Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/1

Мои воспоминанія. — Глава I
авторъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ

Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 1—60.

МОИ ВОСПОМИНАНІЯ.

(1848—1889).

I.

Вступленіе. — Первая встрѣча съ И.С. Тургеневымъ. — Наша семья. — Въ полку. — Переходъ въ гвардію. — Коренная Пустынь. — Ярмарка. — Въ Красномъ Селѣ. — Новыя знакомства. — Панаевъ, Некрасовъ, Боткинъ, Дружининъ. — Походъ. — Въ Остзейскомъ краѣ.

Старайся почерпать изъ жизни то людской!
Всѣ ей живутъ, не всѣмъ она извѣстна;
A гдѣ ни оглянись, повсюду интересна.

Фаустъ.

Находясь, можно сказать, въ природной враждѣ съ хронологіей, я буду выставлять годы событій только для соблюденія извѣстной послѣдовательности, нимало не отвѣчая за точность указаній, въ которыхъ руководствуюсь болѣе соображеніемъ, чѣмъ памятью. Такъ, напримѣръ, я знаю, что ранѣе 1840 г., т. е. до изданія „Лирическаго Пантеона“, я не могъ быть своимъ человѣкомъ у московскаго профессора, словесности С. П. Шевырева.

Во время одной изъ нашихъ съ нимъ бесѣдъ въ его гостиной, слуга доложилъ о пріѣздѣ посѣтителя, на имя котораго я не обратилъ вниманія.

Въ комнату вошелъ высокаго роста молодой человѣкъ, темнорусый, въ модной тогда „листовской“ прическѣ и въ черномъ, до верху застегнутомъ, сюртукѣ. Такъ какъ появленіе его нисколько меня не интересовало, то въ памяти моей не удержалось ни одного слова изъ ихъ непродолжительной бесѣды; помню только, что молодой человѣкъ о чемъ-то просилъ профессора, и самое воспоминаніе объ этой встрѣчѣ, вѣроятно, совершенно изгладилось бы у меня изъ памяти, еслибы по его уходѣ Степанъ Петровичъ не сказалъ: ,,какой странный этотъ Тургеневъ: на дняхъ онъ явился съ своей поэмой „Параша“, a сегодня хлопочетъ о полученіи каѳедры философіи при Московскомъ университетѣ“. Никогда въ позднѣйшее время мнѣ не случалось спросить Тургенева, помнить ли онъ эту нашу первую встрѣчу. Равнымъ образомъ не могу утверждать, приходилъ ли Тургеневъ предварительно къ Шевыреву съ рукописью „Параша“, или уже съ напечатанной поэмой, что не могло быть раньше 1843 г. Первое предположеніе, по моимъ воспоминаніямъ, вѣроятнѣе. Точно также знаю навѣрное, что раньше 1848 г. я не могъ пріѣхать въ домовый отпускъ изъ полка, гдѣ былъ утвержденъ въ должности полковаго адъютанта, хотя и тутъ не могу вполнѣ точно опредѣлить года, да и не считаю, съ своей точки зрѣнія, этого важнымъ.

Дома меня встрѣтилъ самый радушный пріемъ. Хотя старикъ отецъ по принципу никому не высказывалъ своихъ одобреній, но бывшему эскадронному командиру видимо было пріятно, что я занимаю въ полку видное мѣсто.

Въ домѣ я засталъ меньшую нашу сестру Надю, недавно кончившую ученіе — смолянку, совершенно неопытную, по наружности весьма интересную, пылкую и любознательную семнадцатилѣтнюю дѣвушку. Хотя стихи мои около десяти лѣтъ уже были знакомы читателямъ хрестоматій, Надя едва ли не одна изъ цѣлаго семейства знала о моемъ стихотворствѣ и искала со мною бесѣдъ. Не взирая на кратковременное пребываніе дома, я, съ своей стороны, старался поддерживать ея любознательныя и эстетическія стремленія; конечно, тайкомъ отъ отца, считавшаго Державина великимъ поэтомъ, а Пушкина безнравственнымъ писателемъ, и ревновавшаго втайнѣ свою любимую Надю ко всякаго рода стороннимъ вліяніямъ.

Занятый устройствомъ своихъ разбросанныхъ имѣній, отецъ самъ рѣдко выѣзжалъ въ гости и только охотно отпускалъ Надю въ Волково къ однофамильцамъ сосѣдямъ за 12 верстъ, т. e. версты за три за городъ Мценскъ, отъ котораго наши Новоселки въ 7-ми верстахъ. Владѣлецъ Волкова былъ худощавый, боявшійся чахотки, но чрезвычайно подвижной, сорокалѣтній брюнетъ. Воспитанникъ юнкерской школы, онъ, какъ и все его семейство, отлично говорилъ по-французски, знакомъ былъ со старой и новѣйшей французской литературой, а равно и съ корифеями русской словесности. Но насколько мало въ сущности занимала его литература, настолько въ душѣ онъ былъ прирожденнымъ музыкантомъ и по цѣлымъ часамъ фантазировалъ на роялѣ, которымъ прекрасно владѣлъ. Женатъ онъ былъ на красивой въ то время Каровой, отъ которой имѣлъ двухъ дѣвочекъ и мальчика. Не безъ основанія предполагаю, что молодая женщина гораздо болѣе чѣмъ онъ и съ большимъ толкомъ предавалась чтенію французскихъ и русскихъ книгъ. Кромѣ того въ домѣ проживала и мать Ш....а, не жившая съ мужемъ. Послѣдній, очевидно, любя свободу, устроился такъ, чтобы жить одному въ большомъ домѣ смоленскаго имѣнія, гдѣ проводилъ время, между прочимъ, расхаживая по пустымъ комнатамъ и напѣвая:

«Громъ побѣды раздавайся».

Отдѣливши двухъ сыновей, въ томъ числѣ и Волковскаго хозяина, старикъ Ш....ъ выдавалъ своей женѣ и двумъ весьма зрѣлымъ дочерямъ дѣвицамъ по триста рублей въ годъ, и на эти деньги всѣ трое проживали въ Волковѣ, внося двѣ трети своего дохода въ общее хозяйство. Обѣ дѣвушки получили прекрасное свѣтское воспитаніе, и о меньшой, если не говорить о ея черныхъ волосахъ, широко выведенныхъ бровяхъ и замѣчательно черныхъ и блестящихъ глазахъ, сказать болѣе нечего, но старшая, блондинка, была явленіемъ далеко недюжиннымъ. Уже одно ея появленіе въ дверяхъ невольно кидалось въ глаза. Она не входила, а, такъ сказать, шествовала въ комнату, строго сохраняя щегольскую кавалерійскую выправку: корпусъ назадъ, затылокъ назадъ. Въ знакомствахъ она была чрезвычайно сдержанна, но познакомившись становилась разговорчива и, не смотря на природную доброту, щеголяла непрерывными французскими и русскими сарказмами въ отвѣтахъ собесѣднику. Кромѣ того, подобно брату, она безукоризненно играла на роялѣ и читала ноты безъ всякой подготовки.

Надо прибавить, что въ домѣ нерѣдко появлялись двое Каровыхъ, родные братья хозяйки. Аркадій, губернскій умница и передовой, и старшій Николай, физически совершенно развинченный, такъ что когда онъ протягивалъ руку, она производила впечатлѣніе гуттаперчевой. Поэтому всѣ, поминая его, говорили: „Каровъ мягкій“, что не мѣшало ему съ видомъ знатока толковать о литературѣ и говорить комплименты молодымъ женщинамъ.

Въ тогдашній пріѣздъ мой, разъ навсегда заведенный отцомъ порядокъ въ домѣ мало измѣнился. Онъ самъ попрежнему жилъ во флигелѣ, а въ домѣ помѣщалась только Надя, а я жилъ въ другомъ флигелѣ. Переходя въ 8 часовъ утра въ красномъ бухарскомъ халатѣ и въ черной шелковой шапочкѣ на головѣ съ крыльца своего флигеля на крыльцо дома, онъ требовалъ, чтобы Надя была уже у своего хозяйскаго мѣста передъ самоваромъ. Завтракъ строго воспрещался, обѣдъ съ часу передвинулся на два, чай подавался въ 7 часовъ, а въ 9 часовъ — ужинъ съ новымъ супомъ и пятью новыми блюдами, совершенно какъ во время обѣда. Надобно прибавить, что такой ужинъ подавался лишь другимъ, а самъ отецъ довольствовался неизмѣнной овсяной кашей со сливочнымъ масломъ. Дочерямъ не позволялось гулять безъ вуаля и безъ лакея даже въ саду, a выѣзжать не иначе, какъ въ дормезѣ четверкой или шестерикомъ съ форейторомъ и съ ливрейнымъ лакеемъ. Бывшія въ гостяхъ сестры должны были возвращаться къ ужину.

Однажды, за полчаса до прихода отца, прогремѣвшая по камнямъ карета остановилась у крыльца, и быстро вошедшая въ столовую Надя расцѣловалась со мной.

— Я привезла тебѣ отъ всѣхъ поклоны, и Ш....ы убѣдительно просятъ насъ съ тобой пріѣхать въ слѣдующее воскресенье. Будетъ Тургеневъ, съ которымъ я сегодня познакомилась. Онъ очень обрадовался, узнавши, что ты здѣсь. Онъ сказалъ: „вашъ братъ — энтузіастъ, а я жажду знакомства съ подобными людьми“.

Конечно, я очень обрадовался предстоящей мнѣ встрѣчѣ, такъ какъ давно восхищался стихами и прозой Тургенева.

— Мнѣ сказывали, прибавила Надя, что онъ поневолѣ у себя въ Спасскомъ, такъ какъ ему воспрещенъ въѣздъ въ столицы. Папа́ ничего объ этомъ не надо говорить, а то Богъ знаетъ, какъ онъ посмотритъ на это знакомство, а въ гости къ Ш....мъ онъ насъ отпуститъ охотно.

На слѣдующее воскресенье мы уже застали Тургенева у Ш....хъ. Видѣвши его только мелькомъ лѣтъ за пятнадцать тому назадъ, я конечно бы его не узналъ. Не смотря на свѣжее и моложавое лицо, онъ за это время такъ посѣдѣлъ, что трудно было съ точностью опредѣлить первоначальный цвѣтъ его волосъ. Мы встрѣтились съ самой искренней взаимной симпатіей, которой современемъ пришлось разростись въ задушевную пріязнь.

Кромѣ обычныхъ обитателей Волкова, было нѣсколько стороннихъ гостей, Дамы окружали Тургенева и льнули къ нему, какъ мухи къ меду, такъ что до обѣда намъ не пришлось съ нимъ серьезно поговорить. Зато послѣ обѣда онъ упросилъ меня прочесть ему на память нѣсколько еще ненапечатанныхъ стихотвореній и упрашивалъ побывать у него въ Спасскомъ. Оказалось, что мы оба ружейные охотники. По поводу тонкихъ его указаній на отдѣльные стихи, я извиняясь сказалъ, что восхищаюсь его чутьемъ. — „Зачѣмъ же вы извиняетесь въ выраженіи, которое я считаю величайшею для себя похвалой?“

При прощаніи я далъ ему слово побывать въ Спасскомъ, но къ себѣ по какому-то (невольно скажешь) чутью его не приглашалъ.

Въ условный день приходилось просить у отца лошадей, въ которыхъ онъ никогда не отказывалъ, и кромѣ того сказать, куда я ѣду. Тайкомъ этого сдѣлать было невозможно, а отецъ, подобно мнѣ, былъ заклятой врагъ всякой лжи. Услыхавъ, что я ѣду въ Спасское, онъ нахмурилъ брови и сказалъ: „Охъ, напрасно ты заводишь это знакомство; вѣдь ему запрещенъ въѣздъ въ столицы, и онъ подъ надзоромъ полиціи. Куда какъ неприглядно“.

Стоило большаго труда убѣдить отца, что эти обстоятельства до меня не касаются, и что порядочное общество тѣмъ не менѣе его не чуждается.

„Фить, фить!“ проговорилъ отецъ, щелкая пальцами: (это было его обычнымъ обозначеніемъ легкомыслія) — „а впрочемъ поѣзжай, ужь если такъ тебѣ хочется“.

Счастливый я побѣжалъ и расцѣловалъ своего друга Надю.

Воздержусь отъ описанія Спасской усадьбы, хорошо знакомой публикѣ и по описаніямъ, и по фотографіямъ; скажу только разъ навсегда, что планъ дома представлялъ букву глаголь, а флигель — какъ-бы другую ножку буквы пе, еслибы верхняя часть глаголя соприкасалась съ этой ножкой; но такъ какъ между домомъ и флигелемъ былъ перерывъ, то флигель выходилъ единицей, подписанной подъ крышею глаголя. Странно, что хотя современемъ я узналъ все расположеніе построекъ усадьбы Спасскаго, какъ свой собственный домъ, я никакъ не въ состояніи дать себѣ яснаго отчета, гдѣ въ первое мое посѣщеніе жилъ и принималъ меня Тургеневъ, т. е. въ домѣ или во флигелѣ.

Конечно, меня не могло поразить окружавшее его множество лакеевъ, которыхъ и у насъ въ домѣ было едва-ли не дюжина; но у насъ, какъ и у всѣхъ остальныхъ, они появлялись въ лакейскихъ съ утра и въ домѣ не оставались; у Тургенева же я замѣтилъ въ двухъ-трехъ сосѣднихъ съ пріемною комнаткахъ кровати и столики, у которыхъ стояли длиннѣйшіе чубуки отъ трубокъ со вспухнувшей табачною золой, хотя самъ Тургеневъ никогда не курилъ. Въ этихъ-то комнатахъ, видимо, помѣщались лакеи, при которыхъ, какъ я узналъ впослѣдствіи, состояли казачки для набиванія трубокъ и другихъ послугъ.

Разговоръ нашъ принялъ исключительно литературный характеръ, и, чтобы воспользоваться замѣчаніями знатока, я захватилъ все, что у меня было подъ руками изъ моихъ литературныхъ трудовъ. Новыхъ стихотвореній въ то время у меня почти не было, но Тургеневъ не переставалъ восхищаться моими переводами одъ Горація, такъ что, по просьбѣ его, смотрѣвшаго въ оригиналъ, я прочелъ ему почти всѣ переведенныя въ то время двѣ первыя книги одъ. Вѣроятно онъ успѣлъ уже стороною узнать о крайней скудости моего годоваго бюджета и потому восклицалъ:

— Продолжайте, продолжайте! Какъ скоро окончите оды, я сочту своимъ долгомъ и заслугой передъ нашей словесностью напечатать вашъ переводъ. Съ вами ничего болѣе нѣтъ? спросилъ онъ.

— Есть небольшая комедія.

— Читайте, еще успѣемъ до обѣда.

Когда я кончилъ, Тургеневъ дружелюбно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и сказалъ:

— Не пишите ничего драматическаго. Въ васъ этой жилки совершенно нѣтъ.

Сколько разъ поcлѣ того приходилось мнѣ вспоминать это вѣрное замѣчаніе Тургенева, и нынѣ, положа руку на сердце, я готовъ прибавить: ни драматической, ни эпической.

Когда насъ позвали къ обѣду (это уже было несомнѣнно въ домѣ), Тургеневъ познакомилъ меня со своими сожителями Тютчевыми — мужемъ и женою, и дѣвицею — сестрою мадамъ Тютчевой. Послѣ обѣда мы отправились пить кофе въ гостиную, гдѣ стоялъ, столь часто упоминаемый Тургеневымъ, широкій, временъ Имперіи, диванъ самосонъ, едва-ли не единственная мебель въ Спасскомъ съ пружиннымъ тюфякомъ. Тургеневъ тотчасъ-же легъ на самосонъ и только изрѣдка слабымъ и шепелявымъ фальцетомъ вставлялъ словцо въ нашъ разговоръ, веденіе котораго съ незнакомыми дамами вполнѣ легло на меня. Конечно, я не помню подробностей разговора; но когда, желая угодить дамамъ, я заявилъ, что по своимъ духовнымъ качествамъ русская женщина — первая въ мірѣ, Тургеневъ внезапно оживился и, спустивъ ноги съ самосона, воскликнулъ: „вы тутъ сказали такое словечко, при которомъ я улежать покойно не могъ“. И между нами поднялся шуточный споръ, первый изъ многочисленныхъ послѣдующихъ нашихъ съ Тургеневымъ споровъ.

Когда я вернулся домой, отецъ благодушно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и сказалъ:

— Такъ какъ тебѣ ужь очень хочется бывать у него, то мѣшать тебѣ въ этомъ не стану. Но успокой ты меня въ одномъ; никогда ему не пиши.

Я почтительно промолчалъ.

Отпускъ мой кончился и я долженъ былъ вернуться въ полкъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ наступилъ долговременный перерывъ моихъ сношеній съ Тургеневымъ, во время котораго я дѣйствительно ни въ какой перепискѣ съ нимъ не состоялъ, такъ какъ случайная встрѣча не успѣла еще развиться въ душевную пріязнь.

Здѣсь, не только по отношенію къ себѣ, но и въ видахъ болѣе яснаго опредѣленія дальнѣйшаго хода извѣстныхъ мнѣ событій изъ жизни Тургенева, приходится вернуться въ моихъ воспоминаніяхъ за нѣсколько лѣтъ назадъ.

