самаго малаго меньшинства, и стихи гр. Растопчиной гораздо понятнѣе для массы читателей, нежели стихи Тютчева или Пушкина. Такъ всегда было, такъ и будетъ, и съ этимъ надо примириться.
Однажды, когда еще холостой Борисовъ стоялъ вмѣстѣ со мною у окна залы, провожая глазами съѣхавшую со двора жену мою въ новой каретѣ съ лакеемъ въ гвардейской ливреѣ на козлахъ, Иванъ Петровичъ, обращаясь ко мнѣ сказалъ: „ужь и не придумаю, какъ ты будешь поддерживать такую жизнь“. — Помню, какъ эти слова укусили меня за сердце, но тогда иллюзія литературныхъ заработковъ меня поддерживала. Но время показало, что замѣчаніе Борисова съ большей справедливостью могло относиться къ нему, чѣмъ ко мнѣ. Какъ бы то ни было, мы рѣшили съ Борисовыми, протягивая другъ другу матеріальную руку помощи, дѣлить годъ на зиму и лѣто, изъ которыхъ первую половину Борисовы гостили бы у насъ въ Москвѣ, а вторую мы у нихъ — въ деревнѣ.
Приближался мартъ мѣсяцъ, и надо было перебираться въ Новоселки, куда Борисовы, переѣхавшіе туда изъ Фатьянова, давно насъ подзывали.
Купивши теплую и укладистую, рогожинную кибитку, мы съ одною горничной (опоэтизированной Толстымъ Марьюшкой) отправились на почтовыхъ во Мценскъ. О желѣзной дорогѣ тогда не было еще и помину, а про поставленные вдоль шоссе телеграфные столбы говорили въ народѣ, что тянутъ эту проволоку, а потомъ по ней и пустятъ изъ Питера волю. Къ этому времени мы уже настолько сошлись со Львомъ Ник. Толстымъ, что я счелъ бы для себя большимъ лишеніемъ не заѣхать къ нему передохнуть на денекъ въ Ясную Поляну. Тамъ мы съ женою представились прелестной старушкѣ теткѣ Толстаго Татьянѣ Александровнѣ, принявшей насъ съ тою старинною привѣтливостью, которая сразу облегчаетъ вступленіе въ чужой домъ. Татьяна Александровна не предавалась воспоминаніямъ о временахъ давно прошедшихъ, а жила всей полнотой окружающаго ее настоящаго.
