ все блюдо съ котлетами въ салфетку и поставилъ на аптечку. При утраченномъ тарантасомъ равновѣсіи, вся обильная подливка сквозь салфетку облила драгоцѣнный ящикъ.

— Стой! Стой! Стой! кричалъ Тургеневъ кучеру, спустившемуся уже въ долинку. Развязавши узлы пропитанной жиромъ салфетки, я увидалъ на блюдѣ сбившіяся въ кучку котлеты. Хотя отъ смѣха я едва владѣлъ руками, тѣмъ не менѣе воспользовался кусочкомъ газетъ, которыми Тургеневъ сталъ усердно вытирать драгоцѣнную аптеку, и прикрывши этой бумажкой свое лѣвое колѣно, прижалъ на немъ пальцами котлеты и держалъ ихъ на вѣсу до тѣхъ поръ, пока Тургеневъ, вылѣзши изъ тарантаса, не сталъ согнувшись таскать сначала блюдо, a затѣмъ салфетку по обильной росѣ, промывая такимъ образомъ то и другое. Во время всей этой, весьма искусно имъ выполняемой, операціи, при которой ему приходилось сильно изгибаться, онъ не переставалъ кряхтѣть и повторять одну и ту же фразу: „Господи! проклятое русское гостепріимство!“

Наконецъ блюдо и салфетка были по возможности вымыты; я положилъ и завязалъ спасенныя мною котлеты, и мы тронулись въ путь. Къ вечеру мы пріѣхали въ окруженное лѣсами селеніе Щигровку, гдѣ остановились во дворѣ давно знакомаго Тургеневу охотника. Помѣщеніе, не взирая на мѣстную дешевизну строеваго лѣса, было самое заурядное въ крестьянскомъ быту и состояло изъ довольно просторной избы направо и такъ называемой чистой горницы налѣво, которую хозяева уступили намъ. Не помню даже, была ли эта горница съ мощенымъ поломъ или съ землянымъ, на подобіе избы, находящейся черезъ сѣни. Разсматривая отъ скуки по моему обыкновенію лубочныя картины и стѣны, я нашелъ на правой дверной притолкѣ въ нашей горницѣ четко написанное хорошо знакомымъ мнѣ почеркомъ: „Тургеневъ“. Если эта изба цѣла, то я увѣренъ, что и эта ясная надпись карандашемъ сохранилась.

Хозяинъ Григорій и братъ его Иванъ, конечно, оба превосходно знали окрестное полѣсье и поперемѣнно служили намъ проводниками, — иногда единовременно оба, разводя насъ группами въ разныя стороны. Конечно, Тургеневъ еще съ вечера сдѣлалъ всѣ распоряженія, и я заранѣе объявилъ, что, стараясь ни въ какомъ случаѣ не мѣшать Тургеневу, буду тѣмъ не менѣе держаться того же вожака, что и онъ.

Когда Тургеневъ объяснялъ строгому своему Аѳанасію, смотрѣвшему на ружейную охоту, какъ на дѣло далеко не шуточное, — что Григорій и Иванъ оба обѣщаютъ много тетеревиныхъ выводковъ, Аѳанасій скептически повторялъ свою обычную фразу: „не вѣрьте вы мужику! Ну что мужикъ понимаетъ!“

На другое утро часовъ въ пять, напившись чаю и кофею и сунувши въ ягташи съѣстнаго и, между прочимъ, спасенныя мною котлетки, мы на двухъ тройкахъ отправились по указанію нашихъ вожаковъ по лѣснымъ дорожкамъ и перелѣскамъ.

— Стой! крикнулъ наконецъ нашему кучеру Григорій, и мы съ Тургеневымъ вылѣзли изъ тарантаса, забирая тщательно приготовленные ружья и снаряды, и пустились за Григоріемъ въ кусты, разбросанные по заросшимъ травою, такъ называемымъ гарямъ (прежнимъ лѣснымъ пожарищамъ). Расходясь въ разныя стороны, мы должны были, чтобы окончательно не потерять проводника, отъ времени до времени кричать ему: „гопъ! гопъ!“ — не слишкомъ отдаляясь отъ его отклика. Съ Непиромъ моимъ, пересланнымъ мнѣ въ Москву любезнымъ Громекою съ Волховской станціи, мнѣ не удавалось до сихъ поръ охотиться въ теченіи двухъ лѣтъ, и я боялся, зная горячность собаки, помѣшать Тургеневу. Не смотря на мои свистки, Непиръ носился какъ угорѣлый. Но вотъ на большомъ кругу онъ вдругь остановился и замеръ. Конечно, я не заставилъ себя ждать и прямо пошелъ къ остановившейся собакѣ. Вдоволь нагладившись по его блестящей черной спинѣ, я, приготовивши ружье, сталъ подвигаться по направленію его носа, и вдругъ съ шумнымъ хлопаньемъ изъ росной травы поднялся чернышъ. Грянулъ мой первый выстрѣлъ, и чернышъ покатился въ траву. Конечно, я былъ въ восторгѣ отъ своего почина.

Не берусь день за день и ударъ за ударомъ описывать нашихъ болѣе или менѣе удачныхъ полеваній, ограничиваясь воспоминаніями о моментахъ болѣе мнѣ памятныхъ.

Въ то время еще не было въ употребленіи ружей, заряжающихся съ казенной части, и Тургеневъ, конечно, былъ правъ, пользуясь патронташемъ съ набитыми заранѣе патронами; тогда какъ я заряжалъ свое ружье изъ пороховницы съ мѣркою и мѣшка дробовика, называемаго у нѣмцевъ Schrot-Beutel, причемъ заряды приходилось забивать или нарубленными изъ шляпы кружками, или просто войлокомъ, припасеннымъ въ ягташѣ. У меня не было, какъ у Тургенева, съ собою охотниковъ, заранѣе изготовляющихъ патроны; а когда при отъѣздѣ на охоту необходимо запасаться, сверхъ перемѣннаго бѣлья, всѣми ружейными принадлежностями, то отыскивать что либо въ небольшомъ мѣшкѣ весьма хлопотливо и неудобно, и Борисовъ очень мѣтко обозвалъ это занятіе словами: „тыкаться зусенцами“. Конечно такое заряжаніе шло медленнѣе, и когда Тургеневу приходилось поджидать меня, онъ всегда обзывалъ мои снаряды „сатанинскими“. Помню однажды, какъ собака его подняла выводокъ тетеревей, по которому онъ далъ два промаха, и который затѣмъ налетѣлъ на меня. Два моихъ выстрѣла были также неудачны навстрѣчу летящему выводку, который разсѣлся по низкому можжевельнику, между Тургеневымъ и мною. Что могло быть удачнѣе такой неудачи? Можно ли было выдумать что либо великолѣпнѣе предстоящаго поля? Стоило только по одиночкѣ выбирать разсѣявшихся тетеревей. Тургеневъ поспѣшно зарядилъ свое ружье, подозвавъ къ ногами Бубульку и кричалъ издали мнѣ, торопливо заряжавшему ружье: „опять эти сатанинскіе снаряды! Да не отпускайте свою собаку! Не давайте ей слоняться! Вѣдь она можетъ наткнуться на тетеревей, и тогда придется себѣ опять кишки рвать“.

Помню случай, о которомъ мнѣ до сихъ поръ совѣстно вспоминать.

