впередъ. По страничкѣ въ день. Часто думаю о Россіи, о русскихъ друзьяхъ, о васъ, о нашихъ прошлогоднихъ поѣздкахъ, о нашихъ спорахъ. Что-то вы подѣлываете? Чай, поглощаете землянику возами съ какимъ-то религіозно-почтительнымъ расширеніемъ ноздрей при безмолвно-медлительномъ вкладываніи нагруженной верхомъ ложки въ галчатообразно раскрытый ротъ. А Муза? А Шекспиръ? А охота? Письмо это отыщетъ васъ вѣроятно по возвращеніи изъ Щигровки, куда вы вѣроятно ѣздили съ Аѳанасіемъ. Извѣстите, Бога ради, какъ вы охотились? Много ли было тетеревей? Какъ дѣйствовали собаки, въ особенности Весна, дочь Ночки? Подаетъ ли она надежду? Все это меня крайне интересуетъ. Вы не повѣрите, какъ мнѣ хотѣлось бы теперь быть съ вами: все земное идетъ мимо, все прахъ и суета, кромѣ охоты:
Wie des Rauches Säule weht,
Schwindet jedes Erdenleben,
Nur die Schenpfen, Hasen, Birk-, Reb-, Hasel-und andere Hühner; die Hasen, Enten, Becassinen, Doppel-und Waldschnepfen
bleiben stets.
„Извѣстите меня обо всемъ на свѣтѣ: о вашей женѣ, о вашей сестрѣ, о Борисовѣ, о его сынѣ, о крестьянскомъ вопросѣ, о литературѣ, о Современникѣ и Временникѣ, о журналахъ, о моемъ дядѣ и его семействѣ (надѣюсь, что вы ихъ видаете), о Толстомъ и Толстой, о купальнѣ на Зушѣ, о березовой аллеѣ, о томъ, загорѣли ли вы, умываетесь ли вы, о Мценскомъ соборѣ, о количествѣ грачей, о томъ, продолжаютъ ли они играть надъ кручью Веселой Горы, о засухѣ, которая насъ здѣсь пугаетъ, о паромѣ на Зушѣ, объ огрызенныхъ ракитахъ по дорогамъ, о кабакахъ и трезвости, о томъ, измѣнился ли запахъ въ избахъ, о Некрасовѣ и вашихъ съ нимъ счетахъ, о москвичахъ, о наидрагоцѣннѣйшемъ и наивозлюбленнѣйшемъ мудрецѣ и перепатетикѣ Николаѣ Толстомъ, о брюхѣ Порфирія й о билліардной игрѣ съ нимъ, о заусенцахъ, о носѣ, засиженномъ мухами двухъ поколѣній, — словомъ, обо всемъ. Я же съ своей стороны ни о чемъ васъ не извѣщаю, ибо знаю, что для васъ все западное, все европейское есть нѣчто вродѣ мерзости... Я, кажется, заврался.
