Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/2
| ← Глава I | Мои воспоминанія. — Глава II | Глава III → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 61—95. |
Въ одно истинно прекрасное утро, котораго свѣжее дыханіе приносилось съ равнины моря въ растворенное окошечко моей бесѣдки, Василій Павловичъ вошелъ ко мнѣ съ небольшимъ конвертомъ въ рукахъ.
— Какая странная бумага, сказалъ онъ, присаживаясь противъ меня на своей кроватѣ. — Вотъ что пишетъ карандашемъ старшій адъютантъ начальника дивизіи: „По приказанію его превосходительства имѣю честь покорнѣйше просить ваше высокоблагородіе приказать стоящій на рейдѣ близь гавани Балтійскаго Порта финляндскій корабль, снявъ съ онаго мачты, реи и прочія принадлежности, потопить и объ исполненіи сего донести его превосходительству господину начальнику дивизіи“. — Что вы на это скажете?
— Я могу только по этому случаю вложить въ уста перстъ изумленія. Радуюсь, что кавалерійскому дивизіонному штабу знакомы такія слова, какъ реи, но не знаю, какъ мы будемъ убирать корабельныя принадлежности, о которыхъ не имѣемъ ни малѣйшаго понятія, равно какъ и о процессѣ, какимъ потопляютъ корабли. Признаюсь, что я менѣе всего приготовленъ къ мысли превратиться въ морскаго улана, и что мысль эта не вполнѣ созрѣла и въ дивизіи — ясно по одной уже формѣ ея передачи карандашемъ и запискою.
— Желаніе начальника есть уже приказаніе.
— Вотъ, чтобы стать такимъ, оно должно получить формальную ясность, которая въ такомъ необычайномъ порученіи необходима. На вашемъ мѣстѣ я бы запросилъ дивизію, чтобы на случай бѣды имѣть формальное приказаніе въ рукахъ.
— Дѣло подчиненнаго, сказалъ Василій Павловичъ, слѣпо исполнять волю начальства, a дѣло начальника защищать подчиненнаго, исполнившаго его волю; и я сейчасъ же поѣду въ Балтійскій Портъ принять мѣры къ исполненію порученія.
— Отъ души желаю вамъ успѣха, отвѣчалъ я.
Передъ обѣдомъ Василій Павловичъ снова вернулся въ бесѣдку, недовольный. Онъ, очевидно, обращался за свѣдѣніями къ знакомому уже намъ Мейеру, морскому консулу въ Балтійскомъ Портѣ. Но Мейеръ, какъ и слѣдовало ожидать, показалъ весьма мало сочувствія этому дѣлу, хотя формально противодѣйствовать ему не могъ. Въ виду того, что Мейеры были давнишними знакомыми нашего любезнаго хозяина Рама, я вызвался самъ вывѣдать мысли Мейера по этому дѣлу и тотчасъ же послѣ обѣда отправился верхомъ въ Балтійскій Портъ.
— Какой прекрасный финляндскій корабль! воскликнулъ Мейеръ. Онъ стоитъ хозяину по крайней мѣрѣ девяносто тысячъ, и я не знаю пріемовъ для потопленія кораблей.
— Но согласитесь, замѣтилъ я, что для владѣльца корабль этотъ такъ или сякъ пропащій. Въ щегольскомъ видѣ, въ какомъ онъ теперь, онъ прекрасный призъ для разъѣзжающихъ по взморью англичанъ. А если мы его потопимъ, то есть надежда, что по окончаніи войны правительство вознаградитъ владѣльца.
— Нѣтъ, что вы ни говорите, воскликнулъ Василій Павловичъ, когда я ему передалъ свой разговоръ съ Мейеромъ, — а этотъ Мейеръ измѣнникъ и тянетъ руку англичанъ.
— Извините, добрѣйшій Василій Павловичъ, но позвольте васъ спросить: что все время дѣлалъ Мейеръ на своемъ посту по отношенію къ кораблямъ, приходившимъ въ Балтійскій Портъ? — Защищалъ или уничтожалъ онъ ихъ?
— Конечно защищалъ, но я не вижу, какъ это относится къ настоящему случаю.
— Почему же, добрѣйшій Василій Павловичъ, вы не хотите поставить себя на мѣсто Мейера? Представьте, что къ вамъ явился бы посланный съ несомнѣннымъ порученіемъ ослѣпить вашъ эскадронъ, и сталъ бы васъ спрашивать, какъ это всего удобнѣе исполнить. Справедливо ли было бы обзывать васъ измѣнникомъ, еслибы вы отвѣтили: „исполняйте ваше порученіе, но я никакого совѣта подать вамъ не могу“.
На другой день уже приступлено было къ работамъ. Разысканы большія лодки, на которыя были посажены гребцами казаки изъ прикомандированной къ нашему эскадрону Донской сотни; а наши уланы были посланы отламывать камни отъ громаднаго, частью уцѣлѣвшаго мола, сложеннаго на восточной окраинѣ бухты руками тысячей хохловъ, положившихъ во множествѣ свои кости на этой работѣ. О ширинѣ громаднаго мола можно судить по разсказу, будто бы императрица Екатерина Великая проѣхала шестерикомъ въ каретѣ до самаго конца мола и, повернувши назадъ, пожаловала строителю его орденъ и уѣхала въ Ревель. Прибавляютъ, что не успѣла она доѣхать до Екатериненталя, какъ прибылъ курьеръ съ извѣстіемъ, что бурей прорвало молъ. Повторяю разсказъ старожиловъ.
Чуть не цѣлую недѣлю нѣсколько лодокъ возили камень и валили его въ пустой трюмъ корабля. Но корабль и не думалъ погружаться въ воду. Тогда Василій Павловичъ рѣшилъ, что надо прорубить бокъ. Поѣхали съ топорами и съ великимъ трудомъ пробили отверстіе. На другое утро корабль погрузился до палубы въ воду и, не взирая на новые подвозы камня, погружаться далѣе не хотѣлъ.
— Я вамъ не совѣтую, сказалъ мнѣ Мейеръ, глядя съ берега на всю работу, — ѣздить туда на корабль. Это можетъ кончиться весьма трагически. Никто не можетъ опредѣлить момента, въ который вся масса разомъ пойдетъ ко дну, и тогда она всѣ лодки съ людьми утянетъ въ образованный ею водоворотъ.
Къ вечеру поднялась жестокая буря, а къ утру корабль погрузился носомъ въ воду, высоко поднявъ корму, да такъ и остался, такъ какъ люкъ уже былъ залитъ водою.
Эскадроны наши стояли по разнымъ фольваркамъ, а офицеры размѣщались по помѣщикамъ, которые оказывали имъ самое радушное гостепріимство. Не удивительно, что, навѣщая товарищей, мы знакомились и съ ихъ радушными хозяевами. Такъ и намъ пришлось познакомиться съ прекраснымъ семействомъ Б—ге, состоявшимъ изъ пожилаго мужа, жены и трехъ премилыхъ дочерей-дѣвицъ. Большой господскій домъ расположенъ былъ среди лѣса, на берегу обширнаго и прелестнаго озера. Въ одномъ изъ флигелей дома помѣщались постояльцы-офицеры. Тамъ же находился прекрасный билліардъ. Отношенія постояльцевъ къ хозяевамъ были самыя семейныя и, за исключеніемъ часовъ завтрака и обѣда, въ семейномъ кругу появлялись только желающіе. Конечно, за желающими дѣло не стояло, тѣмъ болѣе, что старшая дочь обладала прекраснымъ контральто и охотно пѣла, не заставляя себя долго упрашивать. На озерѣ у самаго берега былъ довольно обширный деревянный плотъ съ вырубленными по угламъ бесѣдками, у которыхъ въ дно были вставлены садки для рыбы, такъ что во всякое время находящимся тутъ же сачкомъ можно было достать для кухни живой рыбы. Свѣтлое, въ нѣсколько верстъ поперечника, озеро было замѣчательно своимъ двойнымъ дномъ. Выѣхавъ на лодкѣ, можно было весло или шестъ воткнуть въ желтоватый мохъ дна, но проткнувши это дно съ нѣкоторымъ усиліемъ, рука начинала погружать длинный шестъ уже безъ всякаго усилія, явно не доставая дна.
Въ одно изъ моихъ посѣщеній, я соблазнился дивною равниною пустыннаго озера и, попросивши мальчика накопать червей, отомкнулъ стоявшій у плота яликъ и, вооружась двумя удочками и парою веселъ, выѣхалъ саженей на сто отъ берега. Повернувшись спиною къ солнцу, я забросилъ удочки съ обоихъ бортовъ. Хотя я и съ малолѣтства знакомъ былъ съ пріемами уженія, но никогда не увлекался имъ въ виду громаднаго терпѣнія, необходимаго при этой охотѣ. Зато въ этотъ разъ, представляющій исключеніе во всей моей жизни, я вполнѣ блаженствовалъ при неслыханной удачѣ. Я едва успѣвалъ снимать съ крючковъ огромныхъ окуней, и только-что оправишь и закинешь крючекъ, какъ другое удилище уже нагибается и трепещетъ, колеблемое могучимъ окунемъ. Часа въ два я наловилъ штукъ сорокъ и кончилъ только потому, что сказалъ самому себѣ: „довольно“. Приставши къ плоту и поджидая мальчика, чтобы распорядиться моимъ уловомъ, я отъ нечего дѣлать сталъ смотрѣть въ одинъ изъ садковъ подъ навѣсомъ бесѣдки. Не шевелясь, я могъ наблюдать, какъ по досчатому полу въ прозрачной глубинѣ станицею расхаживали разныхъ породъ рыбы, среди которыхъ особенное мое вниманіе привлекла большая щука. Болѣе мелкія рыбы, казалось, совершенно привыкли къ присутствію грозной сосѣдки, и я подумалъ, что сытость щуки или же пребываніе въ плѣну дѣлали ее такою миролюбивою. Какъ вдругъ, словно отвѣчая на мою мысль, щука стрѣлою кинулась на довольно значительномъ разстояніи на плотву средняго роста и замерла на мѣстѣ, крѣпко стиснувъ зубами рыбу, пришедшуюся какъ разъ поперекъ ея челюстей. „Что же будетъ дальше?“ подумалъ я. Голова щуки дрогнула, и при этомъ челюсть ея перемѣстилась на вершокъ ближе къ головѣ ея жертвы. За третьимъ такого рода перекусываніемъ голова плотвы скрылась въ челюстяхъ щуки, а остальное туловище торчало изъ нихъ прямо впередъ. Послѣ минутнаго пребыванія въ такомъ положеніи, щука стремительно бросилась впередъ, и рыба была проглочена.