Угомонившійся Непиръ сталъ необыкновенно крѣпко держать стойку. Право казалось, что если его не посылать, онъ полчаса и болѣе, не тронувшись съ мѣста, простоитъ надъ выводкомъ. Давно уже не приходилось мнѣ ни самому стрѣлять, ни слышать за собою выстрѣловъ Тургенева. Жара стояла сильная, и утомленіе при долгой неудачѣ давало себя чувствовать. Вдругъ, гляжу, шагахъ въ пятидесяти передо мною, на чистомъ прогалкѣ между кустами стоитъ мой Непиръ, а въ то же самое время слышу за спиною въ лощинѣ, заросшей молодою березовой и еловою порослью, голосъ Тургенева, кричащаго: „Гопъ! Гопъ!“ Бросивши собаку, я иду на край ложбины и кричу въ ея глубь: „Гопъ, гопъ! Иванъ Сергѣевичъ!“ Черезъ нѣсколько минутъ слышу близкое: „гопъ гопъ!“ и крикъ Тургенева: „что такое“?

— Идите стрѣлять тетеревей! кричалъ я. — Моя собака стоитъ.

Когда Тургеневъ вышелъ изъ чащи, мы оба отправились къ чернѣвшемуся вдали Непиру. 

— Идите поправѣе отъ собаки, а я пойду полѣвѣе, сказалъ я. Такъ мы и сдѣлали.

Умница Бубулька по окрику Тургенева пошла за его пято̀й. Когда мы съ обѣихъ сторонъ стали опережать собаку, изъ лежащаго между нами куста съ хлопаньемъ поднялся старый чернышъ, и Тургеневъ сталъ въ него цѣлить. Поднялъ ружье и я; и мнѣ почему-то показалось, что Тургеневъ упускаетъ его изъ выстрѣла. Этого истиннаго или подложнаго мотива было достаточно, чтобы я нажалъ спускъ. Грянулъ выстрѣлъ, и чернышъ упалъ.

— А еще вызывалъ стрѣлять, сказалъ Тургеневъ, да самъ и убилъ!

Приводите, какія хотите объясненія: поступокъ остается все тотъ же.

Помню, что въ первый день мы охотились въ два пріема, т. е. вернулись къ часу, на время самой жары, домой къ обѣду, а въ 5 час. отправились снова на вечернее поле. Въ первый день я, къ величайшей гордости, обстрѣлялъ всѣхъ, начиная съ Тургенева, стрѣлявшаго гораздо лучше меня. Помнится, я убилъ двѣнадцать тетеревей въ утреннее и четырехъ — въ вечернее поле. Чтобы облегчить дичь, которую мы для ношенія отдавали проводниками, мы потрошили ее на привалѣ и набивали хвоей. А на квартирѣ поваренокъ немедля обжаривалъ ее и клалъ въ заранѣе приготовленный уксусъ. Иначе не было возможности привезти домой дичины.

Нельзя не вспомнить о нашихъ привалахъ въ лѣсу. Въ знойный, іюльскій день при совершенномъ безвѣтріи, открытыя гари, на которыхъ преимущественно держатся тетерева, напоминаютъ своею температурой раскаленную печь. Но вотъ проводникъ ведетъ васъ на дно изложины, заросшей и отѣненной крупнымъ лѣсомъ. Тамъ между извивающимися корнями столѣтнихъ елей зеленѣетъ сплошной коверъ круглыхъ листьевъ, и когда вы раздвинете ихъ прикладомъ или вѣткою, передъ вами чернѣетъ влага, блестящая какъ полированная сталь. Это лѣсной ручей. Вода его такъ холодна, что зубы начинаютъ ныть, и можно себѣ представить, какъ отрадна ея чистая струя изнеможенному жаждой охотнику. Если кто либо усомнится въ томъ, какъ трусившій холеры Тургеневъ упивался такою водою, то я могу разсказать о привалѣ въ этомъ смыслѣ гораздо болѣе изумительномъ.

Послѣ знойнаго утра, въ теченіи котораго неудачная охота заставляла еще сильнѣе чувствовать истому, небо вдругъ заволокло, листья, какъ кипящій котелъ, зашумѣли подъ порывистымъ вѣтромъ, и косыми нитями полился ледяной, чисто осенній дождикъ. Случайно мы были съ Тургеневымъ недалеко другъ отъ друга и потому сошлись и сѣли подъ навѣсомъ молодой березы. При утомительной ходьбѣ по мхамъ и валежнику, мы, конечно, старались одѣваться какъ можно легче, и понятно, что наши парусинные сюртучки черезъ минуту прилипли къ тѣлу. Но дѣлать было нечего. Мы достали изъ ягташей хлѣба, соли, жареныхъ цыплятъ и свѣжихъ огурцевъ и, предварительно пропустивъ по серебряному стаканчику хереса, принялись закусывать подъ проливнымъ дождемъ. Снявши съ себя фуражку, я съ величайшимъ трудомъ ухитрился закурить папироску, охраняя ее въ пригоршнѣ отъ дождя. Некурящій Тургеневъ былъ лишенъ и этой отрады. Мокрые на мокрой землѣ сидѣли мы подъ проливнымъ дождемъ.

— Боже мой! воскликнулъ Тургеневъ. — Что бы сказали наши дамы, видя насъ въ такомъ положеніи!

Черезъ часъ дождикъ пересталъ, и мы, потянувши къ нашимъ лошадямъ, въ скорости обсохли.

Нельзя не вспомнить съ удовольствіемъ о нашихъ обѣдахъ и отдыхахъ послѣ утомительной ходьбы. Съ какимъ удовольствіемъ садились мы за столъ и лакомились наваристымъ супомъ изъ курицы, столь любимымъ Тургеневымъ, предпочитавшимъ ему только супъ изъ потроховъ. Молодыхъ тетеревовъ съ бѣлымъ еще мясомъ справедливо можно назвать лакомствомъ; a затѣмъ Тургеневъ не могъ безъ смѣха смотрѣть, какъ усердно я поглощалъ полныя тарелки спѣлой и крупной земляники. Онъ говорилъ, что ротъ мой раскрывается при этомъ „галчатообразно“.

Послѣ обѣда мы обыкновенно завѣшивали окна до совершенной темноты, безъ чего мухи не дали бы намъ успокоиться. Непривычные спать днемъ, мы обыкновенно предавались болтовнѣ. Въ этомъ случаѣ извѣстные стихи „Домика въ Коломнѣ“ можно пародировать такимъ образомъ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . много вздору
Приходитъ намъ на умъ, когда лежимъ
Одни, или съ товарищемъ инымъ.

— А что, говоритъ, напримѣръ, Тургеневъ, если-бы дверь отворилась, и вмѣсто Аѳанасія вошелъ бы Шекспиръ? Что бы вы сдѣлали?

— Я старался бы разсмотрѣть и запомнить его черты.

— А я, восклицаетъ Тургеневъ, упалъ бы ничкомъ да такъ бы на полу и лежалъ.

Зато какъ сладко спалось намъ ночью послѣ вечерняго поля, и нужно было употребить надъ собою нѣкоторое усиліе, чтобы подняться въ 5 ч. утра, умываясь холодной какъ ледъ водою, только что принесенной изъ колодца. Тургеневъ, видя мои нерѣшительныя плесканія, сопровождаемыя болѣзненнымъ гоготаньемъ, утверждалъ, что видитъ на носу моемъ неотмытые слѣды вчерашнихъ мухъ.

Здѣсь позволю себѣ небольшое отступленіе, могущее, по мнѣнію моему, объяснить въ глазахъ читателя ту двойственность въ воззрѣніи на предметы, которую я иногда самъ въ себѣ подмѣчаю, и которая происходитъ изъ того, что я теперь разсказываю о томъ, что происходило тогда.

