мывая такимъ образомъ то и другое. Во время всей этой, весьма искусно имъ выполняемой, операціи, при которой ему приходилось сильно изгибаться, онъ не переставалъ кряхтѣть и повторять одну и ту же фразу: „Господи! проклятое русское гостепріимство!“
Наконецъ блюдо и салфетка были по возможности вымыты; я положилъ и завязалъ спасенныя мною котлеты, и мы тронулись въ путь. Къ вечеру мы пріѣхали въ окруженное лѣсами селеніе Щигровку, гдѣ остановились во дворѣ давно знакомаго Тургеневу охотника. Помѣщеніе, не взирая на мѣстную дешевизну строеваго лѣса, было самое заурядное въ крестьянскомъ быту и состояло изъ довольно просторной избы направо и такъ называемой чистой горницы налѣво, которую хозяева уступили намъ. Не помню даже, была ли эта горница съ мощенымъ поломъ или съ землянымъ, на подобіе избы, находящейся черезъ сѣни. Разсматривая отъ скуки по моему обыкновенію лубочныя картины и стѣны, я нашелъ на правой дверной притолкѣ въ нашей горницѣ четко написанное хорошо знакомымъ мнѣ почеркомъ: „Тургеневъ“. Если эта изба цѣла, то я увѣренъ, что и эта ясная надпись карандашемъ сохранилась.
Хозяинъ Григорій и братъ его Иванъ, конечно, оба превосходно знали окрестное полѣсье и поперемѣнно служили намъ проводниками, — иногда единовременно оба, разводя насъ группами въ разныя стороны. Конечно, Тургеневъ еще съ вечера сдѣлалъ всѣ распоряженія, и я заранѣе объявилъ, что, стараясь ни въ какомъ случаѣ не мѣшать Тургеневу, буду тѣмъ не менѣе держаться того же вожака, что и онъ.
Когда Тургеневъ объяснялъ строгому своему Аѳанасію, смотрѣвшему на ружейную охоту, какъ на дѣло далеко не шуточное, — что Григорій и Иванъ оба обѣщаютъ много тетеревиныхъ выводковъ, Аѳанасій скептически повторялъ свою обычную фразу: „не вѣрьте вы мужику! Ну что мужикъ понимаетъ!“
На другое утро часовъ въ пять, напившись чаю и кофею и сунувши въ ягташи съѣстнаго и, между прочимъ, спасенныя мною котлетки, мы на двухъ тройкахъ отправились по
