я сочту своимъ долгомъ и заслугой передъ нашей словесностью напечатать вашъ переводъ. Съ вами ничего болѣе нѣтъ? спросилъ онъ.
— Есть небольшая комедія.
— Читайте, еще успѣемъ до обѣда.
Когда я кончилъ, Тургеневъ дружелюбно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и сказалъ:
— Не пишите ничего драматическаго. Въ васъ этой жилки совершенно нѣтъ.
Сколько разъ поcлѣ того приходилось мнѣ вспоминать это вѣрное замѣчаніе Тургенева, и нынѣ, положа руку на сердце, я готовъ прибавить: ни драматической, ни эпической.
Когда насъ позвали къ обѣду (это уже было несомнѣнно въ домѣ), Тургеневъ познакомилъ меня со своими сожителями Тютчевыми — мужемъ и женою, и дѣвицею — сестрою мадамъ Тютчевой. Послѣ обѣда мы отправились пить кофе въ гостиную, гдѣ стоялъ, столь часто упоминаемый Тургеневымъ, широкій, временъ Имперіи, диванъ самосонъ, едва-ли не единственная мебель въ Спасскомъ съ пружиннымъ тюфякомъ. Тургеневъ тотчасъ-же легъ на самосонъ и только изрѣдка слабымъ и шепелявымъ фальцетомъ вставлялъ словцо въ нашъ разговоръ, веденіе котораго съ незнакомыми дамами вполнѣ легло на меня. Конечно, я не помню подробностей разговора; но когда, желая угодить дамамъ, я заявилъ, что по своимъ духовнымъ качествамъ русская женщина — первая въ мірѣ, Тургеневъ внезапно оживился и, спустивъ ноги съ самосона, воскликнулъ: „вы тутъ сказали такое словечко, при которомъ я улежать покойно не могъ“. И между нами поднялся шуточный споръ, первый изъ многочисленныхъ послѣдующихъ нашихъ съ Тургеневымъ споровъ.
Когда я вернулся домой, отецъ благодушно посмотрѣлъ мнѣ въ глаза и сказалъ:
— Такъ какъ тебѣ ужь очень хочется бывать у него, то мѣшать тебѣ въ этомъ не стану. Но успокой ты меня въ одномъ; никогда ему не пиши.
Я почтительно промолчалъ.
Отпускъ мой кончился и я долженъ былъ вернуться въ полкъ, а съ тѣмъ вмѣстѣ наступилъ долговременный пере-
