Мои воспоминания (Фет)/1890 (ДО)/Часть 1/3
| ← Глава II | Мои воспоминанія. — Глава III | Глава IV → |
| Источникъ: Аѳанасій Аѳанасьевичъ Фетъ. Мои воспоминанія. — Москва: Типографія А.И. Мамонтова и К°, 1890. — С. 96—110. |
Во время первыхъ посѣщеній Дерпта едва ли не всѣ офицеры познаколимись съ двумя дѣвицами полусвѣта: брюнеткою Мальвиной и блондинкою Розаліей. Обѣ онѣ не прочь были похохотать, покататься на офицерской тройкѣ и выпить бокалъ, а не то и стаканъ шампанскаго. Если нравственное совершенство, какъ старается увѣрить большая часть романистовъ, состоитъ въ беззавѣтномъ увлеченіи минутой, и если красивое и пріятное и есть въ жизни должное, то Мальвина и Розалія жили вполнѣ согласно наставленію, даваемому Гораціемъ Левконоѣ:
«Пей, очищай вино и умѣряй мечты...
Пока мы говоримъ, уходитъ время злое:
Лови текущій день, не вѣря въ остальное».
Ни та, ни другая не были красавицами, но обѣ безспорно могли нравиться, особливо если прибавить къ этому, что онѣ, при извѣстной элегантной обстановкѣ и свободѣ въ обращеніи, далеки были по природѣ отъ всякаго корыстолюбія. Можно и должно упрекать ихъ въ томъ, что онѣ, очевидно, не задумывались надъ послѣдствіями своихъ минутныхъ увлеченій. Но мало ли людей на свѣтѣ и даже семейныхъ, заслуживающихъ въ одинаковой мѣрѣ, если не болѣе, подобные упреки? Въ то время, какъ обѣ сестры еще жили вмѣстѣ Розалія постоянно бывала въ разноцвѣтныхъ платьяхъ и всѣмъ существомъ производила впечатлѣніе красивой безсодержательной куклы; тогда какъ старшая ея сестра, брюнетка Мальвина, могла бы служить типомъ страстной и кокетливой натуры. Нѣсколько худощавая и замѣчательно стройная, съ пышными черными волосами, глазами и рѣсницами, она неизмѣнно была въ черномъ шелковомъ платьѣ съ высокимъ воротомъ, причемъ единственнымъ украшеніемъ служила золотая брошка и дамскіе часы на небольшой золотой цѣпочкѣ. Она любила духи, и отъ нея всегда сильно отдавало фіалкой.
Конечно, при своихъ поѣздкахъ въ Дерптъ, Василій Павловичъ познакомился съ этими сестрами, и то, что для другихъ было забавой, стало для него роковымъ событіемъ. Хотя я нѣсколько разъ встрѣчалъ въ Дерптѣ Розалію, дозволившую одному эскадронному командиру увезти себя въ деревню, но объ ней, какъ не представляющей особеннаго интереса, говорить болѣе не буду. О Мальвинѣ же я вынужденъ говорить по случаю ея роковаго вліянія на Василія Павловича. Конечно, во все время нашей стоянки въ Аякарѣ у Энгардтовъ, я не имѣлъ случая видѣть Василія Павловича вмѣстѣ съ Мальвиной, такъ какъ она не могла появляться въ усадьбѣ баронессы, а я не только не захотѣлъ бы въ присутствіи Василія Павловича явиться на ихъ дерптскую квартиру, но не позволялъ себѣ даже упоминать объ этихъ отношеніяхъ.
Стараясь хоть сколько-нибудь понять происходившее у меня на глазахъ, но не желая возвращаться къ характеристикѣ Мальвины, дозволю себѣ небольшой анахронизмъ и скажу нѣсколько словъ о времени вполнѣ независимаго пребыванія нашего слѣдующею весной подъ Ревелемъ, въ пустой усадьбѣ одного графа, котораго фамиліи не упомню. Туда, въ довольно просторный, занимаемый офицерами эскадрона домъ, Мальвина появлялась, по выраженію Некрасова, „хозяйкой полною“.
