Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/7
| ← Глава VI | Мои воспоминанія. — Глава VII | Глава VIII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 169—209. |
Въ книгѣ Гербеля: „Русскіе поэты“ упомянуто, что въ Современникѣ были напечатаны три статьи мои подъ заглавіемъ: „Изъ заграницы. Путевыя впечатлѣнія. 1856, № 11, 1857, №№ 2 и 7“. Послѣдняя статья кончается выѣздомъ изъ Марселя, а между тѣмъ я очень хорошо помню, съ какимъ увлеченіемъ описывалъ я великолѣпную ночь на Средиземномъ морѣ, а затѣмъ всѣ впечатлѣнія Генуи, Ливорно, Пизы, Чивита-Векіи, Рима и Неаполя. Но, вѣроятно, всѣ эти путевыя впечатлѣнія не были напечатаны въ „Современникѣ“, куда были отправлены и гдѣ, вѣроятно, въ редакціи пропали. Хотя Италія по сей день жива въ моемъ воображеніи во всю ширину пройденныхъ мною по ней путей, но оставляя многообразное ихъ сплетеніе, буду держаться лишь той стези, изъ которой оглядывающемуся уясняется непосредственное истеченіе дальнѣйшей жизненной судьбы, хотя въ то время невозможно было этого предвидѣть.
Въ настоящую минуту для меня совершенно ясно, что сестра Надя, выступивши лишь на сравнительно короткое время на мой жизненный путь, неизбѣжно наклонила его по новому направленію. Я охотно предоставилъ бы читателю самому придти къ этому убѣжденію еслибы не чувствовалъ желанія извиниться въ молчаніи, съ какимъ намѣреваюсь пройти подробности моего пребыванія на классической, итальянской почвѣ. „Присутствіе энтузіаста обдаетъ меня крещенскимъ холодомъ“, говоритъ Печоринъ Лермонтова. Вотъ разгадка многаго, что со стороны можетъ показаться во мнѣ непростительнымъ чудачествомъ и кривляніемъ. Стоить мнѣ заподозрить, что меня преднамѣренно наводятъ на красоту, передъ которою я по собственному побужденію палъ бы во прахъ, какъ уже сердце мое болѣзненно сжимается и наполняется все сильнѣйшею горечью по мѣрѣ приближенія красоты. Желая быть краткимъ, скажу вопервыхъ, что въ грустной и безмолвной Ніобеѣ — Италіи, окруженной грязными и жадными нищими, я не призналъ красавицы-царицы, гордой своими прекрасными дѣтьми, царицы, о которой мнѣ натвердили поэты. Болѣзненное чувство мое, быть можетъ, усиливалось отъ желанія Нади указать мнѣ на окружавшія насъ прелести. Но я долженъ сказать, что безъ настоянія сестры я не увидалъ бы Италіи и притомъ въ такихъ подробностяхъ. Нигдѣ и никогда болѣзненное чувство, о которомъ я говорю, не овладѣвало мною въ такой степени, какъ въ Италіи; но оно проявлялось иногда съ рѣзкостью, о которой въ настоящее время мнѣ стыдно вспоминать. Привожу одинъ изъ наглядныхъ примѣровъ. Однажды сестра уговорила меня проѣхать и взглянуть на Тиволи.
Самое ненавистное для меня въ жизни — это передвиженіе моего тѣла съ мѣста на мѣсто, и поэтому наиболѣе унынія наводящими словами для меня всегда были: гулять, кататься, ѣхать. Самый рѣзвый рысакъ въ городѣ и самый быстрый поѣздъ желѣзной дороги для меня, превращеннаго при передвиженіи въ поклажу, всетаки убійственно медленны. А тутъ въ холодный осенній день предстояло тащиться за 20 верстъ до Тиволи и обратно, то есть всего 40 верстъ, отданному на жертву римскому извощику съ его черепахой коляской. Тѣмъ не менѣе, по дорогѣ туда мы, свернувши версты на двѣ въ сторону, осмотрѣли развалины знаменитой виллы Адріана; и здѣсь, не взирая на забиравшуюся мнѣ въ душу хандру, я не могъ не любоваться на такой амфитеатръ, какъ Навмахія, и на художественную лѣпную работу потолковъ въ термахъ, о которой можно бы было подумать, что она только что окончена.
Но вотъ мы добрались до Тиволи, гдѣ, можно сказать, на одномъ пунктѣ соединилась и античная прелесть живописныхъ остатковъ храма Весты, и полукругъ отвѣсныхъ скалъ, у подножія которыхъ темная пасть, именуемая гротомъ Сирены, поглощаетъ кипящую струю Аніо, отвѣсно падающую въ нее съ утеса.
— Какая прелесть! невольно воскликнула сестра, стоя на площадкѣ спиною къ единственной гостинницѣ, примыкающей къ храму Весты. — Здѣсь, прибавила она, есть ослы съ проводниками, и намъ необходимо заказать ихъ, чтобы объѣхать прелестное ущелье Аніо.
— Я нестерпимо озябъ, сказалъ я, — и голоденъ; а видъ этой воды наводить на меня лихорадку. Надѣюсь, что здѣсь найдется что-либо утолить голодъ.
Съ этимъ словомъ я вошелъ въ гостинницу, гдѣ слуга понималъ мои желанія, высказанныя по-французски. Черезъ четверть часа въ каминѣ запылали громадные оливковые пни, и въ комнатѣ стало скорѣе жарко, чѣмъ холодно. При этомъ исполнено было мое требованіе, вѣроятно, немало изумившее прислугу, а именно: окна, выходящія на каскадъ, были тщательно завѣшаны суконными одѣялами, такъ что мы обѣдали при свѣчахъ. Нашлась и бутылка шампанскаго Мума, кромѣ котораго и въ Римѣ не было возможности достать другой марки. Враждебно ушедши въ мрачную пещеру своего недоброжелательства, я изъ нея ревниво наблюдалъ всѣ движенія сестры. Я видѣлъ, что она сначала безмолвно слѣдовала за мною во мракъ, но по мѣрѣ того, какъ пещера моя начинала согрѣваться пылающимъ каминомъ и шампанскимъ, сестра все настойчивѣе вела меня за руку къ выходу и къ приготовленнымъ для прогулки осламъ. Конечно, всѣ ея ласкательныя уловки были вполнѣ очевидны; но онѣ были такъ добродушны и любовны, что упрямиться долѣе было бы неблаговоспитанно. Два проводника привели намъ своихъ ословъ; на переднемъ съ дамскимъ сѣдломъ поѣхала сестра по узкой тропинкѣ, справа опоясывающей ущелье Аніо; а сзади пришлось тащиться мнѣ, чувствуя себя тѣлесно и душевно въ положеніи Санхо-Пансо. Въ одномъ мѣстѣ мой оселъ, вѣроятно, инстинктивно сочувствуя моему упрямству, повалился подо мною на самомъ краю обрыва. Конечно, я въ ту же минуту оперся обѣими ногами о каменную дорогу, такъ что оселъ апатично легъ у меня между колѣнями. Но и этотъ незначительный эпизодъ не ускользнулъ отъ вниманія бокомъ ѣхавшей передо мною сестры. Не успѣлъ я еще переступить черезъ моего осла, какъ, соскочивъ съ сѣдла и блѣдная какъ полотно, Надя была уже подлѣ меня. Въ подобномъ родѣ были всѣ ея уловки водить меня по итальянскимъ и вообще европейскимъ достопримѣчательностямъ.
Откровенно упомянувъ о собственныхъ странностяхъ, не могу пройти молчаніемъ странностей сестры, которыя тогда только удивляли меня, оставаясь до времени неразрѣшимою загадкою.
По пріѣздѣ въ Римъ, мы заняли на видъ весьма порядочную квартиру на via Carrozza, но черезъ нѣсколько дней пришли къ убѣжденію, что оставаться тутъ долѣе невозможно. Рамы въ окнахъ, какъ мы вынуждены были замѣтить, представляли широкія отверстія, въ которыя значительный ноябрьскій холодъ проникалъ безпрепятственно; а то, что носило названіе каминовъ, только наполняло комнаты дымомъ, нимало ихъ не согрѣвая. Къ этому надо прибавить такое количество мучительныхъ насѣкомыхъ, которымъ Моисей при египетскихъ казняхъ могъ бы позавидовать. Между тѣмъ, не помню, какимъ образомъ, но, вѣроятно, за общимъ столомъ Испанской гостинницы, мы неожиданно встрѣтились съ Некрасовымъ и Панаевой. По этому поводу, какъ я послѣ узналъ, Герценъ сказалъ: „Некрасовъ въ Римѣ, то же, что щука въ оперѣ“.
Какъ я ни убѣждалъ сестру не безпокоиться разыскивать новую квартиру, говоря, что исполню это лично, — но, когда я отправлялся, на поиски, она пускалась въ таковые же. Не желая вдали отъ родины доводить нашу общую кассу до истощенія, я наконецъ отыскалъ, по мнѣнію моему, очень хорошую и удобную квартиру. Тѣмъ временемъ сестра отыскала другую, едва ли болѣе удобную, но гораздо болѣе дорогую на Duo Macelli. Когда послѣ забраковки пріисканной мною квартиры, я вернулся съ новыхъ поисковъ, то къ удивленію моему засталъ сестру въ слезахъ и въ истерическомъ припадкѣ, несогласномъ ни съ ея благоразуміемъ, ни съ ничтожнымъ поводомъ неудовольствія. Въ волненіи я забѣжалъ къ Панаевой и сообщилъ ей о происходящемъ у насъ.
— Да наймите вы нравящуюся ей квартиру, сказала Панаева.
Такъ я и поступилъ, и согласіе наше возстановилось.
На Монте-Пинчіо я встрѣтилъ молодаго поэта Павла Михайловича К—аго, племянника Егора Петровича, о которомъ я говорилъ выше. Онъ представилъ меня своей женѣ, а я его — сестрѣ; и такимъ образомъ мы познакомились. Молодые К—іе были премилые люди; они занимали прекрасное помѣщеніе въ Palazzete Borgese, и у нихъ по вечерамъ можно было застать гостей изъ русской колоніи. Иногда они, взявши четверомѣстную коляску, приглашали сестру и меня кататься. Такимъ образомъ у насъ завязались самыя дружественныя и непринужденныя отношенія. Я заставлялъ иногда сестру отъ души смѣяться, напоминая ей, какъ въ пріѣздъ мой въ сороковыхъ годахъ въ Петербургъ кирасирскимъ адъютантомъ, я представлялся ея начальницѣ, а та къ вечернему чаю устроила для меня балетъ, въ которомъ корифейкой предстала сестра. Не менѣе смѣялась она, когда я вспоминалъ о нервной, полувоздушной дочери этой директрисы, сердечно любившей мою Надю и вышедшей замужъ за старика сенатора. Не набрасывая никакой тѣни на эти дѣйствительно достойныя всякаго уваженія личности, я только дозволялъ себя выгибать спину, какъ выгибалъ ее почтенный сенаторъ, напоминая венгерца, несущаго за спиною свою аптеку съ элексирами; да представлять съ платкомъ въ рукѣ добрѣйшую его супругу Marie, какъ она потопляетъ носъ свой въ одеколонѣ. Такими глупостями я не разъ уже возбуждалъ смѣхъ сестры. Однажды, сидя въ коляскѣ К—ихъ противу дамъ, я представилъ Marie, нюхающую одеколонъ. На этотъ разъ Надя не разсмѣялась, и я тотчасъ же умолкъ.
Вернувшись домой и проходя черезъ гостиную въ свою комнату, я услыхалъ въ спальнѣ сестры рыданія. Пріотворивши дверь, я нашелъ ее лежащею лицемъ на подушкѣ въ сильнѣйшей истерикѣ. Конечно, я старался сказать все возможное, чтобы ее успокоить, увѣряя ее честнымъ словомъ не повторять непріятной ей шутки.
