Вторая книга международного языка/Текст
| Вторая книга международного языка |
| Источник: Д-р Эсперанто. Вторая книга международного языка. — Типолитография Х. Кельтера, 1888. — С. 4—53. |
―――――――
Выступая ещё раз перед почтенною публикой, я считаю долгом прежде всего поблагодарить читающую публику за живое участие которое она приняла в моем деле. Множество обещаний, которые я получаю, и из которых значительная часть подписана „безусловно“, письма с ободрениями и советами, — все это показывает мне, что моя глубокая вера в человечество меня не обманула. Добрый гений человечества проснулся: со всех сторон к общечеловеческой работе присоединяются массы, которые обыкновенно так ленивы для всякого нового дела; молодые и старые, мужчины и женщины—спешат принести свой камень для великого, важного и общеполезного здания. Да здравствует человечество, да здравствует братство народов, да здравствует оно вечно!
В моём первом сочинении я сказал, что свой труд я представляю на время одного года суду всего мира; когда год прошёл бы, я намеревался издать книжку, в которой были бы разобраны все мнения, выраженные публикой, и, воспользовавшись теми, которые действительно были бы хороши, я дал бы языку окончательную форму, а после этого можно было-бы уже начать издание полных словарей, книг, газет и т д., ибо тогда язык прошёл бы уже через суд всего мира, и все важнейшие недостатки, которые могли бы быть найдены в нём, как в сочинении одного человека, были-бы уже более или менее устранены.
Я действительно намеревался молчать в течение целого года. Но с того дня, когда вышла моя книжка, я стал получать множество писем с вопросами и просьбами ускорить дело. Отвечать на всякое письмо отдельно, для меня невозможно, и потому я решился ответить публично на все вопросы и предложения, ибо таким образом один ответ может служить для многих спрашивающих. Все ответы составят одну книгу, которая будет представлять продолжение первой книги, изданной мною. Но если б я хотел ответы на все вопросы издать вместе, в одной книге, я должен был-бы слишком долго заставить ждать моих корреспондентов, пока эта книга будет готова и издана,—тем более, что постоянно прибывают новые вопросы; поэтому я решился издать книгу с ответами—отдельными выпусками, которые будут издаваемы в течение целого 1888 года периодически, с промежутками приблизительно в два месяца от одного выпуска до следующего. В этих выпусках на все вопросы будет отвечено; к концу 1888 года выйдет последний выпуск, и „Вторая книга международного языка“ будет кончена.
Еще одно обстоятельство заставляет меня начать издание выпусков, о которых я говорил. Несмотря на намерение, которое я выразил в моем первом сочинении , начать издание книг не раньше, чем будет кончен суд публики над языком, предложенным мною,—со всех сторон поступают требования, чтобы я как можно скорее издал какую- нибудь книгу на международном языке, чтобы публика могла познакомиться с этим языком всесторонне, изучить его скорее и пользоваться им. Число этих требований так велико, что я не могу уже слушать их молча. Издавая „Вторую книгу международного языка“, писанную уже на этом языке, я дам желающим достаточно материала для чтения и возможность вполне хорошо изучить язык; кроме текста книги, который уже сам по себе представит материал для чтения, в книге будут также систематические куски для упражнений.
Вся книга будет состоять из 5 — 6 выпусков, в которых будут находиться ответы на все вопросы, которые касаются самого языка, его строения, его будущности, как его хорошо и основательно изучить, как скорее и вернее всего распространить его употребление в мире и т. д.. Когда выйдет последний выпуск книги, тогда для читателя ничего уже не будет неясным: общество будет тогда знать весь дух языка, оно будет иметь тогда полный словарь и сумеет вполне свободно пользоваться языком для всяких целей, так, как оно может теперь пользоваться всяким богатым и обработанным живым языком. Зависимость языка от воли или таланта моей собственной особы или какого нибудь другого отдельного лица или общества — совершенно исчезнет. Язык тогда будет готов во всех его мелочах. Личность автора тогда совершенно сойдет со сцены и будет забыта. Буду-ли я после этого еще жить, или умру, сохраню ли я силу своего тела и духа, потеряю ли я ее,—дело нисколько от этого не будет зависеть, как судьба какого нибудь живущего языка нисколько не зависит от судьбы той или другой особы.
Многие вероятно качают недоверчиво головой, читая мои слова. Как это возможно, говорят они, чтобы в течение одного года язык был совершенно готов, так чтобы он не нуждался больше в работе автора? чтобы такое грандиозное дело, как создание и введение всемирного языка в течение одного года настолько созрело и окрепло и получило бы такой ясный непоколебимый порядок, чтобы оно не нуждалось больше в руководителе! Но я надеюсь, что уже после второго или третьего выпуска читатель увидит, что я не фантазирую.
Пусть читатель не думает, что в книге, которую я намереваюсь издать, он увидит какие- либо чудеса. Тот, кто привык ценить вещи не по их практическому значению и действительному достоинству, но во удивительности и ненатруальности их возникновения, будет вероятно обманут в своих надеждах, когда, читая мою книгу, он встретит в ней исключительно вещи простые и натуральные. Но результаты этих простых вещей, будут, как надеюсь читатель впоследствии убедится, что по окончании года
a) Язык окажется вполне готовым во всех его мелочах, настолько, что дальнейшая работа автора над ним окажется совершенно ненужною, и, подобно всякому из существующих живых языков, он сделается совершенно независимым от какой либо отдельной личности.
b) Язык окажется более или менее безошибочным, так как к тому времени он успеет пройти через суд всего образованного мира, и все недостатки, которые в нем окажутся, как в труде одного человека, будут исправлены сообща всем обществом.
Читая первые выпуски моей книги, многие вероятно будут неудовлетворены, ибо может быть не найдут в них еще ответов на вопросы, поставленные ими; а так как всякий считает вопрос, поставленный им самим, самым важным, то многие вероятно воскликнут: „что он все говорит о вещах, не имеющих никакой важности, а о вещах действительно важных не говорит ни слова. Прошу поэтому читателя вооружиться терпением, ибо к концу году будут удовлетворены все вопросы. Если в одном из первых выпусков тот или другой вопрос будет уже повидимому окончен и уступит место другому вопросу, это нисколько не должно доказывать, что я уже больше не буду говорить об нем. Ибо о многих вопросах я дам в первых выпусках только мое личное мнение, но впоследствии я еще вернусь к ним и дам решение окончательное, выработанное судом публики.
