номъ вечерѣ въ драмѣ, въ которой, разумѣется, не поняли ни слова?
— Ахъ нѣтъ! я напротивъ чрезвычайно довольна. Ристори восторгъ что такое! Надо было видѣть и слышать, какъ надъ дѣтьми она, изображая согнутыми пальцами когти, произнесла: tigresse!
При этомъ я даже въ полумракѣ видѣлъ сѣрыя перчатки Софьи Сергѣевны въ видѣ страшныхъ когтей.
Когда мы вошли въ освѣщенную гостиную дамъ, я на минутку усѣлся съ папироскою и, не обращаясь ни къ кому особенно, спросилъ:
— Неужели вы полагаете, что герой вашего романа завтра придетъ?
— Ахъ, Аѳанасій Аѳанасьевичъ! воскликнула Софья Сергѣевна, — удивляюсь, какъ вы можете такъ дурно думать о людяхъ. Приходите завтра сами, и вы убѣдитесь, что все дѣло будетъ положительно окончено. Онъ всетаки... настоящій Фаустъ!
— Я приду въ половинѣ перваго, когда вы сами убѣдитесь, что изъ этого, слава Богу, ничего не выйдетъ. А теперь покойной ночи, если это возможно.
И я побѣжалъ въ свой hôtel Helder.
На другой день въ половинѣ перваго я засталъ дамъ, тщательно одѣтыхъ и видимо смущенныхъ. Бѣдная Надя! какъ она была мила въ своемъ плохо скрываемомъ разочарованіи. При каждомъ стукѣ останавливающегося у подъѣзда экипажа, Софья Сергѣевна подбѣгала къ балконному окну и, взглянувъ внизъ, безмолвно отходила на свое мѣсто. Конечно, всѣ ожиданія, какъ я предвидѣлъ, были напрасны.
Къ счастію для насъ, въ скорости появился Делаво, котораго я еще ранѣе успѣлъ представить дамамъ. Я навелъ его на любимую его тему: безсмысліе художественныхъ требованій французской публики и нелѣпость того, что французы выдаютъ за философію. Онъ распѣвалъ, какъ соловей, закрывая при этомъ свои черные, добрые глаза и восклицая по временамъ: „о, le publique est absurde!“
Что происходило на душѣ у сестры, вслѣдствіе такого разочарованія, я никогда не могъ узнать, но, конечно, упо-