Осмотрѣвъ при помощи сестры римскія достопримечательности, я не безъ удовольствія разсчитывалъ въ январѣ на болѣе мягкую зиму Неаполя, куда настойчиво меня приглашала сестра. Услыхавъ о нашей поѣздкѣ въ назначенный день, Некрасовъ на тотъ же день взялъ два билета въ каретѣ нашего четверомѣстнаго дилижанса. Но передъ самымъ выѣздомъ изъ Рима, онъ прислалъ намъ свои два билета, при сожалѣніи, что въ этотъ день выѣхать не можетъ; и такимъ образомъ мы неожиданно очутились съ сестрою единственными обладателями четырехъ мѣстъ, т. е. двухъ банкетокъ по правую и по лѣвую сторону единственной входной двери сзади. Занявъ лѣвую скамейку, я очень радъ былъ за сестру, могущую прилечь, такъ какъ приходилось ѣхать цѣлую ночь до Неаполя. Въ тѣ времена порванной на клоки Италіи, таможенные осмотры мучили путешественниковъ на каждомъ шагу. Такъ ночью, на границѣ, въ Террачино, насъ подняли и привели въ просторную, плохо освѣщенную комнату, гдѣ мы разсѣлись по скамейкамъ вдоль стѣнъ; тогда какъ таможенные неторопливо вскрывали и раскрывали наши чемоданы. Пока мы терпѣливо смотрѣли съ сестрою на эти продѣлки, къ намъ два или три раза подходила, заглядывая въ лица, какая-то молодая женщина въ соломенной шляпкѣ, изъ подъ которой волнистый пукъ черныхъ кудрей свисалъ у нея на глаза. Не понимая ея бормотанія, я спросилъ кого-то, — что это за личность? и мнѣ сказали, что это сумасшедшая. Когда осмотръ кончился, мы вновь заняли свои мѣста, и дилижансъ покатилъ изъ Террачино. Ночь, по причинѣ полнолунія, была свѣтла какъ день. На слѣдующей станціи, послѣ перепряжки лошадей, дверка въ карету къ намъ отворилась, и кондукторъ, впустивъ къ намъ какую-то женщину, заперъ портьерку. Не желая будить уснувшую противъ меня сестру шумными объясненіями, я молча указалъ барынѣ, въ которой тотчасъ же призналъ видѣнную сумасшедшую, мѣсто около себя. Она безмолвно и покойно усѣлась въ уголокъ. Тѣмъ не менѣе, не будучи въ состояніи отвѣчать за фантазіи незнакомой мнѣ сумасшедшей, я рѣшился не спать всю ночь. Луна ярко озаряла карету, и я раза уже съ два ловилъ себя въ минуту засыпанія. Вдругъ чувствую что-то мягкое и теплое на кисти лѣвой руки; открываю глаза и вижу, что молодая женщина, припавши губами къ моей рукѣ, восторженно ее цѣлуетъ. Тихо высвободивши руку, я сказалъ своей сосѣдкѣ: „Dormire“, — и она успокоилась. Передъ разсвѣтомъ успокоился и я, такъ какъ кондукторъ вывелъ довольно красивую спутницу изъ кареты.
Мы приближались къ Неаполю, и прямо противъ меня, т. е. по правую сторону отъ дилижанса, засинѣла морская даль. Поднялась и сестра на своей банкеткѣ, и словно кто-нибудь сталъ приглашать меня любоваться всемірной красотой Неаполитанскаго залива. Я какъ бы ничего не замѣчая, перешелъ на пустое мѣсто около сестры и такимъ образомъ очутился спиною къ морю.
По мѣрѣ приближенія къ столицѣ, все чаще попадались высокія оливы, подымавшія къ небу свои зимніе, безлиственные сучья.
— Должно быть скоро пріѣдемъ, замѣтилъ я сестрѣ; — какія попадаются прекрасныя вилы.
Но вотъ по гололедицѣ мы вкатили въ Неаполь и тотъчасъ же были окружены нищими всевозможныхъ видовъ.
Остановившись на сутки въ Hôtel de France, мы, наученные опытомъ, наняли понедѣльно прекрасное помѣщеніе на Кіайѣ, съ видомъ на бульваръ и на заливъ. Насъ отлично кормили изъ ближайшаго французскаго ресторана. Конечно, мы ревностно принялись за осмотръ всѣхъ достопримѣчательностей Неаполя и его окрестностей. Полагаю, что по части древней домашней утвари Неаполитанскій музей не имѣетъ себѣ равнаго. Осмотрѣли мы и Помпею и обѣдали въ ея ресторанѣ, содержимомъ бывшею русскою горничною, вышедшею замужъ за итальянскаго повара, и пили знаменитое Lacrima Cristi, которое въ сущности несравненно хуже нашего шипучаго Донскаго.
Словомъ сказать, жизнь наша въ Неаполѣ шла не безъ интереса; и даже, когда по захожденіи солнца холодный вѣтеръ начиналъ проникать съ залива въ окна, мы ютились у единственнаго камина гостиной, который старались жарко растопить.
Однажды мы собрались осмотрѣть Сольфатару съ ея сѣрными испареніями, и съ этою цѣлью наняли извощика, который вдоль Кіайи повезъ насъ къ знаменитому тоннелю, носящему названіе грота Позилипа. Направо отъ въѣзда въ гротъ оказалась небольшая часовня, изъ которой, какъ бы заступая намъ дорогу, вышелъ черный монахъ. Вѣроятно, при множествѣ въ Италіи подобныхъ личностей, я бы даже не обратилъ на него вниманія, еслибы сестра не сказала мнѣ.
— Это геттатура (колдунъ-портильщикъ). Дай ему чтонибудь.
— Вѣдь умѣлъ же человѣкъ, подумалъ я, застращать людей въ свою пользу. — И въ доказательство свободомыслія, проѣхалъ геттатуру, не раскрывая кошелька. Въ скорости за Позилипомъ дорога къ Сольфатарѣ подымается въ гору, и коляска наша поневолѣ подвигалась шагомъ. Этимъ обстоятельствомъ воспользовался многорѣчивый туземецъ, равняясь съ нами по окраинѣ дороги и объявляя, что онъ проводникъ и говоритъ на всѣхъ европейскихъ языкахъ. Не смотря на наши заявленія, что намъ никакого проводника не надо, болтунъ не переставалъ передавать намъ о знатныхъ путешественникахъ, которымъ онъ служилъ проводникомъ, и при этомъ пояснялъ и намъ, что вотъ эта дорога подымается въ гору, и что скоро на ней будетъ площадка, гдѣ можно дать вздохнуть лошадямъ и выдти изъ коляски, если угодно. Когда, выйдя изъ коляски, мы стали восходить на новое возвышеніе пѣшкомъ, нестерпимый болтунъ продолжалъ трещать за нами, не взирая на многократныя мои заявленія, что намъ никакого гида не надо.
— Боже мой, какъ надоѣлъ! Прогони ты его, сказала сестра по русски.
Чтобы избавиться отъ нахала, я подалъ два франка, прося его уйти. Онъ посмотрѣлъ и сказалъ:
— „Этого мало“. — Тогда уже я такъ крикнулъ на него, что онъ ушелъ.
Конечно, мы не дозволили тащить несчастную и тощую собаку на обмираніе въ такъ называемую Собачью пещеру. — Чѣмъ люди не промышляютъ! Но намъ пришлось проходить вдоль цѣлаго ряда кирпичныхъ сараевъ, въ отверстіяхъ которыхъ, какъ это бываетъ всюду, нерѣдко въ четвероугольныхъ ящикахъ (творилахъ), распускается известь. Чтобы предохранить растворъ отъ случайнаго сора, его нерѣдко сверху густо засыпаютъ пескомъ, такъ что для неопытнаго глаза представляется прекрасная песчаная площадка, весьма удобная для переходовъ. Не успѣлъ я еще разсмотрѣть творила, какъ проворная и любопытная Надя уже на него ступила и пронзительно вскрикнула. Въ мгновеніе ока я выхватилъ ее, поймавъ за лѣвую руку; тѣмъ не менѣе правый ея ботинокъ вмѣстѣ съ половиною чулка былъ покрытъ растворомъ извести. Къ счастію, подлѣ оказался кирпичникъ, который, свернувъ пуки соломы, тщательно отеръ намоченную ногу. Конечно, мы въ ту же минуту, насколько было возможно спѣшно, воротились домой. Однако непріятное приключеніе это не обошлось даромъ. Въ тотъ же вечеръ, не взирая на пылающій каминъ, сестра почувствовала ознобъ и въ первый разъ пожаловалась на спинную боль, отъ которой поѣхала лѣчиться два года тому назадъ заграницу. Къ утру однако ей стало лучше, и румянецъ снова заигралъ на ея щекахъ. Опытный однако былъ человѣкъ, пустившій пословицу „пришла бѣда, растворяй ворота“. Сколько разъ приходилось мнѣ испытывать это въ жизни.
Казалось, сама Неаполитанская зима, принявшая насъ такъ благосклонно, озлобилась на насъ въ свою очередь. Невыносимо холодный, чтобы не сказать бурный, вѣтеръ задулъ съ моря въ неплотныя рамы балконовъ и въ то же время не дозволялъ растапливать камина, наполняя комнаты дымомъ. Я крѣпился до послѣдней возможности, видя въ то же время, что и сестра геройски переноситъ страданія. Но, наконецъ, я подумалъ: „всякое геройство имѣетъ цѣну, лишь когда жертвой искупается нѣчто болѣе высокое и цѣнное; но безцѣльное мученіе, не достигая геройства, заслуживаетъ инаго названія.
— Надя, сказалъ я, едва не плача отъ холода, — долго ли намъ такъ мучиться подъ благораствореннымъ небомъ Неаполя? Нельзя ли бѣжать къ голландскимъ печамъ въ Россію?
Мы узнали, что пароходъ изъ Неаполя въ Марсель уходитъ на другой день.
— Ѣдемъ завтра! воскликнулъ я.
— Очень рада, отвѣчала Надя, но бѣда въ томъ, что все мое бѣлье у прачки, и едва ли оно готово.
Приказано было прачкѣ принесть мокрое бѣлье и, навязавши изъ него въ простыни узловъ, мы на другой день отправились съ нимъ на пароходъ, отходившій въ Марсель. Не смотря на всѣ усилія наши провѣтривать его, бѣлье прибыло въ Парижъ горячимъ. На этотъ разъ мы оставались въ Парижѣ недолго. Зима гнала насъ и отъ французскихъ каминовъ, какъ прогнала отъ итальянскихъ. Тургенева въ его rue de l’Arcade я засталъ въ нѣсколькихъ шинеляхъ за письменнымъ столомъ. Не понимаю, какъ возможна умственная работа въ такихъ доспѣхахъ! Узнавъ отъ него о прибытіи семейства Віардо на зиму въ Парижъ, я отправился къ нимъ съ визитомъ въ собственный ихъ домъ Rue de Douai, 50. Надо отдать полную справедливость мадамъ Віардо по отношенію къ естественной простотѣ, съ которою она умѣла придавать интересъ самому будничному разговору, очевидно, тая въ своемъ распоряженіи огромный арсеналъ начитанности и вкуса.
Прочитавши объявленіе о концертѣ, въ которомъ кромѣ квартета было нѣсколько номеровъ пѣнія мадамъ Віардо, мы съ сестрою отправились въ концертъ. Не могу въ настоящее время сказать, какого рода была концертная зала, но, безъ сомнѣнія, она принадлежала учебному заведенію, такъ какъ публика занимала скамейки съ пюпитрами, восходившими амфитеатромъ. Мы съ сестрою сидѣли впереди скамеекъ на стульяхъ у самаго концертнаго рояля. Во все время пѣнія Віардо, Тургеневъ, сидящій на передней скамьѣ, склонялся лицемъ на ладони съ переплетенными пальцами. Віардо пѣла какія-то англійскія молитвы и вообще піесы, мало на меня дѣйствовавшія, какъ на не музыканта. Афиши у меня въ рукахъ не было, и я проскучалъ за непонятными квартетами и непонятнымъ пѣніемъ, которыми видимо упивался Тургеневъ. Но вдрутъ совершенно для меня неожиданно мадамъ Віардо подошла къ роялю и съ безукоризненно чистымъ выговоромъ запѣла: „Соловей мой соловей“. Окружающіе насъ французы громко аплодировали, что же касается до меня, то это неожиданное мастерское, русское пѣніе возбудило во мнѣ такой восторгъ, что я вынужденъ былъ сдерживаться отъ какой-либо безумной выходки.