Говоря о нашемъ домѣ, я упомянулъ только о своей любимицѣ сестрѣ Надѣ, такъ какъ на этотъ разъ она одна проживала въ домѣ съ отцомъ; изъ двухъ же меньшихъ братьевъ моихъ — старшій Василій находился въ помянутое мною время заграницей, а меньшой Петръ былъ студентомъ Харьковскаго университета и проживалъ у тамошняго профессора. Старшая же сестра Любовь была замужемъ за меньшимъ братомъ знакомаго уже намъ Волковскаго Ш....а — Александромъ. Любинька, какъ звали мы ее въ семъѣ, была прямою противоположностью Нади. Насколько та наружностью, темнорусыми волосами и стремленіемъ къ идеальному міру напоминала нашу бѣдную страдалицу мать, настолько свѣтлорусая Любинька, въ своемъ родѣ тоже красивая, напоминала отца и, инстинктивно отворачиваясь отъ всего идеальнаго, стремилась къ практической жизни, въ области которой считала себя великимъ знатокомъ. Она постоянно полагала, что въ состояніи уладить по желанію всякія дѣла и затрудненія. Послѣдними, какъ нарочно, жизнь ее окружила отовсюду, но улаживанія ея потому уже не могли имѣть успѣха, что всѣ ея уловки для всякаго сторонняго глаза были шиты бѣлыми нитками. Не меньшую противоположность со старшимъ братомъ своимъ Николаемъ представлялъ и мужъ ея А. Н. Въ отрочествѣ онъ былъ тупъ и, не смотря на частыя розги отцовскія, учился плохо. Когда, бывало, играя съ другими дѣтьми, онъ прищемитъ руку, то начнетъ кричать: „ой нога, нога“, — и, не взирая на вразумленія товарищей, восклицавшихъ: „Саша, да вѣдь ты руку прищемилъ“, — продолжалъ кричать: „ой нога, нога“.

Изо всего семейства только онъ одинъ плохо говорилъ по-французски. Выслуживъ два года юнкеромъ въ уланскомъ полку, онъ былъ произведенъ въ корнеты и въ скоромъ времени, по причинѣ долговъ, съ величайшимъ неудовольствіемъ заплаченныхъ его отцомъ, вышелъ въ отставку съ чиномъ поручика. Нѣкоторое время получая тоже, подобно сестрамъ и матери, небольшія деньги отъ отца, онъ со всѣми ими вмѣстѣ на тѣхъ-же основаніяхъ проживалъ въ Волковѣ у старшаго брата Николая. А такъ какъ Волковскій и Новосельскій дома давно были между собою знакомы, то и онъ въ числѣ прочихъ сталъ часто наѣзжать въ Новоселки со времени появленія тамъ Любиньки изъ Петербургскаго Екатерининскаго института. Насколько братъ его Николай былъ болѣзненъ и тщедушенъ, настолько Александръ, при большомъ ростѣ, былъ плотенъ и могучъ, сохраняя болѣе всякаго другаго Ш....а черты лица общаго татарскаго родоначальника: ясные, черные глаза, широкій носъ и выдающіяся скулы. Какъ-бы то ни было, ухаживанія его за Любинькой увѣнчались успѣхомъ, — онъ ей понравился. Но отецъ нашъ долгое время и слышать не хотѣлъ объ этомъ бракѣ, указывая между прочимъ на то, что отецъ А. Н. его не выдѣлилъ.

Наконецъ и это препятствіе было побѣждено, и отецъ Александра, въ виду прежде уплаченныхъ долговъ, выдѣлилъ ему десятинъ 400 земли на южной окраинѣ Мценскаго уѣзда, но безъ малѣйшаго признака усадьбы. Нашъ отецъ далъ тоже десятинъ 600 населенной земли въ 3-хъ верстахъ отъ Ивановскаго — Александра Никитича.

Въ скорости по возвращеніи моемъ въ полкъ я узналъ о назначеніи дорогаго моего Карла Ѳедоровича Бюлера бригаднымъ командиромъ, a свѣтлѣйшаго князя Вл. Дм. командующимъ нашимъ Военнаго Ордена полкомъ, коего шефомъ состоялъ отецъ его. Это нежданное обстоятельство, какъ толчекъ, разбудило меня. Хорошо было служить у начальника, у котораго я былъ не только на положеніи домашняго человѣка, но, можно сказать, сына. Оставаться при другихъ обстоятельствахъ въ глухомъ поселеніи значило добровольно похоронить себя. Уже однажды, соблазненный совѣтами и обѣщаніями сослуживца, съ успѣхомъ перешедшаго въ Главный Штабъ, я испыталъ, какъ труденъ переходъ изъ арміи безъ особой протекціи. Правда, въ то время отецъ мой снабдилъ меня рекомендательнымъ письмомъ къ товарищу министра, а мой бывшій сослуживецъ сильно хлопоталъ о переводѣ моемъ въ Главный Штабъ; но кончилось тѣмъ, что я съѣлъ прекрасный обѣдъ у его высокопревосходительства, который между прочимъ сказалъ:

„Здѣсь все можно. Могутъ васъ сдѣлать губернаторомъ, — переименуютъ штатскимъ чиномъ съ повышеніемъ, да и назначутъ. Надо только взяться съ надлежащей стороны“.

Но видно, ни мой сослуживецъ, ни любезный товарищъ министра не умѣли взяться съ надлежащей стороны, и я уѣхалъ ни съ чѣмъ.

Перебирая въ умѣ всевозможные рессурсы, я вспомнилъ любезное изреченіе, сказанное мнѣ моимъ бывшимъ начальникомъ дивизіи, генералъ-лейтенантомъ Эссеномъ, когда въ числѣ прочихъ сослуживцевъ я, съ начальникомъ Штаба во главѣ, откланивался уѣзжающему генералу, получившему гвардейскую кирасирскую дивизію:

„Je vous porterai toujours dans mon сoeur, и очень буду радъ, если въ состояніи буду чѣмъ либо быть вамъ полезенъ“.

Конечно, я счелъ эти слова за обычную свѣтскую любезность. Такими же представлялись они мнѣ и въ минуту моего раздумья въ полковой канцеляріи. „Но, подумалъ я, утопающій хватается и за соломинку. Попытка не пытка“.

Тогда еще въ Россіи не было желѣзныхъ дорогъ кромѣ Николаевской. Я написалъ Эссену, что, соображаясь со средствами, просилъ бы его о переводѣ меня въ лейбъ-уланскій Его Высочества полкъ — и черезъ три недѣли самъ же раскрылъ въ канцеляріи пакетъ изъ лейбъ-уланскаго полка съ запросомъ, согласенъ ли я быть переведеннымъ въ этотъ полкъ для пользы службы. Конечно, на другой же день былъ мною отправленъ утвердительный отвѣтъ, a затѣмъ посдѣдовала моя формальная прикомандировка.

Впередъ увѣренный, что отецъ, проживавшій въ настоящее время, уже не въ Новоселкахъ, а въ старинномъ дѣдовскомъ имѣніи Клейменовѣ подъ Орломъ, будетъ радъ моему переходу въ гвардію, я просилъ у него позволенія на перепутьи заѣхать къ нему и прислать своихъ лошадей, причемъ сильно надѣялся получить отъ него на подъемъ денегъ. Каково же было мое удивленіе, когда онъ не только не прислалъ денегъ, но приказывалъ еще заѣхать за братомъ, кончающимъ переходный экзаменъ, въ Харьковъ. Парадная верховая лошадь у меня была, но требовалось пріобрѣсти подъѣздка и отправить на парѣ лошадей телѣгу съ вещами за 700 верстъ. Пришлось продавать экипажи, которыхъ у меня было довольно, и четверку упряжныхъ, кромѣ назначенныхъ въ дорогу. Случай и добрые люди, раскупившіе мое добро, помогли мнѣ, а Карлъ Ѳедоровичъ обѣщалъ уступить мнѣ хорошую лошадь изъ среднихъ эскадроновъ за ремонтную сумму.

Новый командующій полкомъ не заставилъ себя ждать, и по пріѣздѣ его я тотчасъ же отправился къ его свѣтлости за приказаніемъ. Сдача полка была блистательная и, такъ какъ эскадроны были расположены по отдѣльнымъ селеніямъ на значительномъ другъ отъ друга разстояніи, продолжалась цѣлую недѣлю, по окончаніи которой князь пригласилъ всѣхъ офицеровъ къ обѣду запросто, причемъ извинялся, что приметъ насъ по-походному, такъ какъ каменный и хрустальный сервизы его не успѣли еще прибыть. Дѣйствительно, превосходный обѣдъ поданъ былъ всѣмъ на серебрѣ, начиная съ суповой чашки и до бокаловъ. При прощаніи мой баронъ просилъ князя сдѣлать ему личное одолженіе, уступивъ мнѣ лошадь за ремонтную сумму. Князь чрезвычайно любезно просилъ меня, какъ опытнаго адъютанта, не оставлять должности и при немъ, но, выслушавъ мои основанія, согласился съ ними.

Отправивъ людей съ лошадьми въ дорогу, я самъ на перекладной покатилъ въ Харьковъ, гдѣ засталъ брата готовящимся еще къ двумъ экзаменамъ въ домѣ профессора Юргевича. При братѣ жилъ полуслуга и полудядька — Павелъ Тимофеевичъ, — заика, лѣтъ шестидесяти, страстный охотникъ выпить.

Братъ со смѣхомъ разсказывалъ, что Павелъ Тимоѳеевичъ, твердя надъ нимъ: „держите, держите, батюшка, гекзаменъ“, самъ въ это время, пошатываясь и заложа руки за спину, не то держался за печку, не то держалъ ее, чтобы она, повалясь, не задавила брата.

Не желая съ своей стороны мѣшать брату сосредѳточиваться надъ работой, я остановился въ гостинницѣ, поджидать окончанія экзамена. Книгъ со мной не было, и скука нестерпимо томила меня въ одиночествѣ.

На другое утро, едва только я напился кофею, какъ явился ко мнѣ Павелъ Тимоѳеевичъ.

— Ну, что братъ?

— Все держатъ гекзаменъ. А я къ вашей милости: пожалуйте намъ хоть три рубля. Вѣрите ли, стерлиновыя свѣчи всѣ вышли, да и прачка... измучила, а у насъ ни копѣечки.

Я выдалъ трехрублевку.

На слѣдующее утро тотъ же Павелъ Тимоѳеевичъ.

— Ну, что братъ?

И... и... и... гекзаменъ держатъ. Вчера одинъ выдержали. Пожалуйте, батюшка, шесть рублей прачкѣ отдать. Что будешь дѣлать? У насъ ни копѣечки.

— Вотъ тебѣ шесть рублей, но ужь я больше не дамъ ни копѣйки.

Наконецъ эти злополучные экзамены кончились, и братъ могъ съ чистою совѣстью ѣхать къ отцу.

Я тотчасъ же посадилъ его рядомъ съ собою на переплетъ перекладной, а Павла Тимоѳеевича — на облучекъ, — и въ путь. Быстрая ѣзда на облучкѣ подъ южномъ солнцемъ, видимо, разломала Павла, и уже со второй станціи онъ подошедъ ко мнѣ и сталъ сиротливымъ голосомъ просить:

— П... п... п... пожалуйте мнѣ хоть что-нибудь, хоть вотъ такуичку, п... п... пропустить. При этомъ онъ показывалъ половину своего запыленнаго мизинца. Конечно, не желая возить пьянаго, я на каждой станціи до самаго дома давалъ ему денегъ только на такуичку.

Ровно черезъ двое сутокъ мы были уже въ Клейменовѣ, гдѣ, къ нашему прискорбію, никого въ домѣ не застали: отецъ съ Надей дня за два передъ тѣмъ переѣхали за 30 в. въ Новоселки. Такъ какъ до вечера было еще далеко, а экипажи были увезены въ Новоселки, то я совѣтовалъ брату отдохнуть съ дороги, а самъ намѣревался уѣхать верхомъ въ Новоселки. Братъ непремѣнно захотѣлъ также ѣхать со мною верхомъ, и я никакъ не могъ отклонить его намѣренія.

Часа черезъ полтора мы слѣзли съ лошадей у Новосельскаго крыльца: я — какъ ни въ чемъ не бывало, а непривычный студентъ — въ видѣ заржавѣвшаго циркуля, у котораго ножки не смыкаются.

— Что жь ты его не поберегъ? спросилъ меня отецъ. Но когда я разсказалъ ему про настойчивость брата, старикъ прибавилъ:

— Впередъ наука; не спросясь броду, не суйся въ воду.

Надя встрѣтила меня съ неизмѣнною пріязнью, а черезъ нѣсколько дней подъѣхала и Любинька съ мужемъ погостить.

Наконецъ то и лошади мои добрались благополучно до Новоселокъ, и такъ какъ парадная лошадь была отцовскаго завода, то ему очень хотѣлось видѣть ее подъ сѣдломъ. Хотя Фелькерзамъ (такъ звали коня) еще не прошелъ всѣхъ тонкостей манежной ѣзды, тѣмъ не менѣе я могъ для всѣхъ устроить передъ домомъ карусель, подвергаясь критикѣ двухъ бывшихъ уланъ (отца, не покидавшаго сѣдла до смерти и зятя Александра Никитича). Оба восхищались ѣздою и ходомъ лошади, но посадкой моею остались недовольны. Александръ Никитичъ сказалъ: „сидитъ немудро, а рука золотая“.

Отецъ дѣйствительно былъ обрадованъ моимъ прикомандированіемъ къ гвардіи и, тотчасъ же позвавши домашнихъ портныхъ, лично занялся кройкою и шитьемъ щегольскихъ капоровъ и попонъ для лошадей. Зная о предстоящихъ при переводѣ расходахъ и умѣренности моихъ требованій, онъ не разъ съ блистающими радостью глазами повторялъ: „нѣтъ, ты таки меня не жалѣй! Нужно будетъ — напиши. Да, такъ таки не жалѣй, не жалѣй меня!“

Александру Никитичу отецъ нашъ давно помогъ выстроить усадьбу, хотя и не могъ ему простить, что усадьба была выстроена въ его Ивановскомъ, а не въ Любинькиномъ Петровомъ, на что неоднократно жаловался и мнѣ. Неудовольствіе возбуждали еще и поѣздки Нади въ гости къ сестрѣ. Старикъ по принципу сдерживалъ порывы нѣжности, но очевидно, обожалъ и ревновалъ Надю ко всѣмъ.

Въ восьми верстахъ отъ Новоселокъ была деревня Фатьяново, въ которой проживало нѣкогда семейство Борисовыхъ, роковымъ, можно сказать, образомъ связанное съ нашимъ. У владѣлицы его, вдовы Марьи Петровны, было девять человѣкъ дѣтей, надъ которыми отецъ нашъ былъ опекуномъ. Всѣ дѣти Борисовы, за исключеніемъ средняго брата Ивана Петровича и меньшой сестры Анны, перемерли отъ чахотки. Иванъ Петровичъ Борисовъ, замѣчательно малаго роста и далеко не красивый брюнетъ, выпущенъ изъ Московскаго кадетскаго корпуса въ артиллерію и на первыхъ порахъ служилъ въ Москвѣ при штабѣ шестаго корпуса; но получивши, по достиженіи 21-го года, въ полное распоряженіе свое наслѣдственное Фатьяново, онъ вдругъ изъ артиллеріи перепросился въ кирасирскій Военнаго Ордена полкъ корнетомъ, надъ чѣмъ покойный отецъ нашъ хохоталъ до слезъ, говоря: „какая странная мысль! Съ такой фигурой передъ кирасирскимъ фронтомъ! Воробей на крышѣ“.

Отецъ не ошибся. Когда я, по вызову Борисова, въ свою очередь поступилъ въ тотъ же полкъ, то нашелъ Борисова въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ со всѣмъ полкомъ; но въ теченіи полугода, прожитаго мною съ нимъ на одной квартирѣ, я не видалъ его ни разу на лошади, и на все время лагерныхъ сборовъ его отправляли въ Кременчугъ въ инспекторскій караулъ. Невеселая жизнь досталась на долю бѣднаго Борисова. Хотя я его зналъ съ малолѣтства и состоялъ съ нимъ всегда въ дружескихъ отношеніяхъ, тѣмъ не менѣе не берусь заглянуть въ самую глубь души его. Далеко недюжиннаго ума, онъ не лишенъ былъ комическаго таланта и умѣлъ нравиться самымъ разнообразнымъ людямъ. Замѣчательно храбрый и лѣнивый до безпечности, онъ ловко умѣлъ угодить всякому нужному человѣку, но — миръ бедному праху его! — не буду разсуждать, а стану разсказывать все мнѣ о немъ извѣстное, тѣмъ болѣе, что на жизненномъ горизонтѣ Тургенева онъ былъ однимъ изъ крупныхъ созвѣздій.

Черезъ полгода по прибытіи моемъ въ полкъ, Борисовъ, запасшись крымскими борзыми, вышелъ въ отставку и уѣхалъ къ себѣ въ деревню. Тамъ онъ, конечно, являлся домашнимъ человѣкомъ въ домѣ бывшаго опекуна, увидалъ Надю, и судьба его была рѣшена навсегда. Получивъ на тайное отъ отца предложеніе рѣшитедьный отказъ Нади, онъ, какъ писаль мнѣ, съ горя снова поступилъ на службу на Кавказъ. Но видно, сердце не камень. Года черезъ три онъ опять вышелъ въ отставку, и вотъ, вспоминая это время, отецъ, смѣясь до слезъ, разсказывалъ мнѣ въ благодушную минуту:

— Ты знаешь, Иванъ Петровичъ сватался за Наденьку!

Получивъ новый, не менѣе рѣшительный отказъ, Борисовъ вторично отправился на Кавказъ и поступидъ въ знаменитый Куринскій полкъ, гдѣ все время провелъ въ походахъ и экспедиціяхъ и, въ качествѣ ротнаго командира, участвовалъ въ Малоазіатской войнѣ. Много горькихъ писемъ написалъ онъ мнѣ и, между прочимъ, изъ подъ Башъ-Кадыклара, гдѣ изо всѣхъ офицеровъ въ его ротѣ въ живыхъ остался только онъ. Тѣла же прочихъ были собраны подъ громадное орѣховое дерево, подъ которымъ онъ мнѣ писалъ.

Но я забѣгаю впередъ.

Время близилось къ девятой пятницѣ, т. е. къ Коренной ярмаркѣ, составлявшей въ то время самое замѣчательное годовое событіе не для однихъ жителей средней Россіи. Поэтому отецъ нашъ, забравши меня и брата Петрушу, отправился за полтораста верстъ въ свое Землянское имѣніе Грайворонку, чтобы отправить оттуда съ завода лошадей въ Коренную и ѣхать туда самому за ежегодными закупками.