Чѣмъ болѣе приходилось мнѣ самому проживать въ сельской средѣ и испытывать затрудненія, возникающія передъ самымъ гостепріимнымъ хозяиномъ, тѣмъ болѣе цѣню я замѣчательную любезность остзейскихъ дворянъ, проявлявшуюся постоянно во время нашего тамъ пребыванія.
Памятно мнѣ еще одно семейство однофамильцевъ нашего хозяина. Одноэтажный и просторный домъ, расположенный въ молодомъ паркѣ, выходилъ заднимъ фасадомъ на большой прудъ, а переднимъ на развалины католическаго монастыря, частію еще хорошо сохранившагося, такъ что на угольной его башнѣ виднѣлись часы, съ указаніемъ которыхъ сообразовалась вся усадьба. Главный корпусъ монастыря служилъ въ настоящее время превосходнымъ хлѣбнымъ амбаромъ, а другія части развалинъ оставались безъ всякаго употребленія, и окружающіе рвы каменными рѣзными украшеніями напоминали о быломъ своемъ великолѣпіи.
Красивый блондинъ хозяинъ, лѣтъ тридцати пяти, представилъ насъ своей двадцатипятилѣтней красавицѣ женѣ, обворожившей всѣхъ непринужденною привѣтливостью и любезностью.
Такъ какъ мнѣ случилось всего одинъ разъ или два побывать въ этомъ гостепріимномъ домѣ, то не умѣю сказать ничего болѣе опредѣленнаго. Кажется, хозяева были бездѣтны, но тутъ были еще стороннія дамы, которымъ въ свою очередь мы были представлены. Въ надеждѣ на любезную находчивость товарищей, я не могъ отказать себѣ въ осмотрѣ красивыхъ монастырскихъ развалинъ, но тѣмъ не менѣе справлялся съ часами, чтобы во-время появиться въ дамскомъ обществѣ. Къ обѣду въ столовой собралось человѣкъ двадцать. Когда хозяйка попросила насъ къ закускѣ, въ углу той же столовой, украшенной рядомъ фамильныхъ портретовъ, пришлось какъ разъ закусывать подъ портретомъ мужчины среднихъ лѣтъ въ петровскомъ полукафтаньи. Наверху золотой рамы этого портрета кидалась въ глаза большая камышевая трость. Когда я спросилъ хозяина дома о значеніи этой трости, онъ засмѣялся и сказалъ: „не вы одни спрашиваете, что значитъ это странное украшеніе, и мнѣ не разъ приходилось разсказывать его исторію. — Во время проѣзда Петра Великаго по нашему побережью, прадѣдъ мой, вотъ этотъ самый краснощекій мужчина въ мундирѣ, былъ нашимъ дворянскимъ предводителемъ, и когда Петръ, пріѣхавши въ Балтійскій Портъ, потребовалъ отъ моего прадѣда почтовыхъ лошадей, тотъ отвѣчалъ, что почтовыхъ нѣтъ. — „Какъ? для меня нѣтъ?“ воскликнулъ Петръ, и его трость уже познакомилась со спиною моего прадѣда, докончившаго фразу: „я приготовилъ собственныхъ лошадей“. — „Ну прости великодушно! воскликнулъ въ свою очередь Петръ. — Проси у меня, чего хочешь“. — „Подарите мнѣ эту трость на память“, сказалъ мой прадѣдъ. — И вотъ почему вы видите ее наверху его портрета“.
Я увѣренъ, что портретъ и трость существуютъ и по сей день, и никогда не забуду, какъ хозяинъ со слезами на глазахъ говорилъ про императора Николая по случаю неблагопріятныхъ вѣстей изъ Крыма: „нѣтъ, нѣтъ, государь этого не переживетъ“.
Когда вслѣдъ затѣмъ прелестною лѣтнею ночью мы, возвращаясь съ Василіемъ Павловичемъ домой, катили по гладкому шоссе, вспоминая о любезныхъ хозяевахъ, у которыхъ провели день, темносинее безоблачное, звѣздное небо стало загораться самыми яркими огнями, и мнѣ единственный разъ въ жизни довелось въ эту ночь въ теченіи какого-нибудь часа видѣть сѣверное сіяніе въ блескѣ, какого великолѣпнѣе едва-ли можетъ быть на полюсѣ. Чего тутъ не было, начиная съ самыхъ разноцвѣтныхъ радугъ, огненныхъ сноповъ и фонтановъ! Все это, возникая на сѣверномъ краю горизонта, раздѣлялось на двѣ половины, только въ обратномъ смыслѣ, какъ это бываетъ между правою и лѣвою перчаткой, или дѣйствительнымъ предметомъ и его отраженіемъ въ зеркалѣ. Конечно, всякій искусственный, людской фейерверкъ показался бы рядомъ съ этою мощною картиною и блѣднымъ, и грубымъ. Каждый разъ, когда я вспоминаю это могучее явленіе, я не могу отдѣлаться отъ мысли, что оно своею изумительною правильностью лучше всего служитъ иллюстрацией мысли о мірѣ, какъ нашемъ субъективномъ представленіи. Ибо, предполагая на ночномъ горизонтѣ причину, вызывающую въ глазахъ свѣтовыя ощущенія, нельзя не признать, что вся эта волшебная картина съ раздѣленіемъ на отдѣльные цвѣта, съ огненными снопами и фонтанами, строго соотвѣтственными въ обратномъ порядкѣ, есть произведете пары горизонтально расположенныхъ глазъ.
Не смотря на военныя дѣйствія, внутренняя жизнь страны шла своимъ порядкомъ, и отецъ мой и на этотъ разъ, какъ и въ послѣдніе годы, проводилъ зиму въ Орлѣ, куда на праздники пріѣзжалъ изъ своего Клейменова отдѣленный женатый сынъ Василій и харьковскій студентъ Петръ. Изъ доходившихъ ко мнѣ писемъ я зналъ о балахъ, даваемыхъ отцомъ. Мнѣ писали, что одинъ изъ нихъ онъ самъ начиналъ вальсомъ съ Надинькой, несмотря на свои 84 года.
Въ послѣднее время случилось для брата Василія весьма непріятное обстоятельство. Вызвавшись срѣзать отцу мозоль, онъ слегка зацѣпилъ за живое, такъ что показалась кровь. Но вмѣсто того чтобы такой ничтожный обрѣзъ безслѣдно исчезъ, на другой день вокругъ него образовалось черное пятно, заставившее, какъ меня увѣдомляли, въ нѣсколько дней слечь въ постель такого могучаго человѣка, какъ отецъ. Отецъ, какъ я узналъ впослѣдствіи, говорилъ брату Василію съ раздраженіемъ: „спасибо! усердно поработалъ!“ Два лучшихъ орловскихъ медика напрасно старались помочь бѣдѣ.
По полученіи извѣстія о случившемся, я тотчасъ же запросилъ своего зятя, кіевскаго доктора Матвѣева, который отвѣтилъ, что это старческое умираніе оконечностей, проявляющееся антоновымъ огнемъ, котораго прекратить невозможно.
Отецъ, убѣдившись, что у него во всей ступнѣ антоновъ огонь, рѣшилъ, что надо отрѣзать ногу. Хотя оба лѣчившихъ его орловскихъ медика Кортманъ и Майдель титуловались медико-хирургами, но когда дѣло дошло до операціи, оба стали отказываться и рѣшили дѣло жребіемъ, по которому рѣзать досталось Кортману. Могучій старикъ самъ держалъ ногу безъ всякой сторонней помощи и только во время операціи спросилъ раза два: „ну да скоро ли вы тамъ“? Послѣ операціи онъ нѣкоторое время действительно чувствовалъ себя лучше, и рана стала подживать.
Въ это время высланный мнѣ еще раннею весною грайворонскій жеребчикъ по нерасторопности проводника, не пошедшаго слѣдомъ за полкомъ, вернулся къ отцу. Отецъ, очень гордившійся этой породистою лошадью, по имени Глазунчикъ, съ сожалѣніемъ писалъ мнѣ объ этой неудачѣ. Конечно, лежа въ постели послѣ операціи, онъ диктовалъ находившемуся при немъ сыну Василію, но подписался самъ. Онъ звалъ меня при этомъ въ отпускъ по домашнимъ обстоятельствамъ, въ качествѣ главнаго повѣреннаго, и изъ этого письма, къ сожалѣнію, утраченнаго, у меня въ памяти уцѣлѣла фраза, нѣсколько разъ въ немъ повторенная: „жаль, Глазунчикъ до тебя не дошелъ. Но, Богъ дастъ, поживемъ, другаго наживемъ“. Явно, что бѣдному старику сильно хотѣлось жить. Врагъ всякихъ столкновеній изъ-за имущественныхъ интересовъ, я благодарилъ отца за его ко мнѣ довѣріе, но не безъ основанія выставлялъ неблаговидность съ моей стороны просьбы объ отпускѣ въ военное время. Въ скорости письма съ траурнымъ сургучемъ извѣстили меня о смерти бѣднаго отца. Рана, начинавшая понемногу заживать, такъ что старикъ по временамъ принималъ уже сидячее положеніе на постели, — вдругъ почернѣла, а въ то же время почернѣли подъ шеей и жѐлѣзы. Почти до самой смерти онъ сохранилъ память и присутствіе духа.
Думая о процессѣ нравственнаго питанія человѣческаго сердца, невольно припоминаешь примѣры кустарниковъ, сходящихъ по обстоятельствамъ со стѣны къ ея подножію на болѣе питательную почву. Очевидно, у подобнаго растенія есть моментъ, когда оно все еще питается прежней почвой и едва только вкореняется въ новую. И у растенія, и у человѣка въ томъ и въ другомъ случаѣ вся сила связи зависитъ отъ ея, такъ сказать, органической искренности.
Жизненнымъ теченіемъ въ свое время унесло меня изъ родныхъ Новоселокъ въ Новороссійскія степи, a затѣмъ, какъ бы по мановенію волшебнаго жезла, перебросило оттуда къ Балтійскому морю въ совершенно новую обстановку. Но оглядываясь назадъ, я не могу не сознавать, что самымъ чувствительнымъ нервомъ, охранявшимъ мою связь съ прошлымъ, являлась переписка съ И. П. Борисовымъ. Помимо братской дружбы, связывавшей насъ съ малолѣтства, какъ не сказать, что чувство его ко мнѣ усиливалось отраженіемъ того роковаго пламени, которымъ онъ неизмѣнно горѣлъ къ Надѣ, и которое его окончательно испепелило. Командуя Куринскою ротой при Ланчсхутѣ, Чолохѣ и Башъ-Кадыкларѣ, онъ подробно описывалъ мнѣ всѣ походы, всю бивачную жизнь и поистинѣ геройскіе подвиги полка. Еслибы я вздумалъ воспроизводить здѣсь интересныя письма Борисова, которыми мы въ свое время упивались съ милыми Щ—ми, то это далеко завело бы меня въ сторону отъ прямой дороги.