Но пора было намъ бѣжать въ Россію, и мы почти безъ оглядки проѣхали до Дрездена, гдѣ сестра захотѣла и передохнуть, и походить по картинной галлереѣ. Еще во Франкфуртѣ я запасся для сестры мѣховою шубою, зная, что мы подвигаемся къ нашимъ родимымъ снѣгамъ и морозамъ. Не смотря на сравнительно молодыя лѣта, мы какъ то чувствовали съ сестрою; что пѣсенки наши спѣты. Въ 36 лѣтъ въ чинѣ поручика гвардіи, я не могъ разсчитывать на блестястящую служебную карьеру. Точно также, зная образъ мыслей сестры, я не могъ ожидать, чтобы она скоро оправилась отъ испытаннаго потрясенія. Вслѣдствіе всего этого, между нами установился планъ недалекаго будущаго, гдѣ я долженъ былъ вернуться въ наши родовыя Новоселки и, принявши ихъ въ свое управленіе, присоединить къ общей нашей жизни проценты съ небольшаго моего капитала, находившагося большею частію у братьевъ на рукахъ. Мы оба не знали, что завѣдывавшій Новоселками зять нашъ Александръ Никитичъ вмѣстѣ съ женой своей — сестрой нашей Любинькой — оставили на эту зиму свое болѣе отдаленное отъ Мценска имѣніе Ивановское и поселились въ Новоселкахъ за 7 верстъ отъ Мценска. Конечно, въ нашихъ общихъ съ Надею планахъ не было ничего блестящаго или привлекательнаго, за исключеніемъ нашей дружбы; но если человѣку суждено жить, то жить необходимо извѣстнымъ, опредѣленнымъ образомъ.
Наканунѣ нашего отъѣзда изъ Дрездена, сестра довольно рано ушла въ свою комнату и легла въ постель, ссылаясь на нестерпимую, спинную боль. Черезъ полчаса, согласно нашему общему желанію, явилась на цѣлую ночь прекрасно одѣтая пожилая женщина въ безукоризненно бѣломъ чепцѣ и стала самымъ усерднымъ образомъ растирать больную и предупреждать всѣ ея малѣйшія желанія. Поутру я умолялъ сестру отложить на нѣсколько дней нашъ отъѣздъ; но она, утверждая, что чувствуетъ себя совершенно здоровой, настояла на отъѣздѣ. Сидѣлка, не смыкавшая глазъ во всю ночь, вновь уложила всѣ растегнутые чемоданы и, получивши талеръ, ушла совершенно довольная.
Въ Варшавѣ мы пробыли весьма недолго; но такъ какъ внутри имперіи желѣзныхъ дорогъ въ то время не существовало, и мы кратчайшимъ путемъ вздумали пробраться черезъ Кіевъ, гдѣ надѣялись отдохнуть у нашего родственника, ректора университета, Матвѣева, то пришлось заводиться для брестскаго шоссе колеснымъ экипажемъ. Къ счастію, мнѣ пришлось купить весьма укладистый и совершенно покойный крытый тарантасъ. Но за Брестомъ начиналась уже настоящая снѣжная зима, и пришлось становить тарантасъ на полозья. Кому довелось на вѣку таскаться на почтовыхъ зимою по жидовскимъ трактамъ, — пойметъ нетерпѣніе, съ какимъ я стремился довезти свою бѣдную Надю до Кіева. Когда Матвѣевъ узналъ о нашемъ пріѣздѣ, то тотчасъ настоятельно пригласилъ насъ къ себѣ и прислалъ свой экипажъ.
И въ Кіевѣ, гдѣ мы пробыли три дня, окруженные самой изысканной любезностью Матвѣева, Надя снова, какъ я впослѣдствіи узналъ, захворала, хотя и не показывала виду. Но вотъ опять пришлось пускаться по океану снѣговъ и ухабовъ. Наконецъ добрались мы до родимаго города Мценска, и здѣсь тарантасъ нашъ остановился противъ постоялаго двора съ вольными ямщиками, такъ какъ приходилось сворачивать съ почтоваго тракта за 7 верстъ въ Новоселки. Пошла такъ называемая вольная ряда; вмѣсто даже двойныхъ прогоновъ, представляющихъ 1 рубль 26 коп., съ насъ запросили 10 руб. Вокругъ тарантаса поднялся неописанный шумъ и перебранки; на порогѣ, можно сказать, собственнаго дома, сестра, такъ геройски вытерпѣвшая всѣ дорожныя мученія въ теченіи многихъ сутокъ, наконецъ не выдержала:
— Боже! что же это такое? воскликнула она, закрывая лицо руками и съ истерическимъ рыданіемъ бросаясь на переднюю скамейку тарантаса.
Конечно, я отдалъ ямщикамъ все, что они просили, лишь бы они тотчасъ запрягли.
Снѣга въ этомъ году были весьма глубокіе, и мы шагомъ протащились всѣ 7 верстъ до самаго лѣса, за которымъ скрывается Новосельская усадьба. Вотъ проѣхали уже и лѣсъ, и до усадьбы остается не болѣе 80-ти саженей, а лошади снова остановились въ ухабѣ.
— Не дойти ли намъ до дому пѣшкомъ? сказалъ я.
— Конечно, всего лучше, отвѣтила Надя.
Я подалъ ей руку, и мы направились къ крыльцу дома.
— Желаю тебѣ счастливаго прибытія въ Новоселки, сказала Надя. И черезъ пять минутъ мы уже всходили на крыльцо.
Можно себѣ представить изумленіе и восклицанія сестры и зятя, совершенно неожидавшихъ нашего пріѣзда. Когда все мало по малу успокоилось, сестры переговорили между собою о новомъ планѣ нашего водворенія. Справедливость требуетъ сказать, что сестрѣ Любинькѣ планы эти крайне не нравились, такъ какъ ей предстояло отправляться въ свое Ивановское. Я, конечно, во всѣ эти переговоры не вмѣшивался, зная безъ того, что Надя не изъ числа способныхъ поддаться первымъ чужимъ убѣжденіямъ.
Къ неожиданностямъ, встрѣтившимъ насъ въ Новоселкахъ, присоединилось на другой день и внезапное появленіе И. П. Борисова, котораго мы считали продолжающимъ службу въ Куринскомъ полку на Кавказѣ. Онъ очень исхудалъ и жаловался на привезенную имъ изъ Малой Азіи лихорадку. Какъ человѣкъ, съ малолѣтства свой въ нашемъ домѣ, онъ былъ чрезвычайно естественъ, не смотря на нѣкоторую затаенную грусть. Къ вечеру онъ уѣхалъ домой, говоря, что такъ какъ онъ на тройкѣ, то надо пользоваться вечернимъ холодкомъ, потому что вдругъ стало очень таять, и днемъ тройкою ѣхать затруднительно.
На слѣдующій день, когда мы собрались въ столовой къ утреннему самовару, Надя явилась съ виду совершенно здоровая и веселая.
— Отчего бы, сказала она мнѣ, — тебѣ не навѣстить сего дня бѣднаго Ивана Петровича, который такъ тебя любитъ, что больной, не взирая на дурную дорогу, сейчасъ же явился.
Не берусь рѣшить, было ли въ этихъ словахъ только участіе къ больному Борисову, или въ то же время желаніе удалить меня во время переговоровъ съ зятемъ.
— Alexandre! спросила Надя. — На чемъ же братъ поѣдетъ?
— Сдѣлайте милость, вмѣшался я, — мнѣ никого не нужно. По дурной дорогѣ всего лучше въ розвальняхъ, безъ кучера, такъ какъ я тутъ всякую лощинку знаю. Была бы добрая лошадь, это главное.
— На что-жь тебѣ надежнѣе Звѣздочки, замѣтилъ Александръ Никитичъ.
— А, старая знакомая! воскликнулъ я. — Очень радъ!
Часовъ въ одиннадцать Звѣздочка, запряженная въ розвальни, подмощенныя соломой, укрытою ковромъ, была у крыльца. А не прошло и часа, какъ я, въѣхавъ въ ворота широкаго Фатьяновскаго двора и завернувъ налѣво за уголъ низменнаго пустаго, деревяннаго дома съ закрытыми ставнями, остановился передъ крылечкомъ небольшаго, сравнительно новаго флигеля. Флигель состоялъ изъ сѣней и двухъ комнатъ: первая играла роль гостиной и столовой, а вторая была кабинетомъ, въ концѣ котораго за перегородкой помѣщалась кровать Борисова.
Я засталъ Борисова въ гостиной сидящимъ въ креслахъ передъ слегка пылающимъ каминомъ въ старомъ военномъ пальто и въ турецкихъ туфляхъ. Повернувшись спиною къ выходившимъ на дворъ окнамъ, онъ, повидимому, былъ углубленъ въ чтеніе какой-то исторической книги, до которыхъ былъ большой охотникъ. Встрѣтилъ меня и все время прислуживалъ намъ factotum Борисова — Иванъ Ѳедоровичъ, бывшій все время пребыванія Борисова на службѣ полновластными управляющимъ Фатьянова, а теперь съ особенною ревностью слѣдившій затѣмъ, чтобы каждое наше желаніе было предупреждено. Весьма красивая и молодая жена 50-лѣтняго Ивана Ѳедоровича, при замѣтномъ стремленіи къ полнотѣ, смахивала скорѣе на барыню, чѣмъ на прислугу, что не мѣшало ей съ своей стороны ревностно стараться о комфортѣ Ивана Петровича. Борисовъ любилъ покушать, и вниманіе къ столу велось еще отъ покойной его матери. У нашего отца въ Новоселкахъ было всегда пять-шесть поваровъ, готовившихъ поочередно; всѣ они учились по знаменитымъ московскимъ кухнямъ, a Фатьяновскіе повара были ихъ учениками.
Конечно, при появленіи моемъ историческое чтеніе было забыто, и мы, не смотря на мучительное желаніе подѣлиться чувствами, оба ходили долго все вокругъ да около, изъ опасенія какой-либо неумѣстной неловкости.
Если влюбленные, по словамъ Шекспира, составлены изъ одного воображенія, и ихъ можно причислить къ безумцамъ, то всѣ эти качества съ добавкою отчаянной ненасытности еще сильнѣе у несчастнаго-влюбленныхъ. Только этимъ объяснется легкость, съ которою кокетка успѣваетъ завѣрить влюбленнаго въ очевидно несбыточномъ. Надо было видѣть счастіе Борисова, когда я объявилъ ему, что сестра прислала меня его навѣстить. Хотя я зналъ, что такой отрадный глотокъ воды со льдомъ только пуще распалитъ жажду страждущаго, но не могъ удержаться не освѣжить его хоть на минуту этимъ глоткомъ. Конечно, вслѣдъ затѣмъ поднялись самыя несбыточныя мечтанія и просьбы о помощи, къ какимъ онъ меня давно пріучилъ въ своихъ письмахъ. Начались распросы обо всемъ, касающемся матеріальной, а главнымъ образомъ нравственной стороны жизни Нади.
Зная желѣзную выносливость этого неустрашимаго человѣка, я, послѣ долгаго колебанія, рѣшился произвести надъ нимъ вивисекцію, подрѣзавъ въ сердцѣ его любовь подъ самый корень.
Во время всего моего подробнаго разсказа про Эрбеля, Борисовъ сидѣлъ неподвижно, глядя на догорающіе въ каминѣ уголья. Когда я кончилъ, онъ поднялъ на меня свои черныя, густыя рѣсницы, на которыхъ мелькали слезинки, и произнесъ вполголоса:
— Спасибо, братъ, что ты мнѣ объ этомъ разсказалъ. Я сейчасъ же поѣду, разыщу и убью его.
— Да я даже не знаю, гдѣ онъ въ настоящее время, отвѣчалъ я.
— Это уже мое дѣло, отвѣчалъ Борисовъ, и притомъ единственное, которое остается.
Въ распросахъ и посильныхъ отвѣтахъ прошелъ день, и когда въ сумерки подали самоваръ, Борисовъ сталъ гнать меня домой.
— Какъ ты можешь такъ беззаботно оставлять ее одну? Ее надо успокоить, а ее тамъ только больше разстроятъ. Поѣзжай, сейчасъ же поѣзжай домой!
— Нѣтъ, любезный другъ, ужь позволь мнѣ переночевать у тебя. Дорога отвратительная, и ты знаешь, что Надя помѣстилась на антресоляхъ, въ спальной покойной матери, а я живу въ старомъ флигелѣ. Поэтому, сплю ли я тамъ или здѣсь — совершенно безразлично.
Фатьяново, по случаю давняго отсутствія владѣльца, долѣе другихъ имѣній сохранило преданія старины. Грибки, соленья, варенья, наливки, пастилы тамъ сохранили старинное достоинство, и, конечно, мнѣ для ночлега взбили такія перины, на какихъ давно мнѣ спать не приходилось.
Когда я поутру проснулся, Иванъ Петровичъ давно уже въ азіатскихъ чивякахъ неслышно шагалъ по комнатамъ, явно поджидая моего пробужденія; и первымъ его словомъ было:
— Ну вставай и скорѣе собирайся домой.
— Сейчасъ поѣду, но дай же хоть стаканъ кофею выпить, благо я слышу, какъ въ передней кипитъ самоваръ.
