отстаивалъ свой текстъ, но по пословицѣ: „одинъ въ полѣ не воинъ“ — вынужденъ былъ соглашаться съ большинствомъ, и изданіе изъ-подъ редакціи Тургенева вышло настолько же очищеннымъ, насколько и изувѣченнымъ. Досаднѣе и смѣшнѣе всего была долгая переписка по поводу отмѣны стиха:
«На суку извилистомъ и чудномъ».
Очень понятно, что высланные мною, скрѣпя сердце, три-четыре варіанта оказались непригодными, и наконецъ Тургеневъ писалъ: „не мучьтесь болѣе надъ стихомъ „На суку извилистомъ и чудномъ“: Дружининъ растолковалъ намъ, что фантастическая жаръ-птица и на плафонѣ, и въ стихахъ можетъ сидѣть только на извилистомъ и чудномъ суку рококо. И мы согласились, что этого стиха трогать не надо“.
Рѣшительно не припомню, просился ли я у полковаго командира въ Петербургъ, или почему-либо выборъ палъ на меня для закупокъ винъ и фруктовъ къ полковому празднику, на который нашъ Августѣйшій Шефъ опредѣлялъ свой шефскій окладъ. Помню только, что, получивъ деньги съ казенною подорожною, я на перекладныхъ отправился въ Петербургъ и заказалъ все нужное у Елисѣева, который для винъ и винограда при укупоркѣ долженъ былъ разсчитывать на 25 градусовъ мороза, и надо сказать, приготовивши для меня цѣлый возъ провизіи, вышелъ побѣдителемъ изъ своей задачи. Не смотря на полуторасуточное пребываніе на морозѣ, ни одна ягодка винограда не пострадала.
Конечно, три-четыре дня моего пребыванія на этотъ разъ въ Петербургѣ я проводилъ преимущественно въ литературномъ кругу. Тургенева я нашелъ уже на новой и болѣе удобной квартирѣ въ томъ же домѣ Вебера, и слугою у него былъ уже не Иванъ, a извѣстный всему литературному кругу Захаръ. Тургеневъ вставалъ и пилъ чай (по-петербургски) весьма рано, и въ короткій мой пріѣздъ я ежедневно приходилъ къ нему къ десяти часамъ потолковать на просторѣ. На другой день, когда Захаръ отворилъ мнѣ переднюю, я въ углу замѣтилъ полусаблю съ анненской лентой.
— Что это за полусабля? спросилъ я, направляясь въ дверь гостиной.
