28 ноября онъ писалъ уже изъ Петербурга:
„Любезнѣйшій Аѳ. Аѳ., вчера происходило чтеніе вашего перевода изъ Гафиза — передъ Дружининымъ и Анненковымъ. Вотъ результатъ этого чтенія. 35 стихотвореній раздѣляются на три разряда: первый — безукоризненныя, второй — стихотворенія, въ которыхъ потребны исправки; третій — стихотворенія отвергаемыя. (Замѣчу кстати, что выборъ, сдѣланный вами, не совсѣмъ удовлетворителенъ: вы, налегая на эротическія стихотворенія, пропустили много хорошихъ)[1].
„Публика не знаетъ Гафиза, котораго надобно ей представить такъ, чтобъ онъ ее завоевалъ, чтобъ она его учуяла. Впослѣдствіи менѣе значительныя стихотворенія, по крайней мѣрѣ, нѣкоторыя изъ нихъ, могутъ быть напечатаны въ видѣ дополненія.
„Я все еще сижу у себя въ комнатѣ и не выхожу. Кашель меня все еще долбитъ и грудь не въ порядкѣ. Мнѣ переслали ваше письмо изъ деревни. — Фетъ! помилосердуйте! Гдѣ было ваше чутье, ваше пониманіе поэзіи, когда вы не признали въ Грозѣ (Островскій читалъ ее вчера у меня) удивительнѣйшее, великолѣпнѣйшее произведение русскаго, могучаго, вполнѣ овладѣвшаго собою таланта? Гдѣ вы нашли тутъ мелодраму, французскія замашки, неестественность? Я рѣшительно ничего не понимаю, и въ первый разъ гляжу на васъ (въ этого рода вопросѣ) съ недоумѣніемъ. Аллахъ! какое затменіе нашло на васъ?
„Пишите мнѣ на Большую Конюшенную, въ домъ Вебера. Поклонитесь всѣмъ вашимъ. Крѣпко жму вашу руку“.
Маленькаго Петю Борисова отняли отъ груди и крестьянку кормилицу отправили въ деревню, а къ нему наняли пожилую нѣмку, которая, не разбирая никакихъ обстоятельствъ или занятій, приставала съ ребенкомъ ко всѣмъ, а оставаясь съ нимъ одна въ залѣ, брала его тотчасъ подъ мышки и, тыча едва еще умѣвшими стоять ноженками въ полъ для мнимой пляски, постоянно припѣвала:
- ↑ Здѣсь слѣдуютъ подробныя указанія.