Въ тѣ времена еще всѣ вещи были единичны и просты.

Жареный поросенокъ былъ простымъ поросенкомъ и не былъ, какъ во времена римскихъ императоровъ, начиненъ сюрпризами въ видѣ воробьевъ или дроздовъ. Правда, я былъ страстнымъ поклонникомъ Тургенева, но меня приводили въ восторгъ „Пѣвцы“ или раздающійся по зарѣ крикъ: „Антропка! а-а-а! Поди сюда, чертъ, лѣшій!“ — А ко всѣмъ возможнымъ направленіямъ я былъ совершенно равнодушенъ, и меня крайне изумляло несогласіе проповѣдей съ дѣломъ. Такъ помню, проѣзжая однажды вдоль Спасской деревни съ Тургеневымъ и спросивши Тургенева о благосостояніи крестьянъ, я былъ крайне удивленъ не столько сообщеніемъ о ихъ недостаточности, сколько французской фразой Тургенева: „faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais“. 

Не менѣе поражала меня совершенная неспособность Тургенева понимать самыя простыя практическія вещи, между тѣмъ какъ онъ видимо принадлежалъ къ числу людей, добивавшихся практическихъ измѣненій и устройствъ.

Однажды проснувшись оба въ ночной темнотѣ, мы какъто разболтались, и, вѣроятно, вслѣдствіе вопроса: „который часъ?“ — Тургеневъ вдругъ сталъ экзаменовать меня насчетъ причины, заставляющей двигаться часовые механизмы. На отвѣтъ мой, что въ часахъ съ гирями движущей силой является тяготѣніе, а въ карманныхъ — стремленіе насильно закрученной пружины развернуться до прежняго нестѣсненнаго положенія, — Тургеневъ съ хохотомъ воскликнулъ:

— Ахъ какой онъ вздоръ говоритъ! Раскройте, батюшка, любые часы, и вы увидите прыгающій маятникъ, движимый волоскомъ. Этотъ-то волосокъ посредствомъ маятника и заставляетъ двигаться часы.

Напрасно старался я доказывать Тургеневу, что его волосокъ выходитъ причиною самого себя. На это онъ возражалъ, что такою же причиною самого себя является и моя пружина; и я только тогда успѣлъ заставить его замолчать, когда обратилъ вниманіе на то, что незаведенные ключемъ часы продолжаютъ упорно стоять, не взирая ни на какое раскачиваніе маятника.

Наконецъ, окончивъ полеваніе, мы безъ всякихъ задержекъ направились въ Спасское, даже принанимая лошадей тамъ, гдѣ это было возможно.

Конечно, сравнивая свои тогдашнія средства со средствами Тургенева, владѣвшаго въ то время еще всѣми своими имѣніями, я долженъ былъ считать его богачемъ. Но когда объ этомъ заходила между нами рѣчь, Тургеневъ обыкновенно говорилъ, что онъ о матеріальныхъ средствахъ и не думаетъ, увѣренный, что у него ихъ на всю жизнь хватить, хотя въ то время онъ, очевидно, не имѣлъ въ виду огромныхъ суммъ, полученныхъ имъ впослѣдствіи за сочиненія.

По этимъ словамъ слѣдовало заключить, что и онъ смотритъ на себя какъ на богатаго человѣка, а между тѣмъ дорогой изъ полѣсья онъ по поводу этой темы внезапно самымъ внушительнымъ образомъ пропищалъ: 

— Да вы дайте мнѣ за всѣ мои имѣнія 70 тысячъ рублей, и я сейчасъ же вылѣзу изъ тарантаса и стану у васъ въ пыли у ногъ валяться.

— Иванъ Серг., вамъ не придется валяться въ пыли потому уже, что, пользуясь вашимъ преувеличеніемъ, чтобы не сказать преуменьшеніемъ, я не соглашусь покупать за ничто ваше состояніе.

— Ахъ, какія фразы! восклицалъ Тургеневъ. — Я никого не прошу себѣ въ опекуны.

— Кромѣ того, продолжалъ я, вы знаете, что у меня такихъ и денегъ нѣтъ.

— Просите у Боткиныхъ, они вамъ не откажутъ.

Подобный разговоръ не разъ между нами возобновлялся, и притоми съ тѣмъ же знаніемъ дѣла и опредѣленностью.

Душевно радуюсь, что сохранившіяся въ значительномъ количествѣ письма Боткина, Тургенева и Толстаго помогутъ мнѣ воспроизвести нравственные очерки этихъ писателей съ гораздо большею точностью оттѣнковъ, чѣмъ воспроизведеніе былыхъ нашихъ разговоровъ, причемъ могутъ вкрасться оттѣнки, и не вполнѣ вѣрные дѣйствительности.

Говоря о Спасскомъ, я принужденъ говорить и обо всѣхъ его тогдашнихъ обитателяхъ, во главѣ которыхъ стоитъ глубоко мною уважаемый старикъ, дядя Ивана Сергѣевича — H. Н. Тургеневъ.

Еще съ перваго знакомства, даже шуточныя выходки Л. Н. Толстаго постоянно поражали меня своею оригинальностью. Такъ когда-то общія впечатлѣнія, производимыя отдѣльнымъ писателемъ нашего тогдашняго круга, онъ приравнивалъ къ впечатлѣніямъ, производимымъ извѣстными цвѣтами. Въ настоящее время не могу припомнить цвѣтъ каждаго изъ насъ, но про меня, кажется, онъ говорилъ, что я свѣтлоголубой. Такъ однажды, когда мы встали изъ-за стола въ Новоселкахъ, и я сталъ разсыпаться въ похвалахъ только что уѣхавшему домой Ник. Ник. Тургеневу, А. Н. Толстой тоже воскликнулъ: „онъ прелесть!“ и схвативши у кого-то зубочистку-перо въ бисерномъ чехольчикѣ, прибавилъ:

— Въ своемъ пышномъ бѣломъ галстукѣ и шелковой муаровой жилеткѣ песочнаго цвѣта онъ вотъ что! 

Если вспомнить моду двадцатыхъ годовъ на бисерныя, часовыя цѣпочки, кошельки, то лучше нельзя было выразить всего общаго тона Никол. Никол., что не мѣшало ему быть вполнѣ хорошимъ, добрымъ и толковымъ человѣкомъ.

Въ четырнадцатомъ году, 16-и лѣтъ отъ роду, только что произведенный въ корнеты, онъ повелъ эскадронъ кавалергардскихъ рекрутъ на молодыхъ лошадяхъ въ Парижъ, и, конечно, за такой долгій походъ эскадронъ пришелъ обученнымъ полевой ѣздѣ. Въ Парижѣ, въ числѣ прочей молодежи, познакомился онъ и съ англичанами, сильно тогда нахлынувшими въ столицу міра. Уже въ то время Тургеневъ отличался той физической силой, которую сохранилъ до старости.

Посѣщая залу гимнастики, онъ въ свою очередь сталъ вытягивать изъ стѣны машину, указывавшую по градусамъ силу каждаго. Тургеневъ не токмо вытащилъ машину до послѣдняго градуса, но совсѣмъ вырвалъ ее изъ стѣны. Англичане подхватили его на руки и понесли съ тріумфомъ.