Конечно, человѣкъ, подъ властью роковаго увлеченія, подобно Василію Павловичу, не могъ ничего замѣтить въ ровномъ и нѣсколько скучающемъ поведеніи Мальвины въ его присутствіи. Она очень ловко разливала намъ чай, кофе и супъ, а въ остальное время, съ великолѣпно подобраннымъ каскадомъ черныхъ волосъ на макушкѣ головы, сидѣла въ креслѣ у окна за шитьемъ, напѣвая вполголоса легкіе мотивы, или читала англійскій романъ въ нѣмецкомъ переводѣ. По-русски Мальвина говорила довольно понятно, но съ сильнымъ акцентомъ, почему, вѣроятно, Василій Павловичъ говорилъ съ нею всегда по-нѣмецки. Она, очевидно, нимало не стѣснялась лихорадочной перемѣнчивостью своихъ сужденій. То, напримѣръ, говорила, что подобный лѣтній вечеръ придаетъ десять лѣтъ жизни однимъ запахомъ скошеннаго клевера, то черезъ часъ утверждала, что въ одну недѣлю можно съ ума сойти въ такомъ захолустьи. При этомъ я ни разу не видалъ, чтобы она хотя привѣтливо взглянула на Василія Павловича; за то, когда онъ по обязанности службы отлучался на ученіе, она мгновенно измѣнялась...
Я предпочитаю оставить пробѣлъ тамъ, гдѣ память моя уронила петлю, чѣмъ наполнять его собственнымъ сочиненіемъ. Такимъ родомъ я никакъ не могу припомнить повода, по которому вошелъ въ домъ профессора, о міровомъ значеніи котораго въ то время не имѣлъ надлежащаго понятія. Чуть ли не одинъ изъ бывшихъ моихъ туземныхъ товарищей сообщилъ мнѣ, что жена астронома Медлера, услыхавъ о моемъ дѣятельномъ знакомствѣ съ нѣмецкою поэзіей въ качествѣ переводчика, будучи сама ревностною поэтессой, захотѣла со мною познакомиться, и, вѣроятно, я на этомъ основаніи явился въ домъ профессора подъ предлогомъ найти разрѣшенія темнаго для меня астрономическаго вопроса. Я былъ принятъ старичкомъ небольшаго роста, еще довольно свѣжимъ, который походилъ на брюнета, густо намылившаго себѣ голову. До сихъ поръ я съ глубочайшимъ удовольствіемъ и признательностью вспоминаю о нѣсколькихъ вечерахъ, проведенныхъ въ домѣ этого во всѣхъ отношеніяхъ оригинальнаго человѣка. Подобно многимъ нѣмецкимъ ученымъ, онъ обладалъ подавляющею массою самыхъ разнообразныхъ свѣдѣній, начиная съ основательнаго знакомства съ древнеклассическими языками. Не менѣе обширны были его историческія свѣдѣнія, причемъ годы событій сохранились въ его памяти съ математическою точностью. Но во всякомъ случаѣ естественныя науки вообще и его спеціальность астрономія были его торжествомъ. Увѣренность послѣдней, постоянно опирающейся на математику, придаетъ ея адептамъ такую простоту въ отношеніяхъ къ ней, какую трудно встрѣтить въ другихъ ученыхъ. Въ время долгихъ вечернихъ бесѣдъ, прерываемыхъ съ моей стороны только рѣдкими вопросами, я все время любовался великимъ умѣньемъ ученаго съ дѣтскою простотой нисходить до моего низменнаго уровня и съ него указывать мнѣ все дивное устройство мірозданія. При всей простотѣ онъ былъ такъ наглядно краснорѣчивъ, что мнѣ каждый разъ казалось, будто какой-то всемогущій волшебникъ мчитъ меня по полночному небу, указывая всѣ его тайны. Возстановляя въ воспоминаніи лицъ, встрѣчавшихся мнѣ въ жизни, я стараюсь о вѣрномъ начертаніи ихъ образовъ, какими они мнѣ въ свое время представлялись; но нимало не считаю непремѣнною обязанностью объяснять казавшіяся мнѣ въ нихъ противорѣчія. Такъ я могу сказать, что великій астрономъ все время, даже за прекраснымъ обѣденнымъ столомъ, которымъ видимо щеголяла его супруга, не смотря на преклонныя лѣта, держалъ себя по отношенію ко мнѣ, не скажу самымъ скромнымъ, но даже смиреннымъ образомъ, какъ бы стараясь выслужиться передо мною своими достоинствами. И вотъ въ высказываніи этихъ то достоинствъ онъ былъ неистощимъ до дѣтства. Надо отдать справедливость, что на этотъ путь его наводила уже далеко не молодая жена его, поэтесса, разыгрывавшая сама геніальную особу; считая себя первокласснымъ поэтомъ, она успѣла внушить о себѣ и мужу такое понятіе. При этомъ она, разумѣется, относилась къ нему съ высоты своего величія. Такъ, напримѣръ, разсказывая, что предоставленный даже въ обществѣ самому себѣ, онъ, постоянно шевеля пальцами, предавался головнымъ исчисленіямъ посредствомъ логариѳмовъ, — жена заставляла его производить въ головѣ умноженіе двухъ чиселъ съ тремя знаками въ каждомъ, и когда несчастный тутъ-же разрѣшалъ задачу, она задавала ему тотчасъ-же переумноженіе съ четырьмя знаками, и какъ онъ ни отнѣкивался, а подъ конецъ вынужденъ бывалъ уступить и даже за обѣдомъ закрывалъ глаза на нѣкоторое время и, пошевеливъ пальцами съ минуту, говорилъ искомое произведеніе съ восемью знаками.
