вались болтовнѣ. Въ этомъ случаѣ извѣстные стихи „Домика въ Коломнѣ“ можно пародировать такимъ образомъ:
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . много вздору
Приходитъ намъ на умъ, когда лежимъ
Одни, или съ товарищемъ инымъ.
— А что, говоритъ, напримѣръ, Тургеневъ, если-бы дверь отворилась, и вмѣсто Аѳанасія вошелъ бы Шекспиръ? Что бы вы сдѣлали?
— Я старался бы разсмотрѣть и запомнить его черты.
— А я, восклицаетъ Тургеневъ, упалъ бы ничкомъ да такъ бы на полу и лежалъ.
Зато какъ сладко спалось намъ ночью послѣ вечерняго поля, и нужно было употребить надъ собою нѣкоторое усиліе, чтобы подняться въ 5 ч. утра, умываясь холодной какъ ледъ водою, только что принесенной изъ колодца. Тургеневъ, видя мои нерѣшительныя плесканія, сопровождаемыя болѣзненнымъ гоготаньемъ, утверждалъ, что видитъ на носу моемъ неотмытые слѣды вчерашнихъ мухъ.
Здѣсь позволю себѣ небольшое отступленіе, могущее, по мнѣнію моему, объяснить въ глазахъ читателя ту двойственность въ воззрѣніи на предметы, которую я иногда самъ въ себѣ подмѣчаю, и которая происходитъ изъ того, что я теперь разсказываю о томъ, что происходило тогда.
Въ тѣ времена еще всѣ вещи были единичны и просты.
Жареный поросенокъ былъ простымъ поросенкомъ и не былъ, какъ во времена римскихъ императоровъ, начиненъ сюрпризами въ видѣ воробьевъ или дроздовъ. Правда, я былъ страстнымъ поклонникомъ Тургенева, но меня приводили въ восторгъ „Пѣвцы“ или раздающійся по зарѣ крикъ: „Антропка! а-а-а! Поди сюда, чертъ, лѣшій!“ — А ко всѣмъ возможнымъ направленіямъ я былъ совершенно равнодушенъ, и меня крайне изумляло несогласіе проповѣдей съ дѣломъ. Такъ помню, проѣзжая однажды вдоль Спасской деревни съ Тургеневымъ и спросивши Тургенева о благосостояніи крестьянъ, я былъ крайне удивленъ не столько сообщеніемъ о ихъ недостаточности, сколько французской фразой Тургенева: „faites ce que je dis, mais ne faites pas ce que je fais“.