Умывшись и одѣвшись наскоро, я не успѣлъ еще налить себѣ стакана кофею, какъ Борисовъ, взглянувъ въ окно, воскликнулъ:
— Это посланный отъ васъ! Недаромъ сердце мое чуяло бѣду.
Черезъ минуту прошедшій черезъ дворъ посланный изъ Новоселокъ передалъ мнѣ въ передней записку отъ Любиньки слѣдующаго содержанія:
„Съ Надинькой происходитъ что-то необычайное. Она говорить Богъ знаетъ что; мы совершенно растерялись. Пріѣзжай поскорѣе“.
Пожавши, крѣпко руку Борисова, я въ десятомъ часу утра былъ уже дома. Въ передней встрѣтила меня плачущая Любинька словами:
— Посмотри что съ Надей: je crois, qu’elle a perdu l’esprit.
Съ самымъ преднамѣреннымъ равнодушіемъ вошелъ я въ первую комнату на антресоляхъ, бывшую кабинетомъ Нади. Никогда не видалъ я ее болѣе блестящей и прекрасной. Темные волосы были тщательно убраны; преувеличенные каpie глаза горѣли фосфорическими блескомъ; нѣжный румянецъ игралъ на щекахъ; и въ бѣломъ, широкомъ капотѣ она сидѣла передъ письменнымъ столомъ, на которомъ лежала бумага большаго формата.
— Здравствуй Надя! сказалъ я входя.
На зовъ мой взоръ ея разомъ сверкнулъ, какъ чаша темнаго вина отъ неосторожнаго толчка.
— Не мѣшай, не мѣшай мнѣ! воскликнула она. — Я занята.
Взглянувъ на крупное заглавіе большаго листа, я прочелъ: „Аріадна, драма въ пяти дѣйствіяхъ“.
Это совершенно несвойственное Надѣ авторство, необычайно яркій цвѣтъ ея лица и блескъ глазъ сразу высказали мнѣ убійственную истину. Бѣдное дитя не выдержало всѣхъ потрясеній. Передо мною сидѣла прелестная и безумная Надя.
— Надя! сказалъ я, насколько возможно убѣдительно. У тебя, дружекъ, лихорадка и тебѣ слѣдуетъ отдохнуть. Лягъ въ постель и, если хочешь, я тебѣ почитаю.
Долго не соглашалась она на всѣ мои просьбы, но наконецъ встала и пошла въ свою спальню. Минутъ черезъ десять, показавшихся мнѣ цѣлою вѣчностью, я слегка пріотворилъ половинку двери, чтобы взглянуть на происходившее въ спальнѣ. Я сдѣлалъ это крайне тихо и осторожно, полагая, что больная въ волненіи своемъ и не замѣтитъ моей продѣлки. Но едва мой зрачекъ увидалъ ее стоящею во весь ростъ на постели, какъ, обративъ глаза къ двери, за которою я таился, она пронзительно взвизгнула и бросилась въ постель. Видя, что мое присутствіе дѣйствуетъ на нее раздражительно, я передалъ Любинькѣ и женщинамъ уходъ за больной. Черезъ часъ пріѣхалъ Борисовъ, и, вмѣстѣ съ зятемъ моимъ Александромъ Никитичемъ, мы составили домашній совѣтъ и рѣшили безотлагательно везти больную въ Орелъ къ тамошнимъ врачамъ. Такимъ образомъ мой варшавскій крытый тарантасъ опять сослужилъ службу и довезъ больную до Мценска и по шоссе до Орла. Здѣсь лучшимъ докторамъ города — Кортману и инспектору врачебной управы Майделю, рѣзавшимъ ногу покойному отцу, — пришлось снова брать на свои руки и дочь. Мѣсяцъ продолжались безполезныя попытки облегчить страданія больной. Являлся между прочимъ и женатый братъ мой Василій, чтобы хотя глазкомъ взглянуть за тяжелый коверъ, служившій портьерой, въ комнату сестры. Впослѣдствіи я узналъ, что степень ненависти душевно больныхъ почти всегда равняется степени ихъ привязанности къ данному лицу въ здоровомъ ихъ положении. Но нервная чуткость ихъ въ данномъ случаѣ изумительна. Когда бы бѣлокурый и круглолицый братъ Василій однимъ глазомъ ни заглянулъ за портьеру сестриной комнаты, какъ та уже вскрикивала:
— Медуза! Медузища противная!
Инспекторъ врачебной управы докторъ Майдель, бывшій потомъ въ Петербургѣ начальникомъ Физиката, оказался моимъ школьнымъ товарищемъ въ Верро, гдѣ я просидѣлъ съ нимъ рядомъ за столомъ три года. Однажды, захвативши меня за завтракомъ, онъ мнѣ сказалъ:
— Послушайте моего совѣта: тратите вы здѣсь деньги и время, а мы этого дѣла совершенно не понимаемъ. Отвези ты больную въ Москву. Тамъ есть знаменитые психіатры, какъ, напримѣръ, докторъ Саблеръ.
Убѣжденный Майделемъ, я всетаки долженъ былъ отложить на нѣсколько дней отъѣздъ въ Москву: до прибытія изъ Новоселокъ большой четверомѣстной кареты, безъ которой везти больную, при ея нервномъ возбужденіи, было бы слишкомъ затруднительно. Наконецъ карету привезли и, забравши съ собою небогатую дворянку, часто проживавшую въ прежнее время въ Новоселкахъ и даже мою крестницу, да на помощь ей горничную, — я повезъ больную по открывшемуся шоссе. Какъ ни затруднительно было на неисправныхъ почтовыхъ везти до крайности буйную больную, которая, не взирая на связанныя руки и ноги, лежа на заднемъ сидѣньи и упираясь ногами въ стѣнку кареты, — старалась разломить послѣднюю, — наконецъ мы добрались до переѣзда черезъ Оку подъ Серпуховымъ. Тутъ оказалось непреодолимое препятствіе. Взломанный половодьемъ ледъ стоялъ на рѣкѣ громадной чешуею и, не трогаясь внизъ, дѣлалъ всякое сообщеніе между берегами невозможнымъ. Не было другаго средства, какъ, отыскавъ на постояломъ дворѣ квартиру, остановиться въ ней на неопредѣленное время. Не успѣли мы расположиться на ночлегъ, какъ объявилась новая бѣда: угаръ, отъ котораго мы спаслись только благодаря нервной безсонницѣ сопровождавшей насъ молодой дѣвушки. Когда она разбудила меня отъ несомнѣнно предсмертнаго сна, я и слуга нашъ отдѣлались страшною головною болью, тогда какъ больную и горничную мы замертво вынесли въ карету. На другой день, къ счастію, мы узнали, что ледъ идетъ, и къ обѣду устроится переправа на баркѣ. Конечно, я сдѣлалъ все, что можно сдѣлать за деньги, для ускоренія переправы и любовался примѣрной отвагой и мастерствомъ перевощиковъ, предупреждавшихъ удары льдинъ въ служившую паромомъ барку. Люди эти, упирая въ багры, стояли не на баркѣ, а на подплывающей льдинѣ и, проводивъ одну, тутъ же переходили постепенно на другую. — И такъ до противоположнаго берега.
Но вотъ наконецъ мы въ Москвѣ, на Тверской, въ бывшей гостинницѣ Шевалдышева. Знаменитый психіатръ Вас. Ѳед. Саблеръ оказался по отношенію къ бѣдной Надѣ не только искуснымъ врачемъ, но и любящимъ отцемъ. Осмотрѣвъ больную, онъ посовѣтовалъ сдать ее на Басманную, въ заведеніе Вас. Ив. Красовскаго, обѣщавъ лично слѣдить за ходомъ лѣченія. Помѣстивъ больную у Красовскаго, я тутъ же черезъ два дома нанялъ довольно удобную квартиру, куда ко мнѣ въ скоромъ времени пріѣхалъ и Иванъ Петровичъ Борисовъ, продолжавшій и въ Москвѣ страдать неотвязной малоазіатской лихорадкой. Посѣщалъ его и истощалъ надъ нимъ все свое искусство знаменитый Александръ Ивановичъ Оверъ. Чего-чего ни заставлялъ онъ глотать бѣднаго Борисова, и все понапрасну. И вотъ какъ воспитывавшіеся на той же голубятнѣ и разогнанные житейскими бурями въ разныя стороны голуби, мы съ помятыми крыльями снова собрались подъ одинъ и тотъ же карнизъ, грустно бормоча о дняхъ давно минувшихъ.
За двѣнадцать лѣтъ, проведенныхъ мною внѣ Москвы, всѣ мои добрые знакомые, и литературные, и не литературные, изъ нея исчезли. Калайдовичевыхъ, Глинокъ, Павловыхъ, семейства Герцена, прелестной четы Полуденскихъ — въ Москвѣ болѣе не было: они невозвратно исчезли. Захотѣлось мнѣ навѣдаться, не застану ли я попрежнему на Маросейкѣ В. П. Боткина — во флигелѣ, памятномъ столь многими литераторамъ, — во флигелѣ, куда меня ввелъ покойный Ник. Ант. Ратынскій, когда мы оба еще были студентами, и гдѣ я въ первый разъ увидалъ Ал. Ив. Герцена. Я зналъ, что В. П. Боткина, живущего то въ Петербургѣ, то заграницей, застать дома трудно. Но на этотъ разъ мнѣ посчастливилось, и мы встрѣтились, какъ давнишніе хорошіе пріятели. Во время оно я часто бывалъ у Василія Петровича во флигелѣ, но ни разу не бывалъ въ большомъ Боткинскомъ домѣ. Будучи на этотъ разъ въ духѣ, Василій Петровичъ объяснилъ мнѣ, что, согласно завѣщанію покойнаго ихъ отца, онъ состоитъ однимъ изъ четырехъ членовъ Боткинской фирмы и такимъ образомъ одними изъ хозяевъ дома. Покойный П. К. Боткинъ, оставившій по смерти своей дѣла въ порядкѣ и далеко не огромный капиталъ, съ необыкновеннымъ тактомъ, оправдавшимся впослѣдствіи, безобидно для всѣхъ членовъ семьи, изъ числа девяти сыновей назначилъ членами фирмы только четырехъ: двухъ отъ перваго и двухъ отъ втораго брака. Сочувственно выслушавъ и о моихъ семейныхъ невзгодахъ, Василій Петровичъ, узнавъ, что у меня никого не осталось въ Москвѣ знакомыхъ, пригласилъ меня въ тотъ же день къ семейному обѣду. Изо всѣхъ членовъ фирмы, наиболѣе очевидными представителями дома являлись меньшой братъ Петръ съ своею женою. Кромѣ этого, къ столу явились: младшая сестра Боткиныхъ Марья Петровна и двоюродная ихъ сестра, весьма характерная и красивая брюнетка. Даже самый ненаблюдательный человѣкъ не могъ бы не замѣтить того вліянія, которое Василій Петровичъ незримо производилъ на всѣхъ окружающихъ. Замѣтно было, что насколько всѣ покорялись его нравственному авторитету, настолько же старались избѣжать рѣзкихъ его замѣчаній, на которыя онъ такъ же мало скупился въ кругу родныхъ, какъ и въ кругу друзей. Кромѣ того, всѣ только весьма недавно испытали его педагогическое вліяніе, такъ какъ, вліяя въ свою очередь и на покойнаго отца своего, Василій Петровичъ младшихъ братьевъ провелъ черезъ университетъ, а сестрамъ нанималъ на собственный счетъ учителей, по предметамъ, знаніе которыхъ считалъ необходимымъ. Быть можетъ желаніе угодить Ваcилію Петровичу, представившему меня въ качествѣ стариннаго своего пріятеля, было отчасти причиною любезности, съ которою отнеслись ко мнѣ всѣ члены семейства, прося меня во всякое время приходить запросто къ обѣденному столу.
Наступила Страстная недѣля, и Боткины пригласили меня къ Пасхальной заутренѣ и къ разгавливанью. Вслѣдствіе такого приглашенія, я отправился съ вечера отдохнуть во флигель Василія Петровича, приказавъ слугѣ принести мнѣ полную форму и три заказанныхъ букета цвѣтовъ. Василій Петровичъ, не взирая на свой скептицизмъ, съ восторгомъ выстаивалъ торжественную службу Свѣтлаго Воскресенія. Дѣйствительно, при яркомъ внутреннемъ и наружномъ освѣщеніи богатой московской церкви и дорогомъ хорѣ пѣвчихъ, служба отличалась полной торжественностью. Затѣмъ всѣ отправились къ пасхальному столу, на которомъ стояли передъ дамами поднесенные мною букеты.