— А вы, господинъ поручикъ, не повѣрите, какой онъ у меня каллиграфъ, говорила мадамъ Медлеръ. — Медлеръ, покажи свое чистописаніе!
И старичекъ съ особеннымъ хвастовствомъ несъ дѣйствительно изумительныя рукописи, начиная съ микроскопическаго „Отче Нашъ“, написаннаго на кружкѣ величиною въ серебряный пятачекъ. Вообще, усидчивая аккуратность въ рукодѣльяхъ, казалось, была у него семейная. Такъ въ гостиной подъ стекломъ хранилась подробная рельефная карта луны изъ бѣлаго воска, аршина полтора въ діаметрѣ, исполненная нашею безмолвною собесѣдницей за столомъ, его пожилою сестрой дѣвицей. Ея восковая карта, снятая со знаменитой карты луны ея брата, была выставлена въ Лондонѣ на всемірной выставкѣ и была предметомъ всеобщаго удивленія. Когда я спросилъ, чѣмъ она могла произвести всѣ эти горные хребты и углубленія, она весьма скромно отвѣчала, что это легко исполняется посредствомъ простой булавки и ея головки. Вслѣдъ затѣмъ выкладывались передо мною одно за другимъ нѣсколько писемъ бывшаго министра С. С. Уварова, исполненныя самыхъ дружескихъ сочувственныхъ выраженій по адресу знаменитаго астронома.
Насколько мнѣ извѣстно, Медлеръ, зарекомендованный своимъ превосходнымъ почеркомъ и математическими способностями, поступилъ на частную службу къ одному берлинскому банкиру, содержавшему собственную обсерваторію. Воспользовавшись этимъ обстоятельствомъ, Медлеръ испросилъ позволенія у хозяина заниматься въ праздничное время на его обсерваторіи, на которой своими работами скоро пріобрѣлъ всемірное имя, между прочимъ своею теоріей — центральнаго солнца. Слава молодаго ученаго дошла до министра Уварова и, вызвавъ астронома въ Дерптъ, онъ сдѣлалъ его директоромъ обсерваторіи, при которой я засталъ Медлера въ чинѣ тайнаго совѣтника, украшеннаго орденами.
„Въ бытность мою въ Парижѣ, разсказывалъ Медлеръ, я зашелъ къ Леверье, которому объявилъ свое имя. Къ крайнему моему изумленію, онъ, глядя мнѣ въ глаза, рѣзко сказалъ, что не слыхивалъ этого имени. Смущенный, я сталъ указывать на свои работы, и вдругъ онъ спросилъ меня: „mais n’êtes vous pas monsieur Medlér?“ и затѣмъ любезностямъ знаменитаго астронома не было конца“.
Мадамъ Медлеръ дѣйствительно прекрасно владѣла нѣмецкимъ стихомъ, и, пользуясь этимъ обстоятельствомъ, я силился склонить ее къ переводамъ преимущественно русскихъ поэтовъ, еще мало знакомыхъ заграницей. Но такъ какъ гораздо труднѣе хорошо переводить, чѣмъ писать стихи, лишенные поэзіи, то усилія мои въ этомъ случаѣ остались напрасными, и справедливость заставляетъ меня сказать, что насколько въ домѣ любезнаго ученаго меня привлекала астрономія, настолько пугала поэзія.
Не смотря на возвращеніе изъ-за Дуная поручика Панаева, въ полкъ пришло новое распоряженіе о высылкѣ поручика въ Севастопольскую армію. Поручики снова возгорѣлись надеждою, и однажды утромъ, когда я былъ въ караулѣ, собрались ко мнѣ съ тѣмъ, чтобы вынуть жребій. Между первыми изъ соискателей явился Панаевъ.
— Помилуйте, Кронидъ Александровичъ! воскликнули было нѣкоторые, — вѣдь вы же только-что вернулись изъ дѣйствующей арміи. Позвольте же и другимъ попытать счастья.
— A развѣ въ циркулярѣ сказано, замѣтилъ Панаевъ, что избранный однажды тѣмъ самымъ лишается права на новое соискательство? — А какъ этого не было, то всякій протестъ долженъ былъ умолкнуть понемногу. На одной бумажкѣ изъ числа-восьми было написано: „ѣхать“, и затѣмъ всѣ свертки брошены въ мою вицъ-шапку. Стали вынимать, и Панаевъ снова вынулъ билетъ: „ѣхать“. Но на этотъ разъ отправка затянулась и затѣмъ окончательно не состоялась.