В интересах самого дела книга моя не будет представлять собою одно систематическое сочинение,— это будет просто беседа моя с друзьями „международного языка“. Цена каждого выпуска будет 25 копеек. Кто хочет, чтобы я посылал ему каждый следующий выпуск сейчас же лишь только он будет готов и выйдет из печати, тот пусть пришлет мне стоимость следующего выпуска тотчас по получении предыдущего.
―――――――
Прежде чем кончить предисловие, я позволяю себе еще повторить просьбу, которую я уже выразил в моем первом сочинении: пусть всякий подвергнет старательному обсуждению предложенное мною дело и пусть всякий укажет мне ошибки, которые он нашел в нем, или поправки, которые он может предложить. Если читатель не мог еще хорошо узнать мое дело из моей первой книжки, эта моя вторая книга даст ему возможность узнать дело вполне и всесторонне. Для того, чтобы мое дело достигло желаемой цели, необходимо не только чтобы мир высказал свое мнение об этом деле, но чтобы я знал мнение мира и мог воспользоваться им для моего труда. Разсылая мое первое сочинение редакциям газет, я просил их прислать мне тот номер газеты, в котором будет находиться критика моего дела; но к сожалению очень немногие исполнили мою просьбу, а узнать самому, где, когда и что было говорено о моем деле,—для меня положительно невозможно. Поэтому я прошу читателей газет прислать мне те номера, в которых они читали что-либо о предложенном мною деле, и я уже наперед выражаю им мою сердечную благодарность. Я прошу этого не ради меня, а ради дела.
Наконец прежде чем приступить к моей беседе с друзьями международного языка, я выражаю еще раз мою горячую благодарность публике за нравственную поддержку, которую она оказала мне; надеюсь, что сочувствие публики не охладеет, а будет постоянно и непрестанно возрастать, и после очень непродолжительного времени достигнет цели дело, над которым работают все слои человеческого общества.
―――――――
Прежде всего я поговорю несколько слов о тех критиках, которые я до сего дня слышал или читал, в газетах или в письмах ко мне, хотя я должен предупредить читателей, что этот пункт в моих глазах очень важен и впоследствии я еще поговорю об нем подробнее. Я не хочу про изводить какое-либо давление на суд публики, и я хотел бы, чтобы мир сам выработал решение в предложенном мною деле. Но некоторые критики были так написаны, что я не могу совершенно умолчать об них.
a) Одни говорили об авторе, вместо того чтобы говорить о деле. Они или расточали комплименты автору, указывали сколько тяжелого труда дело вероятно мне стоило, и, хваля автора, они почти совершенно забыли говорить о пользе и значении дела и побуждать публику работать для него; другие , не находя в моем сочинении ученой смеси и учено-теоретического философствования, которые они привыкли встречать во всяком серьезном сочинении, опасались, что псевдонимный автор может быть не достаточно учен или недостаточно заслужен, и они боялись высказать решительное мнение, стараясь более открыть, кто таков псевдонимный автор. Чтобы побудить критиков совершенно отделить дело от автора, я публично объявляю сам, что я совсем не чрезвычайно ученый лингвист, что я совершенно без заслуг и не известен в мире. Я знаю, что мое признание охладит многих для дела, но я хочу, чтобы судили не о авторе, а о деле. Если дело хорошее,—примите его; если оно дурное, — бросьте его. Каким путем я дошел до создания моего языка и по каким методам я работал, — я еще поговорю, но в одном из следующих выпусков; ибо по моему мнению этот вопрос для публики не имеет значения: для мира важны только результаты.
b) Другие хотели блеснуть бесконечным философствованием и писали ученые статьи, совсем не подумав и не спросив себя, говорят-ли они логически и к делу. Вместо того чтобы испытать практически (что было очень легко сделать), годится ли предложенный мною язык для международных сношений, даёт ли он действительно каждому возможность быть понятым иностранцами, — они говорили о физиологии и истории языков живых; вместо того, чтобы проверить собственным ухом, благозвучен ли мой язык или нет,—они теоретически говорили о законах благозвучия; вместо того чтобы разобрать, хорошо-ли я создал словарь, и нельзя-ли сделать его еще более понятным и практическим, они говорили, что словарь должен быть составлен из корней санскритских или из слов, взятых на перемешку из всех языков мира. (Язык много от этого потерял бы, сделавшись совершенно непонятным; а что он бы от этого выиграл, кроме ненужного учёного вида? об этом они совершенно забыли себя спросить).
c) Иные писали критику о моем деле, даже не прочитавши хорошо моей маленькой брошюры и не постаравшись даже понять дело. Так, например, временных значков между частями слов они совершенно не поняли и, написавши например „ensong, oprinc, in, о, nmivid, is“ (вместо „en sonĝo princ,in,o,n mi vidis“), они указывали своим читателям „как незвучен и непонятен этот язык“! Проект всемирного голосования, который с действительным и безусловным значением языка нисколько не связан, и который предложен только для того, чтобы язык скорее из международного сделался всемирнымъ, — они приняли за самую важную и основную часть дела и объясняли читателям, что „так как десяти миллионов адептов (!) никогда не будет собрано, поэтому дело совершенно не имеет будущности“! Несколько раз я читал даже длинные статьи о моём деле, где было очевидно, что авторы даже не видели моего сочинения.
ĉ) Другие, вместо того чтобы говорить о пользе или бесполезности моего языка, ограничились только бессмысленными шутками, которые их читателями были может приняты за критику, ибо многие читатели собственного суждения не имеют, и самые глупые шутки о каком-либо деле служат для них достаточным доказательством, что дело смешное и никуда не годится.