Памятна мнѣ во всѣхъ подробностяхъ небольшая сцена на другой или третій день праздниковъ, о которой не могу и понынѣ вспомнить безъ улыбки. Между залой съ накрытымъ обѣденнымъ столомъ и гостиной, въ небольшой диванной была приготовлена закуска, къ которой приглашали гостей. Помню, что черезъ залу прошелъ Аполлонъ Григорьевъ въ новой съ иголочки черной венгеркѣ со шнурами, басономъ и костыльками, напоминавшей боярскій кафтанъ. На ногахъ у него были ярко вычищенные сапоги съ высокими голенищами, вырѣзанными подъ колѣнями сердечкомъ. Когда Григорьевъ въ свою очередь ушелъ въ дверь диванной, чтобы раскланяться съ хозяйкой, — сидѣвшая въ концѣ залы на паркетѣ годовая дѣвочка, дочь хозяйки дома, вдругъ поднялась на ножки и, смотря вслѣдъ Григорьеву, закивала головой, подымая правую ручейку ко лбу.
— Посмотрите, посмотрите! смѣясь воскликнулъ Василій Петровичъ: Надя-то молится вслѣдъ Григорьеву; она сочла его за священника. Дѣйствительно, продолжалъ Василій Петровичъ, такіе сапоги носитъ старое купечество, хотя въ нихъ собственно ничего нѣтъ русскаго. Это принадлежность костюма восемнадцатаго вѣка, и консерватизмъ выражается вѣрностью старинной модѣ. То, что было когда то знаменемъ неудержимаго франтовства, стало теперь эмблемою степенства“.
Въ подтвержденіе справедливаго замѣчанія Василія Петровича, я вспомнилъ франтоватыхъ молодыхъ гостей, пріѣзжавшихъ къ намъ въ Новоселки въ двадцатыхъ годахъ, именно въ высокихъ сапогахъ, въ какихъ изображаютъ Александра Перваго.
Не дожидаясь конца Святой недѣли, Василій Петровичъ быстро собрался и уѣхалъ заграницу, еще разъ поручивъ меня вниманію своего семейства. — „Чѣмъ въ одиночествѣ то скучать, говорилъ онъ мнѣ, — отчего вамъ не приходить въ домъ, гдѣ вамъ всѣ рады“.
По большому числу членовъ семейства, достигшихъ зрѣлости, Боткинскій домъ въ ту пору можно было сравнить съ большимъ комодомъ, вмѣщающимъ отдѣльные закоулки и ящички. Одними изъ такихъ закоулковъ были три комнаты на антресоляхъ, занимаемыя Марьей Петровной и ея роялемъ. Туда къ ней собирались въ извѣстные дни знакомыя ей дѣвицы, большею частію миловидныя, между которыми дочь доктора Шереметьевской больницы Ида Шлейхеръ, блондинка съ голубыми глазами, отличалась чрезвычайно нѣжной красотой. Понятно, что сначала молодые братья Маріи Петровны, снискавъ дружбу прекрасныхъ посѣтительницъ, проникли въ гостиную молодой хозяйки, обзывая ея собранія „букетомъ“, — a вслѣдъ затѣмъ пробралась въ эти собранія и близко знакомая въ домѣ молодежь. Обычнымъ угощеніемъ въ этихъ случаяхъ бывалъ чай; но иногда, когда долго засиживались, посылали въ кухню за ужиномъ, а самый пылкій изъ молодыхъ братьевъ, оставшійся навсегда энтузіастомъ изящнаго, Дмитрій Петровичъ угощалъ ужинающихъ шампанскимъ.
Послѣ одного изъ такихъ импровизованныхъ ужиновъ, на которомъ случился и я, прелестная Идочка, какъ ее всѣ называли, выразила опасеніе по поводу поздней поры и ночнаго, вешняго холода. Такъ какъ у меня была изъ Новоселокъ пролетка и знакомая уже намъ Звѣздочка, то я и рѣшился предложить прелестной дѣвушкѣ бережно доставить ее къ звонку родительскаго крыльца. Надо было видѣть, съ какою ловкостью и заботой Дмитрій Петровичъ укутывалъ дѣвушку въ большой пледъ отъ ночнаго холода.
Бѣдный мой Борисовъ, остававшійся въ одиночествѣ, поневолѣ иногда спрашивалъ меня, гдѣ я пропадаю, и, слыша фамилію одного и того же дома, очевидно нападалъ на мысли, не приходившія мнѣ самому въ голову. Однажды увидавъ на мнѣ небольшіе дамскіе часы, онъ спросилъ:
— Откуда у тебя эти часы?
Пришлось разсказывать, какъ, опоздавъ нѣсколькими минутами къ обѣду Боткиныхъ, я вынужденъ былъ извиниться неимѣніемъ часовъ, отданныхъ въ починку.
— У меня двое часовъ, сказала Марья Петровна, и я безъ малѣйшаго затрудненія могу васъ снабдить одними, пока ваши не вернутся отъ часовщика.
Я сталъ отнѣкиваться, но скоро сообразивъ, что такое одолженіе ни къ чему не обязываетъ, съ благодарностью его принялъ.
Чѣмъ болѣе по временамъ я встрѣчалъ стороннихъ гостей въ домѣ Боткиньіхъ, тѣмъ уединеннѣе, т. е. свободнѣе оказывались поневолѣ наши бесѣды съ дѣвицей Боткиной. Не смотря на то, что во внѣшнемъ нашемъ положеніи не было ни малѣйшаго сходства, наше внутреннее заключало въ себѣ много невольно сближающаго. Покойный П. К. Боткинъ по принципу выдавалъ своимъ дочерямъ самое незначительное приданое. Тѣмъ не менѣе двѣ старшихъ дочери отъ перваго брака, а равно и двѣ отъ втораго были уже замужемъ, и только предпослѣдняя Марья оставалась въ домѣ. Какъ бы чувствуя ея одиночество, строгій отецъ завѣщалъ ей одной, не въ примѣръ другимъ, нѣсколько большее обезпеченіе.
Исключительное и сиротливое положеніе дѣвушки, вполнѣ соотвѣтствовало моему собственному. И мои сестры и братья, за исключеніемъ бѣдной Нади, были пристроены и стояли на твердой почвѣ, тогда какъ подъ моими ногами почва все еще сильно колебалась, и въ самое послѣднее время жизненный челнокъ мой, нашедшій было скромный пріютъ у родимаго Новосельскаго берега, снова былъ отъ него отторгнутъ болѣзнью сестры.
Однажды, когда мы съ Марьей Петровной взапуски жаловались на тяжесть нравственнаго одиночества, мнѣ показалось, что предложеніе мое прекратить это одиночество не будетъ отвергнуто. Къ этому времени, отыскалъ меня пріѣхавшій въ Москву и остановившійся на Кузнецкомъ мосту въ гостинницѣ „Россія“ зять мой А. Н. Ш—ъ, который скуки ради привезъ съ собой старуху Вѣру Алексѣевну, носившую меня и всѣхъ моихъ братьевъ и сестеръ когда-то на рукахъ. Старуха жаловалась мнѣ, что кормившій ее всякаго рода московскими сластями Александръ Никитичъ, въ то же время кололъ ими ей глаза, на что Александръ Никитичъ серьезно восклицалъ:
— Да какъ же мнѣ ее не ругать? Сегодня утромъ полфунта колбасы и два калача съѣла. Этакая утроба ненасытная!
Еще не придя къ окончательному, внутреннему рѣшенію, я вкратцѣ изложилъ всѣ обстоятельства моего сближенія съ Боткиными Александру Никитичу, не лишенному, не взирая на недостатки школьнаго образованія, здраваго смысла. Когда между прочимъ я спросилъ его, не слѣдуетъ ли мнѣ списаться съ родными, въ случаѣ окончательнаго моего рѣшенія на бракъ, Александръ Никитичъ сказалъ: „кабы ты ожидалъ при этомъ отъ нихъ какой особенной помощи, то я бы понялъ, почему ты ищешь ихъ совѣта. А въ настоящемъ случаѣ ты лучше всякаго знаешь, что тебѣ болѣе подходяще. Тебя никто не спрашивалъ въ подобныхъ случаяхъ; нечего и тебѣ безпокоиться“.
Между тѣмъ въ домѣ Боткиныхъ я узналъ, что Марья Петровна на дняхъ уѣзжаетъ заграницу, сопровождая больную замужнюю сестру, которую московскіе доктора отправляли на воды. По всѣмъ обстоятельствами дальнѣйшее колебаніе становилось невозможнымъ. И однажды, когда мы, ходя по маросейской залѣ, въ виду ощущаемой возможности избавиться отъ нравственной безпріютности и одиночества, невольно стали на нихъ жаловаться, — я рѣшился спросить, нельзя ли намъ помочь другъ другу, вступая въ союзъ, способный вполнѣ вознаградить человѣка за все стороннее безучастіе. Хотя такой прямой вопросъ и ставилъ Марью Петровну, за отсутствіемъ Василія Петровича, въ очевидное затрудненіе, тѣмъ не менѣе она безотлагательно приняла мое предложеніе, чистосердечно объявивъ, что у нея ничего нѣтъ, за исключеніемъ небольшаго капитала. Хотя у меня приблизительно было столько же, но такъ какъ все это было разбросано по разнымъ рукамъ и, что еще хуже, — по родственнымъ, то я, во избѣжаніе могущихъ встрѣтиться разочарованій, объяснилъ наотрѣзъ, что у меня ничего нѣтъ. Такимъ образомъ, не объявляя никому ничего въ домѣ, мы дали другъ другу слово и порѣшили отложить свадьбу до сентября, т. е. до возвращенія невѣсты изъ заграницы.
По временамъ и грустная наша квартира съ Борисовымъ благодушно оживала. Такому оживленію много способствовалъ умный, талантливый и пылкій энтузіастъ, давнишній мой пріятель, Ст. Ст. Громека, бывшій въ то время начальникомъ жандармскаго дивизіона Николаевской дороги. Онъ самъ когда-то во время оно писалъ стихи и былъ до болѣзненности чутокъ на все эстетическое. Сюда же весьма часто изъ-за Москвы-рѣки хаживалъ Ап. Григорьевъ. И когда, бывало, эти два энтузіаста — Громека и Григорьевъ — сойдутся за вечернимъ чаемъ, наше скромное обиталище превращается въ Геликонъ. Григорьевъ, не смотря на бѣдный голосокъ, доставлялъ искренностью и мастерствомъ своего пѣнія дѣйствительное наслажденіе. Онъ собственно не пѣлъ, а какъ бы пунктиромъ обозначалъ музыкальный контуръ піесы. Пѣвалъ онъ по цѣлымъ вечерамъ, время отъ времени освѣжаясь новымъ стаканомъ чаю, a затѣмъ, нерѣдко около полуночи, уносилъ домой пѣшкомъ свою гитару.
Говоря о цыганскихъ и русскихъ пѣсняхъ вообще, Григорьевъ однажды съ величайшимъ энтузіазмомъ сталъ разсказывать о двухъ вольноотпущенныхъ гитаристахъ, играющихъ въ одномъ погребкѣ въ Сокольникахъ. „Это несомнѣнные таланты! восклицалъ Григорьевъ, — и надо непремѣнно зазвать Дмитрія Петровича Боткина, такъ какъ онъ въ душѣ музыкантъ, и я обѣщаю ему величайшее наслажденіе“.
Въ назначенный день Громека, Григорьевъ и Боткинъ собрались у насъ, и помнится, что и бѣдный Борисовъ, такъ какъ день былъ не лихорадочный, присоединился къ нашей экскурсіи.
Къ ужасу моему, я увидѣлъ, что погребокъ, къ которому везъ насъ Григорьевъ, оказывался въ переулкѣ какъ разъ противъ сада дачи, занимаемой Катковымъ и Леонтьевымъ, гдѣ я не разъ бывали у нихъ. Конечно, мы старались проскользнуть въ погребокъ, о которомъ не имѣли даже опредѣленнаго понятія.
