Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/6
| ← Глава V | Мои воспоминанія. — Глава VI | Глава VII → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 142—168. |
Въ пятидесятыхъ годахъ заграничныя поѣздки далеко не были такимъ легкимъ и будничнымъ дѣломъ, въ какое онѣ превратились въ наши дни. Поэтому очевидцу дотолѣ невиданнаго хотѣлось о немъ разсказать, а небывалому — послушать про всякія диковинки. Не удивительно, что въ 1856 и 1857 годахъ „Современника“ появились въ свое время довольно подробныя записки моей поѣздки въ Карлсбадъ, Парижъ и Италію. Но въ настоящее время меня интересуютъ не встрѣчавшіяся картины, а лица, посланныя судьбою въ русло моей жизни, безъ которыхъ самая прожитая жизнь невозможна и даже немыслима, какъ немыслимъ садъ безъ деревьевъ. Какъ ни сильно было впечатлѣніе, произведенное Европою на меня, засидѣвшагося въ совершенно бездорожной тогда еще Россіи, но минуя всѣ эти чудеса благоустройства и художественныхъ красотъ, переношусь прямо въ мою скромную гостинницу въ Карлсбадъ (zum schvartzen Bären) и къ ней прикрѣпляю дальнѣйшую нить воспоминаній. Судьба поставила меня въ исключительное положеніе къ настоящимъ запискамъ. Всѣ наиболѣе близкія лица, о которыхъ придется говорить, не только вымерли, но вмѣстѣ съ ними вымерли и второстепенныя лица, которыя составляли какъ бы поле, гдѣ по уцѣлѣвшимъ отпечаткамъ можно бы было судить о вѣрности рисунка исчезнувшаго тѣла.
Я уже ранѣе говорилъ о симпатіи, возникшей между мною и младшею сестрою Надей съ первой встрѣчи нашей послѣ выхода изъ школъ. Не странно ли однако, что, не смотря на связующее насъ чувство, у меня съ сестрою Надей, такъ же какъ и съ другими членами семьи, никогда не возникало непрерывной переписки? Конечно, я зналъ самыя крупныя событія въ жизни моей Нади со времени смерти отца. Зналъ, напримѣръ, что она, получивши по раздѣлу наше родовое гнѣздо Новоселки, отдала его въ управленіе зятю А. Н. Ш—у, а сама, по случаю сильно пошатнувшагося здоровья, отправилась со старою дѣвицей, Софьей Сергѣевной Нязевой, заграницу, гдѣ проживала уже второй годъ, преимущественно въ Неаполѣ.
Не смотря на пріятную встрѣчу съ докторомъ Эрдманомъ, въ Карлсбадѣ пришлось скучать порядочно.
Однажды, воротясь въ 6 часовъ вечера съ прогулки, застаю у себя на столѣ пакетъ. Что такое? — Телеграфическая депеша:
„Я во Франценсбадѣ. Если можешь, пріѣзжай немедля, или я къ тебѣ пріѣду. Рѣшайся. Жду отвѣта у телеграфа“. Твоя Надя.
Я стремглавъ побѣжалъ на гору къ телеграфу. Что писать? Если поѣду во Франценсбадъ, свиданіе наше, по причинѣ курса моего лѣченія, не можетъ быть продолжительно, и надолго ли Надя во Франценсбадѣ — не знаю, а въ Карлсбадѣ мы могли бы провести хотя нѣсколько дней вмѣстѣ. Попрошу Надю пріѣхать сюда. Но едва депеша ушла, мнѣ пришло на умъ простое соображеніе: Франценсбадъ — такой же Бадъ, какъ и Карлсбадъ. Слѣдовательно, Надя точно также можетъ не портить своего курса, воздержавшись отъ поѣздки ко мнѣ. Вслѣдствіе этого, новой депешей прошу разрѣшенія вопроса о водолѣченіи. Нѣтъ отвѣта.
— Вѣроятно гуляетъ, замѣтилъ чиновникъ на телеграфѣ.
— А, гуляетъ! стало быть, навѣрное пьетъ воды. Пишите поскорѣй: „дожидайся меня, я сейчасъ выѣду. Завтра утромъ буду“. Такъ, такъ, такъ... Что?
— „Не принимаютъ депеши“. — „Почему?“ — „Да вѣрно поздно: послѣ девяти часовъ нѣтъ службы“.
Ужь въ Германіи такъ: „Vir haben keinen Nachtdienst“, — да и только, и ступай домой. Что жь теперь дѣлать? Чего добраго, — я во Франценсбадъ, а Надя въ Карлсбадъ. Подожду до утра: авось получу отвѣтъ.
На другой день — половина восьмаго, нѣтъ отвѣта, а въ восемь дилижансъ отходитъ. Ъду!
Во, Франценсбадъ, т. е. за 50 верстъ, почтовая карета дотащилась въ 4 часа пополудни. Небольшой городокъ напомнилъ бы низменными засѣянными полями, его окружающими, русскій уѣздный городъ, но широко разбѣжавшійся вѣнецъ горъ, синѣющихъ на горизонтѣ, ясно говоритъ, что вы всетаки не въ Россіи, а въ Богеміи. Бѣгу на квартиру Нади.
— „Дома?“ — „Нѣтъ. Въ два часа уѣхали въ Карлсбадъ“.
— Экое горе! Пожалуй, не застанетъ меня въ Карлсбадѣ и проѣдетъ далѣе. Скорѣе на телеграфъ: „жди въ Карлсбадѣ; я сейчасъ прискачу на курьерскихъ“. Въ коляску заложили пару большихъ лошадей, и почтарь, перекинувъ трубу черезъ плечо, тронулся съ мѣста крупною рысью. Нѣмецкій курьеръ не то, что въ Россіи носитъ это имя, и что Гоголь прозвалъ „птицей-тройкой“, — а всетаки въ четыре часа я проѣхалъ тѣ же 50 верстъ, которыя въ дилижансѣ протащился семь.
Въ четверть десятаго я уже былъ въ Карлсбадѣ и засталъ у себя Надю, а на столѣ три утреннія телеграфическія депеши, — отвѣты на вчерашніе вопросы. Отвѣты были переданы на телеграфъ еще съ вечера, но какъ звуки мюнхгаузенскаго рожка, застывшіе на морозѣ, пролежали безгласно цѣлую ночь и безъ вѣдома хозяина оттаяли и зазвучали въ девять часовъ утра, когда я уже пустился въ дорогу. „Ѵіг haben keinen Nachtdienst“.
Оглядываясь на пройденный мною жизненный путь, я воочію убѣждаюсь въ неразрывной цѣпи причинности, коей каждое отдѣльное звено въ данную минуту кажется намъ безразлично случайнымъ, но которымъ тѣмъ не менѣе строго обусловлено все нисходящее до послѣдняго звена. Въ настоящую минуту мнѣ приходится оглядываться на одно изъ такихъ роковыхъ для меня звеньевъ, и я умственно гляжу на него съ отраднымъ и въ то же самое время тяжелымъ чувствомъ.
У дамъ моихъ, не въ первый разъ посѣщающихъ воды, нашлось немало знакомыхъ, и когда сестра Надя переходила на плацу передъ кургаузомъ къ какой-либо знакомой на скамейку, а мы со старушкой Нязевой оставались на скамьѣ подъ деревомъ одни, послѣдняя, выразительно усмѣхаясь, говорила мнѣ:
— Посмотрите, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, какой цвѣтъ лица у вашей сестрицы и какой блескъ въ глазахъ! Ахъ! еслибы вы видѣли ее въ Неаполѣ на придворныхъ балахъ! Это была совершенная красавица. Я вамъ должна разсказать. Въ Неаполѣ она была окружена молодежью, но сердце ея похитилъ одинъ. Ахъ! какъ вамъ разсказать? — Это совершенный Фаустъ! У него въ Средиземномъ морѣ своя яхта, на которой онъ устраиваетъ дамамъ балы и катанья. Она вамъ ничего не говорила? Онъ просилъ ея руки, и она дала свое согласіе. Онъ хотѣлъ пріѣхать во Франценсбадъ, но теперь пишетъ, что пріѣдетъ къ намъ въ Парижъ, и тамъ уже будетъ свадьба.
— Странно, замѣтилъ я, что Надя не объявила мнѣ объ этомъ при первомъ же свиданіи.