Никогда не видавъ матери Тургенева, не стану воспроизводить о ней разсказовъ едва ли въ этомъ случаѣ безпристрастнаго Ивана Сергѣевича. Повторю только слышанное мною отъ Ник. Ник., завѣдывавшаго при покойной Тургеневой всѣмъ ея домомъ. При этомъ перескажу лишь то, что, по моему, находится въ прямой связи съ дальнѣйшею судьбою ея семьи. Независимо отъ какого-то кресла въ видѣ трона, она содержала при себѣ цѣлый штатъ компаніонокъ и гофмейстеринъ. При поѣздкахъ въ другія свои имѣнія и въ Москву, она кромѣ экипажей высылала цѣлый гардеробный фургонъ, часть котораго была занята дворецкимъ со стололовыми принадлежностями. Изба, предназначавшаяся для ея обѣденнаго стола или ночлега, предварительно завѣшивалась вся свѣжими простынями, разстилались ковры, раскладывался и накрывался походный столъ, и сопровождавшія ее дѣвицы обязательно должны были являться къ обѣду въ вырѣзныхъ платьяхъ съ короткими рукавами.

Если при такой домашней обстановкѣ принять во вниманіе безотлучное пребываніе въ этой средѣ холостяковъ, то нечему удивляться, что Никол. Никол. и старшій братъ Ивана Сергѣевича женились на камеристкахъ Варвары Петровны, тогда какъ послѣдствіемъ сближенія Ив. Серг. съ крѣпостною прачкой была та, чрезвычайно на него похожая, 15-и лѣтняя дочь, съ которою мы познакомились въ Куртавнелѣ. Кто были тѣ Бѣлокопытовы, изъ коихъ на младшей женатъ былъ шестидесятилѣтній Ник. Ник. Тургеневъ, и отъ которой у него были двѣ дѣвочки, я сказать не умѣю. Знаю только, что Ив. Серг. постоянно относился къ нимъ весьма любезно и родственно, и фразу: „дядя, ты не безпокойся: твои дѣти мои дети“ — я нерѣдко слыхалъ изъ устъ Ив. Серг.

Дамы эти иногда не только играли въ залѣ на подаренномъ имъ Тургеневымъ пьянино, но даже пѣли.

Однажды, когда Тургеневъ лежалъ въ гостиной на самосонѣ, а я сидѣлъ подлѣ него, въ разговоръ нашъ врывалось изъ третьей комнаты довольно безыскусственное пѣніе.

— Вѣдь вотъ, проговорилъ кисленькимъ голоскомъ Тургеневъ, — если-бы ваши родственницы такъ пѣли, то васъ бы это коробило. А меня это нисколько не трогаетъ.

Я сейчасъ же подумалъ: „меня это не трогаетъ, такъ я объ этомъ и не говорю“. Что же касается до жены брата Ник. Серг., то И. С. ее терпѣть не могъ и часто вспоминалъ про нее, не стѣсняясь въ выраженіяхъ. Это была нѣмка изъ Риги, не признаваемая покойной Варв. Петр. въ качествѣ невѣстки, и въ мое время проживавшая верстахъ въ 10-и отъ Спасскаго въ селѣ Тургеневѣ.

Чета эта представляла одну изъ тѣхъ психологическихъ загадокъ, которыми жизнь такъ любитъ испещрять свою ткань. Ник. Серг. въ совершенствѣ владѣлъ французскимъ, немецкимъ, англійскимъ и итальянскимъ языками. Въ салонѣ бывалъ неистощимъ, и я не разъ слыхалъ мнѣніе свѣтскихъ людей, говорившихъ, что въ сущности Ник. Сергѣевичъ былъ гораздо умнѣе Ив. Серг. Я даже передавалъ эти слухи самому Ив. Серг., понимавшему вмѣстѣ со мною ихъ нравственное убожество. У Ивана Сергѣевича были большіе изъяны; у него, какъ мы видѣли, не хватало формальнаго математическаго и философскаго ума. Однажды онъ говорилъ мне: „на дняхъ я просматривалъ свои берлинскія, философскія записки. Боже мой! неужели же это я когда-то писалъ и составлялъ? Пусть меня убьютъ, если я въ состояніи понять хотя одно слово“. 

Вспомнимъ, что онъ добивался кафедры философіи при московскомъ университетѣ. Но за то Ив. Серг. былъ, какъ выражался про себя И. И. Панаевъ, „человѣкъ со вздохомъ“. Не взирая на внѣшнее сходство двухъ братьевъ, они въ сущности были прямою противоположностью другъ друга. Насколько Ив. Серг. былъ беззаботнымъ безсребренникомъ, настолько Николай могъ служить типомъ стяжательнаго скупца. Извѣстно, что послѣ смерти Варв. Петр. Николай пріѣхалъ въ Спасское и забралъ всю бронзу, серебро и брилліанты, и все это они съ женою берегли въ Тургеневской кладовой. Если справедливо, что Ник. Серг. въ душѣ презиралъ поэзію, то нельзя сказать, чтобы онъ не чувствовалъ ея окраски, чему доказательствомъ можетъ служить переданный мнѣ Ив. Сергѣевичемъ разговоръ его съ братомъ.

— Стоитъ ли, говорилъ Ник. Серг. заниматься такимъ пустымъ дѣломъ, которое всякій лѣнивый на гулянкахъ можетъ исполнить.

— Вотъ ты и не лѣнивъ, отвѣчалъ Ив. С., — но даже одного стиха не напишешь, какъ Жуковскій.

— Ничего нѣтъ легче, отвѣчалъ Николай:

«Дышетъ чистый ѳиміамъ урною святою».

— A вѣдь похоже, говорилъ хохочущій Ив. Серг.

— Разгадайте, нерѣдко восклицалъ И. С., — какимъ образомъ братъ могъ привязаться къ этой женщинѣ? Что она чудовищно безобразна, въ этомъ вы могли сами убѣдиться въ нашемъ домѣ; прибавьте къ этому, что она нестерпимо жестока, капризна, и неразвита, и крайне развратна. Достаточно сказать, что, ложась ночью въ постель при лампѣ, она требуетъ, чтобы горничная, раскрахмаленная и разодѣтая, всю ночь стояла посреди комнаты, но чтобы не произвести стука, босая. Вотъ и подивитесь! Вѣдь онъ ее до сихъ поръ обожаетъ и цѣлуетъ у нея ноги.

Когда я отправлялся въ Спасское одинъ, то ѣздилъ туда верхомъ въ бродъ черезъ Зушу, значительно сокращая дорогу, и пріѣздъ мой въ Спасскомъ сдѣлался самымъ обычнымъ явленіемъ. Однажды, всходя на балконъ, слышу усиленный, мелко дребезжащій звукъ, похожій на фырканье, и вступая въ гостиную, вижу, что дамы усердно надрѣзаютъ и рвутъ на клоки темносѣрый кусокъ нанки.

— Надъ чѣмъ это вы такъ трудитесь? спросилъ я.

— Да вотъ Ив. Серг. выписалъ изъ Петербурга больнаго студента для поправки на деревенскомъ воздухѣ. Оказывается, что этотъ гость совершенно разутъ и раздѣтъ, и мы послали во Мценскъ взять нанки, чтобы у нашего деревенскаго портнаго заказать пріѣзжему костюмъ.

Вернувшійся съ прогулки Ив. Серг. подтвердилъ извѣстіе, пояснивъ при этомъ, что онъ предназначаетъ студента учителемъ сельской школы и переписчикомъ своихъ разсказовъ.

Въ послѣдующіе разы я увидалъ студента въ нанковой парѣ уже за семейнымъ столомъ, и любившій подшутить Ник. Ник. говорилъ:

— Право, нашъ молодецъ-то таки очень посмѣлѣлъ. Бывало, ждетъ, покуда скажутъ: „не хотите ли вина?“ А нынче рука-то сама далеко достаетъ бутылку. Не знаю, какой толкъ изъ этого всего выйдетъ.