Прохожу молчаніемъ прекрасные балы въ Дворянскомъ Собраніи. Балы эти по всей обстановкѣ и тону были безукоризненны и, вспоминая Лермонтова, надо бы проговорить:
«Мчатся пестрые уланы,
Подымая пыль».
Но справедливость требуетъ сказать, что наши уланы, хотя и мчались въ легкихъ танцахъ, не только не подымали, но и не пускали пыли въ глаза.
Публичный или общественный балъ не можетъ быть орудіемъ тщеславія. Участвующіе въ немъ, очевидно, ищутъ развлеченія, веселья, превлекающаго прекрасный полъ возможностью выставить свою наружность въ самомъ выгодномъ свѣтѣ. Но истинно вдохновительнымъ можетъ быть только балъ въ средѣ общества, хорошо между собою знакомаго, гдѣ личный характеръ и обстановка каждаго представляютъ дѣйствительную извѣстную величину, а не безличную формулу въ бальномъ костюмѣ. Для такого общества блестящій и шумный балъ имѣетъ незамѣнимую прелесть. Громъ музыки, обязательныя рукопожатія и объятія среди пестрой толпы, въ которой каждый преслѣдуетъ свои личные интересы, замѣняетъ собою темный лѣсъ, куда на глазахъ всѣхъ уходитъ заинтересованная пара. Не нужно быть самолюбивымъ, чтобы чувствовать несоизмѣримую разницу между простымъ танцоромъ и живымъ дѣйствующимъ лицомъ. Вотъ она, прелестная блондинка, съ большими задумчивыми голубыми глазами. Подойдите къ ней, и она съ удовольствіемъ подастъ вамъ руку, потому что ей хочется танцовать и слышать, что къ ней очень присталъ ея вѣнокъ и нарядъ. Вотъ рыженькая, пикантная головка со вздернутымъ носикомъ и легкими веснушками. Съ какимъ горделивымъ пренебреженіемъ смотритъ она на проходящихъ. Ангажируйте ее, и она окажетъ вамъ милость, принявъ вашу руку, но въ душѣ будетъ чрезвычайно довольна. А вотъ и она, царица бала, предметъ горячаго поклоненія вашего друга. Вы напередъ знаете вашу роль; съ вами будутъ изысканно любезны передъ глазами всего собранія; васъ отыщутъ то здѣсь, то тамъ, чтобы съ вами пройтить или присѣсть гдѣ-нибудь. При этомъ вы знаете, что вы не болѣе какъ ширма, за которою спрятанъ вашъ другъ. Но сегодня убѣгающая за розовое ушко прядь черныхъ волосъ такъ блестяще гладка, долгій взглядъ темнокарихъ глазъ останавливается на васъ съ такою истомой, и сказанныя слова такъ безумны, что въ сознаніи вашемъ все мгновенно извращается, и вамъ кажется, что ширма — онъ, за которымъ скрываетесь вы... Конечно, трудно было ожидать чего-либо подобнаго на дерптскихъ балахъ.
Наконецъ, отстоявши свой караулъ, я вернулся въ тишину Аякарскаго флигеля, гдѣ, по случаю отъѣздовъ Василія Павловича въ Дерптъ, мнѣ нерѣдко приходилось сидѣть совершенно одному. Въ такіе дни, кромѣ обычнаго посѣщенія хозяйскихъ обѣдовъ, я испросилъ у прекрасной баронессы позволенія отводить душу за вечернимъ ея чаемъ.
Снѣгъ въ эту зиму былъ необыкновенно глубокій, и баронъ Энгардтъ разсказывалъ мнѣ, что сѣрыя куропатки въ бурную погоду не разъ ночевали у него подъ параднымъ крыльцемъ; а однажды утромъ, подавая мнѣ кофе, слуга доложилъ, что куропатки цѣлымъ стадомъ гуляютъ у насъ подъ окномъ флигеля, въ чемъ я лично убѣдился, но не захотѣлъ ихъ стрѣлять, чтобы близкимъ выстрѣломъ не напугать баронессу и ея дѣтей. Деньщикъ Василія Павловича, довольно неловкій парень для услуги, но, какъ литвинъ, съ наклонностью къ охотѣ, объявилъ мнѣ, что на краю усадьбы въ саду много заячьихъ слѣдовъ, и надо-бы ночью покараулить зайцевъ. Я совершенно незнакомъ былъ съ этого рода охотой и потому приказалъ Каліуктису (фамилія литвина) поставить на открытомъ мѣстѣ пучекъ немолоченнаго овса.
— Ну что? спросилъ я на другой день.
— Былъ и ѣлъ, отвѣчалъ Каліуктисъ.
Получивъ въ слѣдующіе два дня такой же отвѣтъ, я, тепло одѣвшись, пошелъ съ заряженнымъ ружьемъ на заранѣе осмотрѣнное мѣстечко въ вишнякѣ подъ заборомъ, отъ котораго до вновь поставленнаго пучка было шаговъ тридцать или сорокъ. Было около одиннадцати часовъ; ночь была по поводу полнолунія почти свѣтлая какъ день, хотя этого нельзя было сказать про мѣсто, занятое мною въ вишнякѣ. Время всегда безконечно тянется при ожиданіи, и мнѣ пришлось просидѣть неподвижно, полагаю, болѣе часа, такъ что я уже отчаявался въ приходѣ зайца. Вдругъ до напряженнаго слуха моего достигло какое-то фырканье. Правда, за отдаленностью, звукъ былъ такъ слабъ, что это какъ будто только показалось. Но вотъ черезъ минуту слышу уже совершенно ясно: фрръ! Еще черезъ минуту тотъ же звукъ раздался у меня съ правой стороны такъ громко, какъ будто чья-то сильная рука выбиваетъ дробь на барабанѣ. Еще минута, и на бѣлоснѣжную полянку, медленно кланяясь, выдвигается темноватый очеркъ зайца, который, производя тотъ же звукъ, въ обѣ стороны разбрасываетъ струи снѣга, подъ которымъ ищетъ корма. Ждать долѣе было нечего; продираться на свѣтъ промежду кустовъ — значило бы спугнуть зайца. Но бѣда въ томъ, что, наводя ружье, я только гадательно могъ направить цѣль. Убѣдившись, что лучше прицѣлиться мнѣ не удастся, я, горя охотничьимъ нетерпѣніемъ, побѣдилъ въ себѣ чувство страха — огласить усадьбу полночнымъ выстрѣломъ — и спустилъ курокъ. Когда дымъ разсѣялся, и я выбѣжалъ изъ засады, заяцъ исчезъ. Пройдя нѣсколько шаговъ по его пустому слѣду, я убѣдился въ промахѣ и пошелъ домой. Когда на другое утро человѣкъ подалъ мнѣ кофе, Каліуктисъ вошелъ въ комнату, держа замороженнаго зайца.
— Откуда ты взялъ его? спросилъ я.
— Да это вашъ же, отвѣчалъ ухмыляясь Каліуктисъ. — Я прошелъ утромъ посмотрѣть и вижу зарядъ вашъ весь у него на слѣду. Прошелъ я шаговъ двадцать по слѣду, а онъ какъ запрокинулся, такъ и лежитъ.
Около этого времени у меня завязалась оживленная переписка съ Тургеневымъ. Онъ писалъ мнѣ:
„Некрасовъ, Панаевъ, Дружининъ, Анненковъ, Гончаровъ — словомъ весь нашъ дружескій кружокъ вамъ усердно кланяется. А такъ какъ вы пишете о значительномъ улучшеніи вашихъ финансовъ, чему я сердечно радуюсь, то мы предлагаемъ поручить намъ новое изданіе вашихъ стихотвореній, которыя заслуживаютъ самой ревностной очистки и красиваго изданія, для того чтобы имъ лежать на столикѣ всякой прелестной женщины. Что вы мнѣ пишете о Гейне? Вы выше Гейне, потому что шире и свободнѣе его“.
Конечно, я усердно благодарилъ кружокъ, и дѣло въ рукахъ его подъ предсѣдательствомъ Тургенева закипѣло. Почти каждую недѣлю стали приходить ко мнѣ письма съ подчеркнутыми стихами и требованіями ихъ исправленій. Тамъ, гдѣ я несогласенъ былъ съ желаемыми исправленіями, я ревностно отстаивалъ свой текстъ, но по пословицѣ: „одинъ въ полѣ не воинъ“ — вынужденъ былъ соглашаться съ большинствомъ, и изданіе изъ-подъ редакціи Тургенева вышло настолько же очищеннымъ, насколько и изувѣченнымъ. Досаднѣе и смѣшнѣе всего была долгая переписка по поводу отмѣны стиха:
«На суку извилистомъ и чудномъ».
Очень понятно, что высланные мною, скрѣпя сердце, три-четыре варіанта оказались непригодными, и наконецъ Тургеневъ писалъ: „не мучьтесь болѣе надъ стихомъ „На суку извилистомъ и чудномъ“: Дружининъ растолковалъ намъ, что фантастическая жаръ-птица и на плафонѣ, и въ стихахъ можетъ сидѣть только на извилистомъ и чудномъ суку рококо. И мы согласились, что этого стиха трогать не надо“.
Рѣшительно не припомню, просился ли я у полковаго командира въ Петербургъ, или почему-либо выборъ палъ на меня для закупокъ винъ и фруктовъ къ полковому празднику, на который нашъ Августѣйшій Шефъ опредѣлялъ свой шефскій окладъ. Помню только, что, получивъ деньги съ казенною подорожною, я на перекладныхъ отправился въ Петербургъ и заказалъ все нужное у Елисѣева, который для винъ и винограда при укупоркѣ долженъ былъ разсчитывать на 25 градусовъ мороза, и надо сказать, приготовивши для меня цѣлый возъ провизіи, вышелъ побѣдителемъ изъ своей задачи. Не смотря на полуторасуточное пребываніе на морозѣ, ни одна ягодка винограда не пострадала.
Конечно, три-четыре дня моего пребыванія на этотъ разъ въ Петербургѣ я проводилъ преимущественно въ литературномъ кругу. Тургенева я нашелъ уже на новой и болѣе удобной квартирѣ въ томъ же домѣ Вебера, и слугою у него былъ уже не Иванъ, a извѣстный всему литературному кругу Захаръ. Тургеневъ вставалъ и пилъ чай (по-петербургски) весьма рано, и въ короткій мой пріѣздъ я ежедневно приходилъ къ нему къ десяти часамъ потолковать на просторѣ. На другой день, когда Захаръ отворилъ мнѣ переднюю, я въ углу замѣтилъ полусаблю съ анненской лентой.
— Что это за полусабля? спросилъ я, направляясь въ дверь гостиной.
— Сюда пожалуйте, вполголоса сказалъ Захаръ, указывая налѣво въ корридоръ. — Это полусабля графа Толстаго, и они у насъ въ гостиной ночуютъ. А Иванъ Сергѣевичъ въ кабинетѣ чай кушаютъ.
Впродолженіе часа, проведеннаго мною у Тургенева, мы говорили вполголоса изъ боязни разбудить спящаго за дверью графа.
— Вотъ все время такъ, говорилъ съ усмѣшкой Тургеневъ. — Вернулся изъ Севастополя съ баттареи, остановился у меня и пустился во вся тяжкія. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; a затѣмъ до двухъ часовъ спитъ, какъ убитый. Старался удерживать его, но теперь махнулъ рукою.
Въ этотъ же пріѣздъ мы и познакомились съ Толстымъ, но знакомство это было совершенно формальное, такъ какъ я въ то время еще не читалъ ни одной его строки и даже не слыхалъ о немъ, какъ о литературномъ имени, хотя Тургеневъ толковалъ о его разсказахъ изъ дѣтства. Но съ первой минуты я замѣтилъ въ молодомъ Толстомъ невольную оппозицію всему общепринятому въ области сужденій. Въ это короткое время я только однажды видѣлъ его у Некрасова вечеромъ въ нашемъ холостомъ литературномъ кругу и былъ свидѣтелемъ того отчаянія, до котораго доходилъ кипятящійся и задыхающійся отъ спора Тургеневъ на видимо сдержанныя, но тѣмъ болѣе язвительныя возраженія Толстаго.
— Я не могу признать, говорилъ Толстой, чтобы высказанное вами было вашими убѣжденіями. Я стою съ кинжаломъ или саблею въ дверяхъ и говорю: „пока я живъ, никто сюда не войдетъ“. Вотъ это убѣжденіе. А вы другъ отъ друга стараетесь скрывать сущность вашихъ мыслей и называете это убѣжденіемъ.
— Зачѣмъ же вы къ намъ ходите? задыхаясь и голосомъ, переходящимъ въ тонкій фальцетъ (при горячихъ спорахъ это постоянно бывало), говорилъ Тургеневъ. Здѣсь не ваше знамя! Ступайте къ княгинѣ Б—й-Б—й!
— Зачѣмъ мнѣ спрашивать у васъ, куда мнѣ ходить! и праздные разговоры ни отъ какихъ моихъ приходовъ не превратятся въ убѣжденія.
Припоминая теперь это едва-ли не единственное столкновеніе Толстаго съ Тургеневымъ, которому я въ то время былъ свидѣтелемъ, не могу не сказать, что хотя я понималъ, что дѣло идетъ о политическихъ убѣжденіяхъ, но вопросъ этотъ такъ мало интересовалъ меня, что я не старался вникнуть въ его содержаніе. Скажу болѣе. По всему, слышанному мною въ нашемъ кружкѣ, полагаю, что Толстой былъ правъ, и что если бы люди, тяготившіеся современными порядками, были принуждены высказать свой идеалъ, то были бы въ величайшемъ затрудненіи формулировать свои желанія.