— Ахъ, поймите, что она боится сглазить свое счастье. Онъ такой обворожительный Фаустъ, что даже я, старуха, не въ силахъ ему противорѣчить.
— Да кто же онъ такой?
— Русскій. Богачъ — Эрбель. Онъ ее обожаетъ. Она подарила ему свой чудесный портретъ.
— Неужели же вы, доведя дѣло такъ далеко, не разузнали о немъ никакихъ подробностей? Положимъ, такое отношеніе къ дѣлу простительно въ двадцатидвухлѣтней дѣвочкѣ, но извините меня, Софья Сергѣевна, васъ я въ этомъ случаѣ не понимаю.
— Ахъ, право! Имѣйте терпѣніе! Въ Парижѣ все непремѣнно объяснится. Онъ съ просѣдью, но это придаетъ ему особенную прелесть. Это настоящій Фаустъ. И онъ съумѣлъ оцѣнить ея умъ и грацію.
Конечно послѣ этого неожиданнаго разговора, я старался узнать хотя что-либо о господинѣ Эрбелѣ, и отрывочные о немъ слухи были для меня мало успокоительны.
На другой день, воспользовавшись часомъ, когда Нязева ушла навѣстить свою знакомую, мы подъ руку съ сестрою отправились по длинной аллеѣ, ведущей мимо временныхъ магазиновъ къ стрѣльбищу изъ пистонныхъ ружей. Увидавъ отходящую вправо въ гору уединенную тропинку съ возвышающейся на ней скамьей, я пригласилъ туда Надю, и мы, усѣвшись на скамьѣ, остались совершенно одни надъ головами гуляющей внизу толпы.
— Признаюсь, сказала Надя, я очень рада, что мы наконецъ остались съ тобою вдвоемъ.
— Ты, кажется, видишь, отвѣчалъ я, что и я радъ не менѣе; хотя не ожидалъ, чтобы ты отъ меня такъ скрытничала. Глаза и щеки дѣвушки озарились одушевленіемъ.
— Полагаю, мой дружокъ, что ты не въ состояніи сообщить мнѣ объ этомъ дѣлѣ болѣе мнѣ уже извѣстнаго. Тогда какъ я считаю своимъ священнымъ долгомъ сообщить тебѣ то, о чемъ едва-ли кто говорилъ тебѣ.
— Напримѣръ? спросила Надя, прямо глядя мнѣ въ глаза.
— Напримѣръ, я слышалъ, что этотъ въ сущности раззоренный искатель приключеній не только женатъ, но не разъ уже формально вступалъ въ бракъ съ неопытными дѣвушками и затѣмъ бросалъ ихъ на произволъ судьбы. Ты, вѣроятно, этого еще не слыхала?
— Нѣтъ, я сама не разъ слыхала нѣчто въ этомъ родѣ.
— И это не заставило тебя очнуться, призадуматься и оглянуться?
— Ахъ, еслибы ты зналъ, какой это очаровательный умъ! Съ какимъ восторгомъ говоритъ онъ о твоихъ стихахъ!
— Еще бы! онъ знаетъ, чѣмъ скорѣе всего заслужить твое расположеніе. Но вѣдь это еще нисколько не обезпечиваетъ твою будущность.
— Я не хочу вѣрить всѣмъ низостямъ, которыя толпа съ такимъ восторгомъ распространяетъ про людей избранныхъ. Что же касается до меня, моя будущность обезпечена; хоть день, да мой!
— На это, другъ мой, отвѣчалъ я полушепотомъ и наклонивъ голову, — никакого возраженія быть не можетъ.
Здѣсь же сестра объявила мнѣ, что завтра же уѣзжаетъ въ Парижъ, а оттуда въ Остенде, гдѣ пробудетъ четыре недѣли на морскихъ купаньяхъ, тогда какъ я долженъ еще двѣ недѣли оканчивать свое лѣченіе въ Карлсбадѣ, гдѣ и буду съ нетерпѣніемъ поджидать ея адреса для возможности оставаться въ непрерывной перепискѣ. До высылки ей денегъ изъ Новоселокъ, она попросила у меня взаймы тысячу рублей, которые я и вручилъ ей съ особеннымъ удовольствіемъ и гордостью въ видѣ билетовъ восточнаго займа, ходившихъ тогда превосходно заграницей.
На другой день дилижансъ увезъ моихъ дамъ, и я остался въ одиночествѣ, показавшемся мнѣ уже весьма несноснымъ, допивать свои воды.
Но все на свѣтѣ имѣетъ конецъ, и въ „Современникѣ“ 1857 года въ февральской книжкѣ я, такъ сказать, по горячимъ слѣдамъ описалъ мою поѣздку въ Германію и прибытіе въ Парижъ. Но въ настоящую минуту я пересматриваю этапы моей духовной жизни — то, что случилось въ извѣстномъ видѣ для меня, а не то, что, какъ страна или городъ, пребываетъ и понынѣ открыто для всякаго наблюдателя. Поэтому не считаю нужнымъ говорить о моихъ мѣстныхъ и путевыхъ впечатлѣніяхъ.
Въ Парижѣ, за отсутствіемъ сестры, уѣхавшей въ Остенде, единственнымъ знакомымъ мнѣ человѣкомъ оказался Тургеневъ, котораго адресъ мнѣ былъ извѣстенъ изъ его письма.
Зная крайнюю ограниченность моихъ средствъ, я старался устроиться по возможности дешево, и дѣйствительно достигъ въ этомъ отношеніи нѣкотораго совершенства, занявши на rue Helder и въ hotel Helder въ пятомъ этажѣ двѣ весьма чистыхъ даже щеголеватыхъ комнаты за 40 франковъ (10 р.) въ мѣсяцъ. Правда, штукатурка потолковъ представляла крутой переломъ, скашиваясь по направленію къ окнамъ и сообщая такимъ образомъ квартирѣ значеніе мансарды.
Не безъ душевнаго волненія отправился я въ rue de l’Arcade отыскивать Тургенева, котораго могло тамъ не быть. Спрашиваю привратника; говорить: „здѣсь“.
Тургеневъ, сидѣвшій за рабочимъ столомъ, съ перваго взгляда не узналъ меня въ штатскомъ, но вдругъ крикнулъ отъ изумленія и бросился меня обнимать, восклицая: „вотъ онъ! вотъ онъ!“
Помѣщеніе, занимаемое Тургеневымъ, если не принимать въ разсчетъ формы потолка и двухъ лишнихъ этажей, въ сущности мало отличалось отъ моего: тотъ же небольшой салонъ съ каминомъ и часами передъ зеркаломъ и маленькая спальня.
Пока мы разговаривали, вошелъ высокаго роста худощавый съ просѣдью брюнетъ. Тургеневъ познакомилъ насъ, назвавши мнѣ господина Делаво. Оказалось, что г. Делаво прожилъ нѣсколько лѣтъ въ Россіи, гдѣ познакомился съ русской литературой и съ литературнымъ кружкомъ раньше моего съ послѣднимъ знакомства. Такъ, зналъ онъ Панаевыхъ, Некрасова, Гончарова, Боткина, Тургенева и даже меня по имени. Въ настоящее время онъ въ Парижѣ занимался переводами съ русскаго языка и, какъ сказывалъ мнѣ Тургеневъ, долженъ былъ перебиваться весьма затруднительно въ денежномъ отношеніи. Не могу не сказать нѣсколько словъ объ этомъ, по выраженію Тургенева, единственномъ знакомомъ мнѣ французѣ.
Дѣло въ томъ, что этотъ французъ, получившій основательное классическое образованіе, настолько же отличался любознательностью, какъ и примѣрною скромностью. Такъ, напримѣръ, будучи по происхожденію маркизомъ Делаво, онъ никогда не именовался и не подписывался маркизомъ, и однажды, на вопросъ мой по этому поводу, отвѣчалъ, что находитъ такой титулъ несоотвѣтственнымъ своему матеріальному положенію. Для меня, совершеннаго новичка въ Парижѣ, милый и образованный Делаво являлся совершеннымъ Виргиліемъ, водившимъ меня по всему Парижу, начиная съ Лувра и до послѣдняго студенческаго бала и поющей кофейни. При этомъ, къ совершенному моему, отчаянію, невозможно было уплатить за него даже двухъ франковъ, неизбѣжныхъ при входѣ. Никто яснѣе его не видалъ того плачевнаго состоянія, въ которомъ всякая власть во Франціи находится со времени революціи, будучи вынуждена заботиться не о благѣ, а лишь объ угожденіи вкусамъ толпы. Послѣднюю задачу Наполеонъ III въ то время понималъ и исполнялъ во всемъ объемѣ.
