ливо и неудобно, и Борисовъ очень мѣтко обозвалъ это занятіе словами: „тыкаться зусенцами“. Конечно такое заряжаніе шло медленнѣе, и когда Тургеневу приходилось поджидать меня, онъ всегда обзывалъ мои снаряды „сатанинскими“. Помню однажды, какъ собака его подняла выводокъ тетеревей, по которому онъ далъ два промаха, и который затѣмъ налетѣлъ на меня. Два моихъ выстрѣла были также неудачны навстрѣчу летящему выводку, который разсѣлся по низкому можжевельнику, между Тургеневымъ и мною. Что могло быть удачнѣе такой неудачи? Можно ли было выдумать что либо великолѣпнѣе предстоящаго поля? Стоило только по одиночкѣ выбирать разсѣявшихся тетеревей. Тургеневъ поспѣшно зарядилъ свое ружье, подозвавъ къ ногами Бубульку и кричалъ издали мнѣ, торопливо заряжавшему ружье: „опять эти сатанинскіе снаряды! Да не отпускайте свою собаку! Не давайте ей слоняться! Вѣдь она можетъ наткнуться на тетеревей, и тогда придется себѣ опять кишки рвать“.
Помню случай, о которомъ мнѣ до сихъ поръ совѣстно вспоминать.
Угомонившійся Непиръ сталъ необыкновенно крѣпко держать стойку. Право казалось, что если его не посылать, онъ полчаса и болѣе, не тронувшись съ мѣста, простоитъ надъ выводкомъ. Давно уже не приходилось мнѣ ни самому стрѣлять, ни слышать за собою выстрѣловъ Тургенева. Жара стояла сильная, и утомленіе при долгой неудачѣ давало себя чувствовать. Вдругъ, гляжу, шагахъ въ пятидесяти передо мною, на чистомъ прогалкѣ между кустами стоитъ мой Непиръ, а въ то же самое время слышу за спиною въ лощинѣ, заросшей молодою березовой и еловою порослью, голосъ Тургенева, кричащаго: „Гопъ! Гопъ!“ Бросивши собаку, я иду на край ложбины и кричу въ ея глубь: „Гопъ, гопъ! Иванъ Сергѣевичъ!“ Черезъ нѣсколько минутъ слышу близкое: „гопъ гопъ!“ и крикъ Тургенева: „что такое“?
— Идите стрѣлять тетеревей! кричалъ я. — Моя собака стоитъ.
Когда Тургеневъ вышелъ изъ чащи, мы оба отправились къ чернѣвшемуся вдали Непиру.