Кто изъ насъ въ тѣ времена не зналъ веселаго собесѣдника, товарища всяческихъ проказъ и мастера разсказать смѣшной анекдотъ, — Дмитрія Васильевича Григоровича, славившагося своими повѣстями и романами?
Вотъ что между прочимъ передавалъ мнѣ Григоровичъ о столкновеніяхъ Толстаго съ Тургеневымъ на той же квартирѣ Некрасова: „Голубчикъ, голубчикъ, говорилъ, захлебываясь и со слезами смѣха на глазахъ, Григоровичъ, гладя меня по плечу. — Вы себѣ представить не можете, какія тутъ были сцены. Ахъ, Боже мой! Тургеневъ пищитъ, пищитъ, зажметъ рукою горло и съ глазами умирающей газели прошепчетъ: „не могу больше! у меня бронхитъ!“ и громадными шагами начинаетъ ходить вдоль трехъ комнатъ. — „Бронхитъ, ворчитъ Толстой вослѣдъ, — бронхитъ воображаемая болѣзнь. Бронхитъ это металлъ!“ Конечно, у хозяина — Некрасова душа замираетъ: онъ боится упустить и Тургенева, и Толстаго, въ которомъ чуетъ капитальную опору „Современника“, и приходится лавировать. Мы всѣ взволнованы, не знаемъ, что говорить. Толстой въ средней проходной комнатѣ лежитъ на сафьяномъ диванѣ и дуется, а Тургеневъ, раздвинувъ полы своего короткаго пиджака, съ заложенными въ карманы руками, продолжаетъ ходить взадъ и впередъ по всѣмъ тремъ комнатамъ. Въ предупрежденіе катастрофы подхожу къ дивану и говорю: „голубчикъ Толстой, не волнуйтесь! Вы не знаете, какъ онъ васъ цѣнитъ и любитъ!“
— Я не позволю ему, говоритъ съ раздувающимися ноздрями Толстой, — нечего дѣлать мнѣ на зло! Это вотъ онъ нарочно теперь ходитъ взадъ и впередъ мимо меня и виляетъ своими демократическими ляшками!
Фригійская рѣка Меандръ, постоянно выставляемая древними поэтами въ примѣръ прихотливыхъ извивовъ, могла бы служить эмблемою прямо противоположныхъ фазисовъ, достигаемыхъ человѣческимъ міросозерцаніемъ при поступательномъ движеніи. Это и называется развитіемъ, но не заключаетъ въ себѣ непремѣнной перемѣны къ лучшему. Не смотря на кратковременное на этотъ разъ пребываніе мое въ Петербургѣ, Тургеневъ успѣлъ, по просьбѣ князя Вл. Ѳед. Одоевскаго, свозить меня къ нему. Помню забавную выходку Тургенева. Когда мы вечеромъ всходили съ нимъ по освѣщенной лѣстницѣ, я вдругъ почувствовалъ, что онъ провелъ у меня рукою вдоль колѣнки съ внутренней стороны ноги. Сдѣлалъ онъ это такъ неожиданно, что я невольно крикнулъ; „что вы?“ — „Я думалъ, сказалъ Тургеневъ, что ваши рейтузы подбиты кожей“. Пришлось увѣрять его, что у офицеровъ рейтузъ съ кожею не бываетъ. Князь и княгиня, съ которыми мнѣ съ теченіемъ времени пришлось сблизиться короче, были и при первой встрѣчѣ весьма внимательны и любезны.
Но вотъ почтовыя тройки снова на перекладной мчатъ меня въ теченіи полутора сутокъ изъ Петербурга въ Валкъ къ 13-му февраля, празднику св. Мартиніана. Конечно, пиръ былъ на славу, и, какъ помнится, присутствовали на немъ одни однополчане, и притомъ не было ни одной дамы. Конечно, всѣ знали, что роскошно угощаетъ насъ Августѣйшій Шефъ, и понятно, съ какимъ сочувствіемъ встрѣчены были тосты полковаго командира за здоровье Государя и Августѣйшаго Шефа, покрываемые громогласными тушами трубачей. Обѣдъ давно кончился, и столы были убраны въ просторной залѣ, но музыка продолжала гремѣть, и шампанское лилось рѣкою. Конца празднества хорошенько припомнить не могу, но дѣло въ томъ, что по случаю форменнаго марша, оставшагося въ полку въ видѣ запрещенной Варшавской мазурки, пара корнетовъ ловко пронеслась подъ ея звуки по залѣ. Черезъ нѣсколько времени я увидалъ старика Курселя, хохочущаго до слезъ при видѣ стараго обознаго офицера изъ нижнихъ чиновъ, котораго шалуны уговорили пройтись русскую, и который это дѣйствительно исполнилъ такъ неловко и неуклюже, что способенъ былъ возбудить и смѣхъ, и сожалѣніе.