Однажды мы съ Тургеневымъ сидѣли въ первомъ ряду креселъ театра Vaudeville на представленіи „La dame aux camelias“. Послѣднюю ломала передъ нами старая и чахоточная актриса, имени которой не упомню. Тургеневъ сообщилъ мнѣ шепотомъ, что покрывающіе ее брилліанты — русскіе. При ея лживыхъ завываніяхъ Тургеневъ восклицалъ: „Боже! что бы сказалъ Шекспиръ, глядя на всѣ эти штуки!“ А когда она безконечно завыла передъ смертью, я услыхалъ русскій шепотъ: „да ну, издыхай скорѣй!“ Между тѣмъ дамы въ ложахъ зажимали платками глаза. При такомъ несообразномъ зрѣлищѣ я не выдержалъ и, припавъ головою къ рампѣ, затрясся неудержимымъ смѣхомъ. Это не мѣшало Тургеневу давать мнѣ шепотомъ знать, что многіе недовольные взоры обращены на меня, и что если я буду продолжать смѣяться, грозное „à la porte!“ не заставитъ ждать себя.
Покуда я осматривалъ парижскія диковинки, Тургеневъ успѣлъ уѣхать, и я снова сталъ испытывать скуку, не взирая на любезныя услуги Делаво.
Недѣли черезъ двѣ, я получилъ отъ Тургенева письмо слѣдующаго содержанія: „Съ послѣдняго свиданія нашего въ Парижѣ я поселился у добрыхъ пріятелей и почти ежедневно таскаюсь съ хозяиномъ дома на охоту, хотя куропатокъ въ этотъ годъ весьма мало. Не знаю, когда буду въ Парижѣ. Если вамъ скучно, садитесь на желѣзную дорогу, взявъ предварительно билетъ въ дилижансъ, отходящій въ Rosay en Вгіе, куда къ вамъ навстрѣчу вышлютъ экипажъ изъ Куртавнеля, имѣнія г. Віардо. По крайней мѣрѣ получите понятіе о французской, деревенской жизни“.
Въ самомъ дѣлѣ, — подумалъ я, — отчего же не проѣхаться и не взглянуть? И вслѣдъ затѣмъ написалъ, что въ будущій понедѣльникъ выѣду. Въ понедѣльникъ, набравъ небольшую лукошку персиковъ и фонтенебльскаго винограда, до котораго Тургеневъ былъ большой охотникъ, я рано утромъ отправился на желѣзную дорогу. Въ вагонѣ мѣста много да и ѣхать пришлось только полчаса, слѣдовательно, съ плодами и съ зонтикомъ возня невелика. Зато при перемѣщеніи въ дилижансъ, въ которомъ пришлось просидѣть четыре часа, дѣло оказалось — хоть брось. Въ купѐ мѣста заняты. Заглянулъ въ карету — полна старухами, а небо хмурится, того и гляди — польетъ дождь. Кондукторъ объявилъ, что я могу выбирать между каретой и имперіаломъ. Я подумалъ: „лучше вымокнуть, чѣмъ задохнуться“, и полѣзъ на верхъ. Но куда дѣвать коробку съ плодами, чтобы они не превратились въ морсъ? Всѣ усѣлись, а я стоялъ на колесѣ съ вопросительнымъ видомъ Пандоры. — „Дайте мнѣ вашу коробку, — крикнула одна изъ сидящихъ въ каретѣ старухъ, — я ее буду держать на колѣняхъ“. — Ну, не милая ли это старуха? Бичъ хлопнулъ по запыленной, но доброй бѣлой лошади, запряженной на выносѣ передъ парой караковыхъ дышловыхъ, и дилижансъ покатился со скоростью 10 верстъ въ часъ. На имперіалѣ ожидало меня новое удобство: рядомъ со мною помѣстились какіе-то мальчишки, оспаривавшіе другъ у друга мѣста не безъ того, чтобы встрѣча двухъ отталкивающихся тѣлъ не отзывалась и на моихъ бокахъ. Къ этому сидящій рядомъ со мною прибавлялъ огромнаго бумажнаго змѣя, который всю дорогу танцевалъ передъ моимъ носомъ, заслоняя неживописную мѣстность, вродѣ той, съ которой я познакомился на Страсбургской желѣзной дорогѣ. За мной и подо мной, рядомъ съ почтаремъ, сидѣли синія блузы. На половинѣ дороги, около трактира или, лучше, шинка, слѣзли неугомонные мальчишки и унесли неукротимаго змѣя. Я вздохнулъ свободнѣе. Дорога пошла лѣсами.
— Вы, смѣю спросить, въ Rosay? обратился ко мнѣ сидѣвшій на козлахъ блузникъ.
— Нѣтъ, далѣе: въ Куртавнель.
— А! вы къ г. Віардо?
— Да.
— Поздравляю васъ! Премилые люди. Г. Віардо пользуется большимъ уваженіемъ въ нашемъ околодкѣ. У него прекрасное состояніе. Къ нему пріѣхалъ землемѣръ разбивать лѣса на „лѣсосѣки“... и пошелъ, и пошелъ, такъ что я въ полчаса узналъ денежныя обстоятельства г. Віардо гораздо лучше, чѣмъ свои собственныя, съ условіемъ, надо прибавить, если въ словахъ синей блузы была хотя половина истины. — „За вами изъ замка вышлютъ экипажъ, продолжалъ онъ, но если этого не будетъ, позвольте, я васъ довезу. Моя лошадь дожидается въ Rosay, а въ этомъ городишкѣ экипажа нанять не найдете“.
Я поблагодарилъ съ полною увѣренностью, что блуза подпускаетъ всѣ эти турусы съ намѣреніемъ взять съ меня подороже за доставку въ з̀амокъ. Лошадей перемѣнили, народу въ дилижансѣ убыло, и старуха закричала изъ окна, чтобы я взялъ коробку, а то она одинъ персикъ уже съѣла. Мѣста опростались, нашлось и коробкѣ мѣстечко. Вотъ и небольшой городишка Rosay показался невдалекѣ. Блузникъ повторилъ приглашеніе. „Экъ его хлопочетъ!“ подумалъ я. — „Далеко ли отъ города до з̀амка!“
— Тринадцать, четырнадцать километровъ (около 12 верстъ).
Дилижансъ остановился передъ мелочною лавкой, замѣняющей въ Rosay контору. Около дверей стояла прекрасная коляска, запряженная парою вороныхъ, и кучеръ въ шляпѣ съ галуномъ прохаживался по мостовой. Я поспѣшилъ выпросить у кондуктора свой чемоданъ и сложилъ на него зонтикъ, пальто и коробку, вполнѣ увѣренный, что присланный кучеръ сейчасъ же освободитъ меня отъ этихъ скучныхъ предметовъ. Подхожу, спрашиваю, — оказывается, что это извощикъ, подряженный везти часть пассажировъ въ совершенно противоположную сторону той, въ которую мнѣ нужно ѣхать.
— A гдѣ бы нанять лошадь?
— Здѣсь не найдете, говоритъ лавочница, она же и управляющій конторою дилижансовъ.
— Видите, тутъ нѣтъ лошадей, снова замѣтилъ мой знакомый блузникъ. Я предлагаю свои услуги, и вамъ выбора не остается. Лошадь моя ожидаетъ недалеко отсюда у постоялаго двора, и я повторяю предложеніе. Пойдемте! А! васъ безпокоитъ чемоданъ? Позвольте, я его донесу!
И съ этимъ словомъ онъ ловко закинулъ себѣ на плечи мой довольно увѣсистый чемоданъ. Мы тронулись въ путь. Не смотря на увѣреніе блузника, что идти нѣсколько шаговъ, мы прошли около полуверсты по дурной мостовой и, наконецъ, добрались до небольшаго трактира, далеко не блистательнаго ни въ какомъ отношеніи. У дверей стояла рессорная одноколка, и небольшая буланая лошадка нетерпѣливо помахивала головой. Въ кабріолетѣ сидѣли мальчикъ лѣтъ шести и дѣвочка помоложе.