Ѣхали мы, конечно, на своихъ, двумя экипажами: отецъ на шестеркѣ гнѣдыхъ въ дормезѣ, куда бралъ поочередно меня и брата, а сзади на тройкѣ вороныхъ шелъ тарантасъ съ посудой, поваромъ и лакеемъ; другой лакей помѣщался на козлахъ дормеза.

Мнѣ было 32 года отъ роду, когда я во второй разъ пріѣхалъ въ отцовскую Грайворонку, гдѣ мы съ братомъ Петрушей помѣстились въ трехъ комнатахъ стариннаго дѣдовскаго флигеля. Не думаю, чтобы девяностолѣтній дѣдъ, проживавшій, насколько я себя помню, постоянно лѣтомъ у себя въ Клейменовѣ, а зимою въ собственномъ орловскомъ домѣ, жилъ когда-либо въ Грайворонскомъ флигелѣ.

На другой же день по пріѣздѣ, восьмидесятилѣтнему отцу подвели его верховую лошадь, и онъ, въ сопровожденіи прикащика и старостъ, поѣхалъ осматривать какъ собственныя, такъ и крестьянскія поля, гдѣ ничто не укрывалось отъ его зоркаго хозяйственнаго взгляда. Полевое хозяйство онъ всюду держалъ на примѣрной высотѣ, и его крестьяне отличались, особенно на Грайворонкѣ, благосостояніемъ. При значительности по тогдашнему времени его доходовъ, надо было предполагать у отца крупные капиталы. Но онъ, въ видахъ устройства имѣній, всюду, для сбереженія труда, выселялъ на собственный счетъ половину крестьянъ на отдаленныя окраины земли, которыя имъ приходилось обработывать. А такъ какъ онъ отрывалъ ихъ при этомъ отъ рѣкъ, то принужденъ былъ рыть имъ пруды и копать колодцы.

Конечно, всѣ эти поселки процвѣтали только при его бдительномъ надзорѣ, но когда за неприсмотромъ пруды и колодцы заилились, крестьянамъ уже добровольно пришлось тянуть къ старымъ мѣстамъ. Вслѣдствіе всѣхъ этихъ затѣй, отецъ, за уплатою прежнихъ опекунскихъ залоговъ, никогда не располагалъ большими деньгами и нерѣдко бралъ взаймы у своихъ же мужиковъ по двѣ тысячи рублей.

Со счетомъ на серебро, лѣтъ пятнадцать уже установившимся въ цѣлой Россіи, онъ до конца дней не могъ примириться и говорилъ, нетерпѣливо примаргивая своими прекрасными голубыми глазами:

— Это по вашему триста рублей, и ты ихъ тратишь, какъ триста рублей, а я зарабатываю ихъ какъ тысячу пятьдесятъ и потому такими считаю.

Пересмотрѣвъ продажныхъ жеребцовъ, отецъ, отдавши подробныя приказанія конюхамъ, отправилъ ихъ въ Коренную, а черезъ нѣсколько дней мы сами пустились въ путь на ярмарку описаннымъ выше порядкомъ.

Мнѣ чаще брата приходилось сидѣть съ отцомъ въ дормезѣ и читать ему „Московскія Вѣдомости“. Помню, мы проѣзжали вдоль громаднаго выгона большой однодворческой деревни, широко окаймлявшей его съ трехъ сторонъ чистыми крестьянскими постройками, большею частью крытыми подъ глину въ начесъ и пестрѣвшими расписными ставнями. Всѣ эти избы, за которыми виднѣлись въ проулки гумна, заставленныя старымъ хлѣбомъ, сами утопали въ зелени ракитъ и садовыхъ деревьевъ.

Былъ праздничный день. Мы наѣхали на веселыя толпы молодежи вокругъ качелей и нѣсколькихъ палатокъ съ такъ называемымъ бабьимъ товаромъ и разными сластями.

Въ то время кичка царила во всемъ своемъ преемственномъ величіи съ широкою золотою сорокою надо лбомъ, пестрымъ челышкомъ между верхними углами, крупнымъ бисернымъ подзатыльникомъ и обильными и разноцвѣтными лентами, спадавшими на спину, и носившими названіе лопастей.

Вѣтеръ дулъ на насъ со стороны деревни, относя пыль отъ экипажей въ сторону и волнуя пестрыя ленты женскихъ головныхъ уборовъ. Ласточки, словно принимая участіе въ деревенскомъ празднествѣ, носились надъ самою землею, назойливо шныряли вокругъ качелей между группами гуляющихъ и подъ самыми ногами нашихъ лошадей. Всюду виднѣлись веселыя улыбки съ бѣлоснѣжными зубами и ни одного безобразнаго пьянаго лица. Эта сельская идиллія мгновенно возбудила во мнѣ мысль о новомъ предстоящемъ мнѣ поискѣ невѣрнаго счастья и, обращаясь къ отцу, я сказалъ:

— Вотъ истинно счастливые люди. Чего еще искать человѣку? Право, невольно имъ позавидуешь.

— Чѣмъ предаваться такому дурному чувству, сказалъ отецъ, — отъ тебя вполнѣ зависитъ это счастье. Не хочешь ли на этомъ остановиться?

Я былъ окончательно разбитъ и только подумалъ: „нельзя болѣе рѣзкой чертой отдѣлить идеалъ отъ дѣйствителіьной жизни. Жаль только, что старикъ никогда не пойметъ, что питаться поневолѣ приходится дѣйствительностью, но задаваться идеалами тоже значитъ жить“.

Верстъ за двадцать до Коренной Пустыни намъ пришлось по большой дорогѣ проѣзжать лѣсомъ, и, конечно, мнѣ не могло и присниться, что мы ѣдемъ по опушкѣ будущаго моего лѣса, невдалекѣ отъ будущей моей усадьбы.

Въ Коренной мы заняли одинъ изъ множества домиковъ съ широкими дворами съ навѣсами для помѣщенія лошадей и экипажей. Дома эти, построенные на скорую руку, въ большинствѣ случаевъ отличались отъ крестьянской избы средней руки — развѣ отсутствіемъ печей и досчатыми полами. Всѣ они вереницей тянулись съ одной стороны ярмарочной площади къ конному бѣгу и предназначались для дсачи внаймы только на двѣ недѣли ярмарочной поры. Въ главной избѣ, служившей намъ столовою и гостиною, за перегородкой расположился отецъ, а въ небольшой пристройкѣ, чрезъ немощеныя проходныя сѣни, помѣстились мы съ братомъ.

Къ вечеру, въ день нашего пріѣзда, камердинеръ отца, Иванъ Никифоровъ, растворивъ дверь нашей свѣтелки, быстро проговорилъ: „несутъ, несутъ“, — и мы съ братомъ выбѣжали на крыльцо.

Вдоль улицы показалась сплошная и безконечная рѣка непокрытыхъ головъ. Конные жандармы едва сдерживали приближающіяся народныя волны, впереди которыхъ шло многочисленное духовенство въ блестящихъ ризахъ, а за нимъ на катафалкѣ несли и самую икону. Изъ сколькихъ тысячъ человѣкъ состояла эта толпа, опредѣлить не могу: давно уже духовенство, съ катафалкомъ вослѣдъ, скрылось за угломъ по направленію къ монастырю, а толпа продолжала прибывать вдоль улицы, и мы, не дождавшись ея конца, ушли къ себѣ.

Подъ обширными навѣсами нашего двора, еще не свыкшіеся съ новымъ мѣстомъ Грайворонскіе жеребцы оглушительно ржали; такое же ржаніе раздавалось и на сосѣднихъ дворахъ.

На другой день мы вмѣстѣ съ отцомъ отправились въ стоящій на высокомъ правомъ берегу рѣки Тускари старинный монастырь къ архіерейскому служенію, а по окончаніи обѣдни спускались по каменной лѣстницѣ къ святому колодцу, въ который бросили по серебряной монетѣ, умножая кучу мѣдныхъ и серебряныхъ денегъ, виднѣющихся на каменномъ днѣ колодца сквозь чистѣйшую воду. Пустынь, по преданію, получила свое названіе отъ явленія образа Знаменія Божіей Матери на корнѣ срубленнаго дерева.

Въ церкви я неожиданно встрѣтилъ бывшаго нашего полковаго любимца Н. И. Небольсина, отъ котораго я принялъ должность полковаго адъютанта. Я встрѣтилъ его уже предводителемъ Щигровскаго уѣзда, а въ настоящее время прахъ этого вполнѣ прекраснаго человѣка покоится въ оградѣ Кореннаго монастыря, въ которомъ мы встрѣтились послѣдній разъ.

Послѣ обѣдни мы съ братомъ пустились осматривать ярмарку. Конечно, вниманіе наше главнымъ образомъ было привлечено конною площадью, по которой тянулся рядъ невысокихъ столбовъ, обозначавшихъ отдѣльные станки для приводныхъ лошадей. Безконечный рядъ лоснящихся на солнцѣ круповъ всевозможныхъ лошадей обращенъ былъ къ дорогѣ, на которую продавцы то и дѣло выводили на показъ лошадей. По другую сторону дороги, въ громадныхъ загородяхъ изъ крѣпкихъ жердей, находились степныя, дикія лошади. Тутъ зрѣлище было гораздо любопытнѣе. Такихъ изгородей было немало, и покупатели то и дѣло подходили къ продавцамъ.

— Какого вамъ?

— Вонъ, вонъ, темногнѣдаго, остроухаго.

— Со звѣздочкой во лбу?

— Нѣтъ, вонъ третья за тою голова, что пошла въ дальній уголъ. Мы ту себѣ присмотрѣли. Нельзя ли опять присмотрѣть?

— Филатъ, подгони вонъ того.

И Филатъ являлся съ длинною и тонкою жердью, опуская которую надъ головами сотенъ толпившихся коней, онъ заставлялъ пересыпаться весь этотъ живой калейдоскопъ, такъ однако, чтобы желаемое зерно хоть на минуту выступало на ближайшій къ покупателю край табуна. По окончаніи торговой сдѣлки слѣдовало сдать лошадь покупателю, и вотъ шестъ Филата опять наклонялся надъ табуномъ, но уже съ прилаженной на тонкомъ концѣ его петлею. Въ это время другой табунщикъ садился на осѣдланную, такъ называемую укрючную, лошадь, запуская себѣ подъ ногу свободный конецъ аркана съ противоположной табуну стороны. Черезъ минуту петля была уже на шеѣ желаемой лошади, которая, почуявъ бѣду, напрасно вставала на дыбы и металась какъ угорѣлая: укрючная лошадь, видимо привыкшая къ своему дѣлу, упорно надувалась, наклоняясь прочь отъ плѣнницы и помогая сѣдоку все туже натягивать арканъ.

Затянутая мертвою петлею лошадь, потерявъ дыханіе, падала на землю, и ее выволакивали изъ табуна. Тутъ уже мгновенно надѣвалась не нее уздечка съ надежнымъ арканомъ и, отпустивъ петлю, передавали ее съ рукъ на руки покупщику. 

Далѣе за табунами на прочныхъ столбахъ съ перекладинами висѣло множество колоколовъ, отъ малыхъ до весьма значительныхъ размѣровъ. Такъ какъ никто не станетъ покупать колокола, не ознакомившись съ его звономъ, то всякому предоставлялось право звонить. Поэтому непрерывный звонъ стоялъ надъ всею площадью, заглушая весь остальной гамъ. Ярмарочная площадь кончалась полуверстнымъ бѣгомъ съ ярмарочнымъ павильономъ посерединѣ. Каждый вечеръ здѣсь происходили состязанія рысаковъ, а иногда и лошадей, возящихъ тяжести. На слѣдующее утро имена побѣдителей становились общимъ предметомъ разговоровъ.

Исключеніе изъ оглушающаго шума представляли только каменные ряды, напоминавшіе наружностью и устройствомъ московскій гостинный дворъ.

Не буду говорить о рыбномъ и бакалейномъ отдѣленіяхъ, въ которыхъ сельскіе хозяева закупали годовые запасы.

Зато о красныхъ и галантерейныхъ рядахъ Коренной ярмарки нельзя не упомянуть. Всѣ переходы въ нихъ застилались ежедневно свѣжею травою, по которой, подъѣзжая въ многочисленныхъ экипажахъ, съ утра до вечера разгуливали разодѣтыя дамы, между которыми то и дѣло мелькали кавалерійскіе офицеры, преимущественно гусары, въ полной формѣ съ волочащимися саблями. Словомъ, это была знаменитая выставка невѣстъ, подкрѣпляемая балами въ дворянскомъ собраніи.

Къ вечеру ярмарка затихала, и проѣздъ экипажей становился рѣже. Все покоилось сномъ, за исключеніемъ дома собранія, большаго каменнаго трактира и широкой, въ сторону отъ ярмарки протянувшейся, слободы, окаймленной съ двухъ сторонъ самыми лучшими, иногда двухъ-этажными домами. Тѣмъ не менѣе въ этихъ домахъ никто изъ пріѣзжихъ покупателей не останавливался, и по этой слободѣ ни днемъ, ни ночью незамѣтно было особаго движенія. Но когда ярмарка темнѣла и засыпала, слобода озарялась яркими огнями оконъ, за которыми громогласно звучала музыка и велись безконечные танцы.

Конечно, къ нашему отцу, бывшему много разъ предводителемъ и коннозаводчику, ходило много знакомыхъ и покупателей, но чаще всѣхъ бывалъ небольшой сѣденькій старичокъ съ бѣльмомъ на лѣвомъ глазу, — М....ъ. Онъ, бывало, какъ разъ подойдетъ къ вечернему отцовскому чаю; наговоритъ ему много пріятнаго насчетъ его лошадей и подъ конецъ, наклонившись ко мнѣ, скажетъ вполголоса: „а что не заглянуть ли намъ въ Капернаумчикъ?“ — Онъ же указалъ мнѣ и иллюминацію слободы, которою самъ каждую ночь восхищался. Что касается до трактира, куда уводилъ меня М....ъ, то это былъ весьма хорошій русскій трактиръ, привлекавшій ремонтеровъ и стороннихъ посѣтителей прекраснымъ столомъ и винами, а главное — замѣчательнымъ цыганскимъ хоромъ. Положимъ, такъ называемый хоръ, особливо мужская его часть, не превосходилъ посредственности, зато примадонны были удивительныя, особенно одна изъ нихъ, съ бархатнымъ и выразительнымъ контральто, ясно сохранилась въ моей памяти. Она была живымъ портретомъ славной въ то время въ Европѣ красавицы Лолы Монтесъ.

Половина нашихъ лошадей была распродана, надлежащія закупки сдѣланы, и мы тѣмъ же порядкомъ вернулись на Грайворонку. Время было и мнѣ явиться въ лейбъ-уланскій полкъ, а брату — возвратиться въ Харьковъ. Оба мы ожидали денежной благостыни со стороны отца.

Однажды утромъ, въ отсутствіе отца по хозяйству, братъ сказалъ мнѣ таинственнымъ голосомъ.

— Онъ даетъ тебѣ триста рублей, a мнѣ — сто.

Ты почему же это знаешь? спросилъ я брата.

— Да онъ написалъ на бумажкѣ и, порвавши ее на клочки, выбросилъ за окошко. Я сейчасъ догадался, что это про насъ: сложилъ клочки и прочелъ.

Братъ не ошибся въ суммахъ, которыми мы были снабжены на дорогу. Съ небольшою денежною субсидіей я на перекладной пустился въ Москву и затѣмъ по желѣзной дорогѣ до станціи Волховской, гдѣ узнавши, что полкъ уже въ Красносельскомъ лагерѣ, продолжалъ свой путь до лагеря. Здѣсь безъ особаго труда я разыскалъ своихъ людей, которые уже успѣли прибыть съ лошадьми и, къ крайнему изумленію, деньщикъ моего дальняго родственника, командира шестаго эскадрона, В. П. М—а, провелъ меня къ палаткѣ съ деревяннымъ поломъ, въ которой я нашелъ свою походную кровать, и слугу, помѣстившагося съ самоваромъ и прочимъ походнымъ скарбомъ между внутренней и наружной полами палатки.

— Василій Павловичъ, говорилъ деньщикъ, уступили вамъ свою палатку, а сами перешли въ баракъ къ командиру лейбъ-эскадрона.

Я оказался прикомандированнымъ къ шестому эскадрону и тотчасъ же отправился благодарить лично незнакомаго мнѣ Василія Павловича.

Кромѣ своего эскадроннаго командира я засталъ и хозяевъ барака: молодаго, красиваго и любезнаго И. Ѳ. Щ….го и брата его Н. Ѳ. Въ полку было принято обзывать всѣхъ по имени и отчеству.

На слѣдующее утро мнѣ предстояло явиться въ полной формѣ къ командиру полка генералу Курселю и благодарить его. Хозяева просили меня, отъявившись, зайти къ нимъ въ баракъ, и Н. Ѳ. любезно вызвался проводить меня ко всѣмъ офицерамъ, начиная со старшаго полковника и до младшаго корнета. Всѣ офицеры были чрезвычайно любезны, не исключая и корнетовъ, которые, какъ оказалось потомъ, сильно дулись на кирасирскаго штабъ-ротмистра, который, переходя въ полкъ младшимъ поручикомъ, садился имъ всѣмъ на шею.

Второй разъ въ жизни, несчастной моей памяти предстояло непосильное испытаніе удержать сразу сорокъ именъ, отчествъ и фамилій.

Подъѣздокъ мой оказался злымъ до чрезвычайности. Когда на другой день съ полкомъ я отправился на линейное ученіе, онъ всю дорогу до мѣста ученія горбился и, злобно ударяя передними ногами въ землю, старался выбить меня изъ сѣдла, а какъ это не удавалось, то неожиданно звякалъ мундштучными дужками о стремена, стараясь захватить зубами за ногу. Конечно, я принялъ мѣры, чтобы это не повторялось, но онъ подкарауливалъ малѣйшее ослабленіе поводьевъ. Вернулся на немъ я въ лагерь послѣ горячего ученія безъ особыхъ приключеній. Черезъ день послѣ того назначенъ былъ церемоніальный маршъ. 

