роги грудь моя опять разстроилась, и я кашляю мучительно. Но я надѣюсь, что я теперь отдохну хорошенько, и все это пройдетъ.
„Увидите дядю, дайте ему знать обо мнѣ: я ему напишу изъ Парижа. Да присылайте мнѣ, что будетъ вамъ напѣвать ваша Муза. Крѣпко жму вамъ руку и остаюсь
Изъ Содена онъ писалъ отъ 1 іюня того же года:
„Милѣйшій Фетъ, спѣшу извиниться передъ вами, хотя я, какъ говорится, безъ вины виноватъ. Письмо ваше находилось на почтѣ, но господа чиновники прочли: Фургеневъ, и еслибъ я, соображая въ одно и то же время и вашу аккуратность, и связный почеркъ, — не полюбопытствовалъ насчетъ буквы Ф, пропало бы ваше письмо! Но теперь я его получилъ, извиняюсь и благодарю. Благодарю за память и за письмецо къ Herr Baur’y, которымъ непремѣнно воспользуюсь. Сообщаемыя вами извѣстія меня очень интересовали. Но то, что вы мнѣ сообщили о болѣзни Николая Толстаго, глубоко меня огорчило. Неужели этотъ драгоцѣнный, милый человѣкъ долженъ погибнуть? И какъ можно было запустить такъ болѣзнь! Неужели онъ не рѣшился побѣдить свою лѣнь и поѣхать заграницу полѣчиться! Ѣздилъ онъ на Кавказъ въ тарантасахъ и чортъ знаетъ въ чемъ! Что бы ему пріѣхать въ Соденъ! Здѣсь на каждомъ шагу встрѣчаешь больныхъ грудью: Соденскія воды едва ли не лучшія для такихъ болѣзней. Я вамъ все это говорю за двѣ тысячи верстъ, какъ будто слова мои могутъ что-нибудь помочь... Если Толстой уже не уѣхалъ, то онъ не уѣдетъ. Вотъ какъ насъ всѣхъ ломаетъ судьба; поневолѣ повторишь слова Гетё въ Эгмонтѣ: „Und von unsichtbaren Geistern gepeitscht gehen die Sonnenpferde der Zeit mit unseres Schicksals leichtem Wagen durch, und uns bleibt nichts als muthig —, die Zügel fest zu halten und bald rechts, bald links, vom Steine hier, vom Sturze da, die Reder abzulenken. Wohin es geht, wer weiss es?“
„Und wenn es zum Tode gehen soll — прибавлю я; тутъ ничѣмъ не поможешь и ничѣмъ не удержишь бѣшеныхъ коней.