— Господа! раздалось по залѣ: кто мастеръ русскую? Выходите! — Явилось нѣсколько плясуновъ, и, какъ это обыкновенно бываетъ въ русской пляскѣ, возникло состязаніе. Въ то время какъ одинъ изъ соучастниковъ отдыхалъ, обошедши всю залу въ присядку, другой, округливши руки и расширивъ пальцы, надменно выступалъ и кружился съ глупымъ видомъ индѣйскаго пѣтуха. Не знаю, какъ это случилось, но помню только яркое мерцаніе свѣчей, отчаянный трескъ трубачей, закатывающагося со смѣху полковаго командира и самого себя съ корнетомъ Бл—ревымъ посрединѣ залы, безъ мундира и безъ галстука, старающихся превзойти другъ друга нелѣпыми выходками.
На другой день всѣ поразъѣхались по своимъ стоянкамъ. Хотя до моихъ именинъ (22 февраля) осталось еще болѣе недѣли, тѣмъ не менѣе проѣздомъ черезъ Дерптъ я постарался захватить кое-какихъ припасовъ и закусокъ. Что же касается до шампанскаго, то я зналъ, что станціонный смотритель на шоссе, верстахъ въ трехъ отъ Аякара, держалъ его въ достаточномъ количествъ для офицеровъ.
По близости отъ насъ не было никого изъ товарищей, съ кѣмъ бы мнѣ было особенно пріятно провести свой домашній праздникъ, за исключеніемъ Панаева, стоявшаго верстахъ въ 15-ти у хорошо мнѣ знакомаго Берга. Поэтому около 18 февраля я отправился къ Панаеву звать его погостить къ намъ, да кстати и на именины. Кронидъ Александровичъ былъ въ самомъ хорошемъ настроеніи духа, и на другой день его отлично выкормленная пара мышастыхъ лошадокъ стояла въ санкахъ у крыльца за моею рыжею одиночкой.
— Садитесь ко мнѣ, Кронидъ Александровичъ, сказалъ я. Вѣдь мы не боимся говорить на морозѣ. Вы не разсердитесь, что я на минуту завезу васъ на станцію Куйкацъ?
— Что же мнѣ сердиться, отвѣчалъ Панаевъ, мы сами тамъ получаемъ письма.
Смотритель, проворный брюнетъ лѣтъ тридцати пяти, едва ли хорошо говорилъ по-русски; но я помню, что разговоръ былъ на нѣмецкомъ языкѣ. Я попросилъ его сунуть мнѣ въ сани полдюжины Редереру и досталъ бумажникъ расплатиться.
— Тутъ двѣ версты какихъ-нибудь вамъ до дому, сказалъ смотритель: я велѣлъ бутылки сунуть въ сѣно, довезете благополучно. Писемъ, продолжалъ онъ, выдвигая ящикъ въ столѣ, ни вамъ, ни вамъ нѣтъ. А вы не слыхали, обратился онъ ко мнѣ, императоръ скончался?
— Что вы говорите! воскликнулъ я. Такихъ вѣстей легкомысленно разглашать не слѣдуетъ!
— Помилуйте, на что же вѣрнѣе! возразилъ смотритель. Сегодня утромъ фельдъегерь проскакалъ изъ Петербурга въ Берлинъ съ этою вѣстью.
Мы стояли въ оцѣпенѣніи.
— Что жъ, поѣдемте! обратился я къ Панаеву. Но взглянувши на него, увидалъ катящіяся по щекамъ его слезы.
— Поѣзжайте, голубчикъ, одинъ, сказалъ онъ, махнувъ рукою, а я не могу. Онъ остался непреклоненъ, и мы разъѣхались каждый къ себѣ домой. Черезъ два дня мы уже ходили въ траурѣ, и полковой нашъ священникъ объѣзжалъ эскадроны, приводя ихъ къ присягѣ.
Въ день моихъ именинъ поднялась такая мятель, что мы съ Василіемъ Павловичемъ уже не разсчитывали на чье-либо посѣщеніе, и въ часъ дня единственными нашими гостями оказались оба барона Энгардта: хозяинъ и бывшій гусаръ.
— Кто же выѣдетъ въ подобную погоду? эту фразу повторяли мы на всѣ лады; какъ вдругъ послышался колокольчикъ, и на бѣлой занавѣси мятели все съ большею ясностью стала выступать приближающаяся тройка и остановилась у крыльца. Засыпанные съ головы до ногъ снѣгомъ вошли наши милые Щ—іе. Конечно, послѣ первыхъ привѣтствій, потрясающая вѣсть стала предметомъ разговора, но затѣмъ появилась кулебяка, и непосредственная жизнь вступила въ свои права.