Тѣмъ не менѣе привожу здѣсь письмо Борисова, какъ человѣка, которому еще долго суждено было идти въ жизни объ руку со мною.
„Вчера вернулся изъ Кутаиса, куда на минуточку съѣздилъ провѣдать нашихъ раненыхъ. Нашелъ ихъ какъ нельзя лучше расположившимися въ домѣ у военнаго губернатора князя Гагарина, и не терпи они страданій непобѣдимыхъ еще для человѣчества, то лучше бы и жизни не надо. Вотъ у нихъ-то прочелъ я Каленика[1], и нужно ли тебѣ говорить, другъ мой, сколько навалилось воспоминаній прошлаго. Я не зналъ вѣдь твоего геніальнаго деньщика, а все, что тебя окружаетъ и живетъ съ тобою, мнѣ необходимо знать, какъ дополненіе самого тебя, самаго необходимѣйшаго изъ остатковъ счастливыхъ моихъ временъ. Я люблю безгранично предаваться прошлому, когда въ немъ видится твоя физика. Жалѣю поминутно, что ты далеко, но все-таки благословляю судьбу, что ты вышелъ на настоящую дорогу; тутъ ты лучше сохранишься, и вѣрнѣе обезпечены будущія твои и мои житейскія помышленія. Среди всѣхъ кочевьевъ и битвъ я ихъ не откладываю совсѣмъ, — подумываю иногда, такъ про себя, вернусь же когда-нибудь я изъ Азіи, увижу и тебя, а тамъ увидимъ, какъ жить-то будетъ лучше. Не хотѣлъ бы видѣть тебя здѣсь, потому что, какъ будто нарочно, судьба преслѣдуетъ меня во всемъ, что мнѣ болѣе дорого по сердцу. Были у насъ дѣла жаркія, и безъ примѣси грусти не могу о нихъ вспомнить: потерялъ лучшихъ моихъ товарищей, съ которыми не то что служилъ, но жилъ вмѣстѣ; замѣнить ихъ некѣмъ, а одиночество такъ тяжело, что начинаю впадать въ прежнюю тоску, отъ которой не находилъ мѣста. Мнѣ дѣлали разныя предложенія перейти въ Штабъ; тогда я отказался, теперь быть можетъ рѣшусь. Вѣрно ты гдѣ-нибудь да прочтешь о дѣлахъ въ Гуріи, о сраженіи при Ланчсхутѣ 27 мая и на р. Чолохѣ 4 іюня; я въ обоихъ случаяхъ былъ участникомъ, и случайности боевъ этихъ доставили и мнѣ возможность быть замѣтнымъ участникомъ. Оба дѣла такъ прославили наши Куринскіе батальоны, что съ другими не хотѣлось бы и становиться въ ряды. Князья Гуріи задаютъ намъ пиры, угощаютъ всѣмъ, чѣмъ богаты. Не довольно того, что приглашаютъ къ себѣ, но и въ лагерь присылаютъ вино, зелень, даже говядину, людямъ водку; видя, чувствуя въ душѣ, что это заслужено кровью, испытываешь уваженіе къ себѣ, къ товарищамъ, къ молодцамъ солдатамъ, съ которыми составляешь какую-то нераздѣлимую единицу. Вотъ истинная награда за всѣ лишенія и опасности. Твой Каленикъ вѣрно бы отозвался на это своимъ: хи, хи, хи! — а наши Ахультинцы толкуютъ одно: „Што турки! дрянь! стоило ли сюда за ними прибѣгать! Дай-ка хранцуза! Што они тамъ въ Одесту-то суются, на хохловъ лѣзутъ! Мы бы ихъ и здѣсь проморозили!“ Получилъ я недавно отъ Ивана (прикащика) изъ Фатьянова письмо; оно отъ 8 мая, а 7-го скончался твой почтенный батюшка. По давно полученному письму отъ Васи[2], я ждалъ уже эту грустную вѣсть, но получить и прочесть, что уже все кончено, было такъ больно, такъ тяжело. Я отъ него кромѣ добра во всю мою жизнь ничего не зналъ и искренно любилъ старичка со всѣми его особенностями. Уѣзжая въ послѣдній разъ изъ нашихъ краевъ, я не представлялъ себѣ, что не увижу его болѣе, надѣялся, что война къ осени потухнетъ, и я опять буду травить русаковъ. Но видно не судьба и въ этихъ надеждахъ. Прости, душа моя, и вѣрь, что столько у меня къ тебѣ дружбы, братской дружбы, что хотѣлъ бы безконечно съ тобою быть хотя въ мысляхъ. Но и тутъ препятствіе: началъ это письмо нѣсколько дней тому назадъ командиромъ первой Караб. роты, а окончилъ дежурнымъ штабъ-офицеромъ Гурійскаго отряда; у насъ 20 бат., пропасть милиціи, госпиталей, транспортовъ и еще болѣе бумагъ. Со вчерашняго дня начались мои подвиги на этомъ поприщѣ. Ты самъ отъявленный писака, знаешь, что это за гиль. Нѣтъ писарей, нѣтъ нужныхъ офицеровъ, но есть желаніе оправдать выборъ начальства, назначившаго меня и не по чину, и не по росту. Авось Богъ поможетъ! Вотъ еслибы ты-то былъ поближе, такъ бы и вцѣпился! Христосъ съ тобою, другъ мой.
Кромѣ немногочисленныхъ поѣздокъ въ гости, мнѣ, особливо къ концу лѣта, приходилось хлопотать о ружейной охотѣ, которую я страстно любилъ всю жизнь. Но этимъ лѣтомъ хорошо поохотиться мнѣ не удалось, такъ какъ лягавому моему понтеру, названному въ честь англійскаго адмирала Непиромъ, еще не было году.
Провѣдавши какимъ-то образомъ о предстоящемъ днѣ рожденія милаго хозяина, офицеры нашего эскадрона втайнѣ приготовили къ этому дню празднество, заказавъ серебряный кубокъ у Сазикова въ Петербургѣ. Не смотря на привезенныхъ трубачей, дорогую закуску и шампанское, празднество было самое семейное, такъ какъ, не желая безпокоить хозяина, мы не пригласили никого изъ стороннихъ. Не знаю, былъ ли нашъ сдержанный хозяинъ въ душѣ доволенъ нашимъ пребываніемъ, но я все таки радуюсь, что мы хотя отчасти выразили ему нашу признательность.
Стояла тихая и ясная погода, но утренніе морозы давно указывали на осень. Однажды, когда мы были въ сборѣ въ нашемъ флигелѣ, часовъ въ десять утра, прискакалъ казакъ съ маяка и передалъ Василію Павловичу слѣдующую записку отъ маячнаго офицера.
„Сорокапушечный англійскій фрегатъ тихо входитъ въ рейдъ Балтійскаго Порта“.
Поднялась суматоха. Суматоха во время опасности есть слѣдствіе непривычки; но мнѣ кажется, что она истекаетъ изъ основной русской черты, съ которою намъ постоянно приходится считаться. Это та же черта, которая усаживаетъ или укладываетъ человѣка въ вагонѣ такъ, какъ будто другимъ мѣста не нужно, и при входѣ заставляетъ его не затворять за собою двери.
— A мнѣ, Василій Павловичъ, куда же со взводомъ? спросилъ я.
— Конечно, вамъ слѣдуетъ сѣдлать и, въ случаѣ надобности, отступать по шоссе къ Ревелю, а никакъ не къ Балтійскому Порту противъ фрегата.
Прискакавши въ третій взодъ, я велѣлъ сѣдлать и, приказавъ взводному дожидаться моего возвращенія, отправился на своемъ подъѣздкѣ вдоль высокаго, скалистаго берега къ Балтійскому Порту, куда съ моря дѣйствительно тихо надвигался громадный фрегатъ, выставлявшій ряды своихъ пушекъ. Василія Павловича я засталъ въ самомъ Балтійскомъ Портѣ на спускѣ къ гавани. Хотя до фрегата было болѣе двухъ верстъ, но можно было и невооруженными глазами ясно видѣть всѣ крупныя на немъ движенія и, оборотивши голову назадъ, я увидалъ, какъ двѣ шлюпки спустились съ корабля на море и потомъ, при равномѣрныхъ взмахахъ веселъ, стали направляться къ нашей гавани.
— Василій Павловичъ, спросилъ я, — вѣдь это, кажется, десантъ?
— Конечно, отвѣчалъ Василій Павловичъ. — A гдѣ же вашъ взводъ?
— Вы сами приказали оставить его у маяка засѣдланнымъ на случай отступленія.
— Помилуйте! болѣзненно отозвался Василій Павловичъ: — что же про насъ скажутъ, если мы уйдемъ, а они, въ числѣ нѣсколькихъ десятковъ, явятся сюда хозяйничать? Скачите къ маяку и сію же минуту ведите сюда взводъ.
Могу съ извѣстною гордостью сказать, что ниразу не надорвалъ и не испортилъ ни одной лошади, чувствуя мѣру, дальше которой не слѣдуетъ напрягать ея силъ. Я зналъ, что со взводомъ мнѣ обратно скакать такъ сильно не придется и потому на эти полторы или двѣ версты пустилъ рѣзваго своего подъѣздка во всю прыть. По мѣрѣ удаленія отъ бухты, высокій берегъ все болѣе скрывалъ отъ меня происходящее на рейдѣ и, подскакивая къ кустарнику, окружавшему взводныя конюшни, я обрадовался, увидавъ шапки моихъ уланъ, старавшихся изъ кустовъ вглядѣться въ даль дороги.
— Къ конямъ! крикнулъ я, проносясь мимо первыхъ, — но къ ужасу услыхалъ слова: „кони разсѣдланы“.
— Кто приказалъ?
— Взводный вахмистръ.
Не желалъ бы я переживать снова минуту этого извѣстія. Мнѣ уже представлялось, что десантные штуцерные, быстро наступая на насъ, безнаказанно издали бьютъ нашихъ лошадей и людей, пока мы возимся съ сѣдланіемъ.
„Вотъ онѣ, подумалъ я, дешевыя отруби вмѣсто дорогаго овса! Это онѣ боятся простоять лишній часъ подъ вьюкомъ, а не боятся, — чуть было я не сказалъ, впадая въ ту же самую ошибку, — подвергать подчиненнаго позору, — вмѣсто того чтобы сказать: подвергать ввѣренную часть истребленію“.