— Это дѣти пріѣхали за мною. Лошадь такъ смирна, что ребенокъ можетъ безопасно управлять ею, сказалъ словоохотливый блузникъ, устанавливая въ ноги мой чемоданъ. — Теперь готово, прибавилъ онъ. Неугодно ли садиться? Мы тронемся, а черезъ часъ и даже менѣе вы будете у воротъ з̀амка.
Я замѣтилъ, что желалъ бы тутъ же на мѣстѣ кончить наши разсчеты.
— Какіе разсчеты?
— Я бы не желалъ остаться въ долгу за причиняемое вамъ безпокойство, проворчалъ я, замѣчая, что дѣло что-то не ладно.
Черные глаза француза покрылись масломъ и покосились въ мою сторону.
— То-есть вы хотите мнѣ заплатить! Нѣтъ, милостивый государь, я предложилъ вамъ ѣхать со мною единственно изъ удовольствія оказать услугу вамъ и господину Віардо, моему сосѣду, которому, я увѣренъ, особенно пріятно будетъ ваше посѣщеніе. Моя ферма за шесть километровъ не доѣзжая до его замка, но лошадка проворна, а вамъ выбора нѣтъ.
Я былъ уничтоженъ. Вотъ тебѣ и синяя блуза! Нѣтъ, ни за что бы не хотѣлъ быть въ такомъ нелѣпомъ жалкомъ положеніи. Человѣкъ предложилъ самую любезную услугу, какъ поденщикъ тащилъ полверсты мой чемоданъ, и въ награду за все я его обидѣлъ, правда, неумышленно, но отъ этого ему, а главное мнѣ, ни на волосъ не легче. Не помню, какой вздоръ ворчалъ я въ свое извиненіе. Нельзя же было молча сѣсть въ кабріолетъ. Бичъ хлопнулъ, и буланенькая пустилась по шоссе. Славу Богу! быстрота рысачка помогла мнѣ перемѣнить тему, воздавая должную дань удивленія неутомимо рѣзвой лошадкѣ. Черезъ три четверти часа кабріолетъ остановился у старинныхъ сквозныхъ воротъ, между желѣзныхъ прутьевъ которыхъ изъ-за деревьевъ выглядывалъ сѣрый фасадъ древняго каменнаго дома.
— Позвоните! вотъ ваши вещи и желаю вамъ пріятно провести время, сказалъ мой неизвѣстный благодѣтель, кивая головой и заворачивая буланую назадъ.
Черезъ минуту кабріолетъ умчался изъ глазъ подъ учащенные звуки проворныхъ копытъ. Позвонивъ и не замѣчая никакого движенія ни передъ фасадомъ дома, ни по дорожкамъ, ведущимъ вокругъ цвѣточныхъ клумбъ и деревьевъ къ воротамъ, я сталъ разсматривать мое будущее пристанище. Пепельно-сѣрый домъ, или, вѣрнѣе, з̀амокъ съ большими окнами, старой, мѣстами мхомъ поросшей кровлей, глядѣлъ на меня изъ-за каштановъ и тополей съ тѣмъ сурово-насмѣшливымъ выраженіемъ старика, свойственнымъ всѣмъ зданіямъ, на которыхъ не сгладилась средневѣковая физіономія, — съ выраженіемъ, явно говорящимъ: „Эхъ, вы, молодежь! Вамъ бы все покрасивѣе да полегче; а по-нашему попрочнѣе да потеплѣе. У васъ стѣнки въ два кирпичика, а у насъ въ два аршина. Посмотрите, какими широкими канавами мы себя окапываемъ; коли ты изъ нашихъ, опустимъ подъемный мостъ, и милости просимъ, а то походи около каменнаго рва да съ тѣмъ и ступай. Вѣдь теперь у васъ, говорятъ, просвѣщеніе да земская полиція не даютъ воли лихому человѣку. А кто васъ знаетъ, оно всетаки лучше, какъ въ канавѣ-то вода не переводится“.
Кромѣ цвѣтовъ, пестрѣвшихъ по клумбамъ вдоль фасада, подъ окнами выставлены изъ оранжерей цвѣты и деревья странъ болѣе благосклонныхъ. Насмотрѣвшись на эспланаду, на каменный ровъ, въ зеленую воду котораго вѣтерокъ ронялъ безпрестанно листы тополей и акацій, позлащенные дыханіемъ осени, на самый фасадъ з̀амка, я позвонилъ снова, и на этотъ разъ навстрѣчу мнѣ вышелъ лакей.
— „Дома г. Віардо?“ — „Нѣтъ“. — „А Тургеневъ?“ — „Тоже нѣтъ“. — „Гдѣ же они?“ — „На охотѣ“. — „Когда же они вернутся?“.
— Теперь часъ; они непремѣнно должны быть къ обѣду, то-есть къ шести часамъ.
— Ну, а мадамъ Віардо дома?
— Мадамъ дома, только она еще не выходила. Вы желаете видѣть г. Тургенева? Позвольте, я снесу пока ваши вещи въ его комнату. Пожалуйте!
По каменнымъ ступенямъ низенькой лѣстницы главнаго входа мы вошли въ высокій, свѣтлый корридоръ, выходившій въ пріемную комнату. Здѣсь встрѣтила меня женщина среднихъ лѣтъ, но кто она — хозяйка ли дома, родственница, или знакомая хозяевъ? — я не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Отрекомендовавшись, я намекнулъ на желаніе видѣть Тургенева.
— Неугодно ли пожаловать въ гостиную, пока вамъ приготовятъ комнату? Сестра еще не выходила, а братъ и Тургеневъ на охотѣ.
Ну, слава Богу! по крайней мѣрѣ знаю, съ кѣмъ говорю. Въ высокой и просторной, во всю глубину дома проходящей угольной гостиной въ два свѣта, столъ посрединѣ, противъ камина — круглый столъ, обставленный диванчиками, кушетками и креслами. Въ окна, противуположныя главному фасаду, смотрѣли клены, каштаны и тополи парка. Въ простѣнкѣ тѣхъ же оконъ стоялъ рояль, а у стѣны, противоположной камину, на диванѣ, передъ которымъ была разложена медвѣжья шкура, сидѣли молодыя дѣвушки, вѣроятно, дѣти хозяевъ. Я помѣстился на кушеткѣ у круглаго стола и завязалъ одинъ изъ спасительныхъ разговоровъ, впродолженіе которыхъ мучитъ одна забота: какъ бы его хилой нитки хватило на возможно долгое время.
— Теперь ваша комната готова, сказала дама, взглянувъ на вошедшаго слугу, — и если вамъ угодно отдохнуть или устроиться съ дороги, дѣлайте, какъ найдете удобнымъ.
Я поклонился и пошелъ за слугою по знакомому корридору. Поднявшись по широкой лѣстницѣ во второй этажъ, мы снова очутились въ длинномъ корридорѣ съ дверями направо и налѣво. Въ концѣ, направо у двери, лакей остановился и отворилъ ее.
— Вотъ ваша комната. Не прикажете ли горячей воды? Мадамъ приказала спросить, неугодно ли вамъ завтракать. Здѣсь завтракаютъ въ 12 часовъ, время прошло, а до обѣда еще четыре часа.
Я отказался, и лакей вышелъ. Взятую съ собой на всякій случай книгу читать не хотѣлось; дай хоть разсмотрю, гдѣ я. Въ окно виднѣлся тотъ же паркъ, который я мелькомъ замѣтилъ изъ гостиной. Внизу, у самой стѣны, свѣтился глубокій каменный ровъ, огибающій весь замокъ: Легкіе, очевидно въ позднѣйшее время черезъ него переброшенные, мостики вели подъ своды деревъ парка. Тишина, не возмущаемая ничѣмъ. Я закурилъ сигару и отворилъ окно, — все та же мертвая тишина. Лягушки тихо двигались въ канавѣ по пригрѣтой солнцемъ зеленой поверхности стоячей воды. Съ полей, прилегающихъ къ замку, осень давно разогнала всѣхъ рабочихъ. Ни звука.
— Мадамъ приглашаетъ васъ въ гостиную, если вамъ угодно, проговорилъ лакей, не прося позволенія войти въ комнату.
— Слава Богу! Наконецъ-то! подумалъ я и пошелъ.