Мнѣ хотѣлось утомить и, какъ говорится, обломать моего подъѣздка, но меня пугала мысль, что на церемоніальномъ маршѣ нельзя было ѣхать впереди фронта на произвольномъ разстояніи, а нужно было сохранять офицерскую линію и невозможно было поручиться, чтобы солдатикъ порой не наѣхалъ слегка на моего лютаго звѣря, а тотъ, начавши лягать, не искалѣчилъ бы солдата или фронтовой лошади, что было бы самымъ неблаговиднымъ вступленіемъ во фронтъ въ глазахъ гвардейскаго полковаго командира, дрожавшаго, по-гвардейски, надъ каждою фронтовою лошадью.

Сказавшись больнымъ, я попросилъ Василія Павловича взять моего подъѣздка подъ унтеръ-офицера, долженствующаго стать на мое мѣсто. Не прошло и полутора часа съ выхода полка на ученіе, какъ слуга доложилъ мнѣ, что унтеръ-офицеръ вернулся съ ученія одинъ и разсѣдлалъ подъѣздка. Когда я спросилъ вернувшагося съ полкомъ Василія Павловича о причинѣ возвращенія унтеръ-офицера въ лагерь, — М—ъ отвѣчалъ:

— Прошли мы только Красное Село, какъ, взглянувши на своего взводнаго, я увидалъ, что лицо у него совсѣмъ позеленѣло. — Что съ тобой? — спросилъ я его. — Всторчь бьетъ, ваше высокоблагородіе, всѣ печенки отбила. — Я и отправилъ его домой.

— А задомъ во фронтъ не лягаетъ? спросилъ я.

— Этого нѣтъ.

Только и хотѣлось мнѣ знать.

Хотя погода надъ лагеремъ стояла порою ясная, тѣмъ не менѣе по временамъ заходили внезапно тучи и лилъ дождикъ. Однажды получаю повѣстку: „Его Императорское Высочество главнокомандующій изволитъ завтрашняго числа въ 10 час. утра смотрѣть прикомандированныхъ, почему ваше благородіе имѣете прибыть ко дворцу въ полной парадной формѣ“. Сохранить безукоризненную чистоту бѣлаго кирасирскаго мундира можно только съ большою осторожностью, накинувъ на плеча коленкоровую мантію, такъ называемый пудроманъ (пудремантель). Бѣлыхъ мундировъ было у меня три: много разъ бѣленый для ношенія подъ кирасами, однажды тщательно выбѣленный, и — ненадѣванный. Въ видахъ бережливости я надѣлъ второй мундиръ и съ прикомандированнымъ же товарищемъ гусаромъ сѣлъ въ наемный фаэтонъ, который одинъ изъ полковыхъ забавниковъ называлъ купе, потому что на немъ былъ обрѣзано все то, что бываетъ въ другихъ фаэтонахъ, начиная съ крыльевъ. За полчаса до назначеннаго времени мы въ числѣ прочихъ выстроились подъ деревьями у дворцоваго крыльца. Набѣжали тучи, и насъ стало обсыпать водяною пылью. — „Боже, подумалъ я, что-то будетъ съ моимъ мундиромъ!“ — Стало накрапывать, и черезъ нѣсколько минутъ насъ стало обливать косымъ и крупнымъ дождемъ. Вышелъ адъютантъ и объявилъ, что Его Высочество изволитъ откладывать смотръ до другаго времени.

На слѣдующемъ такомъ же смотру я стоялъ уже въ ненадѣванномъ колетѣ; и на этотъ разъ изъ надвинувшихся тучъ на меня посыпалась водяная пыль. Я чувствовалъ, что въ финансовомъ отношеніи пропалъ невозвратно; но небо расчистилось, и мы благополучно отбыли смотръ.

Наступили маневры въ присутствіи Государя Императора, и полили дожди. Офицеры эскадрона упросили меня быть хозяиномъ по части артельнаго столоваго продовольствія. Закупкою въ Петербургѣ всѣхъ припасовъ я заслужилъ всеобщее одобреніе. На привалахъ эскадронная фура растегивалась, и всѣ хвалили удивительную солонину, запивая ее различными винами и портеромъ. Но торжество мое длилось недолго. Дня черезъ два одинъ изъ нашихъ корнетовъ, подъѣхавъ къ перекрестку, на которомъ стояла наша фура, и, завидя переходившій черезъ дорогу лейбъ-драгунскій дивизіонъ, пригласилъ всѣхъ офицеровъ, сосѣдей по красносельскому лагерю, къ закускѣ.

Конечно, мнѣ, человѣку новому, не подобало возражать противъ такого коммунизма. Надо было требовать новой складчины для вторичной закупки провизіи, но я при такихъ условіяхъ наотрѣзъ отъ хозяйства отказался.

Нѣтъ ничего удивительнаго, что въ ненастную погоду по болотистымъ петербургскимъ окрестностямъ полкъ выходилъ на маневры въ самыхъ худшихъ мундирахъ. Такіе мундиры и вальтрапы съ заплатами офицеры называли маневристами. Конечно, и я приберегалъ лучшее къ предстоящимъ смотрамъ, тѣмъ болѣе, что въ виду предстоящей полной экипировки черезъ полгода нужно было сберегать прежнюю. Какъ вездѣ на каждомъ привалѣ, у насъ, какъ изъ земли, выростали пирожники и булочники съ запасомъ водки. Взводные офицеры обыкновенно угощали свои взводы булками, но давать при этомъ водку воспрещалось.

Однажды, когда я только-что разсчитался съ булочникомъ, ко мнѣ подъѣхалъ полковой адъютантъ и равнодушнымъ голосомъ проговорилъ:

— Вы назначены ординарцемъ къ Государю Императору.

Я такъ и вздрогнулъ. По моимъ армейскимъ понятіямъ, царскій ординарецъ былъ наилучшій ѣздокъ, на наилучшей красавицѣ-лошади, во всемъ новомъ съ головы до шпоръ. Я хорошо, зналъ, что ослушаніе можетъ навсегда погубить мою карьеру, но когда я подумалъ, въ какомъ видѣ я буду произносить слова: „къ Вашему Императорскому Величеству на ординарцы наряженъ“, — кровь застыла у меня въ жилахъ, и я твердымъ голосомъ проговорилъ:

— Доложите генералу, пусть меня отдаютъ подъ судъ, наряжаютъ на какую угодно службу не въ очередь, но на ординарцы къ Государю я въ такомъ видѣ не поѣду.

Выходка моя прошла безнаказанно.

Однажды, когда мы съ эскадрономъ съ ранней зари проходили часовъ до пяти послѣ обѣда по полямъ, и когда эскадронный командиръ, поручая мнѣ полуэскадронъ, махнувъ рукою, сказалъ: „идите по этому направленію и не давайте себя обойти“, — я повелъ полуэскадронъ по назначенному направленію съ невѣдомою мнѣ цѣлью. Какъ ни совѣщался я съ бывшимъ при мнѣ корнетомъ, считавшимъ себя великимъ тактикомъ, но ни къ какому результату мы въ своихъ соображеніяхъ не дошли. Наконецъ, видя, что мы рискуемъ заночевать безъ корма и безъ пищи невѣдомо гдѣ, я повернулъ полуэскадронъ направо и пошелъ отыскивать другую половину въ направленіи, въ которомъ она ушла. Началъ накрапывать дождикъ, и мы насилу отыскали свой эскадронъ, гдѣ Василій Павловичъ сталъ увѣрять, что считалъ насъ пропавшими. Онъ тоже не успѣлъ разсѣдлать, какъ подъѣхалъ адъютантъ и громко объявилъ: 

— Шестой эскадронъ назначенъ на аванпосты.

Пришлось на тощій желудокъ отправляться на усталыхъ лошадяхъ въ отдаленные кусты на всю ночь. Дождикъ сталъ поливать какъ изъ ведра. Солдатики отстегнули свои шинели и надѣли ихъ въ рукава, моя же шинель оставалась въ куда-то запропастившейся фурѣ, и я въ одномъ тонкомъ мундирѣ остался подъ холоднымъ проливнымъ дождемъ. Не только разводить огонь, но даже курить на аванпостахъ строго воспрещалось. Листы кустарника давно облетѣли, и когда я прибылъ на смѣну нашему же офицеру, то онъ, указывая на темный развѣсистый, обнаженный кустъ, со смѣхомъ сказалъ: „оставляю вамъ въ наслѣдство прекрасную бесѣдку“.

Когда я, наклоняясь въ эту бесѣдку, зацѣпилъ за сучья головою, меня, среди мелкаго осенняго дождя, обдало крупными, холодными каплями. Одинъ изъ солдатиковъ, видя мое горестное положеніе, снялъ съ себя шинель и подалъ мнѣ ее со словами:

— Ваше благородіе, накиньте шинель.

— А ты-то какъ-же останешься?

— Да мы станемъ мѣняться, а я покуда накину на себя попонку.

Такъ они и дѣлали до самой зари. Хотя я и промокъ до костей, но меня уже не такъ продувало вѣтромъ. Однако продѣлка эта не обошлась мнѣ даромъ: мое хроническое раздраженіе дыхательныхъ органовъ дало себя знать. Горло у меня дотого распухло, что я едва могъ отпроситься у генерала въ петербургскій военный госпиталь, откуда, по совѣту врача, отправился въ Лопухинку въ тамошнюю военную водолѣчебницу. Водолѣчебный сезонъ окончился, и въ небольшомъ госпиталѣ я не только не встрѣтилъ ни одного офицера, но даже ни единаго солдатика; a мнѣ предстояло пробыть въ этомъ уединенномъ замкѣ цѣлый мѣсяцъ съ инвалидомъ, фельдшеромъ, производившимъ надо мною водолѣчебные эксперименты, и военнымъ медикомъ, ежедневно приходившимъ на четверть часа въ мою комнату. А такъ какъ въ число пріемовъ лѣченія входила прогулка и питье воды изъ мѣстныхъ ключей, то я поневолѣ ознакомился съ прекрасно содержимымъ паркомъ и всею сѣверною красотой ближайшихъ окрестностей, начиная съ прудовъ, какихъ мнѣ до той поры видѣть не приходилось.

Взойду, бывало, на высокій берегъ въ берестовую бесѣдку, всю исписанную карандашомъ, и любуюсь распростертою у ногъ моихъ зеркальною влагою водъ. Глубина этой прозрачной влаги, повидимому, превышала десять саженъ, но всѣ водяныя поросли на днѣ были отчетливо видны, словно зеленый лѣсъ, растущій въ глубокой долинѣ, а крупныя форели, неподвижно стоящія съ распущенными плавниками, казались птицами, парящими надъ этой долиной.

Но нельзя цѣлый день любоваться красотами природы, а въ уединенной комнатѣ ожидала непроходимая тоска. Къ счастію, зная свою скучливость въ бездѣйствіи, я захватилъ съ собою Горація въ объясненіяхъ Ореллія и принялся переводить самыя трудныя оды изъ второй и третьей книгъ. Сначала я пришелъ въ совершенное отчаяніе отъ возникавшихъ на каждой строкѣ затрудненій; но съ каждою новой побѣдой я все болѣе освоивался съ атмосферою моего труда, все болѣе и болѣе отраднаго. Къ величайшей радости моей, я въ мѣсяцъ, проведенный въ Лопухинкѣ, окончательно перевелъ двѣ послѣднія книги одъ, тогда какъ переводъ первыхъ двухъ тянулся впродолженіе пятнадцати лѣтъ.

Полкъ я нашелъ уже на Волховѣ въ поселенномъ штабѣ. Массивныя каменныя зданія штаба представляли всевозможный удобства для помѣщенія полка. Вокругъ огромнаго остолбеннаго плаца громаднымъ четвероугольникомъ стояло нѣсколько двухъ-этажныхъ домовъ съ офицерскими помѣщеніями. Въ двухъ среднихъ такихъ корпусахъ, съ проходящими по нимъ въ верхнихъ и нижнихъ этажахъ корридорами, находились квартиры холостыхъ офицеровъ. Противъ этихъ зданій, съ другой стороны плаца, тянулся громадный манежъ, на подобіе московскаго экзерциргауза, съ полковою, какъ и онъ же, ротондою посерединѣ, въ которой помѣщалась полковая церковь. По обоимъ концамъ плаца тянулись такіе же корпуса съ помѣщеніями для женатыхъ офицеровъ, квартира полковаго командира и гауптвахта; а съ одной стороны за этими строеніями находились просторныя эскадронныя казармы и конюшни. Въ одномъ изъ зданій было отведено мѣсто для полковой библіотеки и ресторана, гдѣ большинство молодежи могло столоваться весьма сносно и недорого.

Начались обычныя манежныя ученія, послѣ которыхъ я всегда выпрашивалъ у любезнаго Василія Павловича дурноѣзжую лошадь, чтобы имѣть возможность отъѣздить сверхъ своей еще и казенную.

Какъ ни осмотрителенъ я былъ въ моихъ расходахъ, но и при небольшой поддержкѣ жалованья средства мои сильно истощались. О продовольствіи въ ресторанѣ не могло быть и рѣчи, и поэтому впродолженіе цѣлаго мѣсяца я, подъ предлогомъ докторскаго предписанія, питался тремя булками и тремя кринками молока въ день. Отдѣленный только лѣстницей отъ милѣйшихъ братьевъ Щ...ъ, я ежедневно заходилъ къ нимъ съ ученія, подымаясь къ себѣ на второй этажъ. Старшій изъ нихъ, какъ я уже говорилъ, командовалъ лейбъ-эскадрономъ, и потому братья пользовались болѣе просторной и удобной квартирой; а такъ какъ имѣніе ихъ было невдалекѣ отъ штаба, на противоположномъ лѣвомъ берегу Волхова, то имъ высылалась оттуда всякаго рода живность въ большомъ изобиліи. Бесѣды наши были весьма оживленныя, не безъ примѣси юмористическихъ замѣчаній со стороны хозяевъ по отношенію къ нѣкоторымъ сослуживцамъ. Меньшой, Николай, былъ, впрочемъ, молчаливѣе, но и тотъ иногда вставлялъ мѣткое словцо.

Такъ однажды, на вопросъ мой, — что за женщина жена полковника, въ церкви пригласившая меня къ вечернему чаю, — Н. Ѳ. сказалъ: „на рогожкѣ стоитъ, съ ковра говорить“.

Пока я проживалъ въ Лопухинкѣ, старый нашъ полковой командиръ успѣлъ жениться на дѣвицѣ графинѣ Келлеръ. Генералъ представилъ меня ей, а она стала приглашать меня къ обѣденному столу. Я нашелъ въ ней, не смотря на ея тридцать лѣтъ, прелестную брюнетку и самую привѣтливую хозяйку.

Наступила зима, и пріѣхалъ корпусный командиръ, старикъ Штрандманъ, производить инспекторскій смотръ. На слѣдующее утро весь корпусъ офицеровъ въ полномъ составѣ выстроенъ былъ въ манежѣ для одиночной ѣзды. Нечего говорить, что я на своемъ Фелькерзамѣ старался по возможности быть безукоризненнымъ. Каковъ же былъ мой ужасъ, когда, только-что я поровнялся, справа по одному шагомъ, съ корпуснымъ командиромъ, какъ услыхалъ его команду: „кирасиръ, направо! Выѣзжайте ко мнѣ. Берейторъ, укоротите ему лѣвое стремя. Поѣзжайте на свое мѣсто“.

На одномъ изъ слѣдующихъ аллюровъ рука Штрандмана, къ моему ужасу, прямо указала на меня; но на этотъ разъ я могъ ясно разслушать слова:

— Славно ѣздитъ.

По окончаніи смотра корпусный командиръ объявилъ, что выслуживающіе къ четвертому января полугодичный срокъ прикомандированные могутъ явиться въ Петербургъ подъ команду генерала Головина для пріуготовленія къ смотру Его Высочества. Когда мы слѣзли съ коней, Курсель подозвалъ меня и, обратившись къ Штрандману, сказалъ:

— Этому офицеру срокъ прикомандированія истекаетъ пятаго января, а такъ какъ смотры Его Высочества бываютъ только два раза въ годъ, то этотъ одинъ день можетъ весьма тяжело отозваться въ дальнѣйшемъ производствѣ по службѣ. Не соблаговолите ли, ваше высокопревосходительство, разрѣшить явиться и ему завтрашній день къ генералу Головину вмѣстѣ съ другими?

Получивъ разрѣшеніе Штрандмана, Курсель, наклонясь ко мнѣ, сказалъ:

— Не теряйте ни минуты, забирайте ваши вещи и скачите на желѣзную дорогу.

Когда изъ манежа я съ восторгомъ въ груди переходилъ плацъ по направленію къ своей квартирѣ, радость моя была сильно смущена мыслію о возможности исполненія совѣта полковаго командира. Вести свою лошадь въ Петербургу нечего было и думать, такъ какъ вся моя касса не превышала 25 рублей; но и безъ лошади нельзя было пускаться въ Петербургъ, не имѣя 200 рублей. Конечно, моимъ первымъ движеніемъ было зайти къ моимъ пріятелямъ Щ—мъ посовѣтоваться. Они комично опорожнили для меня бумажники: старшій предложилъ мнѣ 15, a младшій 5 рублей. По ихъ совѣту я отправился къ полковому казначею, высокому бѣлокурому нѣмцу, постоянно утверждавшему, что служить, какъ честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ, невозможно, и что мамаша его вызываетъ изъ службы, что однако не мѣшало ему продолжать служить. И. Ѳ. Щ—ій говорилъ: „а что если онъ обмолвится, сказавъ: „какъ честный и благородный человѣкъ“, — и ему сказать: вы напрасно называете себя честнымъ и благороднымъ: мы всѣ знаемъ, что вы честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ. А ну какъ, продолжалъ шутникъ онъ не дослушаетъ объясненія?“.

Я побѣжалъ къ честнѣйшему и благороднѣйшему человѣку, прося его доложить генералу, что безъ выдачи мнѣ изъ казеннaгo ящика двухсотъ рублей взаймы — мнѣ ѣхать не съ чѣмъ.