Я не желаю похвал,—я хочу, чтобы мне помогли устранить ошибки, которые я сделал, и чем критики моего языка строже, тем с большею благодарностью я их принимаю, если они только имеют целью указать мне ошибки моего дела (для того, чтобы я мог их исправить), а не смеяться без смысла или ругаться без причины. Я знаю очень хорошо, что произведение одного человека не может быть совершенным, если бы этот человек даже был самым гениальным и гораздо учёнее меня. Поэтому я не дал еще моему языку окончательной формы; я не говорю: „вот язык создан и готов, так я хочу, таким пусть он будет и таким пусть он останется!“ Всё исправимое будет исправлено советами мира. Я не хочу быть творцом языка, я хочу быть только инициатором. Это пусть будет также ответом для тех друзей международного языка, которые нетерпеливы и хотели-бы уже видеть книги и газеты на международном языке, полные словари, словари национально-интернациональные и т. п.. Не трудно было бы мне удовлетворить этих друзей; но пусть они не забудут, что это было-бы опасно для самого дела, которое столь важно, что было бы непростительно действовать по собственному решению одного человека. Я не могу сказать, что язык готов, пока он не прошел через суд публики. Один год не вечность, а между тем этот год очень важен для дела. Поэтому также я не могу делать какие-либо изменения в языке тотчас по получении советов, хотя-бы эти советы и были самые безошибочные и исходили-бы от лиц самых компетентных. В течение всего 1888 года язык останется совершенно без изменения; но когда год пройдет, тогда все необходимые изменения, предварительно разобранные и испробованные, будут опубликованы, язык получит окончательную форму, и тогда начнется его полное функционирование. Судя по советам, которые были мне присланы до сего дня, я полагаю, что язык вероятно будет изменен очень мало, ибо большинство этих советов не практичны и вызваны недостаточным обсуждением и испробованием дела; но сказать, что язык совершенно не будет изменен, я однако не могу. Впрочем, все предложения, которые я получаю, вместе с моим мнением об них, будут предоставлены суду публики или какой-либо из известных уже учёных академий, если между этими найдётся одна, которая захочет взять на себя этот труд. Если какая-нибудь компетентная академия известит меня, что она желает взять на себя этот труд, я немедленно пошлю ей весь имеющийся у меня материал, я передам ей всё дело, я сойду с величайшим удовольствием со сцены, и из автора и инициатора я превращусь в простого друга международного языка, подобно всякому другому другу. Если же ни одна из учёных академий не захочет взять на себя моё дело, тогда я буду продолжать публикование присылаемых мне предложений и, руководясь собственным мнением и мнениями публики, присылаемыми мне по поводу этих предложений, я сам до конца года установлю окончательную форму языка и объявлю язык готовым.
Число 10,000,000, о котором сказано в моем первом сочинении, многим кажется положительно недостижимым. Большая часть мира действительно вероятно будет столь инертна, что не даст голоса по собственной инициативе, не смотря на то, что дело такое важное, а труд голосования такой ничтожный. Но если друзья международного языка, вместо того чтобы пугаться цифры, будут работать для дела и соберут столько голосов, сколько они будут в состоянии, тогда необходимое число голосов может быть собрано в самое короткое время.
Когда я предложил голосование, я глубоко верил, что раньше или позже 10,000,000 голосов будет собрано. Результаты, обнаружившиеся до сего дня, еще более укрепляют меня в этой вере. Но положим, что я фантазирую, что я ошибаюсь, что я слишком много надеюсь,—что на всем земном шаре не будет собрано и одного миллиона голосов… Что же дело тогда теряет? Некоторые советуют мне, чтобы я отказался от голосования или чтобы я редуцировал число требуемых голосов до одного миллиона; „ибо“, говорят они, „благодаря фантастическому пункту голосования, дело, само по себе столь полезное, может потерпеть фиаско“. Но откуда-же вы, господа, взяли, что успех дела зависит от результатов голосования? Те, которые находят язык мой достойным изучения, посылают мне обещания безусловные и изучают язык мой без всякого ожидания. Независимо от хода голосования, на этом языке будут издаваемы книги и газеты, и дело будет подвигаться вперед. Голосование я предложил только для того, чтобы к делу могли быть привлечены сразу целые массы людей; ибо я знаю, что взять на себя какой-нибудь труд, хотя бы самый малый, не всякий согласится, содействовать же общеполезному делу там, где не требуется ни труда, ни денег,—немногие откажутся, тем более, если найдутся напоминатели. Повторяю: я глубоко верю, что раньше или позже 10,000,000 голосов будет собрано, и таким образом в одно прекрасное утро мы узнаем, что международный язык сделался всемирным; но если бы даже число голосов никогда до десяти миллионов не дошло, — дело от этого нисколько не погибнет.
Некоторые старались мне доказывать, что мой проект о голосовании математически невозможен, так, например, один сделал следующее вычисление: „если допустим, что вписывание каждого промесанта займет не более одной минуты, и Вы, бросив всякую другую работу, будете заниматься исключительно этим делом, работая без отдыха 15 часов ежедневно, тогда приготовление книги голосования займет 30 лет, а для того чтобы издать ее, Вам нужны будут богатства Креза!“ Вычисление по-видимому совершенно верно и может устрашить всякого,—однако, если бы написавший это вычисление хорошо обдумал его, он очень легко заметил бы, что здесь кроется софизм, и что пусть только действительно будет прислано десять миллионов промес,—книгу голосования можно будет приготовить и издать в несколько месяцев и без всяких Крезовых богатств. Ибо кто говорит, что вся книга должна быть собственноручно написана одним лицом? Что при всяком большем деле применяется разделение труда, мой корреспондент совершенно позабыл! Такие „страшные" книги издаются ежедневно в большом количестве, и это не только не оказывается невозможным, но никто даже не видит в этом ничего грандиозного, удивительного. Если вы соберете номера какой-нибудь ежедневной газеты за один год, вы получите книгу, которая по объему и стоимости равняется имеющей выйти книге голосования, а по трудности приготовления значительно превышает мою книгу, приготовление которой есть труд чисто механический. Так ежегодно на свете издаются тысячи и десятки тысяч таких невозможных книг, и однако никто из редакторов не чудотворец. Господа вычислители забыли тот простой закон, который они могут видеть на каждом шагу,—что то, что у одного человека требует 30 лет, у сотни людей займет только 4 месяца, и то, что невозможно для одного лица, составляет игрушку для группы людей.
Всем друзьям международного языка я повторяю еще мою просьбу: не забудьте о „промесах“ и собирайте их, где и сколько вы можете. Многие думают, что они не должны прислать промесы, так как „автор ведь знает, что они изучат или уже изучили язык“! Но промеса необходима не для меня, а для статистики. Если ктонибудь даже написал мне уже несколько писем на международном языке, я не могу назвать его интернациистом, пока он не прислал мне своей промесы. Не говорите, что от одной или несколькихъ промес огромное число не пополнится: каждое море составлено из отдельных капель, и самое большое число должно и может быть получено из отдельных единиц. Помните, что если даже желаемое число не имеет быть достигнуто, вы ничего не теряете, присылая промесу.
Следующие отдельные куски я даю для того, чтобы изучающий мог повторить практически правила международной грамматики и понять хорошо значение и употребление суффиксов и приставок.
Друг пришел (= один из друзей пришел).— Друг пришел (= известный друг, или друг котораго ожидали). — Дайте мне книгу. —Дайте мне книгу, которую вы мне обещали. —: Этот сад есть любимое место птиц. — Окно есть любимое место птиц (= наших птиц). — Слово „lа“ называется членом; оно употребляется тогда, когда мы говорим о предметах известных. Вместо „lа“ можно также сказать „l'“, если это не будет неблагозвучно Если кто-нибудь не понимает хорошо употребления члена, он может совершенно его не употреблять, ибо он удобен, но не необходим.