Когда наконецъ взводъ сѣлъ на коней, я повелъ его справа рядами мимо смотрѣвшаго на насъ въ упоръ фрегата къ Балийскому Порту. Остановивъ людей въ нѣкоторомъ углубленіи, я проѣхалъ къ главной улицѣ, гдѣ у угловъ, ближайшихъ къ пристани, нашелъ спѣшившихся казаковъ, держащихъ винтовки наготовѣ. У самой пристани я увидалъ въ шлюпкахъ англійскихъ матросовъ съ засученными рукавами и съ голыми икрами. При этомъ видѣ, я долженъ признаться, потерялъ всякую сообразительность.
— Долго ли же мы будемъ на нихъ глядѣть? крикнулъ я казакамъ, забывая, что на одной изъ шлюпокъ колыхался бѣлый флагъ.
— Не позволяютъ, ваше в-діе, жалобно отозвался казакъ. У каждаго, говорятъ, по двое золотыхъ часовъ.
Почти на самомъ концѣ деревяннаго мола, четвероугольною рамою окружающаго гавань, я замѣтилъ англійскаго офицера въ форменномъ фракѣ съ золотыми пуговицами. Стоя саженяхъ въ пятнадцати отъ берега, онъ, очевидно, стѣснялся своимъ одиночествомъ и медленно, переступая съ ноги на ногу, приближался ко мнѣ, стоявшему на берегу ближе всѣхъ къ молу. Это былъ, какъ сообщили мнѣ наши младшіе офицеры, лейтенантъ фрегата, тогда какъ старшій офицеръ ушелъ съ Василіемъ Павловичемъ и Мейеромъ, единственно свободно владѣвшимъ англійскимъ языкомъ, въ домъ послѣдняго для какихъ-то переговоровъ. Дѣло, какъ я потомъ узналъ отъ Василія Павловича, было въ желаніи англичанъ запастись прѣсною водою; но, очевидно, такое требованіе было пустымъ предлогомъ, такъ какъ по другую сторону бухты на небольшомъ обитаемомъ островѣ, безъ сомнѣнія, была прѣсная вода, запасаться которою мы никакимъ образомъ фрегату помѣшать не могли.
Стоящій противъ меня рыжеватый офицеръ, въ фуражкѣ съ кокардою, хотя и медленно, все приближался и, подойдя шаговъ на десять, уже взялся подъ козырекъ, на что я отвѣчалъ ему тѣмъ-же. A затѣмъ, подойдя уже шага на два, онъ спросилъ по-англійски, насколько я понялъ, о здоровьи императора Николая. Я поблагодарилъ и отвѣчалъ вопросомъ о здоровьи королевы. Но на этомъ разговоръ нашъ кончился за невозможностью для меня вести его по-англійски, а для англичанина — на какомъ-либо другомъ языкѣ. Если я понималъ его вопросы, напримѣръ, — ловлю-ли я рыбу, то „à la ligne, à l’hameçon“ и „mit der Angel“ — были для него одинаково непонятны.
Тѣмъ временемъ сидѣвшіе въ катерахъ, наполненныхъ огнестрѣльнымъ и холоднымъ оружіемъ, дюжіе матросы добрались къ самому берегу и вышли на него, отрѣзая насъ такимъ образомъ отъ нашихъ казаковъ. Но такъ какъ ихъ старшій былъ у насъ въ городѣ, то на подобную вольность не стоило обращать вниманія. Дюжіе моряки показались мнѣ почему-то шотландцами, но спросить объ этомъ я моего собесѣдника не умѣлъ. Однако, указывая на нихъ пальцемъ и глядя въ глаза лейтенанту, я вопросительно произнесъ:
— Вальтеръ-Скоттъ?
И мой собесѣдникъ догадался.
— Есъ, есъ, закивалъ онъ головою, ту паи, ту Вальтеръ-Скоттъ.
Считая себя, въ качествѣ поручика императорской гвардіи, старшимъ противъ королевскаго лейтенанта, я разрѣшилъ себѣ закурить папироску, причемъ счелъ за безвредную любезность предложить такую-же моему собесѣднику. Не успѣли мы докурить нашихъ пипиросокъ, какъ вернулся парламентеръ съ обѣщаніемъ Василія Павловича дать на завтрашній день положительный отвѣтъ. И я былъ очень радъ прервать успѣвшую мнѣ надоѣсть далеко не краснорѣчивую бесѣду.
Покуда я отводилъ взводъ на ночлегъ, къ начальнику дивизіи полетѣла летучка съ донесеніемъ о случившемся и просьбою инструкціи, а на другое утро уже на пустой каменный фольваркъ подъ самымъ городомъ прибылъ на подводахъ батальонъ гвардейской пѣхоты и конная баттарея, и приготовлена была шлюпка съ шестью казаками гребцами, на которой я долженъ былъ отвезти письменный отвѣтъ Василія Павловича командиру фрегата, соотвѣтственно ожидаемому распоряженію начальника дивизіи. Рѣшено было мнѣ оставаться при этомъ въ походной формѣ, т. е. въ вицъ-шапкѣ и сюртукѣ. Во второмъ часу дня на шоссе показалась пыль, и коляска начальника дивизіи пронеслась въ домъ Мейера, куда поспѣшилъ и Василій Павловичъ. Оказалось, что англичане были увѣрены, что бывшая крѣпость, совершенно заросшая травою со временъ Екатерины, подобно всему побережью, — скрытно вооружена нами. Храбрясь на словахъ, англичане тѣмъ не менѣе не рѣшались брать воду. Въ дѣйствительности-же мы могли только плохо мѣшать ихъ высадкѣ, защитить-же городъ, какъ выражался запуганный Мейеръ, отъ окончателънаго разгромленія мы были не въ силахъ.
Черезъ часъ начальникъ дивизіи поручилъ Василію Павловичу никого не посылать на фрегатъ съ отвѣтомъ, въ которомъ нуждается непріятель, а не мы, а въ случаѣ ихъ запроса отвѣчать, что мы воды не дадимъ. Составленный Мейеромъ отвѣтъ былъ переданъ прибывшему въ пять часовъ дня новому съ фрегата парламентеру, и, въ ожиданіи фактическаго разрѣшенія дѣла, всѣ наши небольшія силы расположились на ночлегъ бивуакомъ подъ самымъ городомъ. Между прочимъ и я ночевалъ на своей желѣзной кровати въ саду, подъ сильно покраснѣвшею отъ утреннихъ морозовъ яблонею. Слуга, принесшій мнѣ воды умыться и мою обычную утреннюю кружку кофе, сообщилъ, что въ ночь фрегатъ снялся съ якоря и ушелъ невѣдомо куда, и всѣ наши сподвижники собираются возвратиться на свои стоянки.
Между тѣмъ моя невинная папироска, предложенная англичанину, чудь не надѣлала мнѣ бѣды. Изъ Петербурга послѣдовалъ вопросъ вслѣдствіе берлинской журнальной статьи о Bruderschaft’s Pfeifchen (дружественной трубочкѣ), выкуренной гвардейскими офицерами съ англичанами. Какая, подумаешь, забота о безупречной чистотѣ нашего патріотическаго чувства! Какъ-бы то ни было, слѣдствіемъ этого небольшаго событія было переселеніе нашего эскадроннаго штаба, въ лицѣ Василія Павловича и моемъ, такъ какъ мы съ нимъ постоянно были неразлучны, — съ мызы Лецъ въ городъ Балтійскій Портъ, гдѣ намъ отведена была въ домѣ Мейера небольшая, но прекрасная квартира въ бельэтажѣ съ видомъ на рейдъ и на противоположный островъ.
Съ этимъ вмѣстѣ я снова поступилъ на должность домашней хозяйки, что при сожительствѣ съ такимъ невзыскательнымъ человѣкомъ, какъ Василій Павловичъ, было не особенно трудно. Каждое первое число я сводилъ мѣсячный расходъ и дѣлилъ его пополамъ. Но каковъ-бы ни оказался итогъ, т. е. падалъ-ли расходъ до двадцати пяти рублей, или возвышался до ста рублей на брата, отзывъ Василія Павловича былъ неизмѣненъ.
— Ахъ, А. А., только вы въ состояніи вести дѣла такъ экономически.
Василій Павловичъ былъ человѣкъ, не получившій большаго образованія, но далеко не глупый, добрый и не чуждый умственныхъ стремленій. Въ одиночествѣ безбрачной жизни онъ самоучкой мало по малу прошелъ всю математику до интеграловъ включительно, а также не чуждался историческихъ сочиненій. Юморъ его даже надъ самимъ собою былъ неистощимъ. До поступленія моего въ уланы я его не встрѣчалъ, хотя зналъ осталъныхъ четырехъ его братьевъ М—ыхъ, съ которыми связывало меня хотя и отдаленное, но двойное родство. Справедливо замѣчаніе, что природа не повторяется, но справедливо и то, что она держится извѣстнаго типа, по которому вы съ перваго взгляда отличаете дубовый листъ отъ всякаго другаго. Въ пяти братьяхъ М—ыхъ невозможно было не признать самою основною и роковою чертою ихъ увлеченіе женщинами. Это увлеченіе съ полною силою передалось и въ слѣдующее поколѣніе. У Василія Павловича къ этому привзошла и страсть къ картамъ.
Нѣтъ ничего пріятнѣе проживанія денегъ, но зато нѣтъ ничего тяжелѣе наживанія ихъ не посредствомъ какого-нибудь удачнаго предпріятія, а микроскопическимъ ежеминутнымъ воздержаніемъ. Представителями такихъ противоположныхъ пріемовъ являлись мы съ Василіемъ Павловичемъ, и онъ иногда указывалъ на это, выставляя теорію идеала игрока. Игрокъ, по его мнѣнію, любитъ не барышническую наживу, а самую игру, трепетъ, который порою не имѣетъ себѣ равнаго даже въ минуту рукопашной битвы. Играя собственными чувствами, игрокъ стремится овладѣть и душою своего противника, и поэтому въ его домѣ должно быть подъ руками все могущее привлечь самые разнообразные вкусы. Тамъ должна быть молодость, красота, изящныя искусства, великолѣпный столъ и вина, и т. д.
— Вотъ вы, А. А., строите вашу жизнь на томъ, чтобы у себя постоянно урѣзывать; но этимъ вы никогда не добьетесь большихъ средствъ. А вы, напротивъ, заведите большое колесо и тогда увидите, что большія средства сами хлынутъ на него и заставятъ его вертѣться.