Какъ то проходя черезъ небольшую комнату, я увидалъ жену Ник. Серг. Тургенева лежащею на диванѣ съ далеко выставленными ботинками, а нанковаго студента сидящаго на табуретѣ и растирающаго ей ноги. Однажды осенью, зайдя во флигель къ Ив. Серг., я засталъ его въ волненіи.

— Я, сказалъ онъ, — рѣшился просить дядю, чтобы онъ выпроводилъ этого Рабіонова, который мнѣ опротивѣлъ своимъ нахальствомъ. Мнѣ онъ ничего не переписываетъ. Въ школьникахъ видитъ эклогу Виргилія, и приходилъ мнѣ жаловаться на жену моего брата, будто бы разрушившую его нравственный міръ.

Конечно, и Ник. Ник., говоря на ту же тему, воскликнулъ: „вотъ, Иванъ, всегда такъ! Самъ нивѣсть кого затащилъ въ домъ, а теперь дядя выгоняй! Что я за палачъ такой?“

Не знаю, какъ это случилось, такъ какъ я въ скорости затѣмъ уѣхалъ въ Москву, куда вслѣдъ за мною пріѣхалъ и Ив. Сергѣевичъ. Но для бѣднаго Ник. Ник. штука эта разыгралась не безъ убытка. Не знаю, по болѣзни или по иной причинѣ Рабіоновъ продержался въ Спасскомъ до зимы, и когда пришлось отправлять его, сталъ просить у H. Н. шубу, клятвенно завѣряя, что доѣдетъ въ ней только до Москвы, a затѣмъ прямо доставитъ ее въ нашъ домъ. Добросердечный старикъ согласился на просьбу, но пропавшая шуба дала поводъ Ив. Серг. къ слѣдующему куплету:

«Рабіоновъ! Рабіоновъ!
Воръ и варваръ безъ сомнѣнья,
Redde meas legiones!
Возврати чужую шубу!»

Впрочемъ И. С. Тургеневъ предлагалъ и слѣдующій варіантъ:

«Рабіоновъ! Рабіоновъ!
Воръ и варваръ безъ изъятья
Redde meas legiones,
Возврати чужое платье!»

Воспроизведеніе въ данное время Спасскаго персонала было бы далеко не полно безъ домашняго доктора Порфирія Тимофеевича, правильнѣе — безъ вывезеннаго, еще при жизни матери, Тургеневымъ, въ Берлинъ крѣпостнаго фельдшера Порфирія, отпущеннаго на волю и получившаго по возвращеніи въ Россію патентъ зубнаго врача. При помощи этого патента онъ пользовался извѣстной практикой въ округѣ и благосклонно принимаемъ былъ въ Спасскомъ, семействомъ Тургеневыхъ. Толстый и отяжелѣвшій, онъ иногда сопутствовалъ И. С. въ ближайшихъ охотахъ и въ случаѣ надобности могъ составить желающему партію на билліардѣ или въ шахматы. Наивное вранье и попрошайство указывали въ немъ на бывшаго двороваго.

Боткинъ писалъ изъ Лондона отъ 22 августа 1858 г.:

„Какой свой романъ читалъ тебѣ Тургеневъ? Если прежній, то онъ въ цѣломъ вовсе не удался, да я думаю, что никакой романъ не удался ему. Сила его въ очеркѣ и въ подробностяхъ... Смерть бѣднаго Иванова ужасно поразила меня. Я его глубоко уважалъ, какъ за его великій характеръ, такъ и за его свѣдѣнія въ искусствахъ, — и потомъ какая ужасная иронія судьбы! Даже не успокоился отъ своего долгаго труда! Это былъ человѣкъ такихъ понятій объ искусствѣ, какія нынче, между художниками, почти не встрѣчаются. Но я думаю, однакожь, что это былъ человѣкъ болѣе труда, нежели творчества. Въ послѣдніе же годы онъ до такой степени вдался въ книги, что живопись оставалась почти въ сторонѣ, и отъ этого техника его начала сильно ослабѣвать и, пожалуй, даже ужь и ослабѣла. Я не столько художника оплакиваю въ немъ, но человѣка, въ душѣ котораго были высочайшіе идеалы. Объ его другихъ сторонахъ вамъ, вѣроятно, Тургеневъ разсказывалъ, равно какъ и объ его пунктѣ помѣшательства. Я думаю, что этотъ пуктъ произошелъ у него вслѣдствіе чтенія біографій художниковъ 16 и 17 вѣка, между которыми, особенно въ Неаполитанской школѣ, отравленіе было въ большомъ употребленіи ради соперничества“.

В. Боткинъ.

Тургеневъ былъ правъ, предсказывая мнѣ изъ Рима прелестное деревенское лѣто. Дѣйствительно, лѣто пролетало въ частыхъ дружескихъ и совершенно безоблачныхъ сближеніяхъ. Съ шахматнымъ игрокомъ и предупредительно любезнымъ Борисовымъ Тургеневъ сблизился дружески и весьма часто день и два оставался ночевать въ Новоселкахъ.

Однажды вечеромъ, сидя на новой террасѣ передъ вновь устроенной Борисовымъ цвѣточною клумбою, обведенною песчаной дорожкой, Тургеневъ сталъ смѣяться надъ моей неспособностью къ ходьбѣ.

— Гдѣ жь ему, несчастному толстяку, говорилъ онъ, съ его мелкой кавалерійской походочкой сойти со мною.

Это я могу сейчасъ же доказать на дѣлѣ. Вотъ если десять разъ обойти по дорожкѣ вокругъ клумбы, то выйдетъ полверсты, и если мы пойдемъ каждый своимъ естественнымъ шагомъ, то я увѣренъ, что кавалерійскій толстякъ значительно отъ меня отстанетъ.

Хотя я и до состязанія готовъ былъ уступить Тургеневу пальму, но ему такъ хотѣлось явиться на глазахъ всѣхъ побѣдителемъ, что мы пустились кружить по дорожкѣ: онъ впереди, а я сзади. До сихъ поръ помню передъ собою рослую фигуру Тургенева, старающагося увеличить свой и безъ того широкій шагъ; я же, вызванный на нѣкотораго рода маршировку въ пѣшемъ фронтѣ, вслѣдствіе долголѣтняго обученія, конечно, дѣлалъ шагъ въ аршинъ. Черезъ нѣсколько круговъ Тургеневъ сталъ видимо отдаляться отъ меня, какъ я замѣтилъ, къ общему удовольствію зрителей. Гдѣ источникъ этого удовольствія? Подъ конецъ состязанія я на десятомъ кругу отсталъ на полкруга, что въ цѣлой верстѣ представляло бы отъ 20 до 25-и саженъ. Явно, что Тургеневъ дѣлалъ шаги болѣе, чѣмъ въ аршинъ. Но не одними подобными затѣями наполняли мы съ нимъ въ Новоселкахъ день. Окончивъ вчернѣ переводъ Антонія и Клеопатры, я просилъ Тургенева прослушать мой переводъ, съ англійскимъ текстомъ въ рукахъ. Дамы ушли съ работами въ кабинетъ Борисова и заперли за собою дверь въ гостиную, чтобы не мѣшать своимъ разговоромъ нашему чтенію Ив. Серг. сидѣлъ на диванѣ къ концу овальнаго стола, а я на креслѣ усѣлся спиною къ свѣту. На этотъ разъ мы прочитывали пятый актъ и дошли до того мѣста, гдѣ Клеопатра, припустивъ къ груди аспида, называетъ его младенцемъ, засасывающимъ на смерть кормилицу.