— Объ этомъ, какъ честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ, и думать нечего. Еслибы инспекторъ обревизовалъ денежный ящикъ, дѣло было бы другое, а то онъ будетъ его ревизовать только завтра утромъ. Я сію минуту бѣгу съ отчетами къ генералу.

Весь вечеръ провелъ я въ раздумьи до столбняка. Въ 11 часовъ вбѣжалъ ко мнѣ честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ со словами: „генеральша, узнавъ о вашемъ положеніи, поручила мнѣ передать вамъ 200 рублей изъ собственной шкатулки. Вотъ и деньги“.

Черезъ полчаса я сидѣлъ уже въ саняхъ, и мои степные рыжаки помчали меня по вѣчно ненадежному льду широкаго Волхова. Плохая и ухабистая дорога вдоль берега слишкомъ задержала бы мое нетерпѣніе. Измученный сильными ощущеніями минувшаго дня, я тотчасъ же задремалъ въ быстро несущихся саняхъ и просыпался только въ минуты, когда громко трескавшійся ледъ уносилъ изъ-подъ саней свой замирающій грохотъ къ противоположному берегу. На Волховской станціи я приказалъ кучеру возвращаться домой берегомъ.

Явившись въ Петербургъ къ генералу Головину, я въ той же парадной формѣ отправился благодарить Эссена.

— Очень радъ, говорилъ Ант. Ант., что могъ тебѣ быть полезнымъ, и увѣренъ, что и новое начальство будетъ также тебѣ благодарно, какъ когда-то былъ я. Но тебя лично съ новымъ мѣстомъ службы поздравить не могу. 

— Мнѣ, ваше превосходительство, не привыкать къ службѣ въ поселеніи: я прямо изъ одного въ другое.

— Ну, братъ, этого не говори; тамъ всетаки кругомъ помѣщики, люди, общество, а тутъ никого, кругомъ лѣса, медвѣди и волки. Кромѣ штабныхъ человѣческаго голоса не услышишь.

Я откланялся генералу, но дня черезъ два вынужденъ былъ явиться къ нему снова. Въ Михайловскомъ манежѣ назначена была первая ѣзда. Брать лошадей изъ частныхъ манежей я считалъ рискованнымъ и потому явился къ Эссену съ просьбой помочь мнѣ въ этомъ дѣлѣ.

— Ну, мой любезный, сказалъ генералъ, сразу измѣняя тонъ, — въ Петербургѣ никто не даетъ своей лошади, и я ни за что ее для себя ни у кого просить не стану. Но для васъ, такъ и быть, попробую. Завтра въ 12 час. я буду въ манежѣ смотрѣть кавалергардовъ; явитесь туда, и я васъ представлю командиру полка.

Никогда не забуду изысканной любезности кавалергардскихъ офицеровъ, старавшихся другъ передъ другомъ помочь мнѣ въ моемъ дѣлѣ. Всѣ офицеры были пѣшкомъ, такъ какъ Эссенъ провѣрялъ работу ганашей въ унтеръ-офицерской смѣнѣ на кордахъ и уздечкахъ.

Когда подъ конецъ ученія я подошелъ къ генералу, то на просьбу Ант. Ант. графъ Бревернъ любезно разрѣшилъ мнѣ обратиться къ одному изъ командировъ среднихъ эскадроновъ. Офицеры указали на командира третьяго эскадрона, а тотъ пригласилъ меня пройти къ нему въ казармы, куда обѣщалъ явиться тотчасъ же по окончаніи смотра.

Сидя въ столовой полковника, я среди совершенной тишины внезапно услыхалъ изъ сосѣдней комнаты, въ которую дверь была раскрыта, громко и отчетливо раздававшуюся лихую команду ружейныхъ пріемовъ. Тихо пробираясь, заглядываю въ кабинетъ, — ни души; — и снова громко потянулось: подъ при... и затѣмъ коротко и отрывисто: — кладь! Тутъ только я замѣтилъ стоящую у окна клѣтку и сидѣвшаго въ ней попугая, такъ изумительно затвердившаго команду. Вошедшій полковникъ приказалъ позвать вахмистра и на изъявленіе моей признательности сказалъ: 

— Даю вамъ на выборъ любую унтеръ-офицерскую лошадь, съ тѣмъ большимъ удовольствіемъ, что самъ былъ въ томъ-же положеніи, въ какомъ вы теперь, и мнѣ никто не далъ лошади.

„Вотъ, подумалъ я, дѣйствительно — свѣтъ не безъ добрыхъ людей“.

Вахмистру я сунулъ десять рублей и обѣщалъ поблагодарить его по окончаніи смотра.

На другой день солдатикъ, въ черномъ фракѣ и бѣломъ галстукѣ, привелъ мнѣ прекрасную лошадь, засѣдланную моимъ сѣдломъ.

Такъ какъ конныя наши ученія происходили только три раза въ недѣлю, въ теченіи одного часа, то свободнаго времени у меня оставалось много и, по склонности къ литературѣ, мнѣ захотѣлось познакомиться съ Некрасовымъ и Панаевымъ, тогдашними издателями „Современника“.

Когда я остановилъ извощика, какъ мнѣ говорили, на Владимірской, въ Колокольномъ переулкѣ, и сталъ громко спрашивать городоваго о ихъ квартирѣ, у саней моихъ остановилась ѣхавшая мнѣ навстрѣчу красивая коляска, и сидящій въ ней въ щегольской шляпѣ брюнетъ сказалъ мнѣ: „я — Панаевъ, позвольте узнать ваше имя?“ — Услыхавъ мое, онъ, видимо, обрадовался и, указавши домъ, просилъ заѣхать къ Некрасову и обождать съ полчаса, такъ какъ къ тому времени онъ самъ вернется домой.

Встрѣча Некрасова была менѣе шумна, но не менѣе привѣтлива. — „Мы обѣдаемъ въ пять часовъ; приходите пожалуйста запросто; вы, между прочимъ, встрѣтите здѣсь своихъ пріятелей: Боткина и Тургенева“.

Явившись къ пяти часамъ, я былъ представленъ хозяйкѣ дома Е. Я. Панаевой. Это была небольшаго роста, не только безукоризненно красивая, но и привлекательная брюнетка. Ея любезность была не безъ оттѣнка кокетства. Ея темное платье отдѣлялось отъ головы дорогими кружевами или гипюрами; въ ушахъ у нея были крупные брилліанты, а бархатистый голосокъ звучалъ капризомъ избалованнаго мальчика. Она говорила, что дамское общество ее утомляетъ, и что у нея въ гостяхъ одни мужчины. 

Тутъ я, послѣ долгихъ лѣтъ, встрѣтилъ В. П. Боткина, попрежнему обоюдоостраго, т. е. одинаково умѣвшаго быть нестерпимо рѣзкимъ и елейно сладкимъ. Познакомился съ А. В. Дружининымъ, который сталъ меня разспрашивать о моихъ теперешнихъ однополчанахъ Щ—хъ, съ которыми онъ вмѣстѣ воспитывался въ Пажескомъ корпусѣ. Съ перваго знакомства сошелся съ веселымъ М. Н. Лонгиновымъ, сохранившимъ ко мнѣ пріязнь до своей смерти; съ П. В. Анненковымъ, И. А. Гончаровымъ и повсегдатаемъ всѣхъ литературныхъ обѣдовъ — М. А. Языковымъ, входившимъ въ комнату шатаясь на своихъ кривыхъ ножкахъ и съ неизмѣнною улыбкою на лицѣ.

Все это веселое общество, въ ожиданіи обѣда, усаживалось на мягкой мебели хозяйскаго кабинета, разсказывая другъ другу забавные анекдоты. Хохотъ и шумъ на минуту только прерывались съ появленіемъ новаго гостя. Въ остальное время нужно было близко подсѣсть къ данной группѣ, чтобы разслушать слова.

— Господа, сказалъ входящій въ комнату хозяинъ, — четверть шестаго, и если мы будемъ ждать Тургенева, то онъ заморитъ насъ съ голоду, и у хозяйки перейдетъ обѣдъ; она проситъ васъ пожаловать къ столу.

Всѣ бросились къ закускѣ, которой была оказана надлежащая честь. Тургеневу оставленъ былъ приборъ, и когда онъ во время супа вошелъ извиняясь, ему подали бульонъ, такъ какъ онъ боялся всего жирнаго и прянаго. Мы встрѣтились съ нимъ, какъ старые знакомые, и онъ просилъ меня не забывать его на его постоянной квартирѣ, на Большой Конюшенной, въ домѣ Вебера.

Съ этого дня я сталъ чуть не ежедневно по утрамъ бывать у Тургенева, къ которому питалъ фанатическое поклоненіе.

По природѣ-ли, или вслѣдствіе долгаго пребыванія заграницей, Тургеневъ отличался наклонностью къ порядку въ окружающихъ вещахъ. Онъ не иначе садился писать самую простую записку, какъ окончательно прибравши бумаги на письменномъ столѣ. Между тѣмъ это же самое стремленіе къ порядку не помогало ему въ первое время нашего петербургскаго знакомства устроиться съ холостымъ своимъ хозяйствомъ. Правда, въ то время и прислуга у него была другая: не было у него ни тонкаго Захара, литературнымъ мнѣніемъ котораго онъ далеко не пренебрегалъ, ни неутомимаго и точнаго Дмитрія Кирилловича, перешедшаго позднѣе въ услуженіе къ В. П. Боткину, котораго капризамъ умѣлъ угождать. А это великая рекомендація. Cлуги эти были несомнѣнными питомцами Спасскаго при матери Тургенева, тогда какъ безтолковый Иванъ очевидный продуктъ позднѣйшей эмансипированной лакейской. Cлуги прежнихъ временъ принимали молчаливо всякаго рода замѣчанія, тогда какъ крѣпостные либералы почитали нравственнымъ долгомъ всякому оправданію предпосылать: „помилуйте-съ, помилуйте-съ“.

Вертѣлся ли самъ Тургеневъ слишкомъ усердно въ этотъ періодъ въ вихрѣ свѣта, отбивалъ ли безтолковый Иванъ у него охоту просидѣть лишній часъ дома, но случалось, что усердно созванный на обѣдъ кругъ гостей къ пяти часамъ соберется, бывало, подъ темною аркою воротъ у двери Тургеневской квартиры.

— Кто это? спрашиваетъ одинъ другаго.

— Ахъ, это вы, Дружининъ? восклицаетъ другой, узнавши по голосу вопрошающаго.

— Добродушный, но разсѣянный человѣкъ, говоритъ укоѣризненно Боткинъ, — онъ просто забылъ, что позвалъ всѣхъ обѣдать, и я ухожу. Что-же звонить понапрасну? Явно, что ни Ивана Тургенева, ни Ивана лакея нѣтъ на квартирѣ“.

Однажды, передъ самымъ обѣдомъ я забѣжалъ къ Тургеневу поболтать съ нимъ, пока онъ будетъ одѣваться. Въ комнатахъ было дѣйствительно никакъ не болѣе десяти градусовъ, которые переодѣвавшемуся Тургеневу были всѣхъ чувствительнѣе.

— Иванъ! воскликнулъ онъ слезливымъ голосомъ, — ну какъ же мнѣ тебя умолять? Сколько разъ уже я слезно просилъ тебя сильнѣе топить въ такіе морозы.

— Помилуйте-съ, помилуйте-съ, отвѣчалъ Иванъ.

— Да вѣдь я, прервалъ его Тургеневъ, все выше забирающимъ фальцетомъ, и не спорю съ тобою. Ну ты уменъ, а я дуракъ. Но помилосердуй! Не до такой же степени я глупъ, чтобы не могъ разобрать, холодно мнѣ или тепло.

Чтобы понять слѣдующій небольшой случай съ Иваномъ, не оставшійся безъ литературнаго слѣда, необходимо упомянуть одно литературное лицо, по временамъ появлявшееся въ нашемъ кругу. Это былъ небольшаго роста бѣлокурый молодой нѣмецъ Видертъ, весьма удачно переводившій русскіе стихи и прозу на нѣмецкій языкъ. Его переводы Кольцова пользовались въ Германіи заслуженнымъ успѣхомъ. Появлялся онъ обыкновенно къ вечернему чаю. Во время одного изъ такихъ посѣщеній, на требованіе чаю со стороны Тургенева, Иванъ объявилъ, что чай весь вышелъ.

— Помилуй, любезный другъ! воскликнулъ изумленный Тургеневъ. Какъ-же могъ такъ скоро выйти чай, когда я только третьяго дня принесъ фунтъ?

— Помилуйте-съ, помилуйте-съ, отвѣчалъ Иванъ, — стаканы малы.

Ожидавшій въ числѣ прочихъ чаю Некрасовъ не преминулъ воспроизвести эту сцену въ слѣдующемъ стихотвореніи:

«Столъ накрыть, подсвѣчникъ вытертъ,
Самоваръ давно кипитъ,
Сладковатый нѣмчикъ Видертъ
У Тургенева сидитъ.
По запросу господина
Отвѣчаетъ невзначай
Крѣпостной его дѣтина,
Что «у насъ-де вышелъ чай».
Содрогнулся переводчикъ,
А Тургеневъ возопилъ:
«Чаю нѣтъ! Каковъ молодчикъ!
Не вчера-ли я купилъ?»
Замѣчаніе услышалъ
И отвѣтствовалъ Иванъ:
«Чай у насъ такъ скоро вышелъ
Оттого, что малъ стаканъ».

Такъ какъ я давно уже не писалъ стиховъ, то для журнальной печати запасъ ихъ у меня оказался ничтоженъ; тѣмъ не менѣе Некрасову легко было пригласить меня, совершеннаго новичка въ журнальномъ дѣлѣ, по совѣту самого Тургенева, въ исключительные сотрудники „Современника“ съ гонораромъ 25-ти рублей за каждое стихотвореніе.

Тургеневъ радовался окончанію перевода одъ Горація и самъ вызвался провѣрить мой переводъ вмѣстѣ со мною изъ строки въ строку. Споровъ и смѣху по этому поводу у насъ возникало немало. Между прочимъ въ XXI одѣ книги первой онъ возсталъ противъ стиха:

«На Крагѣ-ль, по веснѣ».

Такъ какъ Гораціева Крага изгнать было невозможно, то Тургеневъ привязался къ слову — по веснѣ, и спрашивалъ, что это такое?

Напрасно я ссылался на обычное въ устахъ каждаго русскаго выраженіе: по веснѣ, по зимѣ — въ смыслѣ: въ весеннюю или зимнюю пору: напрасно приводилъ я ему стихъ Крылова:

«Онъ въ море корабли отправилъ по веснѣ».

Тургеневъ увѣрялъ, что ему хорошо извѣстно, что краснокожіе съ перьями на головѣ и съ поднятыми тамагауками бѣгаютъ по лѣсамъ Америки, восклицая: „на Крагѣ по веснѣ“, причемъ онъ выговаривалъ веснѣ такъ, какъ-будто въ концѣ стояло оборотное э.

Потому ли, что я сталъ окруженъ литературной атмосферой, или ужь очень скучалъ въ моемъ одинокомъ номерѣ гостинницы, — заѣхавшій ко мнѣ Иванъ Сергѣевичъ засталъ меня съ карандашемъ въ рукѣ. Я только-что окончилъ стихотвореніе: „Днѣпръ въ половодье“.

Прослушавши стихи, онъ сказалъ:

— Я боялся, что талантъ вашъ изсякъ, но его жила еще могуче бьетъ въ васъ. Пишите и пишите!

Литературный кружокъ, къ которому принадлежалъ и Д. В. Григоровичъ, и мой университетскій товарищъ Я. П. Полонскій, и генералъ-маіоръ Е. П. Ковалевскій, путешественникъ по Малой Азіи, Египту, Нубіи и Абиссиніи, — собирался не у одного Некрасова.

У Тургенева былъ прекрасный крѣпостной поваръ, купленный имъ за тысячу рублей. Приглашая по временамъ пріятелей обѣдать, Тургеневъ объявиль, что не можетъ принять болѣе одиннадцати человѣкъ, такъ какъ столоваго сервиза у него только дюжина. Въ такіе дни обѣдъ обыкновенно заказывалъ Боткинъ, и когда затѣмъ какой-либо соусъ выходилъ особенно тонокъ и вкусенъ, Тургеневъ спрашивалъ Боткина:

— А что ты скажешь объ этомъ соусѣ?

— Надо, отвѣчалъ Боткинъ, непремѣнно позвать повара: я буду плакать у него на жилеткѣ.

Однажды Тургеневъ объявилъ мнѣ, что Краевскій желаетъ со мною познакомиться, и мы отправились въ условленный день къ нему.

Послѣ первыхъ словъ привѣта, Андрей Александровичъ сталъ просить у меня стиховъ для „Отечеств. Записокъ“, въ которыхъ я еще во времена Бѣлинскаго печаталъ свои стихотворенія. Онъ порицалъ уловку Некрасова, заманившаго меня въ постоянное сотрудничество. — Это ужь какая-то лавочка въ литературѣ, говорилъ онъ.

Хотя я и раздѣлялъ воззрѣніе Краевскаго, но считалъ неловкимъ нарушать возникшія между мною и „Современникомъ“ отношенія. Вернувшись отъ Краевскаго, я высказалъ Тургеневу свои сомнѣнія, но онъ, посовѣтовавшій мнѣ согласиться на предложеніе Некрасова, сталъ убѣждать меня, что это нимало не помѣшаетъ дать что-либо и Краевскому. Къ счастію, новыхъ стихотвореній у меня не оказалось, но отъ скуки одиночества я написалъ прозою небольшой разсказъ „Каленикъ“ и отдалъ его въ „Отечеств. Записки“. Появившееся на страницахъ журнала имя мое воздвигло въ Некрасовѣ бурю негодованія; онъ сказалъ, что предоставляетъ себѣ право печатать мои стихотворенія не подрядъ, а по выбору, въ ущербъ моему гонорару.

Однажды, когда мы кончили пересмотръ Гораціевыхъ одъ, Тургеневъ объявилъ мнѣ, что Краевскій проситъ ихъ для „Отечеств. Записокъ“ и, кромѣ пятисотъ экземпляровъ отдѣльныхъ оттисковъ, предлагаетъ за нихъ тысячу рублей. Въ то время эта сумма показалась мнѣ огромна, и я согласился.