Въ теоріи я не боялся такихъ правилъ, но на практикѣ они нерѣдко доставались мнѣ солоно. Бывало, чуть послѣ двухъ-трехъ ночей, проведенныхъ Василіемъ Павловичемъ внѣ дома, услышу вкрадчивый голосъ: „а я, A. A., рѣшаюсь безпокоить васъ“, душа у меня такъ и замретъ: знаешь, что придется дать взаймы рублей восемьсотъ, т. е. все накопленное съ большимъ трудомъ, и затѣмъ, получая по частямъ долгъ, переживать снова тѣ же нравственныя усилія.
Потому ли, что наша Балтишпортская жизнь выходила особенно уединенною, или потому, что отдѣльное хозяйство требовало большихъ заботъ, Василій Павловичъ сталъ чаще отлучаться въ Ревель; а я, хотя и завѣдывалъ въ это время эскадрономъ, проѣзжалъ по старой памяти иногда къ милымъ хозяевамъ въ Лецъ.
— Василій Павловичъ уѣхалъ въ Ревель? спросилъ меня однажды Рамъ, — онъ вѣрно будетъ тамъ у генерала Курселя?
— Этого я вамъ сказать не умѣю: — городъ невеликъ, и встрѣча ихъ возможна. Но что вамъ угодно сказать?
— Ахъ, со вздохомъ отвѣчалъ Рамъ, — я вынужденъ говорить о человѣкѣ, составляющемъ тяжелый крестъ нашей фамиліи. Это нѣкто баронъ Кекскуль, мужъ сестры моей, состояніе которой онъ промоталъ, и котораго я стараюсь видѣть какъ можно рѣже. Но сегодня онъ обѣдаетъ у меня и собирается познакомиться съ вашимъ эскадрономъ, къ которому, какъ увѣряетъ, причисленъ волонтеромъ. Онъ просилъ меня замолвить слово Василію Павловичу, чтобы тотъ далъ ему для ѣзды фронтовую лошадь, на что онъ имѣетъ будто бы разрѣшеніе генерала Курселя. Да вотъ онъ, легокъ на поминѣ, и самъ. Не могу вамъ предсказать большаго удовольствія отъ этого знакомства.
Въ комнату, дѣйствительно, сильно стуча толстыми подошвами и звеня шпорами, вошелъ мужчина, на видъ лѣтъ пятидесяти пяти, съ сѣдыми усами, сливающимися съ такими-же бакенбардами. Войдя въ комнату, онъ снялъ съ головы надѣтый на бекрень гусарскій вицъ-киверъ безъ козырька. На немъ была синяя шерстяная блуза, подпоясанная гусарскою портупеей съ волочащеюся саблей; на той же портупеѣ болталось громадное огниво на цѣпочкѣ и красный кисетъ съ торчащимъ изъ него чубучкомъ. На правой рукѣ висѣла казачья нагайка. Тѣло его было кверху отъ пояса преувеличенно откинуто назадъ, что при небольшемъ ростѣ придавало ему комически задорный видъ.
— Честь имѣю рекомендоваться, сказалъ онъ, протягивая мнѣ руку, — будущій вашъ товарищъ, изюмскій казакъ, Кекскуль. Я завтра явлюсь къ вамъ въ эскадронъ и, надѣюсь, вы меня примете по-братски.
Конечно, я по возможности старался быть любезнымъ и объявилъ, что мы завтра будемъ поджидать его въ Балтійскомъ Портѣ, куда сегодня вечеромъ я жду и эскадроннаго командира.
Хотя мы съ Василіемъ Павловичемъ обычно не употребляли крѣпкихъ напитковъ, тѣмъ не менѣе у насъ всегда была на всякій случай водка и вино; и на другой день намъ пришлось угощать ими новаго товарища, про котораго всѣ знали, что онъ выпить не дуракъ. По мѣрѣ учащавшихся рюмокъ хересу, языкъ старика становился развязнѣе, и мы въ скорости узнали главнѣйшія обстоятельства его жизни, которыми онъ только и гордился. Когда-то онъ бросилъ въ Курляндіи домъ отца и опредѣлился въ Изюмскій гусарскій полкъ, едва-ли не въ тѣ времена, когда тотъ былъ еще казачьимъ. „Я казакъ“ — было любимымъ его восклицаніемъ, и въ пылу разсказа, въ подтвержденіе своихъ словъ, онъ распахнулъ блузу и показалъ намъ на груди очертаніе пылающаго сердца и подъ нимъ крупную подпись синими пороховыми буквами: изюмскій казакъ.
Надо сказать, что тяжеловатое это посѣщеніе, кажется, и не повторялось, и я, быть можетъ, не упомянулъ бы объ этой личности, не будь она въ то время общеизвѣстной.
О самомъ Балтійскомъ Портѣ рѣшительно ничего сказать не умѣю. Несмотря на небольшую, главную улицу съ прекрасными на видъ каменными домами, городъ носилъ какой-то декоративный характеръ. Это было точно улица на картинѣ, на которой художникъ забылъ помѣстить людей, и, сколько на нее ни смотри, никогда не дождешься ни проѣзжаго, ни прохожаго. Исключеніе можно было видѣть только съ ранняго утра часовъ до десяти на гавани, куда въ эту пору съѣзжались лодки рыболововъ, наполненный серебристою килькою ночнаго улова. Въ эти часы было изумительно видѣть то множество женщинъ, которыя съ ведрами прибѣгали за продажною рыбой, которую онѣ приготовляютъ съ пряностями и разсылаютъ по всей странѣ. Странно и характерно, что рыболовами оказываются не мѣстные жители, а крестьяне береговъ Ильменя, которые къ осеннему лову кильки въ лодкахъ своихъ отправляются внизъ по Волхову и Невѣ въ открытое море, даже, очевидно, не стѣсняясь иностранною блокадою береговъ.
Вмѣстѣ съ приливомъ по нашему побережью бумажныхъ денегъ, мелкая серебряная монета совершенно исчезла изъ обращенія. Но у военныхъ людей всюду бываютъ благодѣтели. Такимъ для насъ въ Ревелѣ былъ магазинъ торговца, коего фамиліи на вывѣскѣ предшествовала частица фонъ. Эта частица и гербы не рѣдкость въ нѣмецкихъ бюргерскихъ фамиліяхъ. Ловкій хозяинъ, при посѣщеніи магазина нашимъ братомъ, бралъ въ руки аспидную доску и, глядя посѣтителю мягко въ глаза, вопрошалъ:
— Чѣмъ прикажете служить, господинъ фонъ? и вслѣдъ затѣмъ на доскѣ записывалось: говядина, табакъ, одеколонъ, персидскій коверъ, шпоры, эполеты, горчица и т. д.
Конечно, за всѣмъ этимъ разсылались мальчики въ надлежащіе магазины. Но вамъ подавался одинъ счетъ и надлежащая сдача съ крупной ассигнаціи болѣе мелкими бумажками и даже почтовыми марками.
Не берусь объяснить, почему въ тѣ времена я любилъ щеголять самою плотною и дорогою шелковою матеріей на халатѣ. Любезный Василій Павловичъ зналъ мою слабость и, вернувшись однажды изъ Ревеля, сталъ извиняться, что вмѣсто необходимыхъ десяти аршинъ матеріи, купилъ остатокъ въ восемь съ половиною, такъ какъ матерія очень плотна и прочна. Матерія дѣйствительно оказалась темновишневымъ репсомъ, завивающимся въ трубку. Конечно, не далѣе какъ черезъ полчаса передо мною предсталъ худенькій мѣстный художникъ портной, который въ свою очередь пришелъ въ восторгъ отъ матеріи, хотя призналъ, что восьми съ половиною аршинъ слишкомъ мало для халата на ватѣ.
— Какъ же быть? воскликнулъ я.
— Тутъ надо штудировать, глубокомысленно и успокоительно отвѣчалъ художникъ. И дѣйствительно, когда онъ принесъ халатъ, я убѣдился въ его глубокомысліи: косой воротникъ былъ простеганъ такими узорами, подъ которыми невозможно было замѣтить, что весь онъ составленъ изъ микроскопическихъ обрѣзковъ.
Около этого времени старшій нашъ дивизіонеръ произведенъ былъ въ генералы и получилъ полкъ на западной границѣ. Офицеры нашего полка устроили торжественные проводы бывшему товарищу въ день его отъѣзда къ мѣсту новаго назначенія. За обѣдомъ въ Морскомъ клубѣ кромѣ нашихъ однополчанъ было нѣсколько генераловъ изъ штаба главнокомандующаго, такъ что присутствующихъ было человѣкъ пятьдесятъ, и при этомъ кругосвѣтной мадерѣ, дорогому рейнвейну и особенно Редереру была оказана должная честь. Мало по малу гости разъѣхались, и оставшіеся распорядители постановили нести на рукахъ виновника торжества черезъ городъ до петербургской гостинницы, гдѣ его ожидалъ экипажъ. Конечно, генералъ протестовалъ противъ подобной демонстраціи, но „одинъ въ полѣ не воинъ“, — отворили двери клуба, пустили трубачей впередъ, подхватили генерала и понесли по улицамъ, на изумленіе скромнымъ обитателямъ города. Сходя вслѣдъ за другими по лѣстницѣ, я мимоходомъ спросилъ въ буфетѣ, сколько выпито шампанскаго, — и получилъ въ отвѣтъ: „семьдесятъ бутылокъ“.
Такъ процессія дошла до обширной столовой петербургской гостиницы. Но здѣсь въ самыхъ дверяхъ произошла небольшая задержка: навстрѣчу входившимъ уланамъ, поставившимъ на ноги генерала, выступили нѣсколько нашихъ товарищей по дивизіи драгунъ со словами:
— Господа, вы здѣсь въ гостяхъ у драгунъ, а потому просимъ васъ не лишать насъ удовольствія позаботиться о вашемъ угощеніи.
— Угощеніе должно быть общее, крикнулъ Василій Павловичъ, искавшій во всемъ примиренія.
— Общее, общее! громогласно подхватило лицо, принимавшее живѣйшее участіе въ угощеніи, помимо сопряженныхъ съ нимъ издержекъ.