Изъ первой комнаты съ полками, установленными бутылками съ винами и ликерами, мы вошли въ довольно просторную и весьма чистую комнату, соединенную драпированной аркой съ весьма опрятной гостиной, въ которой помѣстились у овальнаго стола на диванѣ и на креслахъ. По распоряженію Григорьева намъ подали салатникъ со льдомъ, стаканы и бутылку Редерера; а въ комнату вошли два человѣка среднихъ лѣтъ и весьма похожіе другъ на друга и наружностью, и сѣренькими суконными сюртуками. Поставивъ рядомъ два табурета по правую сторону арки, они начали строить свои гитары. По одной уже чистотѣ звуковъ, которой добивались они отъ своихъ гитаръ, можно было ожидать отъ нихъ мастерства. И дѣйствительно, трудно было съ большимъ навыкомъ, играя первую и вторую гитару, съ большей гармоніей и блескомъ выводить русскую пѣсню изъ ея задушевнаго напѣва на свѣтъ Божій. Григорьевъ торжествовалъ, чувствуя одержанную надъ всѣми нами полную побѣду. Сколько разъ впослѣдствіи слушателямъ этого импровизованнаго концерта приходилось съ восторгомъ вспомнить о немъ!
Говоря о литераторахъ, съ которыми судьба сводила меня въ жизни, не могу не сказать о знакомствѣ съ знаменитою въ то время графиней Ростопчиной, объявившей мнѣ черезъ общаго нашего знакомаго, что она проситъ меня побывать у нея. Портретъ, приложенный къ петербургскому изданію 1856 года, весьма вѣрно воспроизводитъ черты графини, какою я нашелъ ее въ собственномъ ея домѣ на Басманной, весьма недалеко отъ занимаемой мною квартиры. По природѣ свѣтская и привѣтливая, она и со мною была чрезвычайно любезна, и я раза два воспользовался ея приглашеніемъ. Такъ какъ она предполагала полное мое знакомство съ ея лирическими стихотвореніями, то читала мнѣ вслухъ только вторую часть „Горя отъ ума“, написанную стихами, старавшимися, очевидно, подражать Грибоѣдовскимъ. При этомъ въ разговорѣ она говорила наизусть какой-либо стихъ и затѣмъ спрашивала меня: „Изъ какого это „Горя отъ ума?“: изъ Грибоѣдовскаго или изъ моего?“
Позднѣе, въ перечнѣ сочиненій гр. Ростопчиной у Гербеля, я не нашелъ ея „Горя отъ ума“, и не могу сказать, было ли оно напечатано. Помню только, что остріе сатиры было обращено на учителей, врывающихся въ дома въ качествѣ жениховъ.
Жребій былъ брошенъ, и жизнь моя круто поворачивала по новому руслу, измѣняя прежнее теченіе. Я тотчасъ же подалъ въ безсрочный отпускъ и занялся приготовленіемъ обстановки новой жизни. Зная крайнюю ограниченность совокупныхъ нашихъ будущихъ средствъ, я долженъ былъ разрѣшить трудную задачу достиженія наибольшаго результата при наименьшихъ издержкахъ. Долго искалъ я подходящей квартиры и, наконецъ, нашелъ за Москвою -рѣкою на Полянкѣ цѣлый просторный и, можно сказать, великолѣпный бель-этажъ, требовавшій, правда, нѣкоторыхъ поправокъ, половину которыхъ я принялъ на свой счетъ. Вспоминаю о баснословно сходной цѣнѣ найма, какой, конечно, уже не повторится. Я увѣренъ, что въ настоящее время бывшая квартира наша, съ экипажнымъ сараемъ и конюшней на четыре стойла и ледникомъ, отдается не менѣе двухъ тысячъ рублей; тогда какъ я нанималъ ее за 350 рублей! Къ небольшой четверомѣстной каретѣ я купилъ пару воейковскихъ вороныхъ лошадей, заказаль мебель и завелъ то, что обыкновенно называютъ: „и ложку, и плошку“.
Въ то время какъ въ нанятой мною квартирѣ переламывали и передѣлывали печи, подновляли потолки и оклеивали стѣны, — въ домѣ Боткиныхъ, до которыхъ изь заграницы дошли положительныя извѣстія о предстоящемъ замужствѣ ихъ сестры, тоже затѣявалась ломка на опустѣвшихъ антресоляхъ; и мнѣ, не дожидаясь свадьбы, пришлось забирать и перевозить къ себѣ рояль и мебель моей невѣсты.
При разнообразныхъ и мелочныхъ заботахъ устройства новаго гнѣзда, время шло незамѣтно. Но но мѣрѣ того какъ все приходило къ желанному окончанію, скука давала себя чувствовать.
Борисовъ снова уѣхалъ въ свое Фатьяново, а я, чтобы находиться, такъ сказать, въ центрѣ дѣла, — занялъ въ просторной и пустынной квартирѣ новый диванъ въ своемъ кабинетѣ.
Однажды, въ минуту одолѣвавшей меня скуки, я отправился на Дѣвичье поле къ бывшему моему воспитателю, глубоко мною чтимому М. П. Погодину. Услыхавши отъ меня имя Боткиныхъ, изъ которыхъ зналъ только двухъ старшихъ братьевъ: писателя Василія и красавца туриста Николая, — Михаилъ Петровичъ, зная, что оба эти Боткины въ разводѣ съ женами, усмѣхнувшись, сказалъ мнѣ: „въ добрый часъ! Люди хорошіе, но ужь по супружеской части примѣра съ нихъ не берите. Въ этомъ случаѣ точно про нихъ сказано: „живутъ не люди, умрутъ не родители“.
— Теперь, Михаилъ Петровичъ, сказалъ я, — вы знаете все дѣло и всю матеріальную мою обстановку. Если частая переписка съ невѣстой сблизила насъ еще болѣе прежняго, то понятно мое нетерпѣніе увидѣть невѣсту и сократить срокъ до свадьбы, отлагаемый только въ силу окончанія курса лѣченія больной. Къ этому привходитъ еще и то, что брачные расходы на чужой сторонѣ можно уменьшить до того, что, съэкономивъ на этомъ предметѣ, можно возмѣстить расходы заграничной поѣздки. Въ нерѣшительности прибѣгаю къ вамъ, Михаилъ Петровичъ, и прошу дать мнѣ совѣтъ.
— Если вы чувствуете, отвѣчалъ Погодинъ, что предстоящая поѣздка ваша въ состояніи сдобить вашу новую жизнь, то не стѣсняйтесь и поѣзжайте съ Богомъ.
Какъ ни условно было одобреніе моего желанія, я, конечно, поспѣшилъ имъ воспользоваться и, написавши невѣстѣ, что остановлюсь въ Луврской гостинницѣ въ Парижѣ, просилъ адресовать туда письма изъ Діеппа съ указаніемъ тамошняго ихъ адреса, такъ какъ я писалъ poste restante.
И на этотъ разъ, какъ и въ двѣ первыя мои поѣздки заграницу, мнѣ пришлось ѣхать изъ Петербурга моремъ; но не на Штетинъ, какъ прежде, а на Любекъ. Случайно въ первомъ классѣ собралось веселое, молодое общество, которому капитанъ парохода старался оказывать всевозможное вниманіе и любезность. Конечно, хорошее расположеніе духа скрашивало трехдневный переѣздъ, но и самая обстановка способствовала такому расположенію. Слегка колыхавшееся при выходѣ изъ Кронштадта море, слѣдующіе затѣмъ дни совершенно уподоблялось ясному зеркалу, и разверзавшаяся подъ носомъ корабля влага имѣла видъ не воды, а масла, съ усиліемъ разсѣкаемаго. Забавные разсказы, завѣдомо нелѣпые каламбуры и остроты сыпались со всѣхъ сторонъ. Но вотъ, говорятъ, показался берегъ Травемюнде, и капитанъ Крюгеръ, принесши большую книгу, заявилъ, что его пассажиры никогда не отказывались оставить въ этой книгѣ свои автографы на память.
— Вы непремѣнно должны ему оставить на память стихи, заговорили пассажиры, обращаясь ко мнѣ.
Хотя я и врагъ всяческихъ стиховъ на заданную тему, тѣмъ не менѣе пришлось исполнить всеобщее желаніе, и я написалъ въ книгу:
«Весь переѣздъ забавою
Казался; третьимъ днемъ
И моремъ мы, и Травою
До Любека дойдемъ.
И какъ бы вѣтру флюгеромъ
Ни вздумалось играть,
Мы съ капитаномъ Крюгеромъ
Не будемъ трепетать».
Не успѣли мы добраться до Любека, какъ уже въ тотъ же день разлетѣлись во всѣ стороны, какъ птицы, выпущенныя изъ клѣтки; и я, заѣхавъ на минутку въ Висбаденъ, чтобы свезти брату Василію съ женою и сестрѣ Любинькѣ деньги, покинулъ ихъ съ первымъ отходящимъ поѣздомъ и черезъ Страсбургъ полетѣлъ въ Парижъ. Въ Луврскій отель попалъ я поздно вечеромъ и, конечно, бросился къ ящику, въ которомъ письма были расположены по заглавнымъ буквамъ. Я не вѣрилъ глазамъ своимъ: по моему адресу не нашлось ни строчки. Что бы это могло значить, я никакъ не могъ догадаться. Послѣ ряда самыхъ задушевныхъ и дружескихъ писемъ, на основаніи которыхъ предпринято переустройство всего образа жизни и наконецъ самая поѣздка — вдругъ ни строки тамъ, куда я просилъ адресовать письма. Для послѣдней мало вѣроятной попытки отыскать письма poste restante — было слишкомъ поздно, и приходилось отложить справку до 9-ти часовъ утра. Можно себѣ представить, подъ вліяніемъ какой истомы я вошелъ въ мою уединенную комнату. Чтобы хоть сколько-нибудь развлечься и успокоиться, я спросилъ журналовъ и газетъ. Но это не помогало, такъ какъ глаза останавливались на строкахъ, а если и двигались, то не передавая воображенію никакого опредѣленнаго смысла.
На зарѣ я уже былъ на ногахъ и бросился къ почтѣ, но, конечно, въ такой ранній часъ все было заперто, и я часа два кружился по тѣмъ же улицами и переулкамъ. Наконецъ почта отперта, и я, подавая чиновнику свой паспортъ, спрашиваю, — нѣтъ ли писемъ? Черезъ минуту та же благодѣтельная рука подаетъ три толстыхъ конверта съ знакомымъ почеркомъ, и тутъ только съ облегченнымъ сердцемъ я бросился въ первую еще совершенно пустую кофейню и потребовалъ кофею. ГІробѣжавши письма и кончивши кофей, я на радости далъ гарсону два франка, что видимо его даже изумило. Не выходя изъ кофейни, я тотчасъ же написалъ въ Діеппъ, что завтра съ экстреннымъ поѣздомъ прибуду туда около полудня; и снова адресовалъ письма poste restante, такъ какъ телеграфировалъ бы о своемъ пріѣздѣ, еслибы зналъ адресъ.
Имѣя передъ собою цѣлыя сутки, я рѣшился попробовать счастья, отыскивая Тургенева въ rue de l’Arcade. На мой боязливый вопросъ, привратникъ отвѣчалъ: „господина Тургенева нѣтъ дома“.
— Гдѣ же онъ? спросилъ я тоскливо.
— Онъ отправился въ кофейню пить кофе.
— Въ какую кофейню?
— Онъ постоянно ходитъ въ одну и ту же.
Привратникъ далъ мнѣ адресъ кофейной. Вхожу, не замѣчая никого изъ посѣтителей, и во второй комнатѣ вижу за столомъ густоволосую сѣдую голову, заслоненную большими листомъ газеты.
— Pardon, monsieur, говорю я подходя.
— Боже мой, кого я вижу! восклицаетъ Тургеневъ и бросается обнимать меня.
Мы отправились къ нему въ rие de l’Arcade и сговорились въ этотъ день вмѣстѣ отобѣдать.
— Вотъ говорилъ Тургеневъ: обыкновенно поэтовъ считаютъ сумасшедшими; а въ концѣ концовъ посмотришь на ихъ дѣйствія, и дѣло выходитъ не такъ безумно, какъ надо бы ожидать.
Въ головѣ моей промелькнуло, что никто лучше самого Тургенева не оправдываетъ мнѣнія о сумасшествіи поэтовъ. Но въ данную минуту мнѣ было вовсе не до сарказмовъ.
На другой день скорый поѣздъ помчалъ меня въ Діеппъ, но по мѣрѣ приближенія къ цѣли, мною начало овладѣвать раздумье. Хорошо, если невѣста получила мое вчерашнее письмо и постарается предупредить меня; иначе, какъ отыскать мнѣ ихъ въ значительномъ городѣ, наполненномъ иностранными гостями? Еслибы я даже кому-либо изъ нихъ попался на улицѣ, то едва ли бы они признали гвардейскаго офицера въ штатскомъ платьѣ. Однако тамъ видно будетъ, что предпринять, а въ настоящую минуту нужно удержать единственную, оставшуюся на дебаркадерѣ коляску. Забравши съ собою небольшой чемоданъ, я предался волѣ извощика, пробиравшагося довольно медленно по песчаному полю, отдѣлявшему городъ отъ дебаркадера. Въ поискахъ за какимъ-либо лицомъ, могущимъ оказать мнѣ помощь, прошло столько времени, что когда я подъѣзжалъ уже къ мосту черезъ небольшую бухту, за которой начинались городскія улицы, на всей площади уже не было ни души. Солнце, отражаемое бѣлымъ пескомъ, пекло невыносимо.
Въ это время, какъ я узналъ потомъ, у Боткиныхъ происходило слѣдующее. Ко времени прихода поѣзда, Василій Петровичъ зашелъ за своими сестрами, чтобы вмѣстѣ съ ними встрѣтить меня. Зная его кропотливость, сестры уже дожидались одѣтыя. Но онъ на этотъ разъ, какъ нарочно, опоздалъ, и такъ какъ всѣ извощики уѣхали къ поѣзду, то вынужденный идти на значительномъ разстояніи къ дебаркадеру, Боткинъ сталъ нестерпимо ворчать на сестеръ и такимъ тономъ, какъ будто бы онѣ были причиною замедленія. Когда, выйдя за городъ, они перешли мостъ, то увидали, что всѣ пріѣзжіе уже пѣшкомъ и на извощикахъ покинули деберкардеръ, за исключеніемъ одного путника въ сѣромъ пальто и сѣрой пуховой шляпѣ, усаживавшагося въ послѣднюю коляску.
— Вотъ счастливецъ! воскликнула Марья Петровна: а намъ теперь опять возвращаться по жарѣ такую даль!
Въ свою очередь и я, подъѣзжая къ каменному мосту, увидалъ двухъ дамъ и мужчину, направлявшихся къ городу. Не взирая на невиданную мною дотолѣ громадную соломенную шляпу, я подъ нею мало по малу сталъ признавать свою невѣсту, и когда коляска окончательно нагнала идущихъ, я съ восторгомъ остановилъ извощика, чтобы принять всѣхъ въ экипажъ. Невѣста объявила, что наняла мнѣ квартиру, не смотря на множество купающихся, преимущественно англичанъ. До сихъ поръ не могу понять, какими образомъ могли уступить такую прелестную квартиру за два франка въ день. Помнится, внизу былъ ресторанъ съ выставкою всевозможной морской добычи, начиная отъ превосходныхъ устрицъ, до всякаго рода рыбы и омаровъ. У одной стѣны просторной комнаты стояла съ цвѣтнымъ пологомъ кровать, а передъ зеркаломъ, вмѣсто обычныхъ часовъ, — прекрасно набитая чайка распускала свои крылья. Почти ежедневно Боткины приходили сюда обѣдать за поставленнымъ посреди комнаты столомъ. Вечеромъ, чтобы не отставать отъ другихъ, мнѣ приходилось идти гулять на высокій морской берегъ, на которомъ, не взирая на знойный день, поддувало съ моря нестерпимымъ холодомъ. Къ счастію, сезонъ нашихъ дамъ кончался, и мы могли возвратиться въ Парижъ и поторопиться свадьбой.
На этотъ разъ я нанялъ для всѣхъ помѣщенія въ знакомой мнѣ улицѣ Helder въ Бразильской гостиницѣ; a обѣдать, подъ предводительствомъ Василія Петровича, мы ходили въ кафе, котораго имени не упомню. Ходилъ съ нами обѣдать и Гончаровъ, пріѣхавшій на другой день нашей свадьбы и поселившійся въ той же гостинницѣ какъ разъ надъ нами.
Озабоченный заготовленіемъ мелкихъ подарковъ знакомымъ петербургскимъ дамамъ, Иванъ Александровичъ нерѣдко сопровождалъ нашихъ дамъ въ поискахъ по магазинамъ Пале-Ройяля, изобилующимъ подобными предметами. Досточтимый романистъ, безъ сомнѣнія, и не подозрѣваетъ, что, школьничая, я заставилъ заплатить его нѣсколько франковъ. Въ присутствіи дамъ онъ выбиралъ дутое, стеклянное, венеціанское ожерелье.
— Вы не очень нажимайте зернышки, ихъ легко раздавить, сказалъ я безъ всякаго умысла.
Желая вѣроятно показать передъ дамами неосновательность моего вмѣшательства, Иванъ Александровачъ сказавъ: „это очень прочно“, — сталъ видимо нажимать еще болѣе. Замѣтивъ это, я убѣдился, что нужно настойчиво уговаривать его, для того чтобы онъ, стараясь доказать противное, сталъ нажимать сильнѣе.
— Ахъ! вы ломаете вещи! воскликнула француженка, не понимавшая нашихъ переговоровъ на русскомъ языкѣ, — въ то время какъ изъ подъ пальцевъ Ивана Александровича посыпались тонкіе голубые черепки.
Такъ какъ я ничего не украшаю, а только разсказываю, то долженъ признаться, что въ то время я еще не дошелъ до пониманія эпическаго склада и его теченія, и потому случилось слѣдующее. Какъ-то въ полуденное время И. А. Гончаровъ, занимавшій, какъ я уже сказалъ, комнату этажемъ выше надъ нами, — пригласилъ Тургенева, Боткина и меня на чтеніе своего, только что оконченнаго, „Обломова“. Въ жаркій день въ небольшой комнатѣ стало нестерпимо душно, и продолжительное, хотя и прекрасное чтеніе наводило на меня неотразимую дремоту. По временамъ, готовый окончательно заснуть, я со страхомъ подымалъ глаза на Боткина и встрѣчалъ раздраженный взглядъ его, исполненный безпощадной укоризны. Но черезъ десять минутъ сонъ снова заволакивалъ меня своею пеленою. И такъ до самаго конца чтенія, изъ котораго я конечно не унесъ никакого представленія.
Начались заботы о приданомъ и приготовленія къ назначенному дню свадьбы. Случилось, какъ нарочно, что въ Парижѣ въ это время находились многіе родственники невѣсты. Тамъ была одна изъ старшихъ ея сестеръ съ молоденькою дочерью и, кромѣ Василія Петровича, еще два брата, въ томъ числѣ и красивый туристъ Николай Петровичъ, проживавшій на постоянной парижской квартирѣ большую часть года. Коротко знакомый съ условіями парижской жизни, веселый Николай Петровичъ смотрѣлъ на деньги, какъ на средство доставить кому либо удовольствіе. Вотъ онъ то и помогъ мнѣ въ устройствѣ всего необходимаго для свадьбы. Такъ, напримѣръ, узнавши, что я думаю заказать свадебный обѣдъ въ „Maison d’or“, онъ объяснилъ мнѣ мнѣ, что это ресторанъ для свадьбы неприличный, а что онъ рекомендуетъ меня своему знакомому Филиппу, который сдѣлаетъ все и сходно, и прилично. Равнымъ образомъ Николай Петровичъ вызвался прислать намъ свадебный экипажъ (une remise). Пришлось мнѣ обратиться къ русскому священнику, любезному отцу Васильеву, который пояснилъ, что въ русской посольской церкви форменныхъ вѣнцовъ нѣтъ, но что онъ къ назначенному дню, т. е. къ 16 августа (стараго стиля) закажетъ вѣнцы цвѣточницамъ, которыя устроятъ ихъ изъ искусственныхъ цвѣтовъ на каркасѣ. Оставалось заказать кольца и бонбоньерки и пригласить шаферовъ. Шаферами у невѣсты были ея братья, а у меня И. С. Тургеневъ.
16 августа въ четыре часа карета, запряженная парою прекрасныхъ сѣрыхъ лошадей, съ лакеемъ и кучеромъ въ одинаковыхъ ливреяхъ, явилась къ нашему подъѣзду. А я, не желая тратить денегъ на ненужный мнѣ фракъ, одѣлся въ полную уланскую форму и отправился въ церковь съ Тургеневымъ.
„Итакъ, подумалъ я, становясь на коверъ, вотъ онъ Рубиконъ, за которымъ начинается новый невѣдомый поворотъ жизненнаго теченія“. Никогда не испытывалъ я подобнаго страха, какъ въ этотъ мигъ, и съ озлобленіемъ смотрѣлъ на Тургенева, который неудержимо хохоталъ, надѣвая на меня вѣнецъ изъ искусственныхъ цвѣтовъ, такъ странно противорѣчившихъ военной формѣ. За обычными поздравленіями, новобрачная пошла прикладываться къ мѣстнымъ иконамъ, a свидѣтели стали расписываться въ церковной книгѣ.
Можно было предполагать, что два извѣстныхъ литератора не напишутъ въ метрической книгѣ вздору. Такое предположеніе не оправдалось въ 1880 году, когда, съ переселеніемъ въ Курскую губернію, мнѣ пришлось записаться въ Курскую дворянскую книгу. Потребовали метрическое свидѣтельство о бракѣ, не удовлетворяясь почему то указомъ объ отставкѣ, въ которомъ сказано: „женатъ на дѣвицѣ Боткиной“. Пришлось списываться со священникомъ парижской посольской церкви, который немедля отвѣтилъ, что въ книгѣ записано: „съ дочерью Петра Кононова“ и опущено послѣднее слово Боткина. Въ архивѣ петербургской консисторіи, конечно, стояло тоже самое, и нужно было, чтобы всѣ оставшіеся въ живыхъ братья Боткины подали завленіе, что сестра ихъ дѣйствительно повѣнчана со мною въ 1857 г., и что фамилія Боткина опущена по недосмотру свидѣтелей.
Прямо изъ церкви мы со всѣми приглашенными отправились къ Филиппу, гдѣ въ двухъ комнатахъ, роскошно уставленныхъ цвѣтами, насъ ожидалъ свадебный обѣдъ на двѣнадцать человѣкъ. Тонкій и великолѣпно поданный обѣдъ прошелъ оживленно и весело. Прекраснаго вина, въ томъ числѣ и шампанскаго, было много, и подъ конецъ обѣда Тургеневъ громко воскликнулъ: „я такъ пьянъ, что сейчасъ сяду на полъ и буду плакать!“
Невольно припоминаешь разницу между тогдашними и нынѣшними цѣнами. Теперь за такой обѣдъ надо заплатить не менѣе трехсотъ рублей, а тогда я заплатилъ Филиппу триста франковъ.
Вернувшись отъ обеда, я засталъ дома письмо отъ моего московскаго слуги, извѣщавшаго меня, что сестрѣ Надѣ гораздо лучше, и что отъ нея уже три раза присылали и брали, согласно моему распоряженію, лошадей для катанья.
Какъ нарочно, на другой день въ Парижъ явилась сестра Любинька и братъ Василій съ женою. Первой я нашелъ комнату въ нашемъ отелѣ, а вторые остановились въ Hôtel Helder.
На третій день послѣ нашей свадьбы, Николай Петровичъ Боткинъ заказалъ точно такой же обѣдъ у Филиппа, пригласивъ на него и трехъ моихъ родныхъ. А на слѣдующій затѣмъ день братъ Василій объявилъ мнѣ, что, по поводу дня рожденія жены своей, онъ желаетъ позвать Николая Петровича и всѣхъ насъ, въ числѣ двѣнадцати человѣкъ, къ Филиппу.
Въ назначенный день я съ утра отправился поздравить новорожденную. Но вернувшись домой, нашелъ записку отъ Николая Петровича, въ которой онъ просилъ меня извинить его передъ братомъ моимъ, такъ какъ по нездоровью явиться къ обѣду не можетъ. Извѣстіе это привело брата въ отчаяніе, такъ что я просилъ его успокоиться и обѣщалъ во что бы то ни стало избѣжать фатальнаго числа тринадцать, пріискавъ четырнадцатаго сотрапезника. Прежде всего я подумалъ о любезномъ отцѣ Васильевѣ. Но въ томъ и состоитъ характеръ неудачи, что все выходитъ невпопадъ. Домашніе отца Васильева любезно приняли мое предложеніе, но наотрѣзъ объявили, что, уѣхавъ за городъ, отецъ Васильевъ никакъ не можетъ получить приглашенія во время. Подгоняя насколько возможно кучера посулами на водку, я безсознательно глядѣлъ изъ кареты по сторонамъ, и казалось, что судьба мнѣ улыбается: между проходящими по улицами, я узналъ два или три раза спутниковъ съ парохода. Конечно, я выказывалъ непритворную радость встрѣчи и просилъ не отказать мнѣ откушать съ нами у Филиппа. Но увы! каждый разъ меня ожидалъ одинъ и тотъ же отвѣтъ: „на сегодня я приглашенъ“. — Что мнѣ было дѣлать? Я бросился къ Филиппу и, объяснивъ ему свое горе, просилъ, не найдетъ ли онъ какого либо знакомаго ребенка, чтобы посадить къ намъ за столъ четырнадцатымъ. Филиппъ отвѣчалъ, что сегодня по случаю воскресенья всѣ дѣти за городомъ, и что онъ радъ всячески служить насчетъ перемѣны блюдъ, но доставить лишняго человѣка не берется. Проѣзжая по улицѣ de l’Arbre Sec, я, снѣдаемый отчаяніемъ, вспомнилъ, что въ одномъ изъ домовъ на пятомъ этажѣ живутъ литографы, рисующіе мой портретъ. Въ одинъ моментъ я уже былъ въ ихъ скромной мастерской и засталъ обоихъ братьевъ за работой. Чего же лучше? Сообщивъ имъ про отчаяніе моего брата, я высказалъ увѣренность, что они не откажутъ выручить меня по знакомству. Но одинъ изъ нихъ объявилъ, что не можетъ выдти изъ мастерской, не окончивъ срочной работы, а другой повторили неизмѣнное: „je dîne en ville“.