На это Харміонь, кончая стихъ, два раза восклицаетъ: „О, break! О, break!“ — которое Кетчеръ справедливо, согласно смыслу, переводитъ:

«О разорвись, разорвись, сердце!»

Принявъ во вниманіе неизмѣнный мой обычай сохранять въ переводахъ число строкъ оригинала, легко понять затрудненіе, возникающее на этомъ выдающемся мѣстѣ. Помнится, у меня стояло: „о разорвись!“ Тургеневъ справедливо замѣтилъ, что по русски это невозможно. Загнанный въ неисходный уголъ, я вполголоса рискнулъ: „о лопни!“ Заливаясь со смѣху, Тургеневъ указалъ мнѣ, что я и этимъ не помогаю дѣлу, такъ какъ не связываю глагола ни съ какимъ существительнымъ. Тогда, какъ заяцъ, съ крикомъ прыгающій надъ головами налетѣвшихъ борзыхъ, я рискнулъ воскликнуть: „я лопну!“ Съ этимъ словомъ Тургеневъ, разразившись смѣхомъ, сопровождаемымъ крикомъ, прямо съ дивана бросился на полъ, принимая позу начинающаго ползать ребенка. Дамы, слыша отчаянный крикъ Тургенева, отворили дверь, и уже не знаю, что подумали въ первую минуту. 

О зимнихъ планахъ Борисовыхъ, ожидавшихъ прибавленія семейства, мы по молчаливому соглашенію не заговаривали. Но мнѣ, собиравшемуся въ Москву вначалѣ октября, слѣдовало за благовременно принять мѣры къ нашему возвращенію. Пріѣхали мы въ зимней повозкѣ, а возвращаться приходилось на лѣтнемъ ходу. И вотъ, соображаясь со средствами я заблаговременно заказалъ во Мценскѣ четверомѣстную карету-тарантасъ, которая, при постоянныхъ моихъ понуканіяхъ, какъ разъ была готова къ началу іюня.

Пятаго сентября въ именины жены H. Н. Тургенева Елизаветы Семеновны, точно такъ же какъ 9 мая въ день именинъ самого старика, въ Спасскомъ постоянно бывалъ пиръ горою.

Положимъ, такое выраженіе нѣсколько преувеличенно, такъ какъ наканунѣ пріѣзжали только мы съ женою да гp. H. Н. Толстой, да иногда родной братъ H. Н. Тургенева — Петръ Никол. съ дочерью; а въ самый день именинъ — Борисовы, еще два три ближайшихъ сосѣда да Н. С. Тургеневъ съ женою. Часамъ къ 12-ти во флигелѣ Ивана Сергѣевича подавался завтракъ, котораго бы хватило заграницей на цѣлый ресторанъ, а, за невозможностью добыть во Мценскѣ свѣжихъ стерлядей, къ обѣду, кромѣ прохладительной ботвиньи, непремѣнно являлась уха изъ крупныхъ налимовъ. Дядя въ новой, черной муаровой ермолкѣ, могучій и веселый, всегда самъ становился у верхняго конца стола, ловко разсылая уху гостямъ. Ив. Серг. садился всегда съ одной стороны посерединѣ стола, а мы съ Ник. Ник. Толстымъ усаживались по правую и по лѣвую его сторону. Зная нашу слабость и раздѣляя ее самъ, Иванъ Серг. все время не забывалъ подливать намъ въ стаканы Редереру.

— Странное дѣло, сказалъ однажды при подобномъ случаѣ Тургеневъ, — никогда я не замѣчалъ, чтобы Фетъ отказался отъ Редерера. Ну а вы, графъ, какъ? расположены ли къ нему по временамъ или всегда?

Съ секунду промедливъ отвѣтомъ, Ник. Ник. самымъ добросовестнымъ тономъ отвѣтилъ:

— Скорее всегда.

Сопоставленіе этихъ двухъ опредѣленій окончательно срезало Тургенева. Съ неудержимымъ хототомъ повторяя: „скорѣе всегда“, — онъ со стула повалился на полъ и нѣкоторое время, стоя на четверенькахъ, продолжалъ хохотать и трястись всѣмъ тѣломъ.

Дворовые Спасскаго, по старой памяти, оканчивали вечеръ фейерверкомъ на лужайкѣ передъ балкономъ.

Однажды, когда мы безъ нашихъ дамъ пріѣхали верхомъ съ Борисовымъ въ Спасское обѣдать, я невольно развеселилъ публику на свой счетъ. Конечно, къ вечеру стали насъ упрашивать остаться ночевать. Получивъ мое согласіе, Тургеневы хоромъ пристали къ Ивану Петровичу, стараясь удержать и его. Зная постоянный страхъ Борисова за жену, я былъ до крайности смущенъ настойчивыми просьбами Тургеневыхъ, отъ которыхъ Борисову стало тяжело обороняться. Желая ему помочь, я убѣдительнымъ голосомъ воскликнулъ:

— Господа! вы видите, я остался; но его не держите: онъ женатый человѣкъ.

Поднялся гомерическій смѣхъ, среди котораго слышенъ былъ голосъ Ивана Сергѣевича:

„Каковъ! забылъ даже, что онъ женатъ“.

Чуждаясь всякихъ выдумокъ и прикрасъ, я вынужденъ разъяснить недоразумѣніе, въ которое впалъ по слѣдующимъ обстоятельствамъ.

Въ тѣ времена Малоархангельскій уѣздъ еще славился изобиліемъ болотной дичины, и если мы съ Тургеневымъ ѣздили въ его Малоархангельское имѣніе Топки, впослѣдствіи имъ проданное, то, конечно, главною цѣлью Тургенева было удобно поохотиться, а никакъ не разбирать какія либо свои экономическія дѣла. Пролетъ болотной дичи почти совпадаетъ съ лучшимъ временемъ охоты на молодыхъ тетеревей, съ которой, какъ я разсказалъ, мы только что вернулись. Вслѣдствіе этого и зная достовѣрно, что дѣйствіе романа „Дворянское гнѣздо“ перенесено Тургеневымъ въ Топки, я до сего времени думалъ, что поѣздка въ Малоархангельскъ совершена нами гораздо позднѣе; но увы! — развертывая сочиненія Тургенева, я увидалъ помѣтку „Дворянскаго гнѣзда“ — 1858 годомъ, вслѣдствіе чего не можетъ быть ни малѣйшаго сомнѣнія, что въ скорости послѣ охоты на тетеревей, мы съ Тургеневымъ отправились въ Топки. Описаніе стараго флигеля, въ которомъ мы останавливались, вѣрное въ тонѣ, весьма преувеличено перомъ романиста. По раскрытіи ставней, мухи дѣйствительно оказались напудренными мѣломъ, но никакихъ штофныхъ дивановъ, высокихъ креселъ и портретовъ я не видалъ. А въ одной изъ пустыхъ комнатъ, вмѣсто упоминаемой кровати подъ пологомъ, я увидалъ ткацкій станокъ, на которомъ крѣпостной ткачъ работалъ прекрасную пестрядь. Правда, что, худо ли хорошо ли, намъ приготовили обѣдъ, и старый слуга Антонъ, принарядившись въ сѣрый сюртучекъ, надѣлъ бѣлыя вязаныя перчатки. После отмѣны даже крѣпостнаго права графъ. Л. Толстой говаривалъ: „ѣдете въ заглазное имѣніе, ни о чемъ не хлопочите. Садитесь только за столъ въ вашъ опредѣленный часъ, и вамъ подадутъ вашихъ обычныхъ пять блюдъ“. Дѣйствительно такъ и было, во время крѣпостнаго права. Въ заглазное имѣніе обыкновенно отправлялись на покой заслуженные старики — слуги, повара и т. д. Пріѣздъ господъ, какъ звуки трубы для бракованной лошади, былъ призывомъ къ старинной дѣятельности и случаемъ отличиться.

На другой день нашего пріезда въ Топки, Тургеневъ, предчувствуя, что къ нему придутъ крестьяне, мучительно томился предстоящею необходимостью выдти къ нимъ на крыльцо. Сѣтованія эти дотого мнѣ надоѣли, что я вызвался выдти вмѣсто него къ крестьянамъ; и полагаю, что исполнилъ бы это, хоть не съ большею пользой, но съ большимъ достоинствомъ. Я изъ окна смотрѣлъ на эту сцену. Красивые и видимо зажиточные крестьяне безъ шапокъ окружали крыльцо, на которомъ стоялъ Тургеневъ и, отчасти повернувшись къ стѣнкѣ, царапалъ ее ногтемъ. Какой то мужикъ ловко подвелъ Ивану Сергѣевичу о недостачѣ у него тягольной земли, и просилъ о прибавкѣ таковой. Не успѣлъ Ив. Серг. обѣщать мужику просимую землю, какъ подобныя настоятельныя нужды явились у всѣхъ, и дѣло кончилось раздачею всей барской земли крестьянами. Само собою разумѣется, что дѣло это оставалось на этомъ основаніи до отъѣзда Ив. Серг. заграницу и пріѣзда Ник. Ник. Тургенева въ Топки. Съ какими добросердечнымъ хохотомъ говорилъ онъ мнѣ впослѣдствіи: „неужели, господа-писатели, всѣ вы такіе безтолковые? Вы же съ Иваномъ ѣздили въ Топки и роздали тамъ мужикамъ всю землю, а теперь тотъ же Иванъ пишетъ мнѣ: „дядя, какъ бы продать Топки?“ Ну что же бы тамъ продавать, когда бы вся земля осталась розданною крестьянамъ? Спрашиваю двухъ мужиковъ богачей, у которыхъ своей покупной земли помногу: „какъ же ты, Ефимъ, не постыдился просить?“ — „Чего жь мнѣ не просить? Слышу, — другимъ даютъ, чѣмъ же я то хуже?“

Не стану утомлять читателя описаніемъ охотъ за куропатками и съ 8-го сентября за вальдшнепами, которымъ мы предавались съ Тургеневымъ въ окрестностяхъ Спасскаго.

Время подходило къ октябрю, и мы стали собираться въ Москву, куда Борисовы однако съ нами не поѣхали. По пріѣздѣ въ Москву я встрѣтился съ самыми неутѣшительными событіями. Бѣдная невѣстка моя Екат. Дмитр. лежала въ горячкѣ на квартирѣ на Мясницкой, тогда какъ отецъ ея Мансуровъ проживалъ отдѣльно въ одномъ изъ ближайшихъ переулковъ. Докторъ, у котораго я помѣстилъ больнаго брата, разсказывалъ, что брату совѣтовали ежедневныя прогулки, и что онъ, повидимому, сталъ укрѣпляться въ силахъ; но однажды докторъ замѣтилъ у него значительную опухоль груди, которая еще прибавилась на слѣдующій день, а на третій утромъ его нашли въ постели скончавшимся отъ водяной въ груди. Объ этомъ конечно умолчали передъ больной его женою, до собственной кончины не знавшей о смерти мужа, за которымъ послѣдовала въ самомъ непродолжительномъ времени. Поклонившись ей въ ея глазетовомъ гробу, я невольно припомнилъ, какъ за годъ съ небольшимъ они оба съ мужемъ волновались по случаю тринадцати за столомъ въ день ея рожденія.

Со времени нашего съ женою отъѣзда въ Москву, Левъ Никол. Толстой успѣлъ, какъ видно изъ слѣдующаго его письма, присланнаго мнѣ въ Москву изъ Новоселокъ, поохотиться съ Борисовымъ, который и сдалъ ему на время своего доѣзжачаго Прокофія съ лошадью и съ гончими.

24 октября графъ писалъ мнѣ въ Москву:

„Душенька дяденька Фетинька! Ей Богу душенька, и я васъ ужасно, ужасно люблю. Вотъ-те и все. Повѣсти писать глупо, стыдно. Стихи писать... Пожалуй пишите; но любить хорошаго человѣка очень пріятно. А можетъ быть противъ моей воли и сознанія не я, а сидящая во мнѣ еще не назрѣвшая повѣсть заставляетъ любить васъ. Что то иногда такъ кажется. Что ни дѣлай, а между навозомъ и каростой нѣтъ-нѣтъ да возьмешь и сочинишь. Спасибо, что еще писать себѣ не позволяю и не позволю. Изо-всѣхъ силъ благодарю васъ за хлопоты о ветеринарѣ и пр. Нашелъ я тульскаго и началъ лѣченье. Что будетъ — не знаю. Да и чертъ съ ними со всѣми. Дружининъ проситъ по дружбѣ сочинить повѣсть. Я право хочу сочинить. Такую сочиню, что ужь ничего не будетъ. Шахъ персидскій куритъ табакъ, а я тебя люблю. Вотъ она штука то. Безъ шутокъ, что вашъ Гафизъ? Вѣдь какъ ни вертись, а верхъ мудрости и твердости для меня, это только радоваться чужою поэзіею, а свою собственную не пускать въ люди въ уродливомъ нарядѣ, а самому ѣсть съ хлѣбомъ насущными. А иногда такъ вдругъ захочется быть великими человѣкомъ и такъ досадно, что до сихъ поръ еще это не сдѣлалось. Даже поскорѣе торопишься вставать или доѣдать обѣдъ, чтобы начинать. Всѣхъ такъ называемыхъ глупостей не переговоришь, но пріятно хоть одну сказать такому дяденькѣ, какъ вы, который живетъ только одними такъ называемыми глупостями „закурдалами“. Пришлите мнѣ одно самое здоровое переведенное вами стихотвореніе Гафиза me faire venir l'eau à la bouche, a я вами пришлю образчикъ пшеницы. Охота надоѣла смерть. Погода стоитъ прелестная, но я одинъ не ѣзжу. Гончія ваши, Иванъ Петровичъ, живы и здоровы, равно Прокофій и сѣрый меринъ. Очень благодарю васъ за разрѣшенье и воспользуюсь имъ до порошъ. Тогда отправлю Прокофія съ гончими. Еще краснаго звѣря, съ тѣхъ поръ какъ съ вами разстался, травилъ и затравилъ одну лисицу около себя въ поляхъ и самъ. На дняхъ напишу вамъ, а теперь только благодарю за хлопоты и крѣпко обнимаю. Энциклопедію пришлите. Тетенька очень благодаритъ за память; и это не фраза, a всякій разъ какъ я ей прочту вашу приписку, она улыбнется, наклонитъ голову и скажетъ: „однако (почему однако?) какой славный человѣкъ этотъ Фетъ“. А я знаю за что славный — за то, что она думаетъ, что онъ меня очень любитъ. — Ну-съ прощайте. Пописывайте мнѣ иногда безъ возбудителя ветеринара.

Л. Толстой.