Въ гостиной, кромѣ знакомыхъ уже лицъ, я замѣтилъ женщину, присѣвшую у камина и передвигавшую бронзовую рѣшетку. При шумѣ моихъ шаговъ она обернулась, встала, и по свободной граціи и той любезно привѣтливой улыбкѣ, которою образованныя женщины умѣютъ встрѣчать гостя, не было сомнѣнія, что передо мной хозяйка дома. Я извинился въ хлопотахъ, причиненнымъ моимъ пріѣздомъ, на который Тургеневъ, безъ сомнѣнія, испросилъ позволеніе хозяйки.
— Очень рада случаю съ вами познакомиться, но Тургеневъ, по обычной разсѣянности, не сказалъ ни слова, и вотъ почему вы должны были ожидать, пока приготовятъ вашу комнату. Но теперь все улажено, садитесь пожалуйста.
Завязался разговоръ, и въ десять минутъ хозяйка вполнѣ успѣла хоть на время изгладить изъ памяти миніатюрную Одиссею этого дня.
— Теперь обычное время нашихъ прогулокъ. Не хотите ли пойти съ нами?
День былъ прекрасный. Острыя вершины тополей дремали въ пригрѣвающихъ лучахъ сентябрьскаго солнца, падалица пестрѣла вокругъ толстыхъ стволовъ яблонь, образующихъ старую аллею проселка, которою зàмокъ соединенъ съ шоссе. Изъ-подъ скошеннаго жнивья начиналъ зеленѣя выступать пушистый клеверъ; невдалекѣ, въ лощинѣ около канавы, усаженной вербами, паслись мериносы; на пригоркѣ два плуга, запряженные парами дюжихъ и сытыхъ лошадей, медленно двигались другъ за другомъ, оставляя за собою свѣжія, темнобурыя полосы. Когда мы обошли по полямъ и небольшимъ лѣскамъ вокругъ замка, солнце уже совершенно опустилось къ вершинамъ лѣса, разордѣвшись тѣмъ яркимъ осеннимъ румянцемъ, которымъ горитъ лицо умирающаго въ чахоткѣ.
— Какъ вамъ нравится здѣшняя природа? спросила меня хозяйка.
— Природа вездѣ хороша.
— Вы снисходительнѣе другихъ къ нашимъ мѣстамъ. Мадамъ Дюдеванъ, гостя у меня, постоянно находила, что здѣсь почти жить нельзя, — такъ пустынны наши окрестности.
Версты за полторы раздались выстрѣлы.
— А! это наши охотники возвращаются. Пойдемте домой черезъ садъ, тогда вы будете имѣть полное понятіе о здѣшнемъ хозяйствѣ.
Мы подошли къ лощинкѣ, около которой паслись стада мериносовъ. „Babette! Babette!“ закричала одна изъ дѣвочекъ, шедшихъ съ англичанкой. На голосъ малютки изъ стада выбѣжала бѣлая коза и довѣрчиво подошла къ своей пятилѣтней госпожѣ. Около оранжерей вся дамская компанія разсѣялась вдоль шпалеръ, искать спѣлыхъ персиковъ къ обѣду. Опять раздались выстрѣлы, но на этотъ разъ ближе къ дому. Увѣренный, что Тургеневъ забылъ о своемъ приглашеніи и во всякомъ случаѣ не ожидаетъ моего пріѣзда, я предложилъ дамамъ не говорить обо мнѣ ни слова, предоставляя ему самому найти меня у себя въ кабинетѣ. Заговоръ составился, и, какъ только завидѣли охотниковъ, я отправился въ комнату Тургенева. Но судьба отмѣтила этотъ день строгою чертою неудачъ. Кто-то изъ прислуги, не участвовавшій въ заговорѣ, объявилъ о моемъ пріѣздѣ, и Тургеневъ встрѣтилъ меня вопросомъ:
— Развѣ вы не получали моего письма?
— Какого письма?
— Я писалъ, что хозяева ожидаютъ на нѣсколько дней пріѣзжихъ дамъ, и въ домѣ всѣ лишнія комнаты будутъ заняты. Поэтому я совѣтовалъ вамъ пріѣхать дней черезъ десять“. Итакъ, опять неудача. Уѣхать сейчасъ же неловко, сидѣть долго тоже неловко. Я рѣшился уѣхать, пробывъ еще день. Раздался звонокъ къ обѣду, и все общество, довольно многочисленное, собралось въ угольной залѣ, въ противоположномъ отъ гостиной концѣ дома. Желая сколько-нибудь оправдать въ глазахъ хозяина свой пріѣздъ, я громко спросилъ: „Тургеневъ! неужели вы ни словомъ не предупредили хозяйку о моемъ пріѣздѣ?“ На это мадамъ Віардо шутя воскликнула: „о, онъ дикарь!“ („Се sont de ses tours de sauvage“). На что Тургеневъ сталъ трепать меня по плечу, приговаривая: „онъ добрый малый!“ Разговоръ переходилъ отъ ежедневныхъ событій собственно семейнаго круга къ вопросамъ общимъ: политическимъ и литературнымъ. Зашла рѣчь о послѣднихъ стихотвореніяхъ Гюго, и хозяинъ, въ подтвержденіе своихъ словъ касательно силы, которую поэтъ проявилъ въ нѣкоторыхъ новыхъ пьесахъ, прочелъ на память нѣсколько стиховъ. Изъ-за стола всѣ отправились въ гостиную. Пріѣхалъ домашній докторъ, составился вистъ, хозяйка сѣла за рояль, и долго чудные звуки Моцарта и Бетховена раздавались въ комнатѣ.
Такъ прошелъ день. На другой почти то же самое; слѣдуетъ только прибавить утреннія партіи на билліардѣ, а къ вечеру, кромѣ музыки и виста, серебряные голоски дѣвицъ, прочитывающихъ вслухъ роли изъ Мольера, приготовляемаго къ домашнему театру. Съ особенною улыбкою удовольствія Тургеневъ вслушивался въ чтеніе пятнадцатилѣтней дѣвушки, съ которою онъ тотчасъ же познакомилъ меня, какъ съ своей дочерью Полиною. Дѣйствительно, она весьма мило читала стихи Мольера; но за то, будучи молодымъ Иваномъ Сергѣевичемъ въ юбкѣ, не могла предъявлять ни малѣйшей претензіи на миловидность.
— Полина! спросилъ Тургеневъ дѣвушку, — неужели ты ни слова русскаго не помнишь? Ну какъ по-русски „вода?“
— Не помню.
— A хлѣбъ?
— Не знаю.
— Это удивительно! восклицалъ Тургеневъ.
Во взаимныхъ отношеніяхъ совершенно сѣдаго Віардо и сильно посѣдѣвшаго Тургенева, не смотря на ихъ дружбу, ясно выражалась привѣтливость полноправнаго хозяина съ одной стороны и благовоспитанная угодливость гостя съ другой. Спальня Тургенева помѣщалась за билліардной; и, какъ я узналъ впослѣдствіи, запертая дверь изъ нея выходила въ гостиную. Конечно, я только спалъ въ отведенной мнѣ во второмъ этажѣ комнатѣ, стараясь по возможности бѣжать къ Тургеневу и воспользоваться его бесѣдою на чужой сторонѣ.
На другое утро, когда я спозаранку забрался въ комнату Тургенева, у насъ завязалась самая оживленная бесѣда, мало-по-малу перешедшая въ громогласный споръ.
— Замѣтили ли вы, спросилъ Тургеневъ, что дочь моя, русская по происхожденію, дотого превратилась во француженку, что не помнитъ даже слова „хлѣбъ“, хотя она вывезена во Францію уже семи лѣтъ.