Возгласъ встрѣченъ былъ искреннимъ смѣхомъ, и уланы вошли въ залу. Мы, очевидно, застали конецъ табльдота, за которымъ, какъ оказывалось, обѣдали нѣкоторые эстдяндскіе дворяне, привезшіе сыновей для опредѣленія въ полки. Нѣкоторые изъ пріѣзжихъ еще сидѣли за своимъ кофе, и громадная, ослѣпительной бѣлизны, голландская скатерть еще была не снята со стола. Если я не ошибаюсь, послѣ новыхъ бокаловъ и пожеланій, генералъ вырвался отъ бывшихъ товарищей къ ожидавшему его экипажу. Но откупориваніе шампанскаго все входило въ силу. Не потерявшій, повидимому, времени и въ Морскомъ клубѣ эксцентричный Кекскуль развернулся теперь во всю ширину своего казачества; онъ махалъ плетью, увѣрялъ, что его здѣшніе дворяне не признаютъ, потому что онъ курляндецъ, но ему наплевать на все, такъ какъ онъ казакъ; говорилъ, что полицейскій на публичномъ гуляньи требовалъ отъ него входнаго билета, но что онъ показалъ ему плеть и сказалъ: „вотъ мой билетъ“. Воодушевленіе его все росло среди общаго говора и шума; кажется, рѣчи его мало обращали на себя вниманіе, хотя онъ ходилъ уже ногами по столу и вертѣлся на каблукахъ по бѣлоснѣжной скатерти.
Откровенно говоря, мнѣ въ этотъ вечеръ самому пришлось пострадать въ качествѣ улана и поэта. Между драгунами были два брата Калеповскихъ, отца которыхъ я знавалъ въ Херсонской губерніи. Это былъ добрый и толковый баринъ прежнихъ временъ съ хорошимъ состояніемъ. Съ двумя его сыновьями, драгунскими офицерами, я познакомился уже въ Красносельскомъ лагерѣ, гдѣ младшій пріучилъ свою верховую лошадь приходить въ баракъ за сахаромъ. Оба они были хорошіе ребята, но старшій кромѣ того былъ, что называется, поэтъ въ душѣ. Хотя онъ никогда не читалъ мнѣ своихъ стихотвореній, но зато видно было, что моя муза истинно пришлась ему по душѣ. Можно себѣ представить, до какой степени это чувство симпатіи разыгралось въ немъ подъ вліяніемъ первыхъ словъ драгунъ, принимавшихъ на себя обязанность насъ угощать! Могучій юноша рѣшительно не выпускалъ меня изъ рукъ и постоянно цѣловалъ въ губы мокрыми губами.
— Душенька, пойми, люблю тебя, обожаю! — Ты видишь? И съ этими словами онъ всталъ на широкій подоконникъ, громаднаго окна, выходившаго на улицу.
Конечно, на трубные звуки, раздававшіеся изъ гостинницы, подъ окномъ собралась толпа народа.
— Вотъ, душенька, восклицалъ Калеповскій, — видишь, какъ я тебя люблю! и съ этимъ вмѣстѣ онъ, развернувши плотный бумажникъ, началъ разметывать ассигнаціи въ раскрытое окно.
О томъ, что произошло подъ окномъ, я и понынѣ не могу вспомнить хладнокровно, и мнѣ стоило неимовѣрныхъ усилій оттащить отъ окна при посторонней помощи расходившагося поэта.
Такъ какъ послѣ этого эпизода мнѣ не пришлось уже встрѣтиться съ Калеповскимъ, передаю слышанное впослѣдствіи о дальнѣйшей его судьбѣ. По окончаніи войны онъ вышелъ въ отставку и поселился въ доставшемся ему отъ отца прекрасномъ имѣніи. У него была единственная сестра, воспитывавшаяся въ Одессѣ; сестра эта вышла замужъ, но, ставши матерью единственной дѣвочки, года черезъ три овдовѣла и по совѣту докторовъ должна была ѣхать въ Крымъ. Полное неустройство въ то время въ Крыму помѣщеній для больныхъ не дозволяло молодой женщинѣ взять съ собою ребенка. Калеповсікій, обожавшій сестру, просилъ ее оставить ему дѣвочку на лѣто, а самой ѣхать въ Крымъ. Конечно, онъ всей душой привязался къ ребенку, которому такъ привольно было играть въ прекрасномъ саду усадьбы подъ присмотромъ старой няни. Однимъ изъ любимыхъ мѣстъ дѣвочки была скамья подъ развѣсистой липой на берегу пруда, на который съ берега выдвигался плотъ. Случилось, что няня какъ-то отошла на минуту отъ игравшей на пескѣ дѣвочки, а та, воспользовавшись свободой, взбѣжала на плотъ, оступилась и утонула. Прибѣжавшая няня, конечно, сперва бросилась съ воплями искать ее по-саду, и только позднѣе открыта была истина. Калеповскій не перенесъ этого: онъ застрѣлился.
Между тѣмъ зима приближалась; иностранная эскадра покинула Балтійское море, и войскамъ предстояло передвигаться во внутрь страны. Главнокомандующій Бергъ (не упомню, былъ ли онъ въ то время уже графомъ) неожиданно потребовалъ меня къ себѣ въ Ревель и убѣдившись, что я говорю по-нѣмецки, сказалъ мнѣ: „на дняхъ вы получите формальное предписаніе. Полковой штабъ вашъ назначенъ въ городѣ Валкѣ, но за Дерптомъ, по рижской дорогѣ, живетъ мой братъ помѣщикъ. У нихъ въ нынѣшнемъ году на корму очень мало скота, и вы можете воспользоваться превосходными ихъ скотными дворами для размѣщенія кавалерійскихъ взводовъ“.
Конечно, я воспользовался практическимъ совѣтомъ главнокомандующаго и нашелъ въ его братѣ чрезвычайно любезнаго и толковаго помощника. Ему было лѣтъ шестьдесятъ отъ роду, но женатъ онъ былъ на красавицѣ лѣтъ тридцати, которая подарила его тремя прелестными дѣтьми.
— Вотъ, говорилъ онъ мнѣ, берите примѣръ съ меня: человѣкъ не долженъ жениться ранѣе пятидесяти лѣтъ.
И въ этомъ полушутливомъ заявленіи просвѣчивало довольство человѣка вполнѣ заслуженнымъ, по его мнѣнію, успѣхомъ. Два мальчика, между семью и одиннадцатью лѣтами отъ роду, напоминавшіе красавицу мать, жались къ отцу, сидѣвшему противъ пылавшаго камина, и по временамъ то тотъ, то другой, по приглашенію отца, бралъ изъ корзины нѣсколько еловыхъ шишекъ и подбрасывалъ въ веселое пламя.
Послѣ вечерняго чая, сопровождаемаго, по тамошнему обычаю, холодною закускою, мнѣ указали удобный ночлегъ во флигелѣ; а на другой день, когда хозяинъ на парной линейкѣ повезъ меня по хуторамъ, чтобы убѣдить въ пригодности послѣднихъ для помѣщенія взводовъ, — я едва могъ отговорить его отъ объѣзда всѣхъ ихъ, на что потребовалось-бы, безъ всякой пользы дѣлу, протрястись по мерзлой дорогѣ больше половины дня.
Простившись съ любезными хозяевами, снабдившими меня дальнѣйшими совѣтами и рекомендаціями, и осмотрѣвши мѣста прочихъ эскадронныхъ помѣщеній, я отправился въ городъ Валкъ, чтобы устроить тамъ полковую квартиру со всѣми къ тому потребными помѣщеніями, начиная съ караульнаго. Вечеромъ по пріѣздѣ въ городъ я велѣлъ себя отвезти въ единственную гостинницу для пріѣзжихъ, и мнѣ для ночлега указали небольшую, но весьма чистую и удобную комнату. Поутру, не успѣлъ я напиться кофе, какъ появился бургомистръ въ мундирѣ и въ треугольной шляпѣ, a вслѣдъ за нимъ и другіе чины города. Я обѣщалъ бургомистру сейчасъ же побывать у него и просилъ указать мнѣ послѣдовательно всѣ городскія помѣщенія подъ штабъ полка, начиная съ квартиры полковаго командира.
Когда часа черезъ два я прибылъ во дворъ бургомистра, меня поразила расхаживавшая по крышѣ конуры, напоминавшей собачью, громаднаго роста кошка. Мнѣ случалось видать громадныхъ сибирскихъ кошекъ въ мясныхъ лавкахъ, но эта была длиною болѣе аршина, и кромѣ того на концахъ ея ушей волосы сбирались въ видѣ кисточекъ.
— Откуда у васъ такая громадная кошка? спросилъ я бургомистра.
— Это у меня рысь, отвѣчалъ бургомистръ; — она живетъ у меня уже лѣтъ семь.
Утомившись порядочно, я вернулся въ гостинницу, содержимую, какъ оказалось, вдовою, и потребовалъ обѣдать. Обѣдъ состоялъ изъ супа и жаренаго, весьма сносныхъ, и стоилъ тридцать копѣекъ. Убирая со стола, слуга мой передалъ мнѣ, что сегодня въ столовой комнатѣ гостинницы, по случаю субботы, клубъ. Конечно, это обстоятельство заставило меня еще болѣе держаться своей комнаты, такъ какъ я никого не зналъ изъ посѣтителей клуба, и потому выпросилъ у хозяйки какую-то книгу. Но судьба оказалась ко мнѣ весьма благосклонна въ этотъ вечеръ. Убирая вещи, слуга доложилъ мнѣ: „Кронидъ Александровичъ пріѣхали“.
Выше мы упоминали о поручикѣ, которому по жребію довелось уѣхать за Дунай въ дѣйствующую армію, въ настоящее время возвращающуюся изъ Турціи.
— Гдѣ же онъ?
— Да они здѣсь въ номерѣ, рядомъ.
Черезъ нѣсколько минутъ ко мнѣ вошелъ новопріѣзжій Панаевъ.
— Какъ вы сюда? спросилъ я его.
— Да я добился маршрута и увидалъ, что послѣ завтра полкъ долженъ вступить сюда, и поэтому не сталъ нагонять его на походѣ.
— Сердечно радъ нежданной встрѣчѣ. Поразскажите о томъ, чему были свидѣтелемъ. A тѣмъ временемъ чѣмъ прикажете васъ угощать?
— Да чѣмъ угощать? До вина я не охотникъ, зато, какъ вамъ извѣстно, большой любитель чаю.
— Отлично, — сказалъ я и вышелъ изъ номера, чтобы отдать, соотвѣтетвенныя приказанія.
— У насъ чаю ни соринки нѣтъ, отвѣчалъ слуга.
— Какъ же быть? заторопился я. Сбѣгай въ лавочку и купи хоть четверть фунта для пробы.
Минутъ черезъ пять слуга принесъ въ комнату подносъ съ двумя стаканами, и я, послѣдовавши за нимъ въ корридоръ, спросилъ: „купилъ?“
— Купилъ.
— Что стоитъ?
— Четверть фунта четвертакъ.
