ментъ, но никто не знаетъ похожъ ли онъ. Нынѣшніе англичане утратили смыслъ играть Шекспира: для этого надо вознестись надъ національнымъ въ общечеловѣческое, — а этому теперь мѣшаютъ имъ тысячи препятствій: и ихъ узкая національность, и ихъ пуританизмъ, и формальная религіозность, и ихъ мелкая, сухая мораль. Представь себѣ Диккенса съ Шекспировскимъ воззрѣніемъ на человѣческую природу. Но Диккенсъ остался въ морали своей узкимъ и мелкимъ англичаниномъ, и черезъ нѣсколько лѣтъ будетъ забытъ“.
Настоящее лѣто было, можно сказать, самымъ удачнымъ въ Новоселкахъ. Подъѣхалъ съ своей Грайворонки и гостилъ у насъ братъ Петруша, возбуждавшій къ себѣ во всѣхъ своею задушевною услужливостью живѣйшую симпатію. Милѣйшій Ник. Ник. весьма часто гостилъ у насъ по два и по три дня. Останавливался онъ всегда въ старомъ флигелѣ, окруженномъ густыми кустами сирени. Всѣ мы заботились о его удобствахъ.
Помню, однажды утромъ я пошелъ его провѣдать и узнавъ, что онъ уже проснулся, спросилъ его, — покойно ли было ему на новомъ мѣстѣ и хорошо ли спалось?
— Совершенно покойно, отвѣчалъ онъ. Но я всю ночь не смыкалъ глазъ: раскрылъ окно и все слушалъ птицу. Ну, ужь птица! восклицалъ Ник. Ник., смѣясь до слезъ, проступавшихъ на глазахъ. Я таки, продолжалъ онъ, знакомъ съ птичьими напѣвами, но такой птицы въ жизнь мою не слыхивалъ: и щегломъ, и соловьемъ, и синицей, и малиновкой, и чернымъ дроздомъ.
— Птица эта, отвѣчалъ я, по справедливости называется пересмѣшникомъ; и мнѣ раза съ два только приходилось слышать по нѣскольку отрывочныхъ ея колѣнъ. Но слышать ее продолжительно, какъ вамъ, не доводилось.
— Ну, ужь птица, продолжалъ съ восторгомъ восклицать Ник. Ник.
Къ этому надо прибавить, что Ник. Толстой и Борисовъ оба были шахматными игроками; и бывало, какъ сцѣпятся, то ихъ и водой не разольешь. Что касается до меня, то я
