Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/8
| ← Глава VII | Мои воспоминанія. — Глава VIII | Глава IX → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 210—234. |
Вскорѣ послѣ пріѣзда нашего въ Москву, я получилъ отъ Василія Петровича Боткина слѣдующее письмо.
„Итакъ я продолжаю обитать въ той же комнатѣ, гдѣ вы меня оставили, и ничего вокругъ меня не измѣнилось, съ тою разницею, что я лежу теперь не на вашемъ диванѣ, а на своемъ. Уѣхалъ и Гончаровъ, уѣхалъ и Тургеневъ въ Куртавнель, гдѣ сидитъ по причинѣ разболѣвшейся пятки, которая не даетъ ему ходить. Сегодня я получилъ письмо отъ него. Затѣмъ, въ видѣ развлеченія моего одиночества, судьба послала сюда семейство Тургеневыхъ, а именно Ольгу Александровну, милую во всѣхъ отношеніяхъ, отличную дѣвушку, съ которой я былъ знакомь въ Петербургѣ; притомъ она хорошо играетъ на фортепьяно и особенно сонаты Бетховена, которыя я такъ люблю. Это для моихъ одинокихъ вечеровъ убѣжище необходимое. Въ театрѣ послѣ васъ я былъ только разъ — въ комической оперѣ. Смотрѣлъ Жоконду, старинную французскую оперу Nicolo — человѣка съ большимъ мелодическимъ даромъ.
„Свою національную музыку французы исподняютъ прекрасно, такъ что я просидѣлъ съ великимъ удовольствіемъ, словно окруженный простодушными, милыми дѣтьми. Французы потеряли музыкальное чувство съ тѣхъ поръ, какъ стали забираться въ чуждую, несвойственную имъ высшую музыкальную сферу, какъ противны они въ своей Большой Оперѣ, такъ милы въ своей старой музыкѣ, совершенно соотвѣтствующей ихъ національному характеру. — Познакомился я съ пріѣхавшимъ сюда живописцемъ Ивановымъ — Человѣкъ онъ весьма умный и мыслящій, но, сколько мнѣ кажется, болѣе мыслящая, нежели художническая натура, и потому болѣе ищущая, нежели производящая. Мочи нѣтъ, какъ хочется видѣть его картину. Мнѣ страннымъ въ нѣкоторомъ отношеніи кажется его усиленное стремленіе довести историческую вѣрность своей картины до всевозможнаго совершенства. Для этой исторической вѣрности въ будущихъ своихъ произведеніяхъ, предпринимаетъ онъ путешествіе въ Сирію и въ Іерусалимъ. Такое кропотливое археологическое направленіе едва ли можетъ замѣнить творческую производительность и ту поэтическую вѣрность, какою увлекаетъ насъ Шекспиръ, при всѣхъ своихъ археологическихъ ошибкахъ, или старые итальянскіе живописцы. Боюсь выговорить, но творческимъ, поэтическимъ даромъ едва ли обладаетъ Ивановъ. Всѣ эти сомнѣнія разрѣшитъ мнѣ его картина, до которой считай вздоромъ всѣ мои о немъ мнѣнія“.
Однажды утромъ жандармъ съ желѣзной дороги, передавая мнѣ поклонъ отъ полковника С. С. Громеки, вручилъ заявленіе отъ желѣзной дороги о томъ, что вагонъ, въ который въ Петербургѣ погруженъ былъ нашъ товаръ, отъ зароненной искры сгорѣлъ, и мы можемъ получить въ Москвѣ остатокъ уцѣлѣвшихъ вещей. Легко себѣ представить горькія слезы жены моей, оставшейся не только безъ сравнительно дорогаго приданаго, но даже безъ необходимаго платья и бѣлья. Между тѣмъ кое какія вещи, какъ напримѣръ мраморные часы, бронзовые канделябры и часть бѣлья уцѣлѣли, и кромѣ того мы получили отъ Страховаго Общества 300 р. за сгорѣвшее. Вотъ что Василій Петровичъ писалъ изъ Рима 1 ноября 1857 года:
„Третьяго дня вечеромъ пріѣхали мы съ Тургеневымъ сюда, и вчера нашелъ я на почтѣ письмо отъ тебя и Маши. Обрадовался я сначала, видя, что вы добрались благополучно, но извѣстіе о сгорѣвшихъ вещахъ, не смотря на мою радость, даже меня сильно огорчило. Воображаю печаль и досаду Маши! Вѣдь надо же было такъ случиться — и столько изящныхъ вещей погибло, а въ Москвѣ пожалуй и за деньги не достанешь этого. Слава Богу, что сами вы добрались благополучно, между тѣмъ какъ въ это же время по всѣмъ сѣвернымъ морямъ были страшныя бури. По пріѣздѣ сюда, у Тургенева снова началась его болѣзнь, отъ которой онъ такъ страдалъ прошлою зимой. Неизвѣстно, что будетъ дальше, а теперь онъ сильно страдаетъ. Всѣ планы его о работѣ рушились, и онъ думаетъ скоро уѣхать отсюда. А какъ сладко воображали мы прожить вмѣстѣ зиму, нанять вмѣстѣ квартиру и прочее. Увы! всѣ наши предположенія и мечты сгорѣли, какъ ваши вещи. Изъ Марселя ѣхали мы на Ниццу и потомъ берегомъ моря до Генуи. Я съ разныхъ сторонъ въѣзжалъ въ Италію, но ни откуда не являлась она въ такомъ сладкомъ чарующемъ видѣ, какъ съ своей горной стороны.
«Все растетъ и рвется вонъ изъ мѣры!»
„И рощи пальмъ, и огромные олеандры, и сады апельсинныхъ деревьевъ, и возлѣ всего этого голубое море. Есть мѣста, передъ которыми остаешься въ нѣмомъ экстазѣ. Такъ доѣхали мы до Генуи, гдѣ по случаю путаницы, сдѣланной кондукторомъ съ чемоданомъ Тургенева, пробыли мы пять дней“.
Что В. П. Боткинъ былъ человѣкомъ минутнаго впечатлѣнія и даже каприза, можно видѣть изъ сопоставленія слѣдующихъ затѣмъ строкъ съ его же словами изъ письма отъ 17-го ноября 1857 года. Въ настоящемъ письмѣ онъ продолжаетъ:
„Всяческою мерзостью и гадостью охватило насъ, когда мы вступили на великую землю Рима. Я думаю, на всей землѣ нѣтъ ничего унылѣе тѣхъ мѣстъ, которыми ѣдешь отъ Чивита-Векіи до Рима. Это какая то прокаженная, проклятая земля. И въ народѣ, какъ въ землѣ этой, все выгорѣло, все выродилось. Я не знаю, причиною ли тому воображеніе или что другое, но ни одна страна, ни одинъ городъ не производитъ на мою душу такихъ впечатлѣній, какъ этотъ грязный, засаленный, унылый Римъ. Но представь: я говорю о Римѣ, а у меня въ головѣ сидятъ ваши сгорѣвшія вещи“. В. Боткинъ.