Эта неслыханная дешевизна дала мнѣ поводъ къ ребячеству, о которомъ и теперь вспоминаю не безъ улыбки.
— Какъ я радъ, добрѣйшій Кронидъ Александровичъ, сказалъ я, возвращаясь въ номеръ, что у меня какъ нарочно къ пріѣзду такого знатока, какъ вы, вышелъ обыкновенный расхожій чай и уцѣлѣлъ только остатокъ высокаго и столь дорогаго, что даже совѣстно говорить.
Когда я положилъ двѣ ложки драгоцѣннаго чаю и обдалъ его изъ самовара, въ стаканъ полилась совершенно черная струя, которую пришлось разбавлять водою. Настой отзывался чаемъ, и сбитый съ толку моею баснею знатокъ призналъ высокое достоинство чая. Видно было, что онъ отводитъ душу надъ драгоцѣннымъ напиткомъ, который доставлялъ мнѣ не меньше удовольствія.
Перебросившись взаимными вѣстями, мы улеглись спать довольно рано, тогда какъ въ залѣ между тѣмъ продолжался клубный вечеръ. Засѣданіе ихъ, сопряженное съ небольшими пріуготовленіями, происходило почти безъ шума. Къ данному часу хозяйка раскрывала два, три ломберныхъ стола и доставала изъ нихъ дешевые журналы, шашки и игранныя карты, а на столы ставилось по парѣ свѣчей. Желающіе получали пиво и вино, читали, курили, играли, разговаривали до двѣнадцати часовъ, a затѣмъ мирно расходились по домамъ. Журналы, шахматныя доски и карты прятались непримѣтно въ сдвинутые ломберные столы, и клубъ безслѣдно исчезалъ до слѣдующей субботы.
На другое утро я узналъ отъ слуги, что въ гостинницѣ ночевалъ помѣщикъ Бергъ, у котораго мы провели двѣ ночи. Проворный старичекъ вошелъ ко мнѣ въ комнату въ ту минуту, какъ я только-что окончилъ бритье. Услыхавши отъ меня, что я брѣюсь, умываюсь, мѣняю бѣлье и одѣваюсь въ полную парадную форму со всѣми шнурами въ пять минутъ, онъ пришелъ въ большое волненіе. Видно было, что гладкое бритье онъ, по причинѣ молодой красавицы-жены, очень близко принималъ къ сердцу. Снабжая меня весьма практическимъ наставленіемъ, онъ сопроводилъ его и теоретическимъ объясненіемъ.
— Когда вы кончили бриться, говорилъ онъ, — не довольствуйтесь тщательнымъ вытираніемъ бритвы полотенцемъ. Вы никакъ при этомъ не сотрете легкихъ остатковъ влаги съ боковъ, образующихъ остріе, и эта влага, превращаясь въ незамѣтную ржавчину, тупитъ вашу прекрасную бритву. Кончивъ операцію, проведите раза два внимательно бритву по ремню, и она на слѣдующій разъ будетъ снова безукоризненно служить вамъ.
Позднѣе я убѣдился въ практичности этого совѣта.
Не имѣя никого изъ военныхъ нижнихъ чиновъ въ своемъ распоряженіи, я поневолѣ долженъ былъ отправить навстрѣчу подходящему штабу свое донесеніе насчетъ заготовленныхъ помѣщеній съ нарочнымъ гражданскаго вѣдомства. Когда чухонецъ доставилъ въ штабъ мой конвертъ, одинъ изъ полковыхъ остряковъ воскликнулъ: „вотъ и эстаФетъ прислалъ!“
По прибытіи штаба полка въ Валкъ, мнѣ еще довольно долгое время пришлось завѣдывать караульною командою, разбирать взаимныя претензіи обывателей съ солдатами и заботиться о продовольствіи послѣднихъ изъ котла.
Случай свелъ меня въ третій разъ въ жизни съ отставнымъ маіоромъ Прейрой, съ которымъ я былъ школьнымъ товарищемъ въ Верро, a затѣмъ встрѣчалъ, какъ адъютанта кирасирскаго корпуснаго командира барона Офберга. Узнавши, что я завѣдую караульной командой, старый товарищъ настоялъ, чтобы я посѣтилъ его одинокаго въ наслѣдственномъ его имѣніи, отстоящемъ отъ города Валка верстахъ въ десяти, a затѣмъ убѣдилъ меня, что мы можемъ оказать взаимное одолженіе — онъ продавая, а я покупая у него продовольственные запасы.
— О говядинѣ не безпокойся, говорилъ, все еще не забывшій школьныхъ проказъ, Прейра. — Пойдемъ, я тебѣ покажу на винокурнѣ своихъ воловъ. Разочти и, какъ ты прикажешь, раза два въ мѣсяцъ я буду сажать вола на сани и присылать его къ тебѣ живьемъ.
Такимъ же порядкомъ получалъ я картофель и кислую капусту. Вслѣдствіе всего этого, мнѣ не разъ приходилось бывать у стараго товарища въ хорошо знакомой мнѣ съ отрочества усадьбѣ и домѣ, въ которомъ, за смертью стариковъ, бравшихъ меня когда-то гостить на каникулы, почти ничто не измѣнилось. Никогда никакая давно знакомая усадьба не производила на меня такого страннаго впечатлѣнія.
Возвращаясь въ родимое гнѣздо, весьма часто испытываешь то же, что при видѣ знакомаго щенка, превратившегося незамѣтно въ старую собаку, или садъ, который на нашихъ глазахъ оборвало бурею и засыпало снѣгомъ. Человѣкъ, живущій изо дня въ день, слишкомъ сильно ощущаетъ постепенное давленіе жизни, для того чтобы изумиться, увидавши въ зеркалѣ себя вмѣсто ребенка взрослымъ. Но тамъ, гдѣ черезъ двадцать лѣтъ внезапно вступаешь въ ту же неизмѣнную обстановку, испытываешь то, что Тютчевъ такъ образно говоритъ о своей родинѣ:
...«гдѣ теперь туманными очами,
При свѣтѣ вечерѣющаго дня,
Мой дѣтскій возрастъ смотритъ на меня»...
По случаю глубокихъ снѣговъ, мы всѣ ѣздили на одиночкахъ, и мой кучеръ Иванъ съ особеннымъ увлеченіемъ возилъ меня взадъ и впередъ къ моему пріятелю на одномъ изъ нашихъ рыжихъ, дѣйствительно замѣчательно рѣзвомъ. Когда рыжій, выбравшись на гладкую дорогу, пускался во весь махъ, Иванъ приходили мало-по-малу въ изступленіе, стараясь наѣзднически придавать ходу лошади, переходившей наконецъ вскачь.
— Да помилуйте, скажите! восклицалъ онъ, какъ будто бы я былъ съ нимъ несогласенъ, тогда какъ я по временамъ только сдерживалъ его безпощадное муштрованіе несчастной лошади. — Да помилуйте, скажите! продолжалъ онъ съ возрастающимъ восторгомъ. — Наши господа офицеры охотятся теперь вперегонки по городу, a гдѣ же имъ теперь супротивъ нашего рыжаго?
Однажды, въ отсутствіе полковаго командира, одинъ изъ товарищей, зашедши ко мнѣ, заявилъ, что офицеры думаютъ устроить между собою бѣгъ на призъ, для чего просятъ желающихъ принять участіе въ этой забавѣ подписать десять рублей для пріобрѣтенія приза.
— Вотъ бы вы на своемъ рыжемъ, сказалъ товарищъ.
— Я, господа, не прочь принять участіе въ вашей затѣѣ, сказалъ я, но мой рыжій страшно затянутъ на возжахъ моимъ дуракомъ, и ѣхать на немъ можетъ только самъ Иванъ, а я не берусь.
— Ну, этого общество не дозволитъ, такъ какъ состязаться и ѣхать будутъ офицеры, и допустить между ними кучера невозможно.
— Я, господа, отвѣчалъ я, ничего не предлагаю, а только объясняю. Если-бы состязаніе происходило между господами офицерами въ какомъ-либо тѣлесномъ искусствѣ, хотя бы въ верховой ѣздѣ, то, конечно, никто не имѣлъ бы права подставлять лицо изъ другой сферы. Но тутъ вопросъ состоитъ въ томъ, чья упряжная рѣзвѣе, и я полагаю, что возбужденіе такого вопроса не можетъ быть сочтено обиднымъ со стороны учредителей.
На другой день съ хохотомъ разрѣшено было ѣхать Ивану на рыжемъ, что придавало самой затѣѣ извѣстную пикантность. Гордости и чванству Ивана не было предѣловъ.
Такъ какъ расчищать и устраивать бѣгъ съ протяженіемъ въ версту было бы слишкомъ хлопотливо и дорого, для состязанія выбрана была самая лучшая и накатанная дорога въ городъ, благо по ней стояли уже несомнѣнныя, казенныя версты. На площади отъ столба, долженствовавшаго быть флаговымъ, отмѣрены были назадъ пять граней по десяти саженъ, на которыхъ послѣдовательно и были поставлены пять вѣхъ, а отъ предшествующаго верстоваго столба назадъ — еще пять вѣхъ въ томъ же порядкѣ.
Командующій полкомъ любезно принялъ на себя роль судьи и вмѣстѣ съ солдатикомъ, вооруженнымъ большимъ колокольчикомъ отъ дуги, остановился около третьяго флага, чтобы имѣть возможность безошибочно замѣтить первую лошадь, дошедшую до соотвѣтственнаго ея мѣсту флага, и дать тотчасъ же знакъ звонить. Пришлось мнѣ за моего Ивана запустить руку въ фуражку, предлагаемую командующимъ полкомъ для вынутія очередныхъ жребіевъ. Не безъ сердечнаго волненія передавалъ я Ивану его третій номеръ съ точнымъ объясненіемъ его мѣста втораго за первымъ полевымъ столбомъ и не могъ не прибавить: „ты только ничего не выдумывай и лошадь понапрасну не бей, а то проскачешь болѣе двухъ разъ, и всѣ твои труды пропадутъ“.
— Помилуйте, скажите! съ гордымъ тономъ отвѣчалъ Иванъ, такъ что я махнулъ рукою и пошелъ прочь не безъ нѣкотораго фатальнаго предчувствія. Наконецъ, соискатели приза, состоявшаго изъ прекраснаго ковра, разстановились по надлежащимъ мѣстамъ, и махальные подали знакъ къ началу бѣга. Конечно, все вниманіе мое было обращено на Ивана съ его рыжимъ. Какъ и слѣдовало ожидать, онъ уже два раза проскакалъ, и стоило ему погорячиться въ третій разъ и пришлось бы съѣхать на сторону. Но рыжій какъ будто успокоился и приближался къ своему по счету третьему отъ конечнаго столба значку, у котораго стоялъ между прочимъ и я. Вотъ прошли двое переднихъ саней, и показалось стоймя вдохновенное рыжее и рябое лицо Ивана. Будь онъ на парѣ или четверкѣ, то по одушевленію и цвѣту кудрей можно бы его счесть за Аполлона.
