„Въ бытность мою въ Парижѣ, разсказывалъ Медлеръ, я зашелъ къ Леверье, которому объявилъ свое имя. Къ крайнему моему изумленію, онъ, глядя мнѣ въ глаза, рѣзко сказалъ, что не слыхивалъ этого имени. Смущенный, я сталъ указывать на свои работы, и вдругъ онъ спросилъ меня: „mais n’êtes vous pas monsieur Medlér?“ и затѣмъ любезностямъ знаменитаго астронома не было конца“.
Мадамъ Медлеръ дѣйствительно прекрасно владѣла нѣмецкимъ стихомъ, и, пользуясь этимъ обстоятельствомъ, я силился склонить ее къ переводамъ преимущественно русскихъ поэтовъ, еще мало знакомыхъ заграницей. Но такъ какъ гораздо труднѣе хорошо переводить, чѣмъ писать стихи, лишенные поэзіи, то усилія мои въ этомъ случаѣ остались напрасными, и справедливость заставляетъ меня сказать, что насколько въ домѣ любезнаго ученаго меня привлекала астрономія, настолько пугала поэзія.
Не смотря на возвращеніе изъ-за Дуная поручика Панаева, въ полкъ пришло новое распоряженіе о высылкѣ поручика въ Севастопольскую армію. Поручики снова возгорѣлись надеждою, и однажды утромъ, когда я былъ въ караулѣ, собрались ко мнѣ съ тѣмъ, чтобы вынуть жребій. Между первыми изъ соискателей явился Панаевъ.
— Помилуйте, Кронидъ Александровичъ! воскликнули было нѣкоторые, — вѣдь вы же только-что вернулись изъ дѣйствующей арміи. Позвольте же и другимъ попытать счастья.
— A развѣ въ циркулярѣ сказано, замѣтилъ Панаевъ, что избранный однажды тѣмъ самымъ лишается права на новое соискательство? — А какъ этого не было, то всякій протестъ долженъ былъ умолкнуть понемногу. На одной бумажкѣ изъ числа-восьми было написано: „ѣхать“, и затѣмъ всѣ свертки брошены въ мою вицъ-шапку. Стали вынимать, и Панаевъ снова вынулъ билетъ: „ѣхать“. Но на этотъ разъ отправка затянулась и затѣмъ окончательно не состоялась.
Прохожу молчаніемъ прекрасные балы въ Дворянскомъ Собраніи. Балы эти по всей обстановкѣ и тону были безукоризненны и, вспоминая Лермонтова, надо бы проговорить:
«Мчатся пестрые уланы,
Подымая пыль».