Между тѣмъ отъ 17 ноября 1857 года Боткинъ пишетъ:
„Слава Богу, что у тебя есть практическій смыслъ, и вы по возможности устроились. А я до сихъ поръ не могу примириться съ мыслію о вашихъ сгорѣвшихъ вещахъ. Какую это сильную прорѣху должно сдѣлать въ вашемъ бюджетѣ! На починку этой прорѣхи прошу васъ употребить и тѣ 2000 франковъ, которые ты взялъ у меня въ Парижѣ, и выкинемъ ихъ изъ памяти. Скажу вамъ, что жизнь въ Римѣ совершенно по мнѣ, и мнѣ здѣсь такъ хорошо, что я не вижу, какъ летитъ время. На этой римской почвѣ все поднимаетъ чувство на какой то важный (sic), величавый, задумчивый тонъ. Странно! Я кажется не грязный человѣкъ, а эта грязь и вонючія улицы Рима нисколько не мѣшаютъ моему наслажденію. Напротивъ, есть что то необычайное въ этомъ соединеніи развалинъ римскаго міра съ капуцинами и монастырями; этихъ монументальныхъ зданій и фонтановъ съ окружающими ихъ лохмотьями и грязью. Здѣсь и великое точно такъ же предоставлено самому себѣ, какъ и мелкое и ничтожное. Все свободно вышло изъ одной и той же родной почвы — и высочайшіе идеалы христіанскаго искусства, и современная грязь и лохмотья. Во всемъ здѣсь чувствуешь эту удивительную почву, начиная съ этой небрежной простоты и наивности жизни. Да! до сихъ поръ и даже въ своемъ умирающемъ положеніи это еще удивительно одаренное племя“.
Слуга передалъ мнѣ, что сестра Надя, еще до нашего пріѣзда, катаясь, заѣхала на нашу квартиру и, взглянувъ въ залѣ на рояль, спросила: „братъ женится“? — Конечно, первою заботою моею по пріѣздѣ въ Москву было испросить разрѣшенія благодѣтельнаго В. Ѳ. Саблера на свиданіе съ сестрою, которая съ восторгомъ приняла наше предложеніе поселиться у насъ, вмѣстѣ съ женщиной, ходившей за ней во время ея болѣзни. Такимъ образомъ сестра Надя, въ самомъ скоромъ времени дружески сблизившись съ моею женой, заняла угольную комнату между большею чайной и дѣвичьей, изъ которой каждую минуту могла позвать свою услужливую няньку.
Однажды вечеромъ, во время чаю явился къ намъ неожиданно графъ Л. Н. Толстой и сообщилъ, что они, Толстые, т. е. онъ, старшій его братъ Николай Николаевичъ и сестра, графиня Марья Николаевна, поселились всѣ вмѣстѣ въ меблированныхъ комнатахъ Варгина на Пятницкой. Мы всѣ скоро сблизились. Не помню, при какихъ обстоятельствахъ братья Толстые — Николай и Левъ — познакомились съ Ст. Ст. Громекой; вѣроятно это произошло у насъ въ домѣ. Всѣ трое очень скоро сблизились между собою, такъ какъ оказались страстными охотниками.
Между тѣмъ Тургеневъ писалъ мнѣ изъ Рима отъ 7 ноября 1857 года:
„Отъ В. Боткина получалъ я постоянныя извѣстія о Васъ, любезнѣйшій Аѳанасій Аѳанасьевичъ, и вотъ наконецъ пришло отъ Васъ письмецо ко мнѣ, за которое сердечное Вамъ спасибо. Я очень радъ слухамъ о Вашемъ счастьи, и хотя искренно сожалѣю о потерѣ всѣхъ парижскихъ дорогихъ покупокъ, однако, при отсутствіи большаго несчастія, это еще съ рукъ сойти можетъ. Взгляните на этотъ пожаръ, какъ на перстень Поликратовъ, брошенный въ даръ завистливымъ богамъ.—А потроха[1] не дождались меня! Что дѣлать! Частію виновато въ этомъ краснорѣчіе Василія Петровича, а частію мнѣ самому не хотѣлось вернуться въ Россію послѣ годовой отлучки съ пустыми руками. Я надѣялся, что, разставшись съ Парижемъ, я разстанусь съ моею болѣзнью, я разсчитывалъ на здѣшній климатъ... Но увы! j’ai compté sans mon hote... Болѣзнь поймала меня и здѣсь, и такъ больно кусается, что я пожалуй не вытерплю и уѣду изъ Рима, какъ уже уѣхалъ изъ Парижа и другихъ мѣстъ. Плохо мнѣ, — да что говорить объ этомъ. — Спасибо за извѣстіе о Толстомъ и его сестрѣ. Скажите имъ, что очень они не худо бы сдѣлали, еслибы написали мнѣ. — Что Вамъ сказать о Римѣ? Вы здѣсь были и сами знаете, какое онъ впечатлѣніе производить на нашего брата, сѣверяка. Еслибъ не гнусная моя болѣзнь, не выѣхалъ бы отсюда, право! — Пишите, пишите стихотвореній какъ можно больше: у Васъ изъ десяти всегда одно превосходно, а это огромный процентъ. А Богъ дастъ въ будущемъ году издадимъ еще книжечку. Поклонитесь отъ меня Аксаковымъ, въ особенности Сергѣю Тимоѳеевичу. Я его адреса не знаю, но я напишу ему на Ваше имя. Скажите Толстому, чтобъ онъ выслалъ мнѣ свой адресъ и сестринъ. Развѣ онъ намѣренъ поселиться въ Москвѣ? Познакомились ли Вы съ его братомъ Николаемъ? Сообщенныя подробности о Писемскомъ и Островскомъ не слишкомъ отрадны. Но что прикажете дѣлать? У всякаго человѣка своя манера блохъ ловить. Боюсь я, что при этакомъ поведенцѣ Писемскій себя ухлопаетъ; Островскій — тотъ здоровъ. Эти два весьма замѣчательныхъ и чрезвычайно талантливыхъ русскихъ человѣка не брали себя въ руки, не ломали себя; а русскому человѣку это совершенно необходимо. Талантъ ихъ отъ этого можетъ быть уцѣлѣлъ, да вѣдь онъ съ другой стороны затрещать можетъ. Вы пишете, что Ап. Григорьева нѣтъ въ Москвѣ, а не пишете, гдѣ же онъ? Можетъ быть онъ гдѣнибудь здѣсь поблизости, и его можно было бы увидѣть, если не залучить. Не смотря на мое калѣчество, я кое-какъ принялся за работу; но трудно и вяло подвигается она. Я раззоренъ весь, вотъ какъ въ дѣтствѣ, бывало, мы раззоряли муравейникъ. Гдѣ его справить! — Прощайте, будьте здоровы Вы по крайней мѣрѣ. Дружески жму Вашу руку и остаюсь
P. S. „Кланяюсь Вашей женѣ и благодарю за память. Поклонитесь также Вашей сестрѣ. Боткинъ здоровъ и веселъ“.
Конечно, тотчасъ по пріѣздѣ моемъ въ Москву, возобновилась самая живая переписка между мною и Борисовымъ, и нельзя было сомнѣваться въ томъ, что, послѣ переѣзда сестры Нади къ намъ на жительство, и онъ не замедлитъ явиться поздравить насъ съ законнымъ бракомъ. Дѣйствительно, въ скоромъ времени онъ пріѣхалъ и поселился въ моемъ кабинетѣ, ночуя на мягкомъ диванѣ. Даже на этотъ разъ Борисовъ явился болѣе оживленнымъ и избавленнымъ отъ малоазіатской лихорадки. Чудо это, по его разсказамъ, совершилъ еще понынѣ памятный всѣмъ мценcкимъ жителямъ аптекарь Александръ Андреевичъ Симонъ, говорившій всѣмъ своимъ кліентамъ:
— Охота вамъ покупать эту дрянь! Я вамъ дамъ нѣсколько крупинокъ гомеопатіи, и вы будете здоровы.
Такъ поступилъ онъ и съ Борисовымъ, и на другой день послѣ пріема крупинокъ, малоазіатская лихорадка уже не возвращалась.
