— Шестой эскадронъ назначенъ на аванпосты.
Пришлось на тощій желудокъ отправляться на усталыхъ лошадяхъ въ отдаленные кусты на всю ночь. Дождикъ сталъ поливать какъ изъ ведра. Солдатики отстегнули свои шинели и надѣли ихъ въ рукава, моя же шинель оставалась въ куда-то запропастившейся фурѣ, и я въ одномъ тонкомъ мундирѣ остался подъ холоднымъ проливнымъ дождемъ. Не только разводить огонь, но даже курить на аванпостахъ строго воспрещалось. Листы кустарника давно облетѣли, и когда я прибылъ на смѣну нашему же офицеру, то онъ, указывая на темный развѣсистый, обнаженный кустъ, со смѣхомъ сказалъ: „оставляю вамъ въ наслѣдство прекрасную бесѣдку“.
Когда я, наклоняясь въ эту бесѣдку, зацѣпилъ за сучья головою, меня, среди мелкаго осенняго дождя, обдало крупными, холодными каплями. Одинъ изъ солдатиковъ, видя мое горестное положеніе, снялъ съ себя шинель и подалъ мнѣ ее со словами:
— Ваше благородіе, накиньте шинель.
— А ты-то какъ-же останешься?
— Да мы станемъ мѣняться, а я покуда накину на себя попонку.
Такъ они и дѣлали до самой зари. Хотя я и промокъ до костей, но меня уже не такъ продувало вѣтромъ. Однако продѣлка эта не обошлась мнѣ даромъ: мое хроническое раздраженіе дыхательныхъ органовъ дало себя знать. Горло у меня дотого распухло, что я едва могъ отпроситься у генерала въ петербургскій военный госпиталь, откуда, по совѣту врача, отправился въ Лопухинку въ тамошнюю военную водолѣчебницу. Водолѣчебный сезонъ окончился, и въ небольшомъ госпиталѣ я не только не встрѣтилъ ни одного офицера, но даже ни единаго солдатика; a мнѣ предстояло пробыть въ этомъ уединенномъ замкѣ цѣлый мѣсяцъ съ инвалидомъ, фельдшеромъ, производившимъ надо мною водолѣчебные эксперименты, и военнымъ медикомъ, ежедневно приходившимъ на четверть часа въ мою комнату. А такъ какъ въ число пріемовъ лѣченія входила прогулка и питье воды изъ мѣстныхъ ключей, то я поневолѣ ознакомился съ прекрасно со-