Когда я, въ свою очередь, изумился, нашедши русскую дѣвушку въ центрѣ Франціи, Тургеневъ воскликнулъ:
— Такъ вы ничего не знаете, и я долженъ вамъ все это разсказать! Начать съ того, что вотъ этотъ Куртавнель, въ которомъ мы съ вами въ настоящую минуту бесѣдуемъ, есть, говоря цвѣтистымъ слогомъ, колыбель моей литературной извѣстности. Здѣсь, не имѣя средствъ жить въ Парижѣ, я съ разрѣшенія любезныхъ хозяевъ, провелъ зиму въ одиночествѣ, питаясь супомъ изъ полукурицы и яичницей, приготовляемыхъ мнѣ старухой ключницей. Здѣсь, желая добыть денегъ, я написалъ большую часть своихъ „Записокъ Охотника“; и сюда же, какъ вы видѣли, попала моя дочь изъ Спасскаго. Когда-то, во время моего студенчества, пріѣхавъ на ваканцію къ матери, я сблизился съ крѣпостною ея прачкою. Но лѣтъ черезъ семь, вернувшись въ Спасское, я узналъ слѣдующее: у прачки была дѣвочка, которую вся дворня злорадно называла барышней, и кучера преднамѣренно заставляли ее таскать непосильныя ей ведра съ водою. По приказанію моей матери, дѣвочку одѣвали на минуту въ чистое платье и приводили въ гостиную, а покойная мать моя спрашивала: „скажите, на кого эта дѣвочка похожа?“ Полагаю, что вы сами убѣдились вчера въ легкости отвѣта на подобный вопросъ. Все это заставило меня призадуматься касательно будущей судьбы дѣвочки; а такъ какъ я ничего важнаго въ жизни не предпринимаю безъ совѣта мадамъ Віардо, то и изложилъ этой женщинѣ все дѣло, ничего не скрывая. Справедливо указывая на то, что въ Россіи никакое образованіе не въ силахъ вывести дѣвушекъ изъ фальшиваго положенія, мадамъ Віардо предложила мнѣ помѣстить дѣвочку къ ней въ домъ, гдѣ она будетъ воспитываться вмѣстѣ съ ея дѣтьми. И не въ одномъ этомъ отношеніи, прибавилъ Тургеневъ, воодушевляясь, — я подчиненъ волѣ этой женщины. Нѣтъ! она давно и навсегда заслонила отъ меня все остальное, и такъ мнѣ и надо. Я только тогда блаженствую, когда, женщина каблукомъ наступить мнѣ на шею и вдавитъ мое лицо носомъ въ грязь. Боже мой! воскликнулъ онъ, заламывая руки надъ головою и шагая по комнатѣ, — какое счастіе для женщины быть безобразной!
Мало-по-малу разговоръ нашъ отъ частностей перешелъ къ общему. Оказалось, что мы оба инстинктивно находились подъ могучимъ вліяніемъ Кольцова. Меня всегда подкупало поэтическое буйство, въ которомъ у Кольцова недостатка нѣтъ, и я тогда еще не успѣлъ разсмотрѣть, что Кольцовъ, говоря отъ имени крестьянина, говоритъ псевдо-крестьянскимъ языкомъ, непонятнымъ для простонародья, чѣмъ и объясняется его непопулярность. Ни одинъ крестьянинъ не скажетъ:
«Родись терпѣливымъ
И на все готовымъ».
Тѣмъ не менѣе, не взирая на несоотвѣтствіе формы содержанію, въ немъ такъ много спеціально русскаго воодушевленія и задора, что послѣдній одолѣвалъ и такого западника, какимъ сталъ Тургеневъ подъ вліяніемъ мадамъ Віардо. Помню, съ какимъ воодушевленіемъ онъ повторялъ за мною:
«И чтобъ съ горемъ въ пиру
Быть съ веселымъ лицомъ,
На погибель идти —
Пѣсни пѣть соловьемъ».
Хотя мнѣ до сихъ поръ кажется, что такія качества менѣе всего у насъ съ Тургеневымъ въ характерѣ. Какъ бы то ни было, я вынужденъ не только разсказать о вѣчныхъ нашихъ съ Тургеневымъ разногласіяхъ, но и объяснить ихъ источникъ, насколько я ихъ въ настоящее время понимаю. Ожесточенные споры наши, не разъ воспроизведенные подъ другими именами въ разсказахъ Тургенева, оставляли въ душѣ его до того постоянный слѣдъ, что, привезши мнѣ въ 1864 году изъ Баденъ-Бадена стихотворенія Мерике, онъ на первомъ листѣ написалъ: „врагу моему А. А. Фету на память пребыванія въ Петербургѣ въ январѣ 1864 г.“.
Не даромъ Фаустъ, объясняя Маргаритѣ сущность мірозданія, говоритъ: „Чувство — все“. Это чувство присуще даже неодушевленнымъ предметамъ. Серебро чернѣетъ, чувствуя приближеніе сѣры; магнитъ чувствуетъ близость желѣза и т. д. Дѣло непосредственнаго чувства угадывать строй чужой души. Дѣло чувства на собственный страхъ приходитъ къ извѣстному рѣшенію, но основывать его на словахъ похвалы или порицанія извѣстнымъ лицомъ даннаго предмета совершенно ошибочно. Говорить, что такой-то, открывающій на каждомъ шагу недостатки въ ребенкѣ или въ своей родинѣ, ненавидитъ своего сына или свое отечество, такъ же мало основательно, какъ по ежеминутнымъ восхваленіямъ и самохвальству, заключать о безграничной любви. Не странно ли, что споры, которымъ мы съ Тургеневымъ за тридцать пять лѣтъ безотчетно предавались съ такимъ ожесточеніемъ, нимало не потерявши своей ѣдкости, продолжаются между славянофилами и западниками по сей день, не взирая на многократныя ихъ обсужденія съ разныхъ сторонъ и указанія нагляднаго опыта?
Никто не станетъ спорить, что отъ народнаго воспитанія зависитъ и народное благосостояніе, но чрезвычайно односторонне пріурочивать воспитаніе къ такому тѣсному кругу, какова грамотность, оставляя другія безчисленныя вліянія, начиная съ народной и семейной среды, поддерживаемой законнымъ надзоромъ религіозной, отеческой и всякой иной власти. Въ этомъ отношеніи нельзя не видѣть, что наше народное воспитаніе съ шестидесятыхъ годовъ значительно пошло назадъ, a вслѣдъ затѣмъ пошло назадъ и народное благосостояніе. Принимая въ земледѣльческомъ государствѣ мѣриломъ общаго благосостоянія зерновой хлѣбъ, невозможно не сознаться, что до шестидесятыхъ годовъ отсутствіе у крестьянина двухъ-трехлѣтняго запаснаго одонка, обезпечивающаго, помимо сельскаго магазина, продовольствіе семьи на случай неурожая, — было исключеніемъ; тогда какъ въ настоящее время существованіе такого одонка представляетъ исключеніе. Но ограничимся указаніемъ на источникъ постоянныхъ нашихъ съ Тургеневымъ споровъ, при которыхъ въ запальчивости, особенно со стороны Тургенева, недостатка не было. Впослѣдствіи мы узнали, что дамы въ Куртавнелѣ, поневолѣ слыша нашъ оглушительный гамъ на непонятномъ и гортанномъ языкѣ, наперерывъ восклицали: „Боже мой! они убьютъ другъ друга!“ И когда Тургеневъ, воздѣвши руки и внезапно воскликнувъ: „батюшка! Христа ради не говорите этого!“ — повалился мнѣ въ ноги, и вдругъ наступило взаимное молчаніе, дамы воскликнули: „вотъ они убили другъ друга!“
Не могу не сказать, что нашъ братъ русскій, внезапно вступающій въ домашнюю жизнь нѣмцевъ, a тѣмъ болѣе французовъ, приходитъ въ изумленіе передъ малымъ количествомъ питанія, представляемаго ихъ завтраками и обѣдами. У насъ если появится наваристый борщъ или щи съ хорошимъ кускомъ говядины, да затѣмъ гречневая каша съ масломъ или съ подливкой, то усердно отнесшійся къ этимъ двумъ блюдамъ не захочетъ ничего остальнаго; тогда какъ обѣдъ въ з̀амкѣ Куртавнель состоялъ изъ французскаго бульона, слабаго до безчувствія, за которымъ вторымъ блюдомъ являлся небольшой мясной пирожокъ, какіе у насъ подаются къ супу; третьимъ блюдомъ являлись вареные бобы съ художественно нарѣзанными ломтиками свѣтившейся насквозь ветчины; послѣднимъ блюдомъ являлись блинчики или яичница съ вареньемъ на небольшомъ плафонѣ. А между тѣмъ не рѣдкость встрѣтить тучныхъ, пожилыхъ французовъ и француженокъ.