Приближался февраль мѣсяцъ, и оканчивался срокъ нашего прикомандированія. Отецъ запрашивалъ меня о суммѣ, необходимой на новую экипировку. Добросовѣстно все разсчитавъ, я написалъ, что необходимо семьсотъ рублей, и заблаговременно къ данному сроку заказалъ новую обмундировку.

На послѣднюю передъ смотромъ Его Высочества репетицію добрѣйшій Ант. Ант. Эссенъ самъ прибылъ въ манежъ, очевидно, съ цѣлью осмотрѣть меня, такъ какъ никого не зналъ изъ остальныхъ прикомандированныхъ. Кирасирская обмундировка моя была въ исправности, за исключеніемъ кирасъ, самой дорогой части вооруженія. Во фронтѣ мои кирасы могли быть терпимы, но для одиночнаго смотра они были плоховаты, и я уже заблаговременно приготовилъ себѣ на прокатъ хорошіе изъ магазина.

„На смотру нужно другіе кирасы, сказалъ Антонъ Антоновичъ, c’est une vieille machine, mon cher!“ Я его и на этотъ счетъ успокоилъ.

Въ день смотра мы выстроились посреди манежа къ назначенному часу, и на лѣвомъ флангѣ появились у насъ массивные кавалергардскіе унтеръ-офицеры, готовившіеся къ переходу офицерами въ армію. Въ манежъ стали прибывать генералы и великіе князья, выстраиваясь въ два порядка у входа, въ ожиданіи великаго князя цесаревича.

Отвѣтивъ на отданную ему честь, Его Высочество скомандовалъ намъ: справа по одному, — и смотръ начался. Доброѣзжая лошадь моя была совершенно безъ огня, а шпорить въ присутствии начальства считалось невѣжливымъ. Зато, пройдя передъ глазами главнокомандующаго извѣстнымъ аллюромъ, я старался за спиной его надавать своему коню такихъ горячихъ шпоръ, отъ которыхъ онъ снова проходилъ передъ начальствомъ весь кипящій жизнью. Проѣзжая собранной рысью, я увидалъ руку Его Высочества, указывающую на меня, и ясно услыхалъ его слова: „славно ѣздитъ“!

— „Ну, подумалъ я, слава Богу, теперь уже буду переведенъ“.

Когда пришлось прыгать черезъ барьеръ съ сабельною рубкою, я вспомнилъ наставленіе Н. Ѳ. Щ—аго, и на скаку вышибъ ударомъ палаша барьеръ изъ рукъ, его державшихъ.

— „Благодарю васъ, господа, сказалъ Его Высочество, поздравляю съ переводомъ въ гвардію, кромѣ васъ, обратился онъ къ пѣшему артиллеристу, — вы срамъ какъ ѣздите. А кавалергарды точно пни“.

Съ неописанною радостью вернулся я въ свой номеръ, куда, по порученію отца моего, прикащикъ Мценскаго хлѣбнаго торговца и милліонера Смирнова принесъ мнѣ деньги на обмундированіе. Съ этого времени отецъ сталъ весьма щедръ на присылку денегъ, и я пересталъ въ нихъ такъ настоятельно нуждаться.

Въ это время въ Петербургѣ умеръ старшій полковникъ нашего полка, и такъ какъ можно предполагать, что шефъ полка, Государь Наслѣдникъ, будетъ присутствовать при отпѣваніи, то въ Петербургъ прибылъ съ женою и генералъ Курсель. Конечно, первымъ долгомъ своимъ я счелъ, въ новой уланской формѣ, отправиться къ нему и съ величайшею благодарностью возвратить деньги генеральшѣ, a затѣмъ поблагодарить всѣхъ, принимавшихъ во мнѣ участіе.

Обѣды у Панаева и Тургенева повторялись съ обычнымъ шумомъ и веселостью, не безъ примѣси весьма крупной аттической соли и нѣкотораго злорадства со стороны всегда мягкаго и любезнаго Тургенева. Въ веселую минуту онъ самъ повторялъ свои эпиграммы, остріе которыхъ обращено было даже на его друзей, напримѣръ Кетчера и Анненкова.

Про Анненкова, въ то время весьма полнаго, экономнаго и охотника покушать, Тургеневъ не разъ, возбуждая общее веселье, повторялъ эпиграмму, изъ которой помню только послѣдніе два стиха:

«Чужимъ наполненнымъ виномъ
Виляетъ острымъ животомъ».

И когда, бывало, Гончаровъ и Анненковъ первые подступали къ муравленому горшку со свѣжею икрою отъ Елисѣева, Тургеневъ вопилъ:

— Господа, не забудьте, что вы не одни здѣсь.

Нерѣдко Дружининъ и Лонгиновъ читали свои юмористическія, превосходными стихами написанныя, каррикатурныя поэмы. Забавнѣе всего, что въ одной изъ такихъ поэмъ у Лонгинова въ самомъ смѣшномъ и жалкомъ видѣ человѣкъ, пробирающійся утромъ по петербургскимъ улицамъ, былъ списанъ съ Боткина. Всѣмъ хорошо былъ извѣстенъ стихъ: „то Боткинъ былъ“. — А между тѣмъ самъ Боткинъ пуще другихъ хохоталъ надъ этимъ стихомъ, въ которомъ при немъ Лонгиновъ подставлялъ другое имя.

Въ послѣднее время Тургеневъ сталъ настаивать на новомъ собраніи моихъ стихотвореній, такъ какъ изданіе пятидесятаго года почти все разошлось. Онъ самъ брался за редакцію, приглашая къ себѣ въ сотрудники весь литературный ареопагъ. Конечно, мнѣ оставалось только благодарить.

Въ нашемъ веселомъ кружкѣ мнѣ не случалось ни слова слышать объ иностранной политикѣ, которая меня въ то время интересовала всего менѣе. Однако по переходѣ въ гвардію, пришлось прощаться со всѣми и возвращаться въ полкъ.

Въ полку, къ немалому соревнованію остальныхъ, требовался поручикъ для прикомандировки и немедленнаго отправленія за Дунай въ дѣйствующую армію. Счастливый жребій выпалъ Крониду Александровичу Панаеву, любимому всѣми. Но недолго пришлось намъ завидовать. На полковой праздникъ Св. Мартиніана 13 февраля собранному на молитву полку былъ объявленъ походъ.

Погода стояла бурная и холодная. Морозъ доходилъ до 25-ти градусовъ при глубокомъ снѣгѣ. Садясь на коней, нельзя было не улыбнуться на предсказанія солдатскихъ женъ, ютившихся около казармъ и восклицавшихъ при нашемъ выступленіи: „будутъ, будутъ назадъ! Слава Богу, вѣтеръ прямо въ лицо!“

Насколько въ дѣлѣ свободныхъ искусствъ я мало цѣню разумъ въ сравненіи съ безсознательнымъ инстинктомъ (вдохновеніемъ), пружины котораго для насъ скрыты, (вѣчная тема нашихъ горячихъ споровъ съ Тургеневымъ), настолько въ практической жизни требую разумныхъ основаній, подкрѣпляемыхъ опытомъ. Вотъ почему порою мнѣ такъ пріятно видѣть, что много моихъ тезисовъ, казавшихся въ свое время неосновательными и противными опыту, въ настоящее время оправдались самымъ опытомъ.

Сколько разъ я доказывалъ своему эскадронному командиру, съ которымъ мы на походѣ квартировали и продовольствовались вмѣстѣ, такъ какъ слуга мой изрядно готовилъ кушанье, — что существующая, въ видахъ сбереженія лошадей, система тащиться съ эскадрономъ весь тридцати-верстный и болѣе переходъ въ теченіе семи-восьми часовъ, по временамъ спѣшивая людей и заставляя вести лошадей въ поводу, не облегчаетъ, а, напротивъ, утомляетъ послѣднихъ. Самое мучительное для кавалерійской лошади, это затянутое ея положеніе подъ тяжелымъ вьюкомъ, и чѣмъ скорѣе вы избавите ее отъ послѣдняго, тѣмъ больше ее облегчите; и пройдя тридцать верстъ въ четыре часа, переходя изъ рыси въ шагъ, вы какъ разъ вдвое уменьшите ея восьмичасовое страданіе. Нечего говорить, что метода водить во время зимнихъ походовъ людей пѣшкомъ — для послѣднихъ вредоносна. Человѣкъ, несущій оружіе и ведущій въ поводу лошадь, вынужденъ утомительно ступать по глубокому снѣгу, взрытому копытами; при этомъ онъ неусыпно долженъ наблюдать, чтобы лошадь не наступила ему на шпору, не налѣзла на переднюю, и задній человѣкъ не навелъ бы на нее свою. Не явно ли, что, пройдя такимъ образомъ версту, люди согрѣваются до испарины, и затѣмъ команда — „садись“ — подниметъ ихъ въ область ничѣмъ не задерживаемаго вѣтра. Не значитъ ли это напрашиваться на тифъ?

Въ тѣ времена разглагольствованія мои оставались гласомъ вопіющаго въ пустынѣ, что не мѣшало имъ оправдаться уже на первомъ переходѣ. Продрогнувшія изъ теплой конюшни лошади на поводу по глубокому снѣгу только и поджидали, какъ бы слѣдующая за ней насунулась такъ, чтобы можно было ее ударить, и по приходѣ полка на ночлегъ оказались четыре лошади съ перебитыми передними ногами.

На ночлегѣ я узналъ, что полковой казначей, „какъ честнѣйшій и благороднѣйшій человѣкъ“, отправился за срочными вещами въ Новгородъ, а я назначенъ исправляющимъ его должность и въ то же время командированъ отвозить въ Зимній Дворецъ къ Августѣйшему Шефу серебряныя георгіевскія трубы и два излишнихъ штандарта. 

На другой день прибывъ ко дворцу, я повелъ своихъ штандартныхъ унтеръ-офицеровъ на половину Его Высочества и долженъ былъ на порогѣ перешагнуть черезъ прелестнаго желтаго сетера, не обратившаго на насъ, повидимому, ни малѣйшаго вниманія. Мой бѣдный, въ настоящее время изъ лѣтъ выжившій, Трапъ, — праправнукъ по прямой линіи того прелестнаго сетера.

Дверь отворилась, и изъ кабинета Его Высочества вышелъ начальникъ гвардейскаго штаба, генералъ Витовтовъ.

— Вы привезли штандарты?

— И серебряный трубы, ваше превосходительство.

— Штандарты составьте вотъ сюда, а трубы сдайте въ дворцовую контору. Да какіе это орлы на штандартахъ: старые или новые?

— Старые, ваше прев—ство.

— Да что вы говорите! Боже васъ сохрани сказать это Его Высочеству! Старые, слишкомъ тяжелые, серебряные орлы у васъ стоятъ въ церкви и замѣнены новыми меньшаго размѣра.

Слова генерала ясно указали мнѣ, что, какъ новичекъ въ полку, я на многіе вопросы могу отвѣчать совершенно не впопадъ, и потому не безъ трепета въ груди увидалъ вошедшаго Государя Наслѣдника въ нашемъ мундирѣ. Къ счастію, Его Высочество ограничился общими вопросами, и я подвезъ свой ящикъ къ дворцовой конторѣ. Тамъ мнѣ объявили, что дворцовое вѣдомство съ военными не имѣетъ никакого сообщенія, и что трубы я долженъ сдать въ арсеналъ. Въ арсеналѣ мнѣ объявили, что это старый арсеналъ, и что трубы должны быть сданы въ новый.

— Ну, думаю, наконецъ добился толку. — Но въ новомъ арсеналѣ мнѣ положительно объявили, что трубъ не примутъ, такъ какъ онѣ подлежатъ сдачѣ въ старый арсеналъ. Въ старомъ арсеналѣ пренія поднялись снова, и я рѣшительно объявилъ, что ввезу ящикъ на дворъ арсенала и, не дожидаясь квитанціи, оставлю его тамъ, о чемъ тотчасъ же донесу въ корпусный штабъ. Это подѣйствовало, и я получилъ квитанцію.

Желая передъ походомъ проститься съ Панаевыми, я забѣжалъ къ нимъ передъ самымъ обѣдомъ. Хозяйка ни за что не отпускала меня безъ обѣда. Тотчасъ послѣ обѣда подошли два-три молодыхъ человѣка, и завязалась веселая бесѣда. Какъ я ни посматривалъ на часы, чтобы поспѣть къ послѣднему царскосельскому поѣзду навстрѣчу полку, меня уговорили, убѣждая, что я поспѣю и на другой день съ семичасовымъ поѣздомъ.

«Ахъ, обмануть того не трудно,
Кто самъ обманываться радъ».

Отъ волненія изъ-за своей неисправности, я не могъ затѣмъ заснуть во всю ночь и къ семи часамъ былъ уже съ небольшимъ чемоданомъ въ царскосельскомъ вагонѣ. Вдругъ послѣ втораго звонка слышу вокругъ себя голоса: „какъ-же, въ семь часовъ былъ смотръ. Его Высочество смотрѣлъ уланъ, которые прошли въ Красное Село“.

— Да такъ ли?

— Помилуйте, мой знакомый сейчасъ оттуда, и при немъ уланы проходили.

Въ отчаяніи хватаю свой чемоданъ, бѣгу на площадь и сажусь на перваго парнаго извощика.

Черезъ два часа я уже былъ въ Красномъ Селѣ на общей нашей съ М—ымъ квартирѣ, гдѣ слуга сказалъ мнѣ, что М—ъ у Щ—ихъ. Я бросился туда.

— Какъ же это вы, Аѳанасій Аѳанасьевичъ, запоздали? Генералъ крайне недоволенъ, послышалось со всѣхъ сторонъ, — вашу лошадь провели за полкомъ. Неловко, очень неловко.

— Ловко ли, неловко ли, отвѣчалъ я, надо явиться къ генералу.

— Да, да, ступайте поскорѣе! Дѣлать нечего.

Когда я сталъ подходить къ денежному ящику, подъ охраною часоваго, то увидалъ шедшаго мнѣ навстрѣчу командира полка.

— Что это у васъ тамъ такое? еще издали воскликнулъ генералъ.

Я, насколько было возможно, оглядѣлъ себя и нашелъ все въ порядкѣ.

— Что это у васъ тамъ такое? повторилъ онъ. 

Я оглянулся назадъ.

— Нѣтъ, восклицалъ генералъ, я вамъ говорю. — Я понять не могу. Еслибы мнѣ сказали, что сегодня не понедѣльникъ, а пятница, и ночь, а не день, то я скорѣе бы этому повѣрилъ, чѣмъ тому, что васъ не было на своемъ мѣстѣ на смотру. Отдайте вашу саблю адъютанту.

Такимъ образомъ я во второй разъ въ моей жизни былъ арестованъ, съ тою разницею, что въ первый разъ на четверть часа и по чужой винѣ, а теперь по моей собственной. Въ полковомъ штабѣ и въ манежѣ всѣ привыкли ходить безъ сабли, но во фронтѣ и на походѣ очутиться одному безъ сабли ужасно неловко, точно на балѣ безъ галстука.

Рано утромъ полкъ потянулся въ походъ, и я въ одиночку прошелъ цѣлый переходъ за казеннымъ ящикомъ, за которымъ водятъ арестантовъ.

Мы пришли на дневку.

Послѣ обѣда казначейскій писарь пронесъ ко мнѣ бумаги къ завтрашнему докладу, такъ какъ намъ назначена была дневка, и къ нѣкоторымъ изъ нихъ нужно было приложить полковую печать.

Я спросилъ свою походную шкатулку и по вскрытіи, къ ужасу моему, печати въ ней не нашелъ.

Слуга объявилъ мнѣ, что онъ не только не укладывалъ ея, но даже не видалъ. Итакъ, если ея нѣтъ въ шкатулкѣ, — а ея тамъ нѣтъ — то она пропала. Однако, какъ же быть? Безъ формальной подписи полковаго командира ни одинъ рѣзчикъ не станетъ рѣзать печати, а какъ въ теперешнемъ моемъ положеніи заявлять о ея пропажѣ командиру полка? Не только я самъ, но и добрѣйшій мой сожитель Василій Павловичъ не находилъ, что сказать.

— Боже, да какимъ же образомъ могла пропасть эта злополучная печать? воскликнулъ я.

Машинально приподымаю кожаный чахолъ шкатулки, какъ бы въ подтвержденіе того, что печати тутъ нѣтъ, и вдругъ пальцы мои ткнулись позади шкатулки во что-то круглое. „Вотъ она!“ вскричалъ я громко.

Скажу откровенно, никакая улыбка фортуны не возбуждала во мнѣ сильнѣйшей радости, чѣмъ эта находка. 

На другой день утромъ отправившись съ докладомъ къ генералу, я въ первой комнатѣ подъ штандартомъ увидалъ свою сиротѣющую саблю.

Выслушавъ докладъ и подписавъ бумаги, генералъ сказалъ:

— Возьмите вашу саблю и приходите обѣдать.

Конецъ февраля далъ себя знать. Снѣжныя мятели при жестокомъ морозѣ все подбавляли и безъ того глубокій снѣгъ, и хотя походъ продолжался не болѣе двухъ недѣль, онъ казался намъ безконечнымъ.

На одной изъ станцій намъ приказано было на завтрашній день вернуться на предшествующую, такъ какъ послѣ завтра Его Высочество изволитъ смотрѣть полкъ на походѣ. Конечно, мы вернулись на предыдущую станцію и въ ожиданіи утра усердно занялись чисткою амуниціи. Но въ день, назначенный для смотра, мы получили увѣдомленіе, что Его Высочество смотрѣть насъ не будетъ, — и приказъ продолжать походъ. Не успѣли мы снова отойти двухъ станцій, какъ буквально повторилось то же самое, и мы опять прошли станцію вспять. Не ясно ли было, что составители маршрута для Его Высочества два раза ошибались мѣстопребываніемъ полка въ данный день, хотя нашъ походный маршрутъ былъ у нихъ подъ руками. При дальнѣйшемъ слѣдованіи намъ не разъ приходилось убѣждаться въ невообразимой путаницѣ распоряжений тогдашняго военнаго министерства.

