расположеніе, въ которомъ я старался безпрестанно тащить за волосы французскіе и русскіе каламбуры. При такихъ поискахъ за ними, приходилось подготовлять почву условнымъ если. Конечно, такіе каламбуры надоѣли Ник. Ник., и онъ говорилъ, что каламбуры съ если не допускаются. Зато безъ предварительнаго если даже самые слабые каламбуры принимались добрѣйшимъ Ник. Ник. съ особенною снисходительностью. Помню, въ одинъ изъ моихъ позднѣйшихъ пріѣздовъ въ Никольское, онъ зазвалъ меня въ лѣсъ послушать гончихъ. Хотя я никогда не могъ понять, какимъ образомъ можно съ удовольствіемъ слушать собачій лай, но въ обществѣ Ник. Ник. готовъ былъ слушать что угодно, даже скрипъ адскихъ воротъ. Въ лѣсу мы улеглись навзничь около мшистыхъ корней истяжной осины, и въ скоромъ времени положеніе собственнаго тѣла опрокидывало всю предстоящую картину такъ, что высокія деревья казались чуть ли не собственной нашей беродою, опускающеюся въ лазурную глубь небеснаго океана.
— Вотъ, сказалъ я Толстому, теперь такихъ рослыхъ людей, какіе были встарину, уже нѣтъ.
— Что вы хотите сказать? спросилъ Толстой.
— Сущую правду, отвѣчалъ я. Возможенъ ли въ наше время Горацій какъ лѣсъ (Коклесъ)?
Ник. Ник. разсмѣялся.
— Вы должны быть постоянно веселы, сказалъ я. Изо всѣхъ кавказцевъ вы самый надѣленный судьбою человѣкъ.
— Ну! замѣтилъ иронически Ник. Ник. — Поддержать и доказать этотъ тезисъ довольно трудно.
— Нисколько, отвѣчалъ я: у заурядныхъ счастливцевъ только оружіе подъ чернью, а у васъ цѣлое имѣніе подъ Чернью.
— Что правда, то правда, отвѣчалъ расхохотавшійся до кашля Ник. Ник.
Картина Никольскаго быта была бы неполна безъ описанія обѣда и его сервировки. Около пяти часовъ слуга накрылъ на столѣ передъ диваномъ на три прибора, положивъ у каждой тарелки по старинной серебряной ложкѣ съ желѣзной вилкою и ножемъ съ деревянными ручками. Когда