30-го октября Тургеневъ писалъ изъ Спасскаго:

„Пишу къ вамъ двѣ строки, чтобы, вопервыхъ, попросить позволенія поставить у васъ на дворѣ на нѣсколько дней мой тарантасъ, а вовторыхъ, чтобы предувѣдомить васъ о моемъ пріѣздѣ въ Москву не ранѣе 5-го или 6-го ноября. До скораго свиданія.

Вашъ Ив. Тургеневъ.

Дѣйствительно, 5 ноября не успѣли мы окончить кофею какъ у нашего крыльца прогремѣлъ знакомый мнѣ тарантасъ, и въ дверяхъ передней я встрѣтилъ взошедшаго по лѣстницѣ Тургенева. Входя въ отведенный ему кабинетъ мой, онъ сказалъ, что, оправившись съ дороги, выйдетъ пить чай къ хозяйкѣ.

За чаемъ онъ былъ, чувствуя себя здоровымъ, веселъ и сказалъ, что сегодня никуда не поѣдетъ со двора, а усядется писать письма и будетъ обѣдать дома и развѣ вечеромъ куда-нибудь сбѣгаетъ. Когда черезъ нѣсколько времени я вошелъ къ нему, то не узналъ своего рабочаго стола

— Какъ можете вы работать при такомъ безпорядкѣ? говорилъ Ив. Серг., аккуратно подбирая и складывая бумаги, книги и даже самыя письменныя принадлежности.

Въ 5 час. онъ нашелъ на столѣ супъ-потрохъ, о которомъ съ любовью вспоминалъ и заграницей.

За исключеніемъ С. Т. Аксакова, не выѣзжавшаго изъ дому по причинѣ мучительной болѣзни, кто только не перебывалъ изъ московской интеллигенціи у Тургенева за три дня, которые провелъ онъ въ нашемъ домѣ.

Между тѣмъ 14 ноября сестра Надя благополучно разрѣшилась отъ бремени сыномъ, названнымъ въ честь дѣда и заочнаго воспріемника П. П. Новосильцова — Петромъ. По настоянію родительницы, какъ я узналъ впослѣдствіи, крестной матерью была избрана сестра Любинъка, во все продолжительное время сватовства Борисова относившаяся къ нему свысока и громко повторявшая, что бракъ съ Борисовыми есть прямое дѣло рукъ моихъ, чего я въ свое время не скрывалъ отъ самой Нади.

Люди въ большинствѣ случаевъ дѣйствуютъ по тайному инстинкту, не взирая на явный вредъ, происходящій для нихъ отъ ихъ действій.

Любинька, напримѣръ, всю жизнь истерически рыдала отъ самой обидной брани мужа за ея невозмутимое упрямство и всетаки продолжала упрямиться.

Пріѣхавши въ Новоселки въ качествѣ воспріемницы, не могла же она не чувствовать, что дальнѣйшая ея оппозиція тяжело отзовется на ней же самой.

Тѣмъ не менѣе она неуклонно продолжала къ ней стремиться, какъ магнить къ полюсу. Зная, что Иванъ Петровичъ по-французски не говоритъ, она у постели больной упорно говорила при немъ на этомъ языкѣ, а по-русски выражала только радость, что новорожденный похожъ на красивую мать. Подобный тонъ, разумѣется, не послужилъ къ улучшенію отношеній Любиньки къ Борисову.

Между тѣмъ изъ своей воронежской деревни пріѣхалъ къ намъ братъ Петруша на зиму и помѣстился въ прежней комнатѣ Нади. Въ свое время онъ въ Харьковѣ курса не кончилъ, но теперь ему припала охота къ гуманіора. Отъ души желая быть ему полезнымъ, я принялся съ нимъ за чтеніе хорошо мнѣ знакомаго Горація и заставлялъ брата съ моихъ словъ составлять теорію искусствъ, начиная съ пластическихъ до тоническихъ включительно. Я старался выставить скелетъ эстетики въ самыхъ краткихъ и очевидныхъ его сочлененіяхъ.

Однажды гостившій у насъ С. С. Громека прочелъ эту небольшую тетрадку и просилъ ее списать для руководства его дѣтямъ. Я долженъ признаться, что труды наши оказались безуспѣшны, если не принять въ соображеніе, что они помѣшали брату соскучиться въ Москвѣ; но въ скорости явились неоцѣненные братья Толстые и, захвативъ въ свою охотничью среду задушевнаго и добродушнаго брата Петрушу, одушевили его окончательно. Изъ Парижа, куда за два года передъ тѣмъ, въ 1856 г. Петруша провожалъ брата Василія съ женою, онъ вывезъ дорогое ружье де-Вима, съ которымъ съ тѣхъ поръ не разставался, хотя съ нимъ и не охотился, говоря, что его лягавыя не заслуживаютъ чести, чтобы съ ними охотились съ такимъ ружьемъ. Братъ былъ величайшій чистюля, но щеголемъ никогда не былъ и, вѣроятно, болѣе инстинктивно вывезъ изъ Парижа наполеоновскіе усы и эспаньолку.

Наши музыкальные вечера установились снова, и графиня М. Н. Толстая нерѣдко на нихъ присутствовала. Помню, какъ однажды братъ увлекшись похвалами своему де-Виму передъ находившимся въ музыкальной залѣ H. Н. Толстымъ, не вытерпѣлъ и побѣжалъ въ свою комнату за любимымъ ружьемъ, чтобы убѣдить графа въ совершенствѣ оружія. Пронося ружье черезъ домашнія комнаты, братъ вошелъ съ нимъ въ залу въ ту минуту, когда раздался первый музыкальный аккордъ. Приходилось обождать, и братъ, опустивши ружье къ ногѣ, остановился какъ-разъ за кресломъ графини Толстой.

— Посмотрите, обратился ко мнѣ со смѣхомъ Ник. Ник., — сестра сидитъ охраняемая зуавомъ на часахъ.

Тѣмъ временемъ Тургеневъ изъ Петербурга писалъ отъ 27 декабря 1858 г.

„Amicus Fethus, — sed magis amica veritas“. — Я выправилъ ваши стихи, любезнѣйшій другъ, и отдалъ ихъ сегодня Дружинину, но пускай меня „на площади трехвостникомъ дерутъ“ — не могу признать хорошими стиховъ вродѣ:

 
«Иль тотъ, кто зародясь плѣнять богинь собою
Изъ нѣдра Мирры шелъ, одѣтаго корою».—

и предлагаю уже кстати прибавить къ нимъ следующіе два, въ томъ же роде:

 
«Въ чей, пріосанясь, зракъ, — видъ устъ принявъ живой,
Прелестницъ, — взоръ полнъ нѣгъ — игривъ вперяетъ рой».

„Что же касается до вашего спора о Тютчевѣ съ М. H., — о Тютчевѣ не спорятъ; кто его не чувствуетъ, тѣмъ самымъ доказываетъ, что онъ не чувствуетъ поэзіи — und damit Punctum. 

„Я началъ выѣзжать и, послѣ долгаго затворничества и поста, — веду жизнь разсѣянную, и, кажется, опять простудился. Писать много некогда. Что это Толстой не ѣдетъ? Дружининъ его ждетъ съ тоскливымъ нетерпѣніемъ. Ужь не съѣли ли его медвѣди?

„Всѣ здѣшніе здоровы. — На дняхъ Боткинъ, который весь сладокъ, какъ аттическій медъ, далъ намъ лукулловскій обѣдъ съ трюфелями и т. д.

Кланяюсь вашей женѣ и всѣмъ вашимъ. Жму вамъ руку.

Преданный вамъ

Ив. Тургеневъ.

---