Когда со скорбнымъ чувствомъ я спустился почти на нижній конецъ безконечной спирали, образуемой лѣстницею, вверху я услышалъ громкое: „monsieur!“ — Старшій живописецъ звалъ меня, увѣряя, что если я замѣтилъ сидящаго у нихъ на диванѣ гостя въ блузѣ, то онъ можетъ рекомендовать мнѣ этого образованнаго и пріятнаго собесѣдника.
Снова пришлось взбираться по лѣстницѣ и приглашать пріятнаго собесѣдника, который подалъ мнѣ руку, напоминающую кузнечный терпугъ.
— Постараюсь быть точнымъ, сказалъ мой будущій гость, и я стремглавъ бросился успокоить брата.
Когда мы входили въ обѣденную залу Филиппа, мой приглашенный уже былъ тамъ во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ.
И когда, послѣ нѣсколькихъ приличныхъ возліяній, Тургеневъ вызвалъ его на откровенную бесѣду, онъ сталъ разсказывать, какъ въ качестве кочегара, отправлялся въ Индію для возбужденія сипаевъ противъ англичанъ, — и вообще проявлять тенденціи, считавшіяся въ то время въ Парижѣ небезопасными.
Повороты судьбы въ ту или въ другую сторону иногда невольно бросаются въ глаза; даже въ такихъ случаяхъ, какъ тринадцать за столомъ. — Не успѣлъ я насильственнымъ образомъ измѣнить фатальное тринадцать на четырнадцать, какъ въ залу вошелъ отецъ Васильевъ и сѣлъ пятнадцатымъ за обѣдъ. Я не философствую, а припоминаю и разсказываю, и воображаю, какую пищу доставляю сердечному убѣжденію многихъ, вынужденный присовокупить, что, смотрѣвшіе съ такимъ ужасомъ на почти неизбѣжное тринадцать за столомъ въ день рожденія, братъ мой и его жена едва дожили до слѣдующаго дня рожденія и, какъ мы современемъ увидимъ, скончались въ одинъ и тотъ же мѣсяцъ.
Но всему бываетъ конецъ, и вотъ пришлось и намъ думать о возвращеніи въ Москву. Наши барыни, въ особенности сестра жены моей, набрали столько клади, что везти ее съ пассажирскимъ поездомъ было бы слишкомъ убыточно, а потому мы отправили все черезъ коммиссіонера въ Любекъ. Здѣсь, разставшись съ сестрою жены моей, воспользовавшейся отходящимъ пароходомъ въ Петербургъ, — мы остались поджидать вещей, долженствовавшихъ прибыть изъ Кёльна, гдѣ мнѣ пришлось, при помощи наполеондоровъ, проводить ихъ черезъ неподкупныя руки прусскихъ таможенныхъ.
Попасть изъ шумнаго и дорогаго Парижа въ тихій и дешевый Любекъ было даже какъ-то странно. Въ великолѣпной гостинницѣ намъ отвели за талеръ въ день номеръ съ салономъ, аршинъ въ тридцать длины, такъ что мы просили хозяина о менѣе обширномъ помѣщеніи, хотя онъ сообщилъ намъ, что цѣна номера не зависитъ отъ его величины. По первому звонку, появлялась щегольски одѣтая прислуга; кромѣ утренняго кофе въ 8 часовъ, намъ подавали къ завтраку въ 12 часовъ хорошее мясное блюдо и фрукты; затѣмъ слѣдовали два обѣденныхъ табль-дота: въ 2 и въ 4 часа; мы ходили къ послѣднему, за которымъ во главѣ стола сидѣлъ самъ хозяинъ, разливавшій супъ; затѣмъ слѣдовалъ рядъ кушаній, вполнѣ удовлетворительныхъ, причемъ къ каждому куверту ставилось полбудылки довольно плохаго вина. Въ 8 часовъ вечера намъ подавали тульскій самоваръ, чай съ печеньемъ и фрукты. Въ такой обстановкѣ пришлось ровно двѣ недѣли поджидать прибытія вещей.
Я увѣренъ, что Любекъ и до сихъ поръ остался по характеру средневѣковымъ городомъ, съ домами, на которыхъ готическими, нѣмецкими буквами начертаны разные девизы и сентенціи. На досугѣ мы пустились осматривать старинныя католическія церкви, нынѣ превращенныя въ лютеранскія. Въ одной изъ такихъ церквей красуется цѣлый рядъ картинъ Гольбейна, знаменитый его „Todten-Tanz“ съ изображеніемъ всѣхъ возрастовъ и положеній человѣческихъ, сопровождаемыхъ скелетомъ смерти. Осматривая на чердакѣ собора обширную кладовую, хранящую раскрашенныя статуи святыхъ и разнообразную церковную утварь, пришлось съ удивленіемъ слышать отъ красиваго пономаря, во фракѣ и въ бѣломъ галстукѣ, про нетерпимость протестантскаго пастора, обзывающаго все это кумирами и едва дозволяющаго картинамъ Гольбейна оставаться на стѣнахъ храма.
Однажды афиши объявили о прибытіи изъ Копенгагена знаменитаго скрипача Олебуля, который въ 7 часовъ вечера даетъ концертъ въ театрѣ городскаго сада. По востребованію нашему, намъ изъ конторы гостинницы принесли два билета на этотъ концертъ. Въ седьмомъ часу мы съ женою пѣшкомъ отправились въ городской садъ, до котораго по прекрасному тротуару пришлось идти не менѣе версты. Подходимъ ко входу въ садъ, представляющему каменный сводъ, подъ которымъ въ самый садъ спускается каменная лѣстница. Тутъ же у входа въ углубленіи происходитъ продажа билетовъ, и на стѣнѣ вывѣшено крупное объявленіе: „по случаю бурной погоды, пароходъ, везущій г. Олебуля, къ назначенному часу прибыть не можетъ, а потому желающіе могутъ получить за свой билетъ 45 копѣекъ обратно. Желающіе же провести вечеръ въ саду, получаютъ въ возвратъ только 30 копѣекъ оставляя при себѣ билетъ для входа въ садъ“.
Когда мы сошли внизъ по лѣстницѣ, насъ провели по превосходно содержаннымъ садовымъ дорожкамъ и аллеямъ въ просторную театральную залу, освѣщенную газомъ. Тамъ мы сѣли отдыхать на кресла и цѣлый вечеръ слушали прекраснѣйшій оркестръ; — съ непродолжительными антрактами оркестръ игралъ часа три. Затѣмъ всѣ поднялись и стали уходить изъ залы. По причинѣ поздняго времени, садъ былъ роскошно иллюминованъ по тогдашней модѣ искусственными цвѣтами, освѣщенными газомъ и испускающими тонкіе каскады воды во всехъ направленіяхъ. Пока мы проходили къ выходу, раздавались шумные возгласы нѣмцевъ, настойчиво требовавшихъ содержателя сада по поводу какихъ-то упущеній. — „Нельзя такъ безсовестно грабить публику!“ восклицали возбужденные голоса.
„Вотъ, думалось мнѣ, люди, способные охранять общественные интересы. Это не то, что у насъ, гдѣ никто не закричитъ, пока его не трогаютъ, и потому поневолѣ будетъ кричать въ одиночку“.
Въ свободное отъ прогулокъ время, я вслухъ читалъ англійскіе романы во французскомъ переводѣ. Наконецъ, черезъ двѣ недѣли, послѣ нашихъ многократныхъ запросовъ экспедитору, прибыли наши вещи, и въ то же время на Траве грузился пароходъ, отходящій въ Петербургъ.
Не могу не припомнить, что дилижансъ, привезшій насъ въ гостинницу, отвезъ насъ и наши вещи также и на пароходъ, и за все это полумѣсячный счетъ нашъ изъ отеля съ чаями прислугѣ оказался ровно въ пятьдесятъ талеровъ.
На слѣдующій день мы уже были въ морѣ, где при полномъ комфортѣ, насъ ожидало неудобство, состоящее въ томъ, что когда нашъ корабль забиралъ изъ рѣки прѣсную воду, въ морѣ было сильное волненіе, какъ разъ противъ теченія Траве, такъ что вся запасенная вода оказалась соленой. Воздерживаясь отъ жидкихъ кушаній, приходилось утолять жажду портеромъ, легкимъ виномъ и сельтерской водой.
Не смотря на продолжавшееся волненіе, мы на третій день прибыли въ Кронштадтъ. Когда бросили якорь, мы съ женою были на палубѣ и неожиданно подверглись все болѣе усиливающемуся качанію корабля. Дѣло въ томъ, что когда волненіемъ стало заносить корму корабля вокругъ неподвижнаго якоря, громадный корабль, становясь поперекъ волненія, подвергся такой качкѣ, что, пропустивъ одну руку подъ солидную ручку скамьи, на которую я сѣлъ, и держа другою подъ руку жену, я нѣкоторое время отвѣсно смотрѣлъ на подымающіяся и опускающіяся подъ нами волны. Когда качка стала уменьшаться, по мѣрѣ того какъ корма корабля заходила подъ вѣтеръ, всѣ бросились къ лѣстницѣ каюты, но тутъ оказалось непреоборимое препятствіе. Передъ смущеннымъ московскимъ пасторомъ во всю ширину лѣстницы лежала его жена и кричала: „ich kann nicht!“
Но вотъ мы уже у петербургской таможни и въ небольшой, но прекрасной квартирѣ брата жены моей, художника Мих. Петр. Боткина. Этотъ, въ то время весьма небогатый, ученикъ Академіи, занималъ квартиру вмѣстѣ съ двоюроднымъ братомъ своимъ Постниковымъ, тоже живописцемъ; съ ними также жилъ служившій въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ братъ Михаила Петровича — Павелъ Петровичъ Боткинъ. Пріятно вспомнить радушіе, съ какимъ эти юноши встрѣтили насъ, и удобства, которыми они насъ окружили, начиная съ прекраснаго домашняго стола.
Я забылъ сказать, что, истратившись по случаю свадьбы, я вынужденъ былъ при отъѣздѣ изъ Парижа занять у Василія Петровича двѣ тысячи франковъ. Поэтому первымъ дѣломъ моимъ было поѣхать къ Некрасову и попросить у него денегъ въ счетъ должныхъ мнѣ редакціею двухъ тысяхъ рублей. Пріемъ Некрасова былъ самый любезный, но, не взирая на сочувствіе къ моему положенію, денегъ мнѣ не дали ни копѣйки.
— Не безпокойтесь, — сказалъ мнѣ Михаилъ Петровичъ: — вещи ваши я отправлю съ товарнымъ поѣздомъ въ Москву. Но не застраховать ли ихъ? Вѣдь тамъ пожалуй тысячи на три товару найдется.
— Какъ хотите, — отвѣчалъ я. — Застрахуйте рублей въ пятьсотъ для облегченія совѣсти.
Дня черезъ два, поблагодаривъ гостепріимныхъ хозяевъ, проводившихъ насъ на желѣзную дорогу, мы покатили въ Москву. Здѣсь встрѣтили насъ треволненія, неразлучныя съ устройствомъ новаго хозяйства. Свою гостиную мы нашли пустою, такъ какъ нѣмецъ, получившій большую половину денегъ за заказанную ему мебель, погорѣлъ, причемъ сгорѣла и наша мебель, вмѣсто которой онъ однако обѣщалъ поставить новую. Приходилось ждать.