На третій день я объявилъ желаніе возвратиться въ Парижъ, и такъ какъ нужно было поспѣть въ Rosay къ шести часамъ пополудни, времени отправленія дилижанса, то я долженъ былъ уѣхать изъ дому не позже четырехъ часовъ. Хозяева всхлопотались кормить меня на дорогу, но я наотрѣзъ отказался. Подали кабріолетъ, и черезъ часъ я уже былъ въ Rosay
— Скоро ли пойдетъ дилижансъ?
— Да черезъ полчаса, а самое позднее черезъ три четверти.
Хлопотать было нечего, любезный Віардо съ утра приказалъ взять для меня мѣсто въ куп̀е. Теперь пять часовъ, дилижансъ пойдетъ черезъ часъ, будетъ шесть, да пройдетъ четыре, будетъ десять, да по желѣзной дорогѣ тридцать пять минутъ, слѣдовательно мнѣ придется обѣдать не раньше одиннадцати. Это что-то поздно.
— Нѣтъ ли тутъ гостинницы?
— Есть, отличная.
Я отправился въ отличную гостинницу, и она оказалась вполнѣ отличной отъ всѣхъ гостинницъ въ мірѣ, исключая нашихъ почтовыхъ. Какъ я ни бился, не могъ достать ни супу, ни прочаго.
— „Нѣтъ ли мяса?“ — „Есть“. — „Что такое?“ — „Голубенокъ“.
— „Одинъ?!“ — „Одинъ“.
— Дайте пожалуйста голубенка, и съ этимъ словомъ я вошелъ въ небольшую обѣденную залу.
За круглымъ столомъ сидѣла дама и рядомъ съ нею пожилой господинъ, по осанкѣ и щетинистымъ усамъ котораго легко можно было узнать стараго солдата первой имперіи, еслибы даже въ петлицѣ не алѣла неизбѣжная розетка Почетнаго Легіона. Передъ ними стояла бутылка краснаго вина и блюдо сочной телятины, a подлѣ на стулѣ лежалъ бѣлый хлѣбъ, похожій на двухъ-аршинный отрубокъ березоваго бревна. Что дѣлать? Ѣсть нечего. Принесенный голубенокъ, попахивающій пережареннымъ масломъ, исчезъ, оставивши жалкіе слѣды своего существованія. Я потребовалъ сыру и полбутылки шампанскаго.
— Шампанскаго нѣтъ.
— Какъ нѣтъ? сказалъ обиженнымъ тономъ наполеоновскій капитанъ. — Спросите въ лавкѣ у такого-то.
— У него нѣтъ.
— Ну такъ у такого-то.
— Я послала, отвѣчала хозяйка, да не знаю, есть ли. Ну, Rosay! Въ двухъ шагахъ отъ Шампаньи, и не достанешь полбутылки вина. Наконецъ явилась полбутылка сомнительнаго вида и хлопнула, какъ изъ ружья. Я предложилъ по бокалу капитану и его дамѣ. Капитанъ поблагодарилъ и подвинулъ ко мнѣ блюдо телятины, a вслѣдъ затѣмъ сталъ разсказывать о великой ретирадѣ изъ сгорѣвшей Москвы, хваля русскихъ на чемъ свѣтъ стоитъ. За что бы уже ему хвалить? — Не знаю.
Между тѣмъ кондукторъ затрубилъ, и въ куп̀е у меня не нашлось товарищей. Воспользовавшись просторомъ, я закурилъ сигару, легъ черезъ всѣ три или четыре мѣста и пріѣхалъ на станцію желѣзной дороги сонный.
На другой день, за завтракомъ въ кофейнѣ Пале-Ройяльской Ротонды, попался мнѣ знакомый французъ Делаво. Онъ уѣзжалъ на мѣсяцъ въ деревню, и по этому случаю мы давно не видались. Приказавъ поставить приборы на одинъ столикъ, мы пустились во взаимные распросы.
— Ну, теперь вы оглядѣлись въ Парижѣ, замѣтилъ Делаво. Скажите, какое онъ на васъ произвелъ впечатлѣніе. Мы, парижане, ко всему присмотрѣлись, интересно сужденіе человѣка свѣжаго. Со мной можете быть совершенно откровенны, настолько вы меня знаете.
— Очень радъ, что вы навели меня на эту тему, у меня самого она вертѣлась въ головѣ, и я не разъ припоминалъ ваше выраженіе касательно нѣмецкихъ книгъ. Вы говорили, что онѣ непостижимо дурно сдѣланы (mal faits) въ сравненіи съ французскими, изъ которыхъ каждая, самая дрянная и пустая, такъ изложена, что читается легко — безъ сучка безъ задоринки.
— Помню, помню. У насъ вообще думаютъ плохо и трудно, а писать гладко великіе мастера. Но къ чему вы это вспомнили?
— Къ тому, что отношу это ко всей парижской жизни, отъ улицы Риволи до Гипподрома, отъ послѣдняго винтика въ экипажѣ до первыхъ брилліантовыхъ серегъ за стекломъ магазина, отъ художественной выставки до Большой Оперы, — все гладко, ловко, блистательно (bien fait), a цѣлое прозаично, мишурно и безсочно, какъ нарядный вѣнскій пирогъ, простоявшій мѣсяцъ за окномъ кондитерской.
Недѣли двѣ пришлось мнѣ протомиться въ моемъ одиночествѣ, тоскливо посматривая на березку, со дна двора подымавшую свою макушку вровень съ моимъ окномъ.
Можно себѣ представить мой восторгъ, когда единственный слуга нашей гостинницы, Люи, исполнявший и должность привратника, подалъ мнѣ записку, въ которой я прочелъ порусски:
„Мы сейчасъ только остановились по сосѣдству отъ тебя, — rue Taitbout, hôtel Taitbout. Заходи ждемъ тебя обѣдать“. Твоя Надя.
Съ этого момента жизнь моя просіяла подъ нѣжными лучами сердечной привязанности Нади. Она сумѣла до извѣстной степени сообщить мнѣ свое живое сочувствіе къ произведеніямъ искусствъ, которымъ исполнена была сама. Обладая прекрасною историческою памятью, она сумѣла заинтересовать и меня своими любимыми до-Рафаэлевскими живописцами и съ дѣтскимъ простодушіемъ смѣялась надъ моими coq а́ l’âne’ами. Зная мою слабость къ обжорству и шампанскому, она ежедневно кормила меня великолѣпными обѣдами и заставляла выпивать бутылку шампанскаго. Нельзя не помянуть добромъ хозяйку ея гостинницы, которая видимо желала угодить своимъ постояльцамъ. Ея супы напоминали наши русскіе, а ея сочныя пулярки казались подернутыми легкимъ налетомъ карамели; мороженое всегда приходило въ машинкѣ отъ сосѣдняго Тортони.
Весело и безпечно протекали мои дни, и такъ какъ дамы ничего не говорили о своемъ романѣ, то я и самъ боялся заводить объ немъ рѣчь.
Читая на афишѣ, что заступившая мѣсто Рашели — Ристори будетъ играть Медею въ трагедіи Легуве, я взялъ для своихъ дамъ ложу.
Занавѣсъ поднялся, и я съ ужасомъ услыхалъ итальянскія legato и piccicato, изъ которыхъ не понималъ ни слова. Въ мысляхъ у меня промелькнуло что-то вродѣ „Le mariage forcé“ Мольера, гдѣ во французской піесѣ распѣваются испанскіе стихи. „Ну, подумалъ я, дѣлать нечего! Надо прослушать этотъ итальянскій прологъ“, показавшійся мнѣ безконечнымъ. Но когда съ поднятіемъ занавѣса снова раздались „piccicato“, я убѣдился, что слушаю трагедію на итальянскомъ языкѣ, мнѣ непонятномъ — и тутъ же объявилъ дамамъ, что не намѣренъ продолжать самаго безсмысленнаго и скучнаго занятія, и пойду походить по бульвару, гдѣ и буду, ожидать окончанія представленія, чтобы придти за ними. Сестра сказала, что и она уходитъ со мною гулять, но Софья Сергѣевна, со сверкающими отъ волненія взорами, объявила наотрѣзъ, что „вы молъ, господа, какъ хотите, а я ни за что не уйду отъ Ристори“. Часа черезъ полтора мы съ сестрою, прогулявшись и освѣжившись мороженымъ, вернулись съ нашими контромарками къ концу драмы за Софьей Сергѣевной. Я подъ руку велъ сестру, и когда, сойдя съ лѣстницы, мы повернулись такъ, что намъ стала видна вся сходящая по ней толпа, я почувствовалъ, что рука сестры дрогнула и продолжала трепетать на моей, и, поблѣднѣвъ какъ полотно, она, слѣдя глазами за сходящимъ, коротко остриженнымъ и съ сильною просѣдью мужчиной, прошептала: „это онъ!“ Въ ту же минуту тотъ же самый мужчина въ небольшой сѣрой лѣтней шляпѣ проскочилъ мимо насъ и быстрыми шагами направился къ выходу. Отдаваясь первому порыву, я, оставивъ руку сестры, бросился къ выходу и внизъ по ступенькамъ на улицу, гдѣ при яркомъ свѣтѣ фонарей увидѣлъ быстро уходящаго человѣка. Я крикнулъ его по имени такъ рѣзко, что онъ въ минуту остановился, и я, подойдя къ нему, сказалъ, что онъ, кажется, не замѣтилъ въ концѣ лѣстницы дѣвицы Ш—й.
