вида и хлопнула, какъ изъ ружья. Я предложилъ по бокалу капитану и его дамѣ. Капитанъ поблагодарилъ и подвинулъ ко мнѣ блюдо телятины, a вслѣдъ затѣмъ сталъ разсказывать о великой ретирадѣ изъ сгорѣвшей Москвы, хваля русскихъ на чемъ свѣтъ стоитъ. За что бы уже ему хвалить? — Не знаю.
Между тѣмъ кондукторъ затрубилъ, и въ куп̀е у меня не нашлось товарищей. Воспользовавшись просторомъ, я закурилъ сигару, легъ черезъ всѣ три или четыре мѣста и пріѣхалъ на станцію желѣзной дороги сонный.
На другой день, за завтракомъ въ кофейнѣ Пале-Ройяльской Ротонды, попался мнѣ знакомый французъ Делаво. Онъ уѣзжалъ на мѣсяцъ въ деревню, и по этому случаю мы давно не видались. Приказавъ поставить приборы на одинъ столикъ, мы пустились во взаимные распросы.
— Ну, теперь вы оглядѣлись въ Парижѣ, замѣтилъ Делаво. Скажите, какое онъ на васъ произвелъ впечатлѣніе. Мы, парижане, ко всему присмотрѣлись, интересно сужденіе человѣка свѣжаго. Со мной можете быть совершенно откровенны, настолько вы меня знаете.
— Очень радъ, что вы навели меня на эту тему, у меня самого она вертѣлась въ головѣ, и я не разъ припоминалъ ваше выраженіе касательно нѣмецкихъ книгъ. Вы говорили, что онѣ непостижимо дурно сдѣланы (mal faits) въ сравненіи съ французскими, изъ которыхъ каждая, самая дрянная и пустая, такъ изложена, что читается легко — безъ сучка безъ задоринки.
— Помню, помню. У насъ вообще думаютъ плохо и трудно, а писать гладко великіе мастера. Но къ чему вы это вспомнили?
— Къ тому, что отношу это ко всей парижской жизни, отъ улицы Риволи до Гипподрома, отъ послѣдняго винтика въ экипажѣ до первыхъ брилліантовыхъ серегъ за стекломъ магазина, отъ художественной выставки до Большой Оперы, — все гладко, ловко, блистательно (bien fait), a цѣлое прозаично, мишурно и безсочно, какъ нарядный вѣнскій пирогъ, простоявшій мѣсяцъ за окномъ кондитерской.
Недѣли двѣ пришлось мнѣ протомиться въ моемъ одино-