Наконецъ полкъ былъ осчастливленъ пріѣздомъ Его Высочества. Такъ какъ онъ смотрѣлъ насъ на похедѣ, то по узкости пути долженъ былъ объѣзжать верхомъ остановленный полкъ, растянувшійся версты на двѣ, и по мѣрѣ осмотра офицеры слѣдовали за нимъ къ головѣ колонны, т. е. къ лейбъ-эскадрону.

Поблагодаривъ командира полка за хорошій видъ людей и лошадей, Его Высочество обратился къ окружавшимъ его офицерамъ съ такою рѣчью:

— Поздравляю васъ, господа, съ походомъ. Государь Императоръ поручилъ мнѣ привѣтствовать васъ. Вамъ, быть можетъ, первымъ предстоитъ честь встрѣтить врага. Всѣ вы здѣсь дворяне, и я увѣренъ, что вы исполните свой долгъ. Прощайте, Богъ съ вами! 

Вначалѣ марта погода изъ снѣжной и морозной измѣнилась въ теплую и дождливую, превращая путь нашъ въ снѣжную кашицу по колѣно лошади. Конечно, для насъ не стали бы церемониться, но передвигали не только нашу артиллерію, но и осадную, и потому дорога была занята тысячами чухонъ, расчищавшихъ снѣгъ.

Идемъ и нагоняемъ засѣвшій въ сугробѣ обозъ съ санями, въ которыя запряжены по двѣ и по три тройки, и намъ приходится въ одинъ конь пробираться мимо этой кричащей и загораживающей дорогу вереницы.

— Куда это вы, братцы? спросишь обознаго солдатика.

— Осадныя орудія изъ Свеаборга въ Ригу веземъ.

Версты черезъ четыре обгоняемъ новый обозъ съ красными флагами.

— Куда вы?

— Изъ Свеаборга въ Ригу порохъ доставляемъ.

Черезъ нѣсколько верстъ попадаются навстрѣчу такіе же обозы, везущіе осадныя орудія изъ Риги въ Свеаборъ. Ясно, что люди и лошади надрываются вслѣдствіе канцелярской неурядицы.

На предпослѣднемъ переходѣ подъ Ревелемъ большинству офицеровъ полка отвели большой и пустой помѣщичій домъ. На другое утро, когда полкъ собрался выступать, я получилъ предписаніе въ качествѣ казначея вернуться на предыдущую станцію въ имѣніе графа Н. въ дивизіонный штабъ и получить тамъ высланныя полку деньги.

— На чемъ же я поѣду, спросилъ я, тутъ ни почтовыхъ, ни обывательскихъ не найдешь.

— Это ваше дѣло, былъ отвѣтъ, — на службѣ нѣтъ отговорокъ. Да вотъ вамъ поручено на половинѣ дороги передать этотъ конвертъ баттарейному командиру.

Затѣмъ всѣ застучали волочащимися по паркету саблями и вышли садиться верхомъ, а я остался одинъ въ пустомъ домѣ.

Въ уныломъ раздумьи засмотрѣлся я въ окно, выходящее на дворъ усадьбы, и увидалъ чухонца, везущаго бочку съ водою на санномъ станкѣ. Лошадь показалась мнѣ надежною. Въ минуту сборы мои были окончены; я приказадъ свалить бочку со станка, а чухонцу подъѣхать къ крыльцу. Надѣть въ рукава солдатскую шинель, застегнуть подбородникъ шапки и опоясаться саблею было дѣломъ одной минуты. Чухонцу растолковали, куда меня везти, и мы тронулись въ путь.

Если сообразить, что на водовозномъ станкѣ не было ни отводинъ, ни роспусковъ, ни подстилки, и что вязки представляли неширокую лѣсенку, на которой по ухабамъ и зажорамъ надлежало проѣхать 30 верстъ, а всего, туда и обратно, — 60, то можно уже себѣ представить всѣ удобства подобнаго переѣзда, при которомъ главное вниманіе сосредоточивалось на томъ, чтобы нога, соскочивъ на толчкѣ съ вязка, не ткнулась въ землю и не была переломлена. Погода была отвратительная: то падалъ мелкій снѣгъ, то холодный проливной дождь; сквозь ничѣмъ не защищенныя головашки саней изъ подъ копытъ погоняемой лошади обдавало чухонца и меня съ ногъ до головы грязнымъ снѣгомъ: мѣстами приходилось становиться на колѣни, чтобы всѣмъ тѣломъ не зачерпнуть воды; нечего говорить, сколько разъ наши сани опрокидывались на неровной дорогѣ, и приходилось летѣть въ грязь или воду. Тогда еще не знали благодѣтельныхъ высокихъ сапоговъ. При вниманіи, сосредоточенномъ единственно на сохраненіи ногъ отъ перелома, даже сердиться было некогда; но однажды, когда меня выбросило въ воду, я услыхалъ громкое замѣчаніе одного изъ пробиравшихся сторонкой драгунскихъ солдатиіковъ:

— Вотъ и его благородіе лежитъ!

Я невольно усмѣхнулся.

На половинѣ пути въ проливной дождикъ я наткнулся на протянувшуюся по дорогѣ баттарею. Узнавши номеръ баттареи, я спросилъ:

— A гдѣ же баттарейный командиръ?

— Тамъ назади, пропускаютъ орудія.

Въ хвостѣ обоза я дѣйствительно нашелъ полковника. Подъ проливнымъ дождемъ, бившимъ ему прямо въ глаза, онъ сидѣлъ верхомъ и старался удержать на мѣстѣ прекраснаго воронаго жеребца, такъ какъ тянущійся мимо хвостъ обоза еще не распутался окончательно при выѣздѣ на дорогу. 

Ставши со своихъ дровней и взявшись подъ козырекъ, я подалъ пакетъ полковнику, прибавивъ, что по обстоятельствамъ не безпокою его роспиской въ полученіи.

— Да чего имъ отъ меня надо? воскликнулъ полковникъ.

— Не могу доложить, отвѣчалъ я.

Полковникъ, подъ которымъ нетерпѣливый жеребецъ прядалъ и порою, какъ свѣча, взвивался на дыбы, разорвалъ конвертъ и хотѣлъ прочесть бумагу, но проливной дождь мгновенно превратилъ ее въ тряпку, которую онъ скомкалъ и засунулъ за бортъ своей солдатской шинели.

— Не могу, воскликнулъ онъ съ отчаяніемъ, и я, еще разъ взявшись подъ козырекъ, снова сѣлъ на свои дровни.

Часамъ къ тремъ дня я подъѣхалъ къ крыльцу великолѣпнаго графскаго дома. Въ просторной швейцарской передъ широкою лѣстницей въ бельэтажъ, я спросилъ у ливрейнаго въ перевязи и съ булавою швейцара, куда пройти къ дивизіонному адъютанту.

— Сюда пожалуйте, отвѣтилъ швейцаръ, указывая на дверь влѣво отъ входа.

Сидѣвшій на креслѣ за бумагами старшій адъютантъ обратился ко мнѣ съ изумленными глазами, но тотчасъ же расхохотался и едва въ силахъ былъ проговорить:

— Извините ради Бога, но взгляните на себя въ зеркало.

Я взглянулъ въ большое зеркало и увидѣлъ дѣйствительно престранную фигуру, съ головы до ногъ покрытую грязью, не исключая лица, на которомъ рѣзко выступали бѣлки глазъ, какъ у араба. Тѣмъ не менѣе я не безъ досады воскликнулъ:

— Хорошо вамъ смѣяться, а я промокъ до костей. Нѣтъ ли у васъ чего надѣть, а шинель я пошлю на кухню высушить.

— Да вотъ надѣвайте пока мою красную фуфайку, a мнѣ, все равно, приходится одѣться и уйти.

Не успѣлъ я хотя отчасти привести себя въ порядокъ при помощи адъютантскаго слуги, какъ дверь отворилась, и графскій слуга на подносѣ внесъ и поставилъ передо мною изобильный завтракъ съ водкою, виномъ и пивомъ. Не успѣлъ я оказать завтраку долженствующую честь, какъ дверь снова отворилась, и въ комнату вошелъ представительнаго вида пожилой мужчина съ расшитою ермолкою на головѣ. Я съ перваго взгляда угадалъ въ немъ самого графа.

— Мы въ пять часовъ обѣдаемъ, сказалъ онъ, и оба съ женою моею просимъ васъ пожаловать откушать.

Напрасно извинялся я невозможнымъ состояніемъ своего туалета, который долженъ былъ всюду оставлять грязные слѣды, — ничто не помогало, и въ назначенный часъ я, поднявшись по широкой лѣстницѣ, явился въ великолѣпную столовую, гдѣ старшимъ дивизіоннымъ адъютантомъ былъ представленъ любезной хозяйкѣ и двумъ взрослымъ ея дочерямъ. Съ одною изъ нихъ мнѣ пришлось сидѣть за столомъ, и она очаровала меня своимъ образованіемъ и непринужденною любезностью. За первымъ блюдомъ она ушла и, подойдя къ растворившейся въ стѣнѣ дверкѣ, стала съ блюдомъ въ рукахъ обходить обѣдающихъ. Маневръ этотъ былъ для меня дотого неожиданнымъ, что не успѣлъ я придти въ себя, какъ она уже стояла около меня, предлагая взять кусочекъ чего-то... чего? — не умѣю сказать, такъ какъ старался схватить предлагаемое, чтобы не имѣть вида недоумѣвающаго лопаря.

Но пора было думать и о возвращеніи въ полкъ.

Дивизіонный адъютантъ передалъ мнѣ тысячъ на сорокъ всевозможныхъ видовъ ассигнацій и выхлопоталъ мнѣ почтовую пару лошадей. На этотъ разъ сани оказались исправными, и я не валялся уже по лужамъ, съ карманами солдатской шинели, набитыми казенными деньгами.

Такъ какъ нужно было дѣлать уже не одну, a двѣ станціи, то я поспѣлъ къ полку только утромъ при его выступленіи, и пришлось садиться прямо верхомъ съ карманами, набитыми деньгами, и такимъ образомъ вступать въ Ревель.

Офицеры знали хорошо, что изъ Ревеля эскадроны будутъ размѣщены по отдѣльнымъ фольваркамъ, и потому за полученіемъ жалованья каждому придется снова ѣхать въ штабъ полка. Поэтому встрѣчавшіеся со мною въ городѣ офицеры требовали немедленнаго удовлетворенія ихъ жалованьемъ. Стало быть, приходилось раздавать деньги, по точному разчету, сообразно чину каждаго и безъ росписки въ полученіи, сидя верхомъ, на вѣтру, могущемъ унесть бумажку. На кто знаетъ магическое слово товарищъ, не удивится, что многіе въ тотъ день получили жалованье при такихъ условіяхъ.

Помню ходившій между нами въ тотъ день оригинальный разсказъ.

Изъ страха какихъ-либо случайностей, баттарейныя орудія никогда не помѣщаются, a тѣмъ болѣе въ походѣ, — на дворахъ, а всегда на открытомъ полѣ подъ карауломъ часовыхъ. Мѣста на походѣ изъ предосторожности указываются учеными офицерами, знакомыми, съ топографіею.

За день до нашего вступленія въ Ревель, такой ученый отвелъ баттареѣ весьма гладкую снѣжную равнину. Каковъ же былъ переполохъ, когда утромъ зачерпнувшіеся водою берега показали, что баттарея ночевала на дрябломъ весеннемъ льду озера, грозившаго ежеминутно поглотить довѣренныя ему орудія.

Въ Ревелѣ прибылъ къ полку окончившій свою командировку полковой казначей, а потому, сдавши ему дѣла, я могъ тотчасъ же отправиться къ нашему эскадрону по дорогѣ въ Балтійскій Портъ.

Не могу сдѣлать никакого сравненія между гостепріимствомъ русскихъ и остзейскихъ дворянъ, потому что до Нарвы мы постоянно квартировали въ крестьянскихъ избахъ, и только съ Нарвы намъ приходилось переходить отъ помѣщика къ помѣщику, и мы не могли достаточно нахвалиться ихъ любезностью.

Одно дѣло, въ видахъ всякихъ политическихъ и иныхъ соображеній, писать о какой-либо странѣ, а другое — отдавать себѣ отчетъ въ произведенномъ ею непосредственномъ впечатлѣніи. Мнѣ представятся еще случаи то тамъ, то сямъ поневолѣ коснуться той темы, о которой я желаю теперь сказать нѣсколько словъ вообще.

Покинулъ я остзейскія губерніи, гдѣ въ пансіонѣ Крюммера провелъ три года, на шестнадцати-лѣтнемъ возрастѣ, т. е. въ такія лѣта, когда человѣкъ удовлетворяется прямымъ знакомствомъ съ окружающими его предметами и не чувствуетъ потребности сводить итоги впечатлѣній.

При новомъ вступленіи въ остзейскій край мнѣ было 34 года, и я не могу умолчать о произведенномъ на меня впечатлѣніи культурной страны, которую глазъ безпрестанно сравнивалъ съ нашею Русью.

Я долженъ признаться, что сравниваю тогдашнее состояніе остзейскаго края, котораго не видалъ съ тѣхъ поръ, съ теперешнимъ положеніемъ нашего черноземнаго населенія, близко мнѣ знакомымъ. Разница выходитъ громадная.

Почва этого края не выдерживаетъ никакого сравненія съ нашей черноземною полосою, а между тѣмъ жители сумѣли воспользоваться всѣми данными, чтобы добиться не только вѣрнаго, но и прочнаго благоустройства. Поля воздѣланы со всевозможною тщательностью, всюду проложили не широкія, но прекрасно содержанныя шоссе; лѣса, дичина и рыболовство не подвергнуты безпощадному расхищенію; небольшія, круглыя и сильныя крестьянскія лошади прекрасно содержаны, и вы не встрѣтите ни тощихъ клячъ, попадающихся у насъ на каждомъ шагу, ни нищихъ.

Всѣ дворянскіе дома и усадьбы, переходящіе отъ отца къ сыну, массивно сложены изъ гранитныхъ камней, обильно разбросанныхъ по полямъ.

Такимъ образомъ камни сослужили двѣ службы: сошли съ полей и построили усадьбы и шоссе. Дворяне не дробятъ имѣній, а передаютъ ихъ одному изъ сыновей, помогающему братьямъ на избранномъ ими поприщѣ государственной или частной службы. Дочери богатаго графа, обносящія вокругъ стола кушанья, ясно указываютъ на то, что дворяне полагаютъ униженіе своего достоинства не въ этомъ актѣ и ему подобныхъ, а въ чемъ-то другомъ, хотя преисполнены чувствомъ собственнаго достоинства никакъ не менѣе нашихъ, и не сразу бы поняли слово опроститься. Словомъ, весь жизненный строй напоминаетъ растеніе, разцвѣтъ котораго не мѣшаетъ ему глубоко пускать корни въ почву, запасаясь все новыми силами.

Нашъ эскадронъ помѣстился на фольваркахъ мызы Лецъ, гдѣ намъ отвели небольшой флигель, въ которомъ помѣщались мы съ Василіемъ Павловичемъ и съ младшимъ барономъ Оф—мъ; старшій же Оф—гъ и Me—овъ помѣщались за двѣ версты въ самомъ городѣ Балтійскомъ Портѣ.

Рядомъ съ нашимъ флигелемъ въ небольшомъ домѣ, обращенномъ заднимъ фасадомъ къ склоняющемуся къ морю саду, проживалъ самъ владѣлецъ, холостой стройный блондинъ лѣтъ сорока, вмѣстѣ съ пожилою, едва-ли не старшею, сестрою, заправлявшею домашнимъ хозяйствомъ.

Рамъ (фамилія владѣльца), кончившій курсъ въ Дерптскомъ университетѣ, былъ человѣкъ далеко небогатый, но вполнѣ образованный и исполненный такта, облегчавшаго стороннимъ всѣ къ нему отношенія.

Въ первый день прямо съ похода онъ пришелъ во флигель просить насъ къ обѣду, a вслѣдъ затѣмъ самымъ естественнымъ образомъ высказался, что хотя при флигелѣ и есть своя кухня, но что доставленіе топлива, поиски за провизіей, которая въ концѣ концовъ всетаки у него въ рукахъ, приводятъ къ тому, что и намъ, и ему будетъ гораздо неудобнѣе держать двѣ стряпни, чѣмъ намъ ежедневно приходить за два шага къ его обычному обѣду. Такъ мы и сдѣлали, и все лѣто, за исключеніемъ утренняго и вечерняго чая, уже не заботились о своемъ столѣ.

Въ домѣ любезнаго нашего хозяина не было и тѣни роскоши, но все содержалось въ порядкѣ, не оставлявшемъ желать ничего лучшаго. Тамъ не было, съ одной стороны, ни дешевой бронзы, ни поддѣльнаго фарфора, этихъ признаковъ тщеславной бѣдности, но зато не было и изувѣченной мебели, неопрятной посуды и т. д.

Нерѣдко и наши эскадронные товарищи навѣщали насъ изъ Балтійскаго Порта и были точно также приглашаемы къ столу любезными хозяевами.

На берегу моря, изобилующаго рыбой, знаменитые парижскіе sole и turbot (два рода плоской камбалы) появлялись за столомъ такъ часто, что потеряли для насъ всякую привлекательность.

Въ наше время взводные офицеры не допускались эскадронными командирами ни до какихъ хозяйственныхъ или учебныхъ распоряжений, и нерѣдко случалось, что на смотрахъ и ученіяхъ командиру втораго или третьяго взвода, вслѣдствіе стороннихъ соображеній, говорили: „потрудитесь стать передъ первый взводъ“.