Не смотря на братскія мои отношенія къ Борисову, пріѣзду котораго мы съ женою были сердечно рады, я сталъ бояться своего кабинета: стоило мнѣ придти и, закуривъ папироску, завести любой разговоръ, чтобы черезъ пять минутъ очутиться въ потокѣ самыхъ убѣдительныхъ просьбъ и воззваній о помощи, сопровождаемыхъ отуманенными взглядами, а нерѣдко и слезинкою, висящею на густыхъ, черныхъ усахъ. Это почти ежедневно происходило въ кабинетѣ. Но зато въ комнатѣ сестры нерѣдко, по поводу моихъ указаній на многолѣтнюю, безграничную преданность, я слышалъ только отзывы, въ безнадежности которыхъ для Борисова сомнѣнія быть не могло. Не довѣряя моимъ отнѣкиваніямъ и неблагопріятнымъ инсинуаціямъ, Борисовъ, набравши духу, самъ находилъ минуту повторить въ двадцатый разъ свое предложеніе. Тутъ происходилъ обычный электрическій ударъ, и на другой день, едва сдерживая слезы, онъ уѣзжалъ въ Фатьяново.
Еще до моей поѣздки въ Парижъ, Ап. Григорьевъ познакомилъ меня съ весьма милой дѣвушкой, музыкантшей въ душѣ — Екатериной Сергѣевной П—ой, вышедшей впослѣдствіи замужъ тоже за піаниста и композитора Бородина. Въ то время всѣ увлекались Шопеномъ, и Екатерина Сергѣевна передавала его мазурки съ большимъ мастерствомъ и воодушевленіемъ. Когда я женился, Екатерина Сергѣевна, полюбивши жену мою, стала часто навѣщать насъ. Въ то же время Ап. Григорьевъ ввелъ къ намъ въ домъ весьма талантливаго скрипача, котораго имени въ настоящее время не упомню, но про котораго онъ говорилъ, что это „кузнечикъ-гуляка, другъ кузнечика музыканта“.
Такимъ образомъ у насъ иногда по вечерамъ составлялись дуэты, на которые пріѣзжала піанистка и любительница музыки графиня М. Н. Толстая, иногда въ сопровожденіи братьевъ — Николая и Льва, — или же одного Николая, который говорилъ:
— А Левочка опять надѣлъ фракъ и бѣлый галстухъ и отправился на балъ.
Днемъ я прилежно былъ занятъ переводами изъ Шекспира, стараясь въ этой работѣ найти поддержку нашему скромному бюджету, а вечера мы почти безотлучно проводили въ нашей чайной. Тутъ графъ Ник. Ник. Толстой, бывавшій у насъ чуть не каждый вечеръ, приносилъ съ собою нравственный интересъ и оживленіе, которые трудно передать въ немногихъ словахъ. Въ то время онъ ходилъ еще въ своемъ артиллерійскомъ сюртукѣ, и стоило взглянуть на его худыя руки, большіе, умные глаза и ввалившіяся щеки, чтобы убѣдиться, что неумолимая чахотка безпощадно вцѣпилась въ грудь этого добродушно-насмѣшливаго человѣка. Къ сожалѣнію, этотъ замѣчательный человѣкъ, про котораго мало сказать, что всѣ знакомые его любили, а слѣдуетъ сказать — обожали, пріобрѣлъ на Кавказѣ столь обычную въ то время между тамошними военными привычку къ горячимъ напиткамъ. Хотя я впослѣдствіи коротко зналъ Николая Толстаго и бывалъ съ нимъ въ отъѣзжемъ полѣ на охотѣ, гдѣ конечно ему сподручнѣе было выпить, чѣмъ на какомъ либо вечерѣ, тѣмъ не менѣе, въ теченіи трехлѣтняго знакомства, я ни разу не замѣчалъ въ Ник. Толстомъ даже тѣни опьяненія. Сядетъ онъ, бывало, на кресло, придвинутое къ столу, и понемножку прихлебываетъ чай, приправленный коніьякомъ. Будучи отъ природы крайне скроменъ, онъ нуждался въ распросахъ со стороны слушателя. Но наведенный на какую-либо тему, онъ вносилъ въ нее всю тонкость и забавность своего добродушнаго юмора. Онъ видимо обожалъ младшаго своего брата Льва. Но надо было слышать, съ какой ироніей онъ отзывался о его великосвѣтскихъ похожденіяхъ. Онъ такъ ясно умѣлъ отличать дѣйствительную сущность жизни отъ ея эфемерной оболочки, что съ одинаковою ироніей смотрѣлъ и на высшій, и на низшій слой кавказской жизни. И знаменитый охотникъ, старовѣръ, дядюшка Епишка, (въ „Казакахъ“ гр. Л. Толстаго — Ерошка) очевидно, подмѣченъ и выщупанъ до окончательной художественности Николаемъ Толстымъ.
И. П. Борисовъ, бывшій самъ человѣкомъ недюжиннымъ и видавшій Льва Толстаго еще на Кавказѣ, не могъ, конечно, съ первой встрѣчи съ нимъ въ нашемъ домѣ не подпасть подъ вліяніе этого богатыря. Но въ то время увлеченіе Л. Толстаго щегольствомъ бросалось въ глаза, и, видя его въ новой бекешѣ съ сѣдымъ бобровымъ воротникомъ, съ вьющимися длинными темнорусыми волосами подъ блестящею шляпой, надѣтой на бекрень, и съ модною тростью въ рукѣ выходящаго на прогулку, — Борисовъ говорилъ про него словами пѣсни:
«Онъ и тросточкой подпирается,
Онъ калиновой похваляется».
Въ то время у свѣтской молодежи входили въ моду гимнастическія упражненія, между которыми первое мѣсто занимало прыганье черезъ деревяннаго коня. Бывало, если нужно захватить Льва Николаевича во второмъ часу дня, надо отправляться въ гимнастическій залъ на Большой Дмитровкѣ. Надо было видѣть, съ какимъ одушевленіемъ онъ, одѣвшись въ трико, старался перепрыгнуть черезъ коня, не задѣвши кожанаго, набитаго шерстью, конуса, поставленнаго на спинѣ этого коня. Не удивительно, что подвижная, энергическая натура 29-лѣтняго Л. Толстаго требовала такого усиленнаго движенія, но довольно странно было видѣть рядомъ съ юношами старцевъ съ обнаженными черепами и выдающимися животами. Одинъ молодой, но женатый человѣкъ, дождавшись очереди въ своемъ розовомъ трико, каждый разъ съ разбѣгу упирался, грудью въ крупъ коня и спокойно отходилъ въ сторону, уступая мѣсто слѣдующему.
Попрежнему, я иногда забѣгалъ на часокъ къ одному изъ младшихъ соучастниковъ Боткинской фирмы, Дмитрію Петровичу, занимавшему въ домѣ квартиру въ нижнемъ этажѣ направо съ первой площадки. Квартиру эту занималъ прежде Тимоѳей Николаевичъ Грановскій, и сюда собирался весь вдохновляемый имъ кружокъ. Въ настоящее время у Дмитрія Петровича въ небольшой залѣ стоялъ билліардъ, и мы съ хозяиномъ нерѣдко предавались этой игрѣ, прохлаждаясь стаканомъ шампанскаго, отъ котораго я въ то время никогда не отказывался.