— Звони! побѣдоносно крикнулъ онъ, поравнявшись дугою съ полковникомъ. Звонокъ раздался въ ту минуту, когда сани Ивана были уже противъ столба.
Въ ту же секунду и первая лошадь поручика Бл—рева дошла до столба, и, учуявъ бѣду, я пустился бѣгомъ за тридцать саженъ впередъ къ столбу, гдѣ, запыхавшись, засталъ неимовѣрную кутерьму. Конечно, Бл—ревъ, услыхавшій звонокъ въ секунду своего прибытія къ флагу, былъ убѣжденъ въ побѣдѣ своей лошади и не зналъ обстоятельства, что Иванъ пришелъ раньше его на цѣлую лошадь. Тѣмъ не менѣе Иванъ, увѣренный въ своей правотѣ, ревѣлъ, какъ разъяренный быкъ:
— Давай сюда коверъ! Накрывай моего рыжаго!
Такъ какъ въ состязаніе вмѣшалось лицо, способное на самую наивную неблагопристойность, я, во избѣжаніе послѣдней, повелительно крикнулъ въ свою очередь:
— Иванъ, отдай коверъ и поѣзжай домой!
Покуда полковникъ-судья подъѣхалъ къ мѣсту распри, Бл—ревская вороная была уже покрыта призовымъ ковромъ, и полковникъ не захотѣлъ перелаживать само собою уладившагося дѣла. Зато Иванъ уѣхалъ съ восклицаніями: „Господи! что же это такое? Это грабежъ среди бѣлаго дня!“ И хотя на другой день я отъ себя келейнымъ образомъ вознаградилъ Ивана, какъ настоящаго побѣдителя, послѣдній все не могъ утѣшиться.
Но командующему полкомъ пришлось въ отсутствіе полковаго командира разбирать не одно такое мирное дѣло, какъ бѣгъ офицерскихъ упряжныхъ. Случилось обстоятельство, о которомъ даже по прошествіи столькихъ лѣтъ вспоминать непріятно.
Въ полку былъ небогатый корнетъ, австріецъ по происхожденію.
Въ моемъ воспоминаніи безъ особой связи одного представленія съ другимъ сохранилась очень большая зала съ одной стороны, и прекрасная билліардная съ другой стороны, въ которой я самъ былъ раза два, и хотя зналъ, что она составляетъ часть гостинницы, но едва-ли пользовался въ ней чѣмъ-либо, кромѣ нѣсколькихъ сыгранныхъ партій на билліардѣ.
Въ одно прекрасное или, лучше сказать, весьма скверное утро зашедшій товарищъ сообщилъ мнѣ, что игравшій на билліардѣ корнетъ австріецъ, толкнувъ нечаянно кіемъ штатскаго, не извинился; поднялась перебранка, кончившаяся тѣмъ, что корнетъ переломилъ кій на спинѣ штатскаго, который ударилъ его въ лицо. Въ данную минуту корнетъ былъ арестованъ на своей квартирѣ, a прошеніе его о переводѣ въ армію уже отправлено было по командѣ, и самъ онъ считался выбывшимъ изъ полка.
Признаюсь, я сильно встосковался по моемъ миломъ Василіи Павловичѣ и съ нетерпѣніемъ ожидалъ пріѣзда полковаго командира въ штабъ полка, чтобы отпроситься въ свой эскадронъ, расположенный по Дерптско-Рижской дорогѣ, верстахъ въ двухъ вправо отъ второй отъ Дерпта почтовой станціи, — на мызѣ Аякаръ, принадлежавшей барону Энгардту.
Слугу и Ивана съ лошадьми и вещами я отправилъ впередъ въ эскадронъ, гдѣ все время находились мои верховыя лошади, a затѣмъ и самъ черезъ Дерптъ отправился къ мѣсту стоянки.
Василія Павловича я засталъ въ отдѣльномъ флигелѣ, въ которомъ онъ занималъ просторную комнату, служившую переднею и вмѣстѣ кухнею, и затѣмъ двѣ прекрасныхъ комнаты рядомъ, изъ которыхъ одну онъ уступилъ мнѣ.
Помѣщеніе наше занимало только одну сторону флигеля; другую же, обращенную къ главному дому и состоявшую изъ небольшихъ двухъ комнатъ, занималъ братъ нашего хозяина, отставной гусарскій поручикъ. Комната его была увѣшана старой гусарской амуниціей. Никогда онъ не хвасталъ своимъ былымъ гусарствомъ и вообще, не смотря на свои сорокъ пять лѣтъ, никогда не говорилъ о прежней своей жизни. Слышно было, что онъ былъ мастеръ, какъ говорится, выпить и закусить, и можно было догадываться, что во время гусарства онъ спустилъ, что имѣлъ, до нитки и наконецъ нашелъ тихое пристанище во флигелѣ своего брата. Такъ какъ этотъ въ сущности добродушный человѣкъ, при общечеловѣческомъ желаніи выдвинуть впередъ свою личность, по обстоятельствамъ не могъ прикасаться ни къ чему своему, то всѣмъ существомъ превратился въ хвалителя своего брата. Словами, оттѣнками голоса, подмигиваніями, онъ при всякомъ удобномъ случаѣ подчеркивалъ распорядительность, смѣтку, удаль, значеніе брата въ дворянскомъ кругу, красоту и любезность его жены и т. д.
Въ самый день моего пріѣзда, хозяинъ баронъ Энгардтъ пришелъ во флигель познакомиться со мною. Онъ сообщилъ, что ожидаетъ на завтрашній день пріѣзда жены изъ Дерпта, гдѣ она провела нѣкоторое время подъ наблюденіемъ доктора, и что не далѣе какъ послѣ-завтра онъ проситъ насъ познакомиться съ его женою, которая будетъ очень рада не оставаться послѣ городской жизни въ совершенномъ уединеніи.
На другое утро была порядочная мятель, и мы поневолѣ интересовались пріѣздомъ хозяйки въ такую погоду. Изъ нашихъ оконъ видны были конюшни и пролегающая мимо ихъ дорога въ усадьбу. Часовъ въ двѣнадцать дня къ конюшнямъ подскакалъ верховой на пристяжной. Оказалось, что это былъ лакей баронессы съ извѣстіемъ, что большой возокъ въ одномъ лѣсномъ сугробѣ завязъ. Можно было полюбоваться спѣшностью, съ какою въ нѣсколько минутъ человѣка четыре рабочихъ, надѣвши сбруи на лошадей и запасшись веревками и лопатами, поскакали изъ усадьбы. Не прошло и часу, какъ въ дымкѣ мятели на дорогѣ показалось темное пятно, и черезъ нѣсколько минутъ огромный возокъ пятерикомъ прокатилъ мимо насъ къ главному подъѣзду дома.
На другой день около полудня мы отправились въ домъ подъ покровительствомъ эксъ-гусара и были представлены дѣйствительно прекрасной и любезной хозяйкѣ. Это была роскошная свѣтлорусая женщина съ прекрасными голубыми глазами и съ необыкновенно нѣжною бѣлизною молодаго и здороваго лица. Она въ видѣ личнаго одолженія съ нашей стороны просила насъ приходить ежедневно въ два часа къ обѣду. Конечно, гусаръ не упустилъ случая сказать намъ, что его невѣстка прекрасно поетъ и, уступая нашимъ настоятельнымъ просьбамъ, баронесса спѣла нѣсколько нѣмецкихъ и даже русскихъ романсовъ. Затѣмъ, когда баронъ, вернувшійся съ хозяйственной прогулки, сталъ намъ разсказывать о рыбной ловлѣ, доставляющей ему значительный доходъ, баронесса встала изъ за рояля и прошла въ гостиную. Сѣрые глазки эксъ гусара маслянисто засверкали, и, наклонясь ко мнѣ, онъ шепнулъ по-нѣмецки (по-русски онъ говорилъ довольно плохо): „она сейчасъ будетъ; она все это умѣетъ дѣлать незамѣтно. Отъ доктора она изъ Дерпта привезла ребенка, и вотъ теперь пошла его покормить и затѣмъ будетъ пѣть какъ ни въ чемъ не бывало. О, это такая!“ Гусаръ не нашелъ въ своемъ лексиконѣ подходящаго существительнаго и замѣнилъ его злодѣйскимъ взглядомъ въ бокъ и крученіемъ длиннаго рыжеватаго уса съ мелькающею въ немъ сѣдиною.
Независимо отъ любезныхъ хозяевъ, коихъ обществомъ мы съ этихъ поръ ежедневно пользовались, я съ особеннымъ удовольствіемъ добрался до уединеннаго походнаго сожительства съ Василіемъ Павловичемъ. Не знаю какъ для кого, но для меня это былъ человѣкъ, коему хотя поздній, но самостоятельный, умственный трудъ сообщилъ значительную зрѣлость. Даже въ дружеской бесѣдѣ Василій Павловичъ лично никогда не жаловался на судьбу. Жаловаться значитъ обвинять коголибо, а тамъ, гдѣ начинается убѣжденіе въ неизбѣжной послѣдовательности явленій, кончается и обвиненіе. Но люди, натерпѣвшіеся нужды, не прочь указывать на предпочтеніе, съ какимъ удача выбираетъ своихъ тріумфаторовъ, преимущественно между посредственностями. Не смотря на свою страстную натуру, беззавѣтно отдававшуюся картамъ и женщинамъ, нельзя было по наружности быть скромнѣе и сдержаннее Василія Павловича. Надо было хорошо его узнать, чтобы убѣдиться въ характеристическомъ у него обратномъ отношеніи видимой сдержанности и стыдливости къ внутреннему беззавѣтному увлеченію, принимающему съ глубочайшею искренностью то, что другіе считаютъ минутною прихотью и пустяками.
Конечно, при переходе полка въ окрестности Дерпта на зимнія квартиры, даже при невозможности долговременныхъ отлучекъ со служебнаго поста, небольшой, но вполне европейскій городъ этотъ своими разнообразными кругами, балами въ Дворянскомъ Собраніи, знаменитой кондитерской Люксингера и прекраснымъ клубомъ Черноголовыхъ (Schvarzhäupter), — поневолѣ сталъ сборнымъ пунктомъ военной молодежи.