Третій взводъ, котораго я былъ командиромъ, расположенъ былъ на фольваркѣ у самаго берега моря, между мызою Лецъ и Балтійскомъ Портомъ, близь маяка, накоторомъ жилъ офицеръ морскаго вѣдомства. Такъ какъ, по совершенной очисткѣ рейдовъ отъ льдовъ, англійскій флотъ, подъ началъствомъ адмирала Непира, показался на морѣ, то маякъ не только не зажигалъ наверху сигнальныхъ огней, но былъ со стороны моря выкрашенъ сѣрою краскою, отнимавшей у него издали всякую видимость. У маяка постоянно стоялъ казачій пикетъ, съ помощью котораго морской офицеръ давалъ знать о замѣченномъ имъ движеніи прибрежнымъ воинскимъ начальникамъ.

При первомъ появленіи флота, мы сѣли на коней и по лѣсной тропинкѣ отправились съ Василіемъ Павловичемъ на маякъ. Съ верхней его площадки видъ на море открывался великолѣпный.

Представляя самъ вышину приблизительно сажень въ 12, маякъ стоялъ надъ отвѣснымъ каменнымъ обрывомъ къ равнинѣ моря, судя по глазомѣру, двойной противъ него высоты.

Сберегая уголь, англійскіе фрегаты ходили подъ парусами и, по совершенно справедливому замѣчанію Василія Павловича, имѣли видъ, громадныхъ хищныхъ птицъ,раскинувшихъ крылья надъ волнами. Конечно, никто не зналъ замысловъ непріятеля, и потому нужно было быть готовымъ во всякое время. Впослѣдствіи мы убѣдились, что непріятель считалъ наше побережье гораздо сильнѣе укрѣпленнымъ, чѣмъ это было на самомъ дѣлѣ, и потому не рѣшался подвергать дорогихъ кораблей поврежденіямъ, подводя ихъ къ намъ на близкое разстояніе. Быть можетъ, первая неудачная попытка воздержала его отъ дальнѣйшихъ.

Въ самомъ Ревелѣ, гдѣ стоялъ нашъ главнокомандующій гр. Бергъ, крѣпость была по возможности вооружена, и мы слышали, что когда дѣти графа катались въ коляскѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ послѣдней упала граната, пущенная съ небольшаго англійскаго брига, — но, къ счастію, при паденіи не разорвалась. На этотъ выстрѣлъ мгновенно отвѣчало одно изъ нашихъ береговыхъ орудій тоже разрывнымъ снарядомъ, попавшимъ какъ разъ въ середину палубы брига.

Суета, говорятъ, на бригѣ произошла страшная, и онъ немедля удалился на благородное разстояніе.

Однажды, когда мы съ Василіемъ Павловичемъ заѣхали въ третій взводъ, морской офицеръ предложилъ намъ взойти съ нимъ на маякъ, посмотрѣть англійскій фрегатъ, шедшій на всѣхъ парахъ къ берегу. Густой туманъ, одѣвавшій прибрежье и море, рѣдѣлъ по мѣрѣ нашего восхожденія на башню, откуда тѣмъ не менѣе предметы представлялись подернутыми какою-то голубоватою дымкою. Извѣстно, какъ съ птичьяго полета всѣ предметы уменьшаются несравненно сильнѣе, чѣмъ на тѣхъ же разстояніяхъ въ горизонтальномъ направленіи. Такимъ образомъ, огромный англійскій фрегатъ, несшійся, быть можетъ, на трехверстномъ разстояніи по направленію къ берегу, казался синеватымъ пятномъ, величиною въ тарелку. Мы принялись разсматривать его въ лупку, и пятно это съ каждою минутою замѣтно разросталось.

— Куда же однако, невольно спросили мы, несется онъ на всѣхъ парахъ?

— Вѣроятно, отвѣчалъ морской офицеръ, пользуясь туманомъ, онъ думаетъ промчаться черезъ проливъ Балтійскаго Порта, но сбился онъ влѣво. Ясно, что за туманомъ онъ не видитъ берега и если не измѣнитъ направленія, то мы черезъ пять минутъ увидимъ его неминуемое крушеніе. Они, очевидно, не знаютъ, что тутъ подъ маякомъ почти на версту выбѣгаетъ подводный рифъ, остріемъ котораго корабль будетъ разрѣзанъ пополамъ, какъ булка.

Конечно, эти слова удвоили наше вниманіе, и мы съ минуты на минуту стали поджидать трагической гибели непріятеля.

— Теперь мало надежды на спасеніе, прибавилъ морякъ, черезъ двѣ минуты все будетъ кончено.

Но въ то же мгновеніе мы услыхали звонъ корабельнаго колокола, и фрегатъ, все медленнѣе подвигаясь, далъ наконецъ задній ходъ. Кораблекрушеніе не состоялось.

За исключеніемъ эскадроннаго командира, производившаго по временамъ ученія въ разбросанныхъ взводахъ, мы, субалтернъ-офицеры, принуждены были коротать время охотою, да чтеніемъ французскихъ романовъ.

Въ домѣ Рама пришлось познакомиться съ навѣщавшей его по временамъ изъ Балтійскаго Порта оригинальною четою, коей фамиліи въ настоящее время не припомню. Мужу, небольшаго роста, (назовемъ его Мейеромъ) могло быть 50 лѣтъ, и ему принадлежали три или четыре изъ наилучшихъ домовъ небольшаго города, въ которомъ онъ сосредоточивалъ главнѣйшіе виды власти и обязанностей. Такъ онъ былъ градоначальникомъ, органистомъ и проповѣдникомъ въ домовой лютеранской церкви и кромѣ того (если не ошибаюсь въ выраженіи) — консуломъ, провѣрявшимъ путевые журналы всѣхъ приходящихъ на рейдъ кораблей; онъ же являлся безапелляціоннымъ судьею въ возникавшихъ на корабляхъ несогласіяхъ и смутахъ. Человѣкъ онъ былъ скромный, положительный и неглупый.

Зато супруга его, весьма невзрачная, лѣтъ 40, никакъ не могла никому, начиная съ мужа, простить своего умственнаго превосходства. Какъ единственное, встрѣченное нами въ Остзейскомъ краѣ, исключеніе, она неизгладимо напечатлѣлась въ моей памяти. Я ниразу не бесѣдовалъ съ нею безъ того, чтобы она, въ видѣ стрѣлы, направленной въ русскихъ, не заговорила о преимуществѣ нѣмцевъ, получившихъ образованіе отъ римлянъ.

Приближались праздники Пасхи, и хотя шоссейныя дороги давно были чисты отъ снѣга, по сторонамъ было грязно отъ проливныхъ дождей.

Въ великую субботу мы въ нашемъ тихомъ флигелѣ не раздѣваясь поджидали 12-ти часовъ ночи, чтобы поздравить другъ друга съ праздникомъ, — какъ вдругъ съ маяка пріѣхалъ казакъ съ извѣстіемъ, что корабли спустили шлюпки въ направленіи къ берегу. Конечно, не прошло и четвертичаса, какъ, не взирая на непроглядный мракъ и дождь, лошади наши были подведены къ крыльцу конными вѣстовыми, и мы въ полной походной формѣ отправились къ своимъ частямъ. Слуги вынуждены были свѣтить намъ съ порога, безъ чего привыкшіе къ свѣту глаза не различали бы ни лошади, ни сѣдла. Первымъ дебютомъ моимъ было попасть головою въ кустъ, осыпавшій меня и лошадь дождевыми каплями. Но вотъ мало-по-малу мы съ вѣстовымъ выбрались на лѣсную тропинку, ведущую къ третьему взводу. Ѣхать рысью не было никакой возможности, по пословицѣ: — „поспѣшишь — людей насмѣшишь“, — и приходилось громко шлепать по грязи, пробираясь шагомъ. Ясно помню всѣ мысли, тѣснившіяся въ головѣ въ теченіи переѣзда, показавшагося мнѣ безконечнымъ.

Строго подчиняясь распоряженіямъ свыше, я былъ обстоятельствами вынужденъ критически отнестить къ своему положенію. Нельзя толково исполнять то, чего не понимаешь, а я никакъ не могъ понять, почему въ охрану береговой линіи отъ десанта, — очевидно пѣхоты, вооруженной дальнострѣльными ружьями, — выставлена кавалерія, вооруженная пиками и саблями, такъ какъ наши карабины можно только было считать лишней обузой, но никакъ не вооруженіемъ. Не очевидно ли, что небольшой десантъ никакъ не отважится на далекое наступленіе, а будетъ держаться по близости шлюпокъ и стрѣлять издали по всякому вооруженному, не рискуя ни малѣйшимъ отпоромъ.

Такимъ образомъ, еслибы стрѣлки, вышедшіе на берегъ, пробрались сквозь узкую кайму деревьевъ, отдѣлявшую нашу тропу отъ моря, то могли бы въ видѣ забавы поднять стрѣльбу по невидимымъ, но явно слышимымъ проѣзжимъ и, искалѣчивъ насъ или нашихъ лошадей, помѣшать намъ съ вѣстовымъ добраться до взвода, остающагося подъ начальствомъ одного взводнаго унтеръ-офицера. Очевидно, что единственно благоразумной мѣрой въ случаѣ десанта будетъ возможно скорое сѣдланіе и отступленіе со взводомъ на шоссе при наблюденіи за дальнѣйшими дѣйствіями непріятеля; но куда давать знать, — въ пѣхоту или въ артиллерію, — мнѣ тоже не было извѣстно; на первый разъ яснѣе всего было, что не слѣдуетъ подвергать взвода безполезному истреблению. ІІоляна, на которой помѣщалась взводная конюшня, была окружена мелкими кустами; дождикъ пересталъ, тучи понемногу расходились, и на морѣ было видно довольно хорошо. Я приказалъ немедля сѣдлать, не затягивая подпругъ, лично удвоилъ число часовыхъ по берегу, a затѣмъ забрался въ небольшую сборную избу, гдѣ единственнымъ ложемъ отдохновенія оказалась досчатая на колышкахъ, постланная соломой, кровать чухонца, — сторожа фольварка. Въ теплой и далеко не благовонной хатѣ я, съ великимъ удовольствіемъ сѣвши на эту единственную мебель, закурилъ папироску; но теплота съ холода брала свое: при бездѣйствіи сонъ одолѣвалъ меня и, строго наказавши взводному провѣрку и смѣну часовыхъ, я снялъ шапку и во всей амуниціи повалился, на привлекательную чухонскую кровать.

Часа черезъ два, когда я очнулся, было уже совершенно свѣтло, и англійскіе корабли были видны въ морѣ на такомъ разстояніи, при которомъ о десантѣ не могло быть и рѣчи. Я приказалъ разсѣдлать лошадей, поздравилъ взводъ съ праздникомъ и рысью вернулся домой перемѣнить залубенѣвщее платье.

Наши полковые друзья не забывали насъ и порою радовали своимъ посѣщеніемъ. Такъ на третій день Святой пріхали къ намъ два брата Щ—ихъ. Пріятно было видѣть вмѣстѣ этихъ двухъ рослыхъ, красивыхъ и любезныхъ молодыхъ людей. Рѣчь обоихъ не лишена была юмора, который въ младшемъ, смахивавшемъ на типъ Аякса, нерѣдко переходилъ въ ребяческое своеволіе; при этомъ старшій каждый разъ его останавливалъ На такія замѣчанія младшій никогда не возражалъ, но нерѣдко тѣмъ не менѣе продолжалъ свои дурачества.

Такъ случилось и на этотъ разъ. Въ воздухѣ отъ утреннихъ холодовъ, порою даже морозовъ, чувствовалась рѣзкая свѣжесть, особенно въ тѣни; зато на открытомъ каменистомъ берегу моря въ полдень было совершенно тепло, такъ что мы съ неразлучнымъ Василіемъ Павловичемъ и двумя Щ—ими отправились въ садъ въ однихъ сюртукахъ прогуляться по взморью.

— Надо искупаться, сказалъ младшій Щ—ій.

— Какъ будто ты не знаешь, замѣтилъ старшій, что весною на нашемъ полушаріи вообще и въ Балтійскомъ въ особенности вода бываетъ самая холодная.

Но Николай снялъ уже сюртукъ. Мы думали, что онъ шутить, но онъ продолжалъ раздѣваться и спокойнымъ шагомъ отправился въ море. Войдя по поясъ, онъ умылся, окунулся съ головою и черезъ минуту тѣмъ же медленнымъ шагомъ возвратился къ своему платью. Когда онъ сталъ одѣваться, то былъ красенъ, какъ вареный ракъ. На замѣчаніе брата, — хорошо ли это, — онъ отвѣчалъ: „хорошо“, и былъ правъ въ томъ смыслѣ, что выходка его не имѣла никакихъ дурныхъ послѣдствій.

Между тѣмъ бездѣйствіе наше, такъ какъ субалтернъ-офицеры никакой службы не несли, вело къ картежной игрѣ, къ которой наши офицеры чувствовали влеченіе, a Василій Павловичъ былъ записной игрокъ, оставившій на зеленомъ полѣ все небольшое, полученное отъ отца, достояніе.

И вотъ нашъ флигель мало по-малу превратился въ клубъ, въ которомъ нерѣдко отъ зари до зари раздавались техническія выраженія и отчаянныя восклицанія играющихъ. Хотя я и перенесъ свою кровать во вторую комнату, тѣмъ не менѣе при такихъ возгласахъ уснуть было невозможно. Но случай меня скоро выручилъ.

Однажды послѣ обѣда Рамъ объявилъ мнѣ, что сосѣдній пасторъ, испугавшись крейсерства англичанъ, продавалъ, за что бы ни было, свою деревянную бесѣдку, недавно выстроенную въ саду на берегу моря. „Я, продолжалъ хозяинъ, купилъ ее за двадцать пять рублей и послалъ за нею воловъ“.

На другой день хозяинъ пригласилъ меня взглянуть на его покупку и повелъ меня въ садъ, гдѣ, подъ навѣсомъ вѣтвей съ одной стороны и дивнымъ видомъ на море съ другой, я нашелъ прекрасную бесѣдку въ два окна, аршинъ пяти въ квадратѣ и со свѣжимъ досчатымъ поломъ. Чистосердечно раскрывши передъ хозяиномъ мои ночныя страданія, я просилъ у него позволенія переселиться въ бесѣдку, на что и получилъ полное согласіе и черезъ часъ лежалъ уже на своей походной кровати съ французскимъ романомъ въ рукахъ.

Что англичане, не рѣшавшіеся на серьезный десантъ, дозволяли себѣ самыя безполезныя выходки, мы знали, потому что между Ревелемъ и Нарвою высадились непріятельскіе стрѣлки, и когда единственными встрѣченными ими лицами оказались двѣ бабы въ полѣ, бросившіяся, разумѣется, опрометью бѣжать, то стрѣлки сдѣлали по нимъ залпъ и, убивши одну наповалъ, вернулись къ своимъ шлюпкамъ.

Солдату напрашиваться на смерть — глупо, а на плѣнъ — преступно. Ночуя одинъ на берегу моря, за пятьсотъ шаговъ отъ жилья, я рисковалъ быть захваченнымъ первою приставшею къ берегу шлюпкой. Поэтому я зарядилъ пару пистолетовъ Лепажа и повѣсилъ ихъ надъ кроватью такъ, чтобы они были тотчасъ подъ рукою.

„Какъ у васъ тутъ хорошо“, сказалъ зашедшій ко мнѣ на другой день Василій Павловичъ. И дѣйствительно было хорошо. Недаромъ у грековъ богиня красоты вышла изъ моря. Но красоту нельзя воспринимать по заказу съ чужихъ словъ: нужно, чтобы красота сама устранила въ душѣ человѣка всякія другія соображенія и побужденія и окончательно его побѣдила.

За цѣлое лѣто у меня было достаточно времени присмотрѣться къ морю во всѣхъ его безконечно разнообразныхъ видахъ. Нерѣдко оно сажени на двѣ ниже моей бесѣдки, шагахъ въ двадцати пяти отъ нея, лежало по цѣлымъ днямъ безъ малѣйшей ряби, какъ отлично отполированное зеркало; затѣмъ начинало морщиться, стараясь тонкими всплесками добѣгать къ окружающему его вѣнку морскихъ травъ. Въ это время даль его уже замѣтно темнѣла и покрывалась бѣлыми барашками. Затѣмъ волны все болѣе принимали видъ вздымающихъ шеи бѣлоголовыхъ коней Нептуна, гордо набѣгающихъ на берегъ, чтобы громко за каждымъ ударомъ разгребать на немъ звончатый хрящъ. Послѣдняя степень гнѣва Нептуна выражалась ударами вѣтра, разбрызгивающими налету исполинскія гривы валовъ, и грохотомъ самихъ волнъ среди прибрежныхъ каменьевъ, по тѣснинамъ которыхъ онѣ, перемежаясь, воздымались фонтанами пѣны. Но возможно-ли не только передать, но даже намекнуть на промежуточные переходы и оттѣнки между указанными главнѣйшими состояніями? Тутъ и красота моря, и море красоты! Ежедневная близость моря меня побѣдила окончательно, чему свидѣтельствомъ служатъ всѣ мои приморскія стихотворенія, принятыя въ тогдашнее время Тургеневскимъ литературнымъ кругомъ такъ сочувственно.

Чудные дни, чудныя лунныя ночи! Какъ пріятно засыпать подъ лепетъ легкаго волненія, словно подъ неистощимыя сказки всевѣдущей бабушки. Но когда волненіе возрастало грохотъ отдѣльныхъ волнъ дотого становился сложенъ, что въ немъ ясно слышался какъ-бы ударъ тяжело зашуршавшаго по звонкому хрящу вздвинувшагося днища судна. Сколько разъ случалось мнѣ неохотно покидать нагрѣтую постель и смотрѣть на берегъ въ небольшое окошечко. — Ничего! только бѣлоголовые зайчики подымаются по всей дали въ лунномъ сіяніи.

Въ одно изъ утреннихъ своихъ посѣщеній, Василій Павловичъ, которому въ свою очередь надоѣли мало привлекательныя, но тѣмъ не менѣе безсонныя состязанія игроковъ, сталъ, со свойственною ему деликатностью, просить у меня позволенія поставить и свою желѣзную кровать въ занимаемой мною бесѣдкѣ, чему я, конечно, былъ очень радъ, не смотря на нѣкоторое физическое стѣсненіе.

---