Хотя Т. Н. Грановскій и жена его давно уже умерли, тѣмъ не менѣе я еще захватилъ остатки его круга въ домѣ заслуженнаго профессора, доктора медицины Павла Лукича Пикулина, женатаго на младшей сестрѣ жены моей. Впослѣдствіи я познакомился съ корифеями московской медицины, учениками Пикулина, и помню ихъ разсказы о томъ, съ какимъ благоговѣніемъ студенты слушали лекціи любимаго профессора. Но при всемъ своемъ знаніи и рѣдкомъ отсутствіи шарлатанства, пріобрѣтшій большую практику Пикулинъ, по дѣтской округлости лица, добродушной насмѣшливости и полной безпечности, всю жизнь остался милымъ ребенкомъ; и при слабости характера получивши въ наслѣдство изъ кружка Грановскаго такой нетерпящій возраженій экземпляръ, какъ Н. Хр. Кетчеръ, Пикулинъ, очевидно, долженъ былъ погибнуть, что и исполнилъ съ послѣдовательностью, достойной лучшей доли. Бывало, сидя у Пикулина и слыша о слугѣ, явившемся просить доктора къ больному, Кетчеръ, будучи самъ докторомъ медицины, хотя и не практиковавшимъ, закричитъ: „и охота тебѣ, Пикулинъ, таскаться по больнымъ! Навѣрное, какая-нибудь нервная баба, которой надо лавровишневыхъ капель. Ха-ха-ха! А ты лучше пошли за бутылочкой Редерера, и мы сами съ тобой полѣчимся, ха-ха-ха!“ Конечно, получившіе отказъ больные не повторяли своихъ приглашеній, a падкій и безъ того на всякаго рода самоуслажденія Пикулинъ предпочиталъ предаваться заботамъ о цвѣточной теплицѣ, изящномъ журналѣ садоводства и домашнемъ обѣдѣ, изготовляемомъ подъ личнымъ его наблюденіемъ по всѣмъ правиламъ кулинарнаго искусства. Такимъ образомъ мало-по-малу Пикулинъ впадалъ въ то превращеніе дня въ ночь, которое черезъ три года послѣ моего съ нимъ знакомства стало его образомъ жизни. Началось это съ привычки отправляться въ пятомъ часу прямо изъ-за вкуснаго обѣда спать въ кабинетъ и просыпаться только въ восьмомъ часу, когда на огонекъ къ чаю сходился весь его кружокъ. Здѣсь являлись люди самыхъ разнородныхъ характеровъ, начиная съ широко образованнаго и изящнаго Станкевича, остроумнаго Е. Ѳ. Корша и кончая далеко не изящнымъ собирателемъ сказокъ Аѳанасьевымъ. Разнообразныхъ членовъ Пикулинскаго кружка видимо привлекала не нравственная потребность высшаго умственнаго общенія, а то благодушное влеченіе къ шуткѣ, оставшееся въ наслѣдство отъ Грановскаго, которому нигдѣ не было такъ по себѣ, какъ въ кабинетѣ добродушнаго Пикулина.
Позволю себѣ разсказать шутку Пикулина, которой мнѣ гораздо позднѣе пришлось быть свидѣтелемъ.
Обычные гости его, собрались на Рождествѣ въ его кабинетѣ, къ вечернему чаю. „Теперь, сказалъ Пикулинъ, пойдемте въ залу!“ — И когда мы вошли въ нее вслѣдъ за хозяиномъ, послѣдній съ хохотомъ указалъ на елку, убранную какими-то свертками изъ бѣлой бумаги.
— Господа, прибавилъ Пикулинъ, позвольте раздать вамъ соотвѣтственные подарки. — При этомъ, развертывая бумагу, онъ подалъ еще не старому, но совершенно лысому Станкевичу банку розовой помады и конскій гребень, увѣряя, что первая отраститъ у него такіе волосы, которыхъ обыкновенный гребень не прочешетъ. Захохоталъ, разумѣется, громче всѣхъ Кетчеръ, и Пикулинъ, развернувъ свертокъ, подалъ ему собачій намордникъ. Е. Ѳ. Коршъ, вѣчно страдавшій отъ холодныхъ квартиръ, получилъ валенки и теплыя рукавицы для чтенія корректуръ. Аѳанасьевъ получилъ въ подарокъ кусокъ мыла и банную мочалку. Не помню, кто получилъ косушку водки. Когда всѣ подарки были розданы, поднялся Станкевичъ и сказалъ: „догадываясь о сюрпризѣ, ожидавшемъ насъ со стороны любезнаго хозяина, мы съ своей стороны припасли и для него подарокъ“. И доставая изъ кармана дѣтскую соску, украшенную розовымъ бантомъ, онъ передалъ ее хозяину.
— Такимъ образомъ, замѣтилъ Коршъ, мы, господа, кончаемъ „сосцеологіей“.
Борисовъ попрежнему продолжалъ кататься на перекладной изъ Фатьянова въ Москву и обратно. Сестра видимо оправлялась, но на мои вопросы касательно прочности ея выздоровленія, добрѣйшій В. Ѳ. Саблеръ многократно говорилъ, что рецидива можетъ быть устранена только замужствомъ. Собравшись съ духомъ, я однажды, чувствуя себя вполнѣ безпомощнымъ, пустилъ въ ходъ эту тяжелую артиллерію, прибавляя, что если это неизбѣжно-необходимо, то нельзя же по заказу ловить жениховъ на улицѣ, въ то время когда завѣдомо хорошій человѣкъ умираетъ отъ любви. Встрѣтивъ и на этотъ разъ рѣшительный отпоръ, Борисовъ снова уѣхалъ въ Фатьяново.
Однажды, когда я писалъ ему отвѣтъ, въ кабинетъ вошла Надя и спросила:
— Кому ты это пишешь?
— Борисову, отвѣчалъ я.
— Быть можетъ, сказала она, онъ будетъ настолько уменъ, что пріѣдетъ къ намъ.
— Пожалуй, я передамъ ему настоящія твои слова.
— Какъ хочешь, былъ отвѣтъ.
Конечно, я передалъ ея слова въ письмѣ, и черезъ недѣлю Борисовъ снова помѣстился въ моемъ кабинетѣ. Дѣла его однако же видимо стояли на точкѣ замерзанія.
Однажды, когда, кончивши нашъ утренній кофей, мы съ женою оставили въ чайной самоваръ въ вѣдѣніе Нади, выходившей нѣсколько позднѣе, — сами же разошлись, въ дверяхъ моихъ раздался легкій стукъ.
— Можно къ тебѣ взойти? спросила Надя.
— Обожди одну минуту, отвѣчалъ я.
— Намъ только на одну минуту, проговорилъ Борисовъ.
Конечно, когда я отворилъ дверь, то ожидалъ всего возможнаго вмѣсто взявшейся за руки пары.
— Поздравь насъ, сказали они, — мы дали другъ другу слово.
Торжество счастья такъ и сіяло изъ глазъ Борисова. Надя была сдержанна.
Борисовъ тотчасъ же извѣстилъ о днѣ свадьбы самаго близкаго и дорогаго ему человѣка, рязанскаго губернатора П. П. Новосильцова, въ домѣ котораго онъ проживалъ въ началѣ сороковыхъ годовъ, когда Петръ Петровичъ былъ московскимъ вицъ-губернаторомъ. Свадьба была отпразднована въ самомъ скоромъ времени у насъ въ домѣ, и холостой еще Дмитрій Петровичъ Боткинъ былъ шаферомъ у невѣсты, а посаженнымъ отцомъ у жениха — П. П. Новосильцовъ. При вѣнчаніи меня въ церкви не было, но впослѣдствіи Дмитрій Петровичъ разсказывалъ, что когда онъ взялъ невѣсту за руку, чтобы вести ее на подвѣнечный коврикъ, она въ первое мгновеніе отшатнулась и оказала сопротивленіе. Въ сущности такое сопротивленіе было только внѣшнимъ знакомъ того внутренняго отпора, который не ослабѣлъ въ душѣ и новобрачной.
Громека отъ 11-го января 1858 г. писалъ:
«Славься дѣломъ симъ удачнымъ,
Славься, нѣжный Фетъ!
Вашимъ милымъ новобрачнымъ
Искренній привѣтъ!
Много счастья, многи лѣта
Богъ имъ да пошлетъ!
И продлить во славу Фета
Свой Борисовъ родъ!
Я спѣшу. Сію минуту
Ѣду въ градъ Петра
(Исполняя службу люту,
Дрыхну до утра).
Кстати: въ Питерѣ Щербатскій
Ипполитъ, и съ нимъ.
Для Непира [2] путь по-братски
Мы ужь сочинимъ...»
„Но не довольно ли стихами? Пора перестать нодоѣдать вамъ таковыми. Ипполитъ Ѳедоровичъ подалъ въ отпускъ и ѣдетъ заграницу лѣчиться; кажется оставитъ полкъ совсѣмъ. Еще разъ усерднѣйше поздравляю васъ съ счастливымъ сочетаніемъ Борисова; онъ, безъ сомнѣнія, сумѣетъ сдѣлать ее счастливою. Если молодые еще у васъ, то поклонитесь имъ хорошенько отъ меня. Жму вашу руку. С. Громека“.
Отъ 4-го января 1858 г. получилъ я письмо отъ Апполона Григорьева:
„Другъ и братъ Аѳанасій! Благодарю тебя и за письма, и главное за ту привязанность, которая въ нихъ видна, хотя за этакія вещи не благодарятъ. Все, что ты говорилъ тутъ о служеніи черни и проч. — это дѣло, да только это все стрѣлы, летящія мимо. Объ этомъ или надобенъ толкъ долгій, или вовсе не нужно никакого до времени. Дѣло покамѣстъ не въ томъ, — дѣло въ томъ, что ты меня понимаешь, и я тебя понимаю, и что ни годы, ни мыканье по разнымъ направленіямъ, ни жизнь, положительно-мечтательная у тебя, метеорски-мечтательная у меня, — не истребили душевнаго единства между нами. Радъ твоей Маниловкѣ, радъ твоимъ стихамъ, которые прилетаютъ ко мнѣ —
«Какъ май ароматный
Въ дыханьи весны,
Какъ гость благодатный
Съ родной стороны»...
„Какъ гласитъ цыганская пѣсня; — и пожалуйста не вѣрь ты въ отношеніи къ своимъ стихамъ никому, кромѣ Боткина и меня, развѣ только подвергай ихъ иногда математическому анализу Эдельсона, — это для ихъ здраваго смысла, и кромѣ того у него есть особенное яркое чутье, или чутье на яркое, но только на яркое, рѣдко на тонкое и музыкально-неуловимое. Вообще вѣрь только критикамъ въ этомъ дѣлѣ, а не поэтамъ, т. е. ни Тургеневу, ни Толстому, ни даже Островскому, по той простой причинѣ, что они всегда смотрятъ сквозь свою призму. Наилучшее доказательство — несчастное изданіе второе, Тургеневское. Толстой, вглядываясь въ его натуру сквозь его произведенія, — поставилъ себѣ задачею даже съ нѣкоторымъ насиліемъ гнать музыкально-неуловимое въ жизни, нравственномъ мірѣ, художествѣ. Въ этомъ пока его сила, въ этомъ его и слабость. Островскій шире всѣхъ, конечно, но съ нимъ другая бѣда: онъ часто подкладываетъ свое и готовъ предобросовѣстно восторгаться шумихой Мея. Стихи свѣжи, благоуханны и по моему даже ясны“.
„Радъ за Ивана Петровича. Но не разучился бы онъ понимать Венгерку, которую такъ тяжело и хорошо понималъ онъ силою глубокаго и долгаго душевнаго страданія? А впрочемъ нѣтъ! Отъ долгаго горя есть всегда приличный осадокъ“.
„Слушай, братъ, у меня къ тебѣ опять просьба и большая. Къ ней неизбѣжны два предисловія.
1) Ты знаешь или видишь достаточно, что жизнь моя вся искалѣчена, запутана, перепутана во всякомъ отношеніи. Выйти изъ этой путаницы даже и надежды мало. Знаю, что по возвратѣ пущусь издавать журналъ напропалую, т. е. съ глубокою вѣрою въ истинность своего литературнаго взгляда, съ глубочайшимъ невѣріемъ въ успѣхъ журнала. При этой адской запутанности дѣлъ, у меня отецъ, къ которому я страстно привязался въ послѣднія времена, и семья... ну что тутъ разсказыватъ — самъ знаешь и видишь. „Quisque Fortunae suae faber“ —и я смиренно склоняю голову подъ топоръ судьбы, не отдавая ей впрочемъ ничего изъ своего завѣтнаго. Отправляясь, я обрѣзалъ себѣ расходы, здѣсь обрѣзалъ себя еще больше — до nес plus ultra, чтобы имъ доставалось по крайности столько, сколько бы доставалось въ моемъ присутствіи. Я оставилъ себѣ пять червонцевъ въ мѣсяцъ, и мнѣ положительно не на что ни одѣваться, ни учиться.
2) Въ это время написано мною много: кончена часть вещи: „Къ друзьямъ издалека“ и часть, носящая названіе „Море“. Тутъ весь я, всѣ мои вопросы — философскіе, историческіе, литературные. Но прежде чѣмъ отдать эту дорогую мнѣ книгу Дружинину, хотѣлъ бы отдѣлать ее до точности, до ясности, до извѣстной степени художества. Спаси меня теперь, или лучше спаси мою книгу и дай ей сказаться, какъ ей надо сказаться. Мнѣ на все это время, т. е. до іюня — на платье, ученье, галлереи и Парижъ — нужно восемьдесятъ червонцевъ. Прошу тебя именемъ нашей ничѣмъ нерушимой дружбы выслать мнѣ эту сумму черезъ здѣшнихъ банкировъ, на имя какого либо Флорентійскаго, и главное сохранить глубочайшую тайну. Я самъ обязуюсь въ іюнѣ предоставить въ твое полное распоряженіе отдѣланную книгу (въ ней листовъ 10 печатныхъ), а въ случаѣ смерти — оставить записку, въ которой бумаги должны быть предоставлены въ твое распоряженіе... Милый мой, ты знаешь, — я не подлецъ и когда что сказалъ кому либо изъ своихъ кровныхъ, то это будетъ такъ. Во всякомъ случаѣ: 1) объ этомъ ни слова ни патеру, никому вообще; 2) присылай денегъ тотчасъ же по полученіи сего посланія, или тотчасъ же отвѣчай отрицательно, ибо тогда я отправлю свое чадо въ его грубомъ и необдѣланномъ видѣ къ Дружинину. Главное, пришли денегъ или отвѣчай отрицательно безъ проповѣдей, въ возможной скорости“.
„Сей неблаговидный наскокъ на твою дружбу дѣлается по двумъ причинамъ: 1) потому что я въ тебя вѣрю и 2) потому что хлѣбъ у меня есть, но я продаю его, что говорится, на корню“.
„Засимъ будь здравъ, кланяйся женѣ, сестрѣ и ея мужу и пиши хорошіе стихи, чѣмъ много доставишь мнѣ удовольствія“. Ап. Григорьевъ“.
Какъ утопающій за прибрежныя скалы, хваталась Надя руками за меня и за жену. Такое положеніе было для Борисова невыносимо, и онъ объявилъ, что они черезъ недѣлю уѣзжаютъ въ Фатьяново, такъ какъ Саблеръ не совѣтовалъ подвергать Надю впечатлѣнію возврата въ Новоселки.
Въ половинѣ января я, въ числѣ прочихъ, наличныхъ, московскихъ литераторовъ, получилъ приглашеніе В. А. Кокорева на обѣдъ въ его собственный домъ близь Маросейки. Цѣль этого приглашенія была мнѣ совершенно неизвѣстна, такъ какъ про обѣдъ 28 декабря 1857 г. въ Купеческомъ клубѣ я узналъ только изъ статьи Н. А. Любимова въ сентябрьской книжкѣ Русскаго Вѣстника 1888 года. Рѣчь, сказанная при этомъ Кокоревымъ, тождественна по содержанію съ произнесенною имъ въ Купеческомъ клубѣ: о добровольной помощи со стороны купечества къ выкупу крестьянскихъ усадебъ. Помню, съ какимъ воодушевленіемъ подошелъ ко мнѣ М. Н. Катковъ и сказалъ: „вотъ бы вамъ вашимъ перомъ иллюстрировать это событіе“. Я не отвѣчалъ ни слова, не чувствуя въ себѣ никакихъ силъ иллюстрировать какіябы то ни было событія. Я никогда не могъ понять, чтобы искусство интересовалось чѣмъ либо помимо красоты. Тѣмъ не менѣе за столами, покрытымъ драгоцѣннымъ, стариннымъ серебромъ: ковшами, сулеями, братинами и т. д., — съ великимъ сочувствіемъ находились, начиная съ покойныхъ братьевъ Аксаковыхъ и Хомякова, — наиболѣе выдававшіеся въ литературѣ представители славянофиловъ. По причинѣ множества рѣчей, обѣдъ кончился не скоро. Но на другой день всѣхъ присутствующихъ, по распоряженію графа Закревскаго, пригласили къ оберъ-полиціймейстеру расписаться въ непроизнесеніи впредь застольныхъ рѣчей. Помню, какъ гр. H. Н. Толстой добродушно хохоталъ, восклицая наставленіе дѣтямъ: „on ne parle pas à table“.
Явно, что въ то время правительство далеко было отъ мысли привлекать общество къ обсужденію государственныхъ мѣръ.
Между тѣмъ Громека отъ 15 января писалъ:
„Согласно вашей просьбѣ, спѣшу увѣдомить васъ, милый Аѳанасій Аѳанасьевичъ, что на этихъ дняхъ, около 18 или 20 числа, я ѣду на медвѣдя. Передайте Толстому, что мною куплена медвѣдица съ двумя медвѣжатами (годовалыми), и что если ему угодно участвовать въ нашей охотѣ, то благоволитъ къ 18 или 19 числу пріѣхать въ Волочекъ, прямо ко мнѣ, безъ всякихъ церемоній, и что я буду ждать его съ распростертыми объятіями: для него будетъ приготовлена комната. Если же онъ не пріѣдетъ, то прошу васъ увѣдомить меня къ тому же времени. Я полагаю, что охота состоится именно 19 числа. Слѣдовательно, всего лучше и даже необходимо пріѣхать 18-го. Если же Толстой пожелаетъ отложить до 21-го, то увѣдомьте; далѣе ждать невозможно“.
„Ипполитъ и Николай Ѳедоровичи кланяются и поздравляютъ съ замужствомъ сестры. Первый изъ нихъ обѣщаетъ устроить чрезъ Василія Павловича, котораго ждетъ на дняхъ въ Петербурга, — доставленіе ко мнѣ Непира. Обнимаю васъ“.
P. S. «Въ сердцѣ прежнюю любовь хранитъ
Къ вамъ Щербатскій Ипполитъ,
А Степанъ Степановъ сынъ Громека
Будетъ васъ любить четыре вѣка».
Для большей убѣдительности извѣстный вожакъ на медвѣжьихъ охотахъ, Осташковъ, явился на квартиру Толстыхъ. Его появленіе въ средѣ охотниковъ можно только сравнить съ погруженіемъ раскаленнаго желѣза въ воду. Все забурлило и зашумѣло. Въ виду того, что каждому охотнику на медвѣдя рекомендовалось имѣть съ собою два ружья, графъ Левъ Николаевичъ выпросилъ у меня мою нѣмецкую двустволку, предназначенную для дроби. Въ условленный день наши охотники (Левъ Николаевичъ и Николай Николаевичъ) отправились на Николаевскій вокзалъ. Добросовѣстно передамъ здѣсь слышанное мною отъ самого Льва Николаевича и сопровождавшихъ его на медвѣжьей охотѣ товарищей.
Когда охотники, каждый съ двумя заряженными ружьями, были разставлены вдоль поляны, проходившей по изборожденному въ шахматномъ порядкѣ просѣками лѣсу, то имъ рекомендовали пошире отоптать вокругъ себя глубокій снѣгъ, чтобы такимъ образомъ получить возможно большую свободу движеній. Но Левъ Николаевичъ, становясь на указанномъ мѣстѣ, чуть не по поясъ въ снѣгъ, объявилъ отаптываніе лишнимъ, такъ какъ дѣло состояло въ стрѣляніи въ медвѣдя, а не въ ратоборствѣ съ нимъ. Въ такомъ соображеніи графъ ограничился поставить свое заряженное ружье къ стволу дерева такъ, чтобы, выпустивъ своихъ два выстрѣла, бросить свое ружье и, протянувъ руку, схватить мое. Поднятая Осташковымъ съ берлоги громадная медвѣдица не заставила себя долго ждать. Она бросилась къ долинѣ, вдоль которой расположены были стрѣлки, по одной изъ перпендикулярныхъ къ ней продольныхъ просѣкъ, выходившихъ на ближайшаго справа ко Льву Николаевичу стрѣлка, вслѣдствіе чего графъ даже не могъ видѣть приближенія медвѣдицы. Но звѣрь, быть можетъ учуявъ охотника, на котораго все время шелъ, вдругъ бросился по поперечной просѣкѣ и внезапно очутился въ самомъ недалекомъ разстояніи на просѣкѣ противъ Толстаго, на котораго стремительно помчался. Спокойно прицѣлясь, Левъ Николаевичъ спустилъ курокъ, но, вѣроятно, промахнулся, такъ какъ въ клубѣ дыма увидалъ передъ собою набѣгающую массу, по которой выстрѣлилъ почти въ упоръ и попалъ пулею въ зѣвъ, гдѣ она завязла между зубами. Отпрянуть въ сторону графъ не могъ, такъ какъ неотоптанный снѣгъ не давалъ ему простора, а схватить мое ружье не успѣлъ, получивши въ грудь сильный толчекъ, отъ котораго навзничь повалился въ снѣгъ. Медвѣдица съ разбѣга перескочила черезъ него.
„Ну, подумалъ графъ, — все кончено. Я далъ промахъ и не успѣю выстрѣлить по ней другой разъ“. Но въ ту же минуту онъ увидалъ надъ головою что то темное. Это была медвѣдица, которая, мгновенно вернувшись назадъ, старалась прокусить черепъ ранившему ее охотнику. Лежащій навзничь, какъ связанный, въ глубокомъ снѣгу Толстой могъ оказывать только пассивное сопротивленіе, стараясь по возможности втягивать голову въ плечи и подставлять лохматую шапку подъ зѣвъ животнаго. Быть можетъ вслѣдствіе такихъ инстинктивныхъ пріемовъ, звѣрь, промахнувшись зубами раза съ два, успѣлъ только дать одну значительную хватку, прорвавъ верхними зубами щеку подъ лѣвымъ глазомъ и сорвавъ нижними всю лѣвую половину кожи со лба. Въ эту минуту случившійся по близости Осташковъ, съ небольшой, какъ всегда, хворостиной въ рукѣ, подбѣжалъ къ медвѣдицѣ и, разставивъ руки, закричалъ свое обычное: „куда ты? куда ты“? — услыхавъ это восклицаніе, медвѣдица бросилась прочь со всѣхъ ногъ, и ее, какъ помнится, вновь обошли и добили на другой день.
Первымъ словомъ поднявшагося на ноги Толстаго съ отвисшею на лицо кожею со лба, которую тутъ же перевязали платками, — было: „что-то скажетъ Фетъ?“ — Этимъ словомъ я горжусь и понынѣ.
Тѣмъ временемъ заграничныя друзья меня не забывали и Тургеневъ писалъ:
„Вы преисправный и прелюбезный корреспондентъ, милѣйшій мой А. А., и Ваши письма доставляютъ мнѣ всегда живѣйшее удовольствіе; вопервыхъ, я вижу изъ нихъ, что Вы расположены ко мнѣ — и это меня очень радуетъ; а вовторыхъ, отъ нихъ вѣетъ такимъ спокойнымъ свѣтлымъ счастьемъ, что и вчужѣ пронимаетъ аппетитъ; — и это меня еще больше радуетъ. Дай Богъ Вамъ продолжать такъ же, какъ Вы начали! —Еслибъ я былъ поэтъ, я бы сравнилъ Ваше счастье съ цвѣткомъ, — но съ какимъ? Держу пари, что не отгадаете — съ цвѣтомъ ржи. Вспомните цвѣтущій колосъ на склонѣ холма въ сіяющій лѣтній день, — и Вы останетесь довольны моимъ сравненіемъ.
„Вы говорите, что часто мечтаете о нашемъ общемъ житьѣ. въ деревнѣ въ нынѣшнемъ году... Я мечтаю о немъ даже здѣсь, среди величавыхъ развалинъ въ длинныхъ мраморныхъ залахъ Ватикана. Недаромъ же судьба поселила насъ всѣхъ, Васъ, Толстаго, меня, въ такомъ недальнемъ разстояніи другъ отъ друга!
„Если боги намъ не позавидуютъ, мы проведемъ прелестное лѣто. У насъ здѣсь стоитъ погода (мы въ этомъ отношеніи были очень счастливы) — очень похожая на ту погоду, какая бываетъ въ Россіи въ концѣ апрѣля, и это еще болѣе разжигаетъ и волнуетъ меня. Я знаю, что въ Россіи ждутъ насъ не одни веселыя ощущенія: придется много хлопотать и трудиться; но всетаки авось мы огласимъ тѣ поля невольной пѣсней — невольной и послѣдней можетъ быть.
„Переводъ Вашъ изъ Беранже очень милъ. Бороться съ нимъ довольно трудно; благословляю Васъ на борьбу гораздо труднѣйшую, а именно съ Шекспиромъ. — Въ какой нибудь хорошій лѣтній вечеръ Вы прочтете намъ на моемъ балконѣ „Антонія и Клеопатру“.
„Я радъ, что Вамъ мое „Полѣсье“ понравилось, хоть я писалъ его урывками, черезъ силу und mit schwerem Herzen. Я послалъ Современнику повѣсть, которую Вы можетъ быть прочтете до полученія этого письма; напишите свое мнѣніе о ней, но постарайтесь взглянуть на меня посуровѣе.
„Здоровье мое нѣсколько лучше съ нѣкоторыхъ поръ, но все еще неудовлетворительно и омрачаетъ много свѣтлыхъ мгновеній. Я еще потому съ радостью думаю о Россіи, что мнѣ кажется, что я тамъ буду здоровъ. Но полно объ этомъ невеселомъ предметѣ.
„Я остаюсь въ Римѣ еще недѣль шесть, можетъ быть даже два мѣсяца. — Боткинъ неоцѣненный товарищъ, и мы съ нимъ изучаемъ этотъ безконечный и неисчерпаемый Римъ, который, кажется, не дался Вамъ, потому что Вы его брать не захотѣли. Здѣсь есть высочайшія вещи, которыя открываешь совершенно какъ мореплаватель открываетъ неизвѣстные острова.
„Мы написали Григорьеву во Флоренцію, но отвѣта еще не получали.
„До свиданія въ нашихъ березовыхъ рощахъ! Поклонитесь отъ меня Вашей милой женѣ и всѣмъ добрымъ друзьямъ. Крѣпко жму Вашу руку и остаюсь
P. S. „Поклонъ Толстому и его сестрѣ; я жду отъ нихъ отвѣта на мои письма; но они, кажется, лѣнятся“.
А 16-го января 1858 г. онъ писалъ уже изъ Петербурга:
„Сегодня получилъ Ваше письмо, любезнѣйшій Фетъ, — и отвѣчаю по пунктамъ:
„1) О стихахъ. — Справедливость требуетъ сказать, что Вы не въ счастливый часъ перевели эти двѣ пьесы изъ Шенье; вотъ что я замѣтилъ:
„Cт. 8. „Въ какой свои стада пасешь ты сторонѣ“, — ужь коли поддѣлываться подъ Петрова, — лучше такъ поставить слова:
«Пасешь въ какой стада свои ты сторонѣ».
„Cт. 14. Обликъ вѣчно милый. — Une cheville.
„Cт. 15. Манятъ — изъ Нелединскаго Мелецкаго.
„Ст. 16. Твой дѣву робкую и т. д. — Петровъ! Петровъ!
„Cт. 23 и 24. A дѣтскихъ щекъ... будетъ даръ. — Эдипъ, разрѣшившій загадку Сфинкса, завылъ бы отъ ужаса и побѣжалъ бы прочь отъ этихъ двухъ хаотически-мутно непостижимыхъ стиховъ.
„Ст. 38. Спѣшитъ и т. д. Украдено у графа Хвостова.
„Ст. 44 Побѣду межъ друзьями. — Темнота... вывихъ.
„Ст. 49. Такимъ ты народиться. — Канцелярскій слогъ временъ Сильвестра Медвѣдева.
„Cт. 61. Мирры шелъ... — Взято изъ надписи на тріумфальныхъ воротахъ послѣ взятія Азова.
„Уразумѣвъ ею враждебный видъ — въ маленькомъ стихотвореніи Шенье можетъ тоже постоять за себя, какъ обращикъ канцелярскаго слога съ оттѣнкомъ семинаріи.
„Эти стихи въ такомъ видѣ, по моему, печатать не слѣдуетъ — надо ихъ выправить.
„2) Мнѣ Полонскій сказывалъ, что они къ Вамъ послали первую корректуру; но для чего за 600 верстъ посылать первую, а не вторую корректуру? Вѣроятно, они уже Вамъ писали объ этомъ. Григорьевъ пьетъ безъ просыпу, а Полонскій смотритъ полевымъ цвѣткомъ, недѣлю тому назадъ подрѣзаннымъ сохою.
„3) Я до сихъ поръ еще не выѣхалъ! Вѣроятно, первую попытку сдѣлаю завтра. Но я вовсе не хандрилъ, скажите это Толстому — и на меня можно смотрѣть, не чувствуя приращенія непріязненныхъ чувствъ, — по крайней мѣрѣ мнѣ такъ кажется. Посовѣтуйте ему пріѣхать сюда поскорѣй, — онъ бы насъ всѣхъ вообще, а Дружинина въ особенности бы порадовалъ. По крайней мѣрѣ, пусть присылаетъ онъ свои Три смерти, — а лучше бы привезъ ихъ самъ.
„4) Поклонитесь отъ меня пожалуйста обоимъ Толстымъ и графинѣ Марьѣ Николаевнѣ. Нельзя ли узнать ея адресъ?
,,5) За пуговки[3] благодарю душевно и ношу ихъ каждодневно. — Также благодарю за все доброе и любезное, чѣмъ наполнено Ваше письмо. Хоть меня друзья не покидали, но мнѣ часто не доставало Вашего симпатичнаго лица съ прелестнымъ цвѣтомъ gorge de pigeon на носу и Вашего милѣйшаго запинанья. Кланяйтесь отъ меня земно Вашей женѣ, сеcтрѣ и Борисову.
,,6) Заставьте Островскаго прочесть Вамъ свою новую комедію: прелесть!
„Досвиданія. — Не сердитесь за мои преувеличенныя ругательства. Никогда сильнѣе не любишь пріятеля, какъ когда тычешь ему кулакомъ подъ ребра, стараясь притомъ заострить сгибъ третьяго пальца. — Полонскій на дняхъ спрашивалъ меня о значеніи слѣдующей фразы Григорьева: „Каждый человѣкъ въ наше время разомъ переживаетъ двѣ формулы“. Я увѣренъ, что Толстой будетъ увѣрять, что эта фраза совершенно ясна.
Въ домѣ Толстыхъ я познакомился съ Б. Н. Чичеринымъ и Салтыковымъ (Щедринымъ), съ которымъ послѣ того судьба еще разъ свела меня въ Петербургѣ у Тургенева. Въ этомъ же году, если не ошибаюсь, установились у Каткова и Леонтьева, проживавшихъ на Арбатѣ у Николы Явленнаго, вечера и ужины для людей, симпатизировавшихъ ихъ направленію. Въ числѣ послѣднихъ былъ и я. Чтобы доставить желающимъ возможность застать насъ навѣрное дома, мы назначили четверги по вечерамъ.
Боткинъ писалъ изъ Рима отъ 8 января 1858 г.
„Съ какою сердечною грустью буду я выѣзжать изъ Рима!
„Да скажи пожалуйста, я слышалъ, что Дружининъ написалъ обо мнѣ статью въ Библіотекѣ и произвелъ меня въ великіе писатели? За что это онъ такъ срамитъ меня? Разъясни мнѣ это и, если можно, вырви эти листы обо мнѣ изъ Библіотеки и пришли мнѣ. Слухъ объ этомъ меня глубоко обидѣлъ, хотя, Дружининъ, конечно, не имѣлъ этого въ виду. Къ Григорьеву писалъ во Флоренцію, и очень хочется свидѣться съ нимъ. Что дорогой и милый сердцу Толстой? Надѣюсь, что онъ получилъ мое письмо. Что наша литература и въ особенности Атеней?“
Отъ 6 февраля того же года онъ писалъ изъ Рима между прочимъ:
„Духъ захватываетъ, когда думаешь о томъ, какое великое дѣло дѣлается теперь въ Россіи. Съ тѣхъ поръ какъ я прочелъ въ Nord рескриптъ и распоряженіе о комитетахъ, — въ занятіяхъ моихъ произошелъ рѣшительный переломъ, — уже ни о чемъ другомъ не думается и не читается, и постоянно переносишься мыслію въ Россію. Да, и даже вѣчная красота Рима не устояла въ душѣ, когда заговорило въ ней чувство своей родины. Да неужели вы съ Толстымъ не шутя затѣваете журналъ? Я не совѣтую, — вопервыхъ, въ настоящее время русской публикѣ не до изящной литературы, а вовторыхъ, журналъ есть великая обуза — и ни онъ, ни ты не въ состояніи тащить ея. Я думаю впрочемъ, что вы уже оставили эту мысль. Пусть окончитъ Толстой свой романъ: онъ подѣйствуетъ на вкусъ публики лучше десятка всяческихъ журналовъ.
„Повѣрьте, высшая красота и поэзія всегда достояніе только самаго малаго меньшинства, и стихи гр. Растопчиной гораздо понятнѣе для массы читателей, нежели стихи Тютчева или Пушкина. Такъ всегда было, такъ и будетъ, и съ этимъ надо примириться.
Однажды, когда еще холостой Борисовъ стоялъ вмѣстѣ со мною у окна залы, провожая глазами съѣхавшую со двора жену мою въ новой каретѣ съ лакеемъ въ гвардейской ливреѣ на козлахъ, Иванъ Петровичъ, обращаясь ко мнѣ сказалъ: „ужь и не придумаю, какъ ты будешь поддерживать такую жизнь“. — Помню, какъ эти слова укусили меня за сердце, но тогда иллюзія литературныхъ заработковъ меня поддерживала. Но время показало, что замѣчаніе Борисова съ большей справедливостью могло относиться къ нему, чѣмъ ко мнѣ. Какъ бы то ни было, мы рѣшили съ Борисовыми, протягивая другъ другу матеріальную руку помощи, дѣлить годъ на зиму и лѣто, изъ которыхъ первую половину Борисовы гостили бы у насъ въ Москвѣ, а вторую мы у нихъ — въ деревнѣ.
Приближался мартъ мѣсяцъ, и надо было перебираться въ Новоселки, куда Борисовы, переѣхавшіе туда изъ Фатьянова, давно насъ подзывали.
Купивши теплую и укладистую, рогожинную кибитку, мы съ одною горничной (опоэтизированной Толстымъ Марьюшкой) отправились на почтовыхъ во Мценскъ. О желѣзной дорогѣ тогда не было еще и помину, а про поставленные вдоль шоссе телеграфные столбы говорили въ народѣ, что тянутъ эту проволоку, а потомъ по ней и пустятъ изъ Питера волю. Къ этому времени мы уже настолько сошлись со Львомъ Ник. Толстымъ, что я счелъ бы для себя большимъ лишеніемъ не заѣхать къ нему передохнуть на денекъ въ Ясную Поляну. Тамъ мы съ женою представились прелестной старушкѣ теткѣ Толстаго Татьянѣ Александровнѣ, принявшей насъ съ тою старинною привѣтливостью, которая сразу облегчаетъ вступленіе въ чужой домъ. Татьяна Александровна не предавалась воспоминаніямъ о временахъ давно прошедшихъ, а жила всей полнотой окружающаго ее настоящаго.
Она говорила о томъ, что „на дняхъ проѣхалъ къ себѣ въ Пирогово Сережинька Толстой, а Николинька пожалуй еще пробудетъ въ Москвѣ съ Машинькой, но пріятель Левочки Д—ъ былъ на дняхъ и жаловался на нервныя боли жены своей“.
Въ затруднительныхъ вопросахъ Татьяна Александровна обращалась къ Левочкѣ и окончательно успокоивалась его рѣшеніемъ. Такъ, проѣзжая съ нимъ осенью въ Тулу, она, взглянувъ въ окно кареты, вдругъ спросила:
— Mon cher Leon, какъ это пишутъ письма по телеграфу?
„Пришлось, разсказывалъ Толстой, съ возможною простотою объяснять дѣйствіе телеграфнаго снаряда, одинаковаго на обоихъ концахъ проволоки, — и подъ конецъ услыхать: „oui, oui, je comprends, mon cher!“
Не спуская вслѣдъ затѣмъ болѣе получаса глазъ съ проволоки, тетушка наконецъ спросила: „mon cher Leon, какъ же это такъ? — за цѣлые полчаса я не видала ни одного письма, пробѣжавшаго по телеграфу?“
— Сидимъ мы иногда, разсказывалъ Левъ Николаевичъ, — съ тетушкою цѣлый мѣсяцъ, не видя никого, и вдругъ, разливая супъ, тетушка скажетъ: „mais saves vous, cher Leon, on dit“….
При дальнѣйшихъ, многолѣтнихъ посѣщеніяхъ Ясной Поляны, я никогда не утратилъ благорасположенія Татьяны Александровны и подъ конецъ съ прискорбіемъ видѣлъ то умственное и физическое дѣтство, въ которое она впала передъ смертью.