за этакія вещи не благодарятъ. Все, что ты говорилъ тутъ о служеніи черни и проч. — это дѣло, да только это все стрѣлы, летящія мимо. Объ этомъ или надобенъ толкъ долгій, или вовсе не нужно никакого до времени. Дѣло покамѣстъ не въ томъ, — дѣло въ томъ, что ты меня понимаешь, и я тебя понимаю, и что ни годы, ни мыканье по разнымъ направленіямъ, ни жизнь, положительно-мечтательная у тебя, метеорски-мечтательная у меня, — не истребили душевнаго единства между нами. Радъ твоей Маниловкѣ, радъ твоимъ стихамъ, которые прилетаютъ ко мнѣ —
«Какъ май ароматный
Въ дыханьи весны,
Какъ гость благодатный
Съ родной стороны»...
„Какъ гласитъ цыганская пѣсня; — и пожалуйста не вѣрь ты въ отношеніи къ своимъ стихамъ никому, кромѣ Боткина и меня, развѣ только подвергай ихъ иногда математическому анализу Эдельсона, — это для ихъ здраваго смысла, и кромѣ того у него есть особенное яркое чутье, или чутье на яркое, но только на яркое, рѣдко на тонкое и музыкально-неуловимое. Вообще вѣрь только критикамъ въ этомъ дѣлѣ, а не поэтамъ, т. е. ни Тургеневу, ни Толстому, ни даже Островскому, по той простой причинѣ, что они всегда смотрятъ сквозь свою призму. Наилучшее доказательство — несчастное изданіе второе, Тургеневское. Толстой, вглядываясь въ его натуру сквозь его произведенія, — поставилъ себѣ задачею даже съ нѣкоторымъ насиліемъ гнать музыкально-неуловимое въ жизни, нравственномъ мірѣ, художествѣ. Въ этомъ пока его сила, въ этомъ его и слабость. Островскій шире всѣхъ, конечно, но съ нимъ другая бѣда: онъ часто подкладываетъ свое и готовъ предобросовѣстно восторгаться шумихой Мея. Стихи свѣжи, благоуханны и по моему даже ясны“.
„Радъ за Ивана Петровича. Но не разучился бы онъ понимать Венгерку, которую такъ тяжело и хорошо понималъ онъ силою глубокаго и долгаго душевнаго страданія? А впрочемъ нѣтъ! Отъ долгаго горя есть всегда приличный осадокъ“.
„Слушай, братъ, у меня къ тебѣ опять просьба и большая. Къ ней неизбѣжны два предисловія.