— Боже мой! возможно, ли? воскликнулъ онъ. Позвольте мнѣ пойти и засвидѣтельствовать ей мое глубочайшее почтеніе. Какое неожиданное счастье! сказалъ онъ, снимая шляпу и низко кланяясь дамамъ. Смѣю надѣяться, что вы дозволите мнѣ явиться завтра къ вамъ въ 12 часовъ дня. Представьте меня вашему брату, котораго, какъ вамъ извѣстно, я давнишній поклонникъ.
— Мы будемъ васъ ждать въ 12 часовъ, тихо сказала сестра, успѣвшая нѣсколько оправиться отъ волненія.
Еще разъ поклонившись, поклонникъ нашъ исчезъ. Была теплая осенняя ночь, и я пошелъ пѣшкомъ провожать дамъ до ихъ отеля.
— Неужели вы, Софья Сергѣевна, не жалѣете о потерянномъ вечерѣ въ драмѣ, въ которой, разумѣется, не поняли ни слова?
— Ахъ нѣтъ! я напротивъ чрезвычайно довольна. Ристори восторгъ что такое! Надо было видѣть и слышать, какъ надъ дѣтьми она, изображая согнутыми пальцами когти, произнесла: tigresse!
При этомъ я даже въ полумракѣ видѣлъ сѣрыя перчатки Софьи Сергѣевны въ видѣ страшныхъ когтей.
Когда мы вошли въ освѣщенную гостиную дамъ, я на минутку усѣлся съ папироскою и, не обращаясь ни къ кому особенно, спросилъ:
— Неужели вы полагаете, что герой вашего романа завтра придетъ?
— Ахъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! воскликнула Софья Сергѣевна, — удивляюсь, какъ вы можете такъ дурно думать о людяхъ. Приходите завтра сами, и вы убѣдитесь, что все дѣло будетъ положительно окончено. Онъ всетаки... настоящій Фаустъ!
— Я приду въ половинѣ перваго, когда вы сами убѣдитесь, что изъ этого, слава Богу, ничего не выйдетъ. А теперь покойной ночи, если это возможно.
И я побѣжалъ въ свой hôtel Helder.
На другой день въ половинѣ перваго я засталъ дамъ, тщательно одѣтыхъ и видимо смущенныхъ. Бѣдная Надя! какъ она была мила въ своемъ плохо скрываемомъ разочарованіи. При каждомъ стукѣ останавливающегося у подъѣзда экипажа, Софья Сергѣевна подбѣгала къ балконному окну и, взглянувъ внизъ, безмолвно отходила на свое мѣсто. Конечно, всѣ ожиданія, какъ я предвидѣлъ, были напрасны.
Къ счастію для насъ, въ скорости появился Делаво, котораго я еще ранѣе успѣлъ представить дамамъ. Я навелъ его на любимую его тему: безсмысліе художественныхъ требованій французской публики и нелѣпость того, что французы выдаютъ за философію. Онъ распѣвалъ, какъ соловей, закрывая при этомъ свои черные, добрые глаза и восклицая по временамъ: „о, le publique est absurde!“
Что происходило на душѣ у сестры, вслѣдствіе такого разочарованія, я никогда не могъ узнать, но, конечно, употреблялъ всевозможныя предосторожности, чтобы не коснуться больнаго мѣста. Въ образѣ нашей жизни, повидимому, ничего не измѣнилось, исключая пріѣзда Тургенева, оживившаго наше пребываніе въ Парижѣ. Услышавъ о томъ, что сестра моя въ Парижѣ, онъ не разъ приходилъ къ ней въ Hôtel Taitbout и расхваливалъ наши дѣйствительно хорошіе обѣды. Надо ему отдать справедливость, какъ gourmet.
Однажды онъ принесъ мнѣ прелестное карманное изданіе Горація — Дидота, напечатанное въ 1855 г. по Лондонскому изданію Бонда 1606 г., подписавши на немъ „Фету отъ Тургенева въ Парижѣ въ октябрѣ 1856 г.“ Сестра тотчасъ же отдала это изданіе лучшему переплетчику, и я до сихъ поръ храню это двойное воспоминаніе рядомъ съ имѣющимся у меня экземпляромъ настоящаго Бонда. По моему мнѣнію, не смотря на крошечный объемъ книги и многочисленные труды по объясненіямъ Горація, изданіе Бонда представляетъ наилучшее объясненіе Горація.
— Ахъ, какъ у тебя мило! сказала однажды сестра, взобравшись ко мнѣ на пятый этажъ и заставши меня за письменнымъ столомъ. Съ этихъ поръ она часто навѣщала меня, и я всякимъ театрамъ предпочиталъ проводить вечеръ рядомъ съ нею, усѣвшись у пылающаго или догорающаго камина, въ которомъ она сама любила будить огонь. Правда, мечты наши большею частію были нерадостны, но мы отлично понимали другъ друга, находя одинъ въ другомъ нравственную опору. На вопросъ сестры: „отчего ты не женишься?“ — я безъ малѣйшей аффектаціи отвѣчалъ, что по состоянію здоровья ожидаю скорѣе смерти и смотрю на бракъ, какъ на вещь для меня недостижимую.
— Знаешь ли что, другъ мой, сказалъ я сестрѣ въ одно изъ такихъ посѣщеній. — Мы съ тобою почти неразлучны. Почему бы намъ, вмѣсто двухъ квартиръ, не занять одной общей? У васъ въ настоящее время съ Софьей Сергѣевной общая спальня, a здѣсь во второмъ этажѣ за 250 франковъ въ мѣсяцъ: прекрасная передняя, гостиная и двѣ спальни, могущія служить и кабинетами. Это выйдетъ не дороже того, что мы платимъ врознь.
Сказано — сдѣлано. Черезъ нѣсколько дней мы уже помѣщались на нашей, болѣе удобной квартирѣ.
Никогда быть можетъ въ жизни я такъ беззавѣтно не предавался настоящему; но не думая о будущемъ, мы оба съ сестрою чувствовали боязнь разлуки. Эта боязнь заставила наконецъ насъ обоихъ придти къ какому-либо рѣшенію по отношенію къ ближайшему будущему.
Въ отсутствіе Софьи Сергѣевны, нерѣдко уходившей, въ ожиданіи отъѣзда въ Россію, въ магазины для сформированія туалета своей племянницы, мы, сосчитавши наши небольшія средства, рѣшили не разставаться въ виду долгаго времени, оставшагося до окончанія моего отпуска. А такъ какъ раньше или позднѣе Софью Сергѣевну приходилось отвозить на родину, то было гораздо благоразумнѣе выдать ей деньги на путевыя издержки въ настоящую минуту, и такимъ образомъ вмѣсто тройныхъ остаться заграницей лишь при двойныхъ расходахъ.
— Ты и безъ того собирался въ Италію, сказала Надя. Да тебѣ, поэту, и стыдно не побывать въ этой классической странѣ искусства. А я съ восторгомъ буду твоимъ чичероне.
Софья Сергѣевна, постоянно выставлявшая свое сопутствіе въ видѣ одолженія, не могла ничего возразить на предложеніе избавиться отъ дальнѣйшаго безпокойства, а черезъ нѣсколько дней по ея отъѣздѣ въ Россію, мы съ Надей отправились черезъ Марсель въ Италію.