Вот отец. — Я слышу голос отца. — Я получил подарок от отца. — Скажите отцу, что я здоров. — Мы пойдём к отцу. — Карл купил для своей двоюродной сестры часы (карманные) с тремя стрелками.—Мы видим глазами.—Расскажите нам новости, которые вы слышали о наших несчастных братьях. — От кого вы это слышали? — Я думаю о судьбе моей сестры и считаю уже минуты до нашего свидания. — Август добр, Мария добрее Августа, но Эрнестина самая добрая из всех моих братьев и сестёр. — Маленькую дочку моего соседа я люблю не менее моего собственного ребёнка; сегодня я купил для неё очень красивую игрушку.
Шестьдесят минут составляют один час, а двадцать четыре часа составляют сутки.—Я живу на третьем этаже.—Сегодня двадцать пятое апреля. — Двадцатое февраля есть пятьдесят первый день года. — Эта река имеет двести девяносто четыре километра длины. — Георг Вашингтон родился двадцать второго февраля 1732-го года.— Пришлите мне взаймы дюжину вилок — Это случилось 100 лет тому назад—-Я купил два шкафа и заплатил за них сто франков. — Вот сотня яблок. — В этой стране живёт три миллиона христиан.—Двойная нитка сильнее одиночной.—С того дня моя дружба к нему удвоилась. — Четырежды пять—двадцать.—Четыре раза я уже там был.— Половину этой груши я съел, четверть я дал своему племяннику, а последнюю четверть я бросил.— Двадцать один есть 3/7 сорока девяти. — Впятером они тянули ящик и однако не могли его притянуть к дому. — Если вы придёте к нему втроём, он возвратит то, что взял; ибо во-первых, он побоится вашей силы, а во-вторых, он не сумеет оправдаться. — Каждому из работников он дал по пяти долларов.
Я вас не понимаю, сударь. — Ты очень упрям, мой друг. — Вы все слишком горды. — „Вы“ мы говорим одинаково к одному лицу или предмету и ко многим; это сделано ради удобства, ибо, говоря с кем-нибудь, мы часто не знаем, как сказать ему: „вы“ или „ты“ („сі“ означает второе лицо единственного числа; но это слово находится только в полном словаре; в самом языке оно почти никогда не употребляется).— Шапочник не придёт, ибо он болен; если придёт его жена, дай ей мою шляпу; если придёт его старший сын, ты можешь также ему дать её; но если придёт его маленький ребенок, не дай ему ничего. — Вот пёс, дай ему кость, и позови кошку, она получит кусок мяса.—Я люблю себя, ибо каждый любит себя самого. — Вы уважаете себя, но другие вас не уважают; мой брат не много уважает себя сам, но другие его очень уважают.— Покажите мне ваш счёт. — Они повели товарищей на свою квартиру, вместо того чтобы пойти с ними на их квартиру. — Говорят, что вы богаты.
Почему вы не отвечаете мне, когда я вас спрашиваю?— Отец пишет письмо, а дети приготовляют свои уроки.— Что он болтает?—Он болтает весь день. — Наш гость пел общеизвестный романс N. — Мой дядя запел и сейчас перестал, а мой брат пел весь вечер. — Каролина всегда повиновалась приказаниям своей матери, а сегодня она не послушалась. — Когда я пришел к нему, он кончал свою работу. — Вы не помешали мне, ибо когда вы пришли, я уже окончил было мою работу. — Он будет бороться, ибо он не будет спать спокойно, пока он не победит врага. — Если б я только был здоров, я-бы был вполне доволен.— Если бы они сказали было правду, они не были бы теперь наказываемы; теперь они во всем признались, но это было уже слишком поздно. — Иван, поищи мой карандаш. — Пойдем гулять, господа!— Пусть он не ждет пощады! — Спасите меня, друзья!—Я обучаюсь рисованию и игре на гитаре.— Уча, мы учимся. — Ученик должен уважать учителя. — Поучительная книга очень полезна. — Не всякий учащий есть учителем. — Бог есть творец и правитель мира. — Заперши двери, он начал раздеваться. — Гость, имеющий прибыть, еще в дороге. — Изгнанник голодает уже третий день.— Наказанная перед разбитым горшком, кошка вероятно поймёт причину наказания.—Дом, имеющий быть построенным, будет стоить много денег.— Получая побои от хозяина, он плакал и клялся, что он страшно отомстит. — В этом училище дети воспитываются очень хорошо, ибо заведывющий занимается своим делом с любовью. — Это показывает, что ваш внук не хорошо воспитан.— Между тем как в одной комнате гости танцевали, в другой комнате приготовлялся ужин; когда стол был накрыт, пригласили гостей к столу.— Что будет сегодня дано в театре? — Слушайте, дети! если выбудете представлены генералу, поклонитесь ему вежливо. — Барышня, которая должна была выйти замуж за моего брата, умерла, не сделавшись еще даже его невестой. — Сложные формы, (например: mi faradas, mi estis farinta и т. п.) надо употреблять только тогда, когда смысл этого непременно требует.
Наречия, образованные из других слов, кончаются на букву „e“; все остальные наречия не имеют постоянного окончания и принадлежат к словам простым. — Он строгий судья, он судит строго, но справедливо. — Теперь тепло, но ночь, вероятно, будет очень холодная. — Он очень богат, а он дал несчастному слишком мало, ибо он известный скупец. — С той бумагой я отправился большими шагами к купцу; но перед магазином я встретил коляску, в которой сидел богато одетый господин. Вышедши из коляски и бросив кусок сигары, который он держал было между пальцами, он посмотрел на меня через свои голубые очки и сказал без всякого предисловия: „нет, для вас мой магазин закрыт, благодаря дурным известиям, которые я получил об вас от людей достоверных“. — Я выпил целую бутылку вина, хотя оно не очень понравилось мне, ибо вино было хорошее, но бутылка была от водки. — Говорят, что вы выиграли большой выигрыш; если это правда, поздравляю вас. — Он говорит, что я был бы счастливее, если-бы я был прилежнее. — Хозяин сказал, чтобы я ушел, ибо если нет—он меня прогонит собаками—О, как я устал! — Фи, какое неприличное выражение!—Ура! да здравствует король!
Сложные слова образуются простым соединением простых слов; берутся обыкновенно чистые корни; но если благозвучие или ясность требует, можно также брать целое слово, т. е., корень вместе с окончанием. — Международный язык надеется сделаться когда-нибудь всемирным.—Однодневное правление этого вождя не осталось без следов. — Это плод его деятельности в первое время. — Мы завтракаем всегда в 10 часов утра. — Портьеры в его спальне желто-красного цвета. — Не ругай, не поговоривши раньше с тем, которого ты хочешь ругать. — Положи книгу на стол. — Книга уже на столе. — Он вошёл в комнату. — Довольны ли вы моим подарком?—Он заснул навсегда.— Она первая балерина в нашем театре.— Какой механик сделал эту машину?—Он состоит директором в табачной фабрике.—Политика нашего министра показывает, что он хороший дипломат.— История цивилизации чрезвычайно интересна. — Он корреспондирует по телеграфу со всеми агентами.
Какой пожар! что горит? — Дрова хороший горючий материал. — Железная палка горяча как огонь. — Кто-то пришёл; спроси его, кто он таков, и если это тот, кого я ожидаю, пришли его ко мне; никого другого я сегодня не хочу видеть… нет, я решил иначе: пришли всякого, кто бы он ни был.—Когда-то я пришёл к нему и нашел его свободным; это меня сильно удивило, ибо когда я ни прихожу, он всегда сидит над работой, и он никогда не свободен. — Какие слова могут быть образованы из слов: „іа“, „ial“, ian“, „іе“, „іеl“, „ies“, „іо“, „iom“, „iu“?—Который раз он уже повторил свой рассказ? — Можно-ли сказать: „helpi la fraton“ (вместо: „аl lа frato“), „obei lа patron“ (вместо: al lа patro“), „ridi lian malsaĝecon (вместо: je lia malsaĝeco“), „plori la perdon“ (вместо: „pro la perdo“)? Да; ибо если смысл не указывает ясно, какой предлог мы должны упо требить, мы всегда можем употребить слово „je“, или винительный падеж без предлога.
Его проклинание не прекращается; но ни одно из его проклятий не может мне сколько-нибудь повредить. — Вчерашняя двухчасовая стрельба не была для меня так страшна, как два выстрела, которые я слышал сегодня. — Он побежал на поле.—Он бегал до тех пор, пока он упал.— Прачка принесла моё бельё: сорочки, воротнички, манжеты, носовые платки и полотенца (называют это „tolaĵo“, хотя не все сделано из полотна).— Вместо вина он влил в мой стакан какую-то неприятную кислоту, и эту мутную жидкость он заставил меня выпить. — Не всё красивое полезно.— В углу лежит куча старого железа. — Господин N. есть сенатор. — Крестьянин продал купцу сотню яиц.—Число христиан больше числа магометан.— Не всякий россиянин есть Русский.—Парик упал с его головы, и я увидел большую плешь, которую он из ложного стыда всегда так тщательно скрывал.
Он прогуливался в сопровождении своих учеников. — Я опекун этого ребенка, а он мой питомец. — Ваш пациент мой знакомый. — Ей часто снятся мертвецы. — Обвиняемый, что вы можете сказать в свое оправдание? — Она в четвёртом месяце беременности. — Зала суда была уже полна, и ввели подсудимого. — Родственник моего супруга или супруг моего родственника есть мой „boparenco renco“.— Отец моей жены есть мой тесть.—Я деверь Елены, ибо она жена моего брата; она моя невестка. — Карл мой пасынок, так как я второй муж его матери. — Пётр и Мария уже достаточно стары, однако их ещё зовут Петя и Маша.— Август и Августина добрые дети. — Расходитесь, господа, ибо стоять толпой на улице воспрещается.— Он рассыпал спички по всему полу. — Ваша речь для меня совершенна непонятна. — Он рассказывает дело совершенно невероятное. — Вы пишете очень нечётко. — Стекло прозрачно.
Я удивляюсь уму и честности этого человека.— Законность его поступка для меня ничуть не сомнительна, ибо всё, что он делает, вполне законно.— Да здравствует братство народов!—Женщина, занимающаяся шитьём, называется швеёй, а её муж называется ,,kudristinedzo“.—Она не врач, а только жена врача. — В десять часов вечера дворник запирает ворота дома. — Я не мог не заплакать, когда я видел, как нищий умолял хозяина великолепного дворца о куске хлеба. — Легенды рассказывают о великанах, которые хотели бороться с богами. — Погода была дурная, и я простудился; врач посоветовал мне пойти в баню. — Наш верный слуга умер в больнице. — С книгами в руках дитя пошло в училище. — Услышав это, он заплакал.—Зажгите свечу, ибо уже темно.— Гром был так силён, что стёкла наших окон дрогнули.—Поссорившись со своей женой, он развёлся с нею. — Он отставной генерал; прослужив в войске тридцать лет, он вышел в отставку. — Мой товарищ очень легковерен: он верит всему, что говорят ему. — Эдуард очень вспыльчив и мстителен, и его обидеть опасно. — Будьте трудолюбивы, бережливы и осторожны. — Религия говорит, что душа бессмертна, хотя тело смертно.
Отец подарил мне копилку, и он сам бросил в неё первую монету. — Вчера выпал большой град; каждая градина весила более 50 граммов.—Малейшая искра достаточна для того, чтобы вызвать взрыв пороха. Ваш государь есть король Пруссии и император Германии. — Если капитан приказывает, матросы должны повиноваться.—Стоя на вершине холма, который находится возле нашего дома, он видел всю окрестность.—Сидя на стуле и держа ноги на скамеечке, он дремал. — Мне очень нравится голубоватый дым сигары, которую вы курите.—Прогуливаясь по аллее, мы встретили доктора N. с супругой, которые пригласили нас на бал, который они сегодня дают; мы пойдём с удовольствием, ибо хозяева вероятно позаботятся, чтобы гости хорошо провели время. — Я поеду сегодня к моему дяде и тётке. — Он заплатил за цыпленка столько, сколько не платят за петуха. — Потомки Наполеона надеются получить трон Франции.
Собираясь пойти гулять, очистите свое платье.— Весеннее солнце растопило снег и лёд. — Она хочет обручить моего брата с её сестрой.—Усыпите ребенка.—Нужда приучила его вставать очень рано.— Вследствие многочисленных огорчений он совершенно поседел. — Число друзей международного языка увеличивается беспрестанно.—Познакомившись с этим благородным человеком, я сейчас же с ним подружился. — Удивительна история этого семейства: дед умер от какой-то непонятной болезни, имея 29 лет; бабушка убила себя сама в припадке сумасшествия; отец выпал из окна третьего этажа и убился; мать была убита своей собственной служанкой. — Была ли свеча потушена или она погасла сама? — Этого маленького мальчика покрасила его мать, или, может быть, он сам себя покрасил? — Нет, он покраснел от удовольствия, ибо он очень склонен к краснению.— Посадите брата, ибо сам он сесть не хочет; если его нельзя посадить, пододвиньте стул под его ноги, и он мимо воли сядет. — Упавши с верхушки дерева, он очутился (сидячим) на нижней ветви.
Дайте мне иголку и нитку, я хочу пришить пуговицу к моему сюртуку. — Посмотрите, как орёл бьет крыльями! — Покрывала могут быть для лица, для кроватей (одеяла) и т. п.. — Возьмите заступ и выкопайте могилу. — Моя тетка родила сына. — Бык обрабатывает поле, а корова даёт молоко. — Мать моего отца есть моя бабушка. — Я слышал это от достоверных лиц. — Я уже видел все достопримечательности вашего города.— Он безнадёжно болен, и спасти его может только какое-либо чудо.—У него доброе сердце, но к сожалению он не может делать, что он хочет. — Теплый дым для меня вреден, поэтому я всегда курю через мундштук.—Чтобы не уколоть пальца при шитье, носят наперсток.—Я потерял ключ от моего шкафа, и я должен был послать за слесарем. — Вальтер Скотт был знаменитый писатель. — Аптекарь есть помощник врача. — Повар испортил обед. — Дед не хотел благословить своего внука, но он его также не проклял.—Он не только не помогал мне в моей работе, но он ещё мне мешал, сколько он мог. — Нижняя часть этого дома иначе окрашена нежели верхняя.— Не читайте так тихо.—Затворите двери!
За ваше непризнание удвоят ваше наказание.— Я ухожу и возвращусь через четверть часа. — Вместе мы раньше кончим работу, чем в одиночку. — Христос воскрес. — Ступайте, но не возвратитесь слишком поздно. — Цезарь перешёл Рубикон — Перенесите стул отсюда на другое место. — Я имею в своём перовнике две ручки (для перьев) без перьев. — Будучи в табачной лавке, я купил десять сигар; девять из них я вложил в мой портсигар, а одну я всадил в мундштук и закурил. — Дерево, на котором растут яблоки, называется яблонью или яблочным деревом, но не всякое плодовое растение есть дерево. — Испания есть часть Европы. — Я был ребёнком, я был мальчиком, я был юношей, я был мужчиной, — теперь я старик. — Я не хочу напрасно говорить с этим дураком. — Если мы должны употребить какой-нибудь суффикс, но смысл не показывает нам, какой суффикс мы должны взять, — мы употребляем суффикс „um“. — Кто не исполняет своего обещания, тот подлец. — Вышедши из тёплой комнаты на холодный двор, она простудилась и заболела.
Древние народы были очень гостеприимны. — Он даёт уроки чистописания. — У него прекрасные бакенбарды. — Этот хлеб очень вкусен. — В моём письменном столе четыре ящика (выдвижных). — 12 месяцев христианского года следующие: Январь, Февраль, Март, Апрель, Май, Июнь, Июль, Август, Сентябрь, Октябрь, Ноябрь, Декабрь. — Скажите мне, пожалуйста, который теперь час. — Теперь три часа, или вернее, теперь пять минут четвёртого. — Нет, сударь, вы ошибаетесь: теперь четверть четвёртого. — В котором часу вы обедаете? — Не всегда одинаково: сегодня мы обедали в три четверти четвёртого, а вчера мы ели как раз в три часа. — Сколько вам лет? — Мне сорок пять лет. — Здравствуйте, сударь! как вы поживаете? — Виноват, сударь, я вас не узнаю. — В будущее воскресенье я поеду в Гамбург. — Что вам за дело до моих поступков? не вмешивайтесь в чужие дела! — Играете ли вы на скрипке? — Нет, я играю в карты, а к инструментам я всегда был ленив. — Я не живу у моего брата, я живу отдельно; но моя квартира возле его (квартиры). — Перед тем маленьким деревянным домиком стояло красивое большое дерево. — Я хочу или всё, или ничего. — Мне нужно два франка; не можете-ли вы мне их дать взаймы? -Пословицы выражают ум народа, а предания выражают его веру. Слово „met“ мы употребляем тогда, когда мы хотим выразить какое-нибудь действие, а форма действия для нас или не ясна, или без значения. „Meti ion ien“ означает: сделать, чтобы что-нибудь где-нибудь было. „Meti“ могло бы иначе быть переведено „estigi“. „Meti“ между глаголами есть то же самое, что „je“ между предлогами, или „um“ между суффиксами. — Положите руку на сердце. — Вора посадили в темницу (если б мы сказали „oni lin sidigis“, это было бы невѣрно, ибо никто его там не сажал). — Надень шляпу на голову. — Письмо я адресовал: Его Высокоблагородию господину N. в N. N. — Ваше сиятельство, помогите мне в моей нужде! — Чтобы быть счастливым, надо быть прежде всего довольным своей судьбой. — Я пошёл в театр, чтобы послушать знаменитого певца.
В жарких странах солнце дает другой жар, чем у нас. Люди получают цвет тёмный, а в самых жарких странах горящее солнце делает их неграми. Но это были только просто тёплые страны, куда переехал один учёный человек из наших холодных. Он думал, что ему там также можно будет прогуливаться по улицам, как в своём отечестве, но от этого он должен был скоро отучиться. Он и все благоразумные люди должны были спокойно оставаться дома. Ставни окон и двери оставались закрытыми весь день. Можно было подумать, что весь дом спит, или что никого нет дома. Узкая улица, где он жил, была ещё так построена, что с утра до вечера имели там весь жар солнца. Учёный человек из холодных стран был человек молодой и человек умный; ему казалось, что он сидит в горячей печке. Это заставляло его очень страдать. Он совсем исхудал, и даже его тень сделалась гораздо меньшей, чем на родине, — она также страдала от солнца.
Только вечером, после захода солнца, они оживали. Было настоящее удовольствие это видеть. Лишь только вносили свет в комнату, тень вытягивалась по всей стене до потолка и даже немного по самому потолку. Она нарочно делала себя такою длинною, она должна была вытягиваться, чтобы опять получить силы. Учёный выходил на балкон, чтобы там вытягиваться, и лишь только звёзды заблистали из ясного эфира, он стал чувствовать новую жизнь. На всех балконах улицы—а в тёплых странах каждое окно имеет балкон — показывались люди, ибо в воздухе люди нуждаются, если они даже привыкли, чтобы солнце их жгло. Жизнь начиналась вверху и внизу. Портные и сапожники,—все люди выходили на улицу, столы и стулья выносились, свет горел повсюду, горело больше тысячи светов; один болтал, другой пел, и люди прогуливались, возы ехали, ослы ходили… динь-диньдинь—ибо они носили колокольчики. Там покойников хоронили с пением, уличные мальчишки шумели, церковные колокола звонили, словом—жизнь и движение царили вверху и внизу на улице. Только в одном доме, который стоял прямо насупротив квартиры иноземного учёного, было совершенно тихо, и однако там вероятно кто-нибудь жил, ибо на балконе стояли цветы, которые великолепно росли, — следовательно кто-нибудь вероятно их поливал, и люди непременно должны были там быть. Двери насупротив также открывались вечером, но там внутри было темно, по крайней мере в передней комнате, — изнутри слышалась музыка, которая иноземному учёному казалась невыразимо прекрасной. Но, может быть, она была таковой только в его воображении, ибо он находил там в теплых странах всё невыразимо прекрасным, если бы только не было злого солнца. Хозяин чужеземца сказал, что он не знает, кто живёт в доме насупротив, что там ведь не видно ни одной особы, а что касается музыки — он находит ее отвратительно скучной. Это так, как если кто-нибудь повторяет пьесу, которая для него слишком трудна и которой он не может научиться, вечно та же пьеса. „Я всётаки справлюсь с ней!“ говорит он, но он всё-таки с ней не справляется, как долго он ни играет“.
Однажды ночью чужеземец проснулся; он спал при открытых дверях балкона, занавесы у дверей раздвинулись от веяния ветра, и ему показалось, что с противоположного балкона доходит удивительный блеск. Все цветы блистали в самых великолепных красках, и в средине между цветами стояла стройная милая дева, которая, казалось, тоже испускала блеск. Глаза учёного были совершенно ослеплены этим, и не удивительно, ибо он их действительно слишком сильно открыл, и к тому же он ещё был со сна. Одним прыжком он был на полу, очень тихо он стал за занавесом, но девы уже не было, блеск погас. Цветы уже больше не блистали, но они стояли ещё в своей прежней красоте. Двери были не совсем закрыты, и глубоко изнутри раздавалась тихая и приятная музыка, которая могла вызвать самые сладкие сны. Это было действительно нечто волшебное. Кто мог там жить? Где был вход? В партере были только магазин при магазине, и было ведь невозможно, чтобы люди всегда пробегали через эти магазины.
Однажды вечером чужеземец сидел на своём балконе, за ним в комнате горел свет, и потому совершенно естественно было, что тень была видна на стене противоположной квартиры. Так она сидела там среди цветов на балконе, и всякий раз когда иноземец шевелился, тень тоже шевелилась, ибо так она обыкновенно делает.
„Я думаю, что моя тень есть единственное живое существо, которое можно найти там насупротив!“ сказал учёный. „Посмотрите, как красиво она сидит там между цветами, двери не совершенно затворены, и теперь тень должна была бы быть настолько умна и войти и все хорошо осмотреть, что находится внутри, и после, возвратившись, рассказать мне, что она там видела. Да, да, моя тень, ты должна была бы стараться быть мне полезной!“ сказал он шутя. „Будь столь любезна и войди! ну, ты не хочешь идти?“ Он покачал головой к тени, и тень также покачала головой. „Да, да, иди, но скоро вернись!“ Чужеземец поднялся, и его тень на противоположном балконе тоже поднялась; чужеземец обернулся и тень тоже обернулась; если бы кто-нибудь хорошо смотрел, он мог бы ясно видеть, что тень вошла в полуоткрытую дверь балкона противоположного дома как раз в тот момент, в который чужеземец вошел в свою комнату и опустил за собой длинный занавес.
На следующее утро учёный вышел, чтобы выпить кофе и почитать газеты. „Что это такое?“ сказал он, когда он вышел на свет солнца, „у меня ведь нет тени! Так она вчера вечером действительно ушла и уже не вернулась; это действительно досадно!“. Не столько сама потеря тени огорчала его, как то обстоятельство, что в холодных странах рассказывается одна общеизвестная история о человеке без тени. Если теперь учёный приедет домой и расскажет, что с ним случилось, то скажут, что это только подражание, и это ему не нравилось. Поэтому он постановил совершенно не говорить об этом, и это было вполне благоразумно.
Вечером он снова вышел на свой балкон, свет он совершенно верно поставил позади себя, ибо он знал, что тень всегда хочет, чтобы её господин был для неё ширмой, — но он однако не мог ее вызвать. Он делал себя большим, он делал себя маленьким, но никакая тень не являлась, никакая тень не показывалась. Он сказал: „Гм, гм!“ но ничего не помогло.
Это было конечно досадно, но в тёплых странах слава Богу всё растёт скоро, и по истечении одной недели он заметил с большим удовольствием, что из ног вырастает ему новая тень, когда он выходит на свет; корень верно остался. По истечении трёх недель он уже имел не слишком маленькую тень, а когда он обратно поехал домой в холодные страны, она в дороге всё больше и больше росла, так что она наконец сделалась такою длинною и большою, что уже половины было бы достаточно.
Так ученый возвратился в свой край, писал книги о правде в мире, о хорошем и прекрасном, и так он проводил дни и годы; прошло много лет. Однажды вечером он сидит в своей комнате, и вот вдруг стучат очень тихо в дверь.
„Войдите!" сказал он, но никто не входит; поэтому он отворил сам, и вот перед ним стоит необыкновенно худощавый человек с очень странным видом. Впрочем, этот человек был очень богато одет, это была, по-видимому, важная особа.
„С кем имею честь говорить?" спросил учёный.
„Да, я так и думал", сказал изящно одетый человек, „что вы меня не узнаете! Я стал слишком телесным, я буквально получил мясо и кости. Вы вероятно никогда не думали, что вы увидите меня когда-либо в таком хорошем состоянии! Не узнаёте ли вы вашей старой тени? Да, вы верно не верили, чтобы я ещё когда-либо пришёл. Я имел счастие с того дня, когда я был у вас в последний раз; я во всех отношениях сделался очень благосостоятельным. Если я хочу выкупить себя из моей службы, я достаточно богат для этого!" И он забренчал целою связкой драгоценных печатей, которые висели у его часов, и вложил свою руку в толстую золотую цепь, которую он носил вокруг шеи. На всех пальцах блестели кольца с алмазами, и все были настоящие.
„Нет, я не могу ещё прийти в себя!" сказал учёный. „Как это возможно!"
„Что нибудь обыкновенного это действительно не есть!" сказала тень, „ведь вы сами тоже не принадлежите к людям обыкновенным, а я, как вам известно, с детства всегда ходил по вашим слѣдамъ. Лишь только вы нашли, что я достаточно созрел, чтобы самому пробиваться в мире, я начал ходить собственным путём. Я нахожусь в самом блестящем положении, но теперь явилось у меня какое то страстное желание видеть вас еще раз перед вашей смертью, ибо умереть когда либо вы ведь должны. Тоже и страны эти я хотел видеть еще раз, ибо свою родину ведь всегда любят. Я знаю, что вы получили другую тень; должен ли я ей или вам что-нибудь заплатить? Будьте столь любезны и скажите мне!“
„Ах, это действительно ты!“ сказал учёный. „Ведь это чрезвычайно удивительно! Никогда я бы не поверил, чтобы к кому нибудь его старая тень могла прийти как человек!“
„Скажите мне, сколько я должен заплатить!“ сказала тень, „ибо я не хочу оставаться чьим нибудь должником.“
„Как ты можешь так говорить!“ сказал учёный, „о каком либо долге тут не может быть и речи. Пользуйся своею свободою, как всякий другой! Я очень рад твоему счастью! Садись, старый друг, и расскажи мне в коротких словах, как это случилось и что ты там видел в теплых странах у соседа насупротив!“
„Да, это я вам расскажу,“ сказала тень, садясь „но вы должны мне обещать, что вы никому въ этомъ городе но расскажете, что я был вашей тенью! Я намереваюсь обручиться, я могу прокормить более одного семейства!“
„Не беспокойся!“ сказал учёный, „я никому не скажу, кто ты собственно таков; вот тебе моя рука! Я обещаю, а один человек — одно слово!“
„Одно слово—одна тень!“ сказала тень, ибо так она ведь должна была говорить.
Впрочем было действительно удивительно, как совершенно она была человеком. Чёрное её платье было из самой лучшей материи, к тому же она носила изящные сапоги и шляпу, которую можно было сдавливать, так что видны были только крышки и поля, не говоря уже об известных нам печатях, золотой цепи и кольцах с алмазами. Да, тень была очень хорошо одета, и это более всего делала её человеком.
„Теперь я расскажу!“ сказала тень, и при этом она поставила свои ноги с изящными сапогами сильно надавливая на новую тень, которая лежала как собака у ног учёного; это было сделано из гордости, или, может быть, она хотела привязать тень к себе. Лежащая тень однако держала себя тихо и спокойно, чтобы иметь возможность хорошо слушать; она вероятно тоже хотела знать, как ей можно было бы освободиться и сделаться собственным господином.
„Знаете ли вы, кто жил в доме насупротив нас?“ спросила тень. „Это было самое прекрасное, это была поэзия! Я оставался там три недели, а это то же самое, что жить три тысячи лет и прочесть все сочинения поэтические и учёные,— так я говорю, и это правда. Я всё видел и всё знаю!“.
„Поэзия!“ воскликнул учёный, „да, да, она живёт отшельницей в больших городах! Поэзия! Да, я ее видел одну минуту, но я еще тогда спал! Она стояла на балконе и сияла, как северное сияние. Расскажи, расскажи! Ты был на балконе, ты вошел через дверь, а затем…“
„Затем я был в передней!“ продолжала тень. „Вы часто сидели и старались смотреть в переднюю. Здесь не было света, здесь было нечто вроде полусвета; но там было большое количество комнат одна за другою, и через их открытые двери можно было видеть их все. Там было уже очень светло, огромная сила целого моря света меня наверно убила бы, если б я подошел близко к деве; но я был благоразумен, я не торопился, а это было хорошо!“
„И что ты там видел, мой милый?“ спросил ученый.
„Я видел все и расскажу вам; но… это не гордость с моей стороны, однако… как человек свободный и при моей учености, не говоря уже о моем хорошем положении и богатстве… я сердечно желал бы, чтобы вы говорили мне не „мой милый“, а „сударь“!
„Извините, сударь“! сказал ученый, „это неуничтожимая старая привычка! Вы совершенно правы, и отныне я уже буду помнить. Ио расскажите мне, сударь, все что вы видели“.
„Всё!“ сказала тень, „ибо я все видел и все знаю!“
„Какой вид имели внутренние комнаты?“ спросил ученый. „Было-ли там как в свежем лесу? было-ли там как в святой церкви? были-ли комнаты как звездное небо, когда стоишь на высоких горах?“ „Всё там было!“ сказала тень. „Я ведь не совсем вошёл, я остался в передней комнате, в полусвете, но это место было очень хорошее, я всё видел, всё знаю. Я был во дворце поэзии, в передней“.
„Но что вы видели? проходили ли через большие комнаты все боги древних времён? боролись ли там древние герои? играли ли там весёлые дети и рассказывали свои сны?“
„Я говорю вам, я там был, и вы поймёте, что я всё видел, что можно было там видеть! Если бы вы туда зашли, вы перестали бы быть человеком, я же сделался человеком, и одновременно я узнал мою внутреннюю природу, родство, в котором я нахожусь с поэзией. Когда я был ещё у вас, я об этом не думал, но лишь только солнце восходило или заходило, я всегда, вы ещё вероятно помните, становился так удивительно большим; при свете луны я бывал почти ещё яснее, чем вы сами. Тогда я не понимал своей натуры, только в передней у поэзии я узнал её,—я стал человеком. Я вышел оттуда созревшим мужем, но вас уже не было в тёплых странах. Будучи уже человеком, я теперь стыдился так ходить, как я ходил; я не имел сапог, платья, всей человеческой внешности, которая даёт человеку его значение. Я искал места, чтобы укрыться, да, вам я могу признаться, ибо вы моего секрета не откроете ни в какой книге,— я спрятался под юбкой одной продавщицы пряников. Женщина даже и не догадывалась, какой важной особе она дала убежище. Не раньше вечера я вышел, я бегал по улице при свете луны; я вытягивался вдоль стены, это было так приятно для моей спины! Я бегал вверх и вниз, смотрел через самые высокие окна в комнаты и на крыши, я смотрел, куда никто смотреть не мог, и я видел, чего никто другой не видел, чего никто другой не должен был видеть. Свет, чтобы правду сказать, довольно дурной! Я не хотел бы быть человеком, если бы только не господствовало глупое убеждение, что быть человеком имеет какое-то важное значение! Я видел самые невероятные вещи у женщин как и мужчин, у родителей и у сладких ангельских детей; я видел то, чего никакой человек не должен был бы знать, что однако все так хотели бы знать — дурное у соседей. Если б я писал газету, сколько читателей она получила бы! Но я писал сейчас к заинтересованным особам самим, и ужас охватывал все города, куда я приходил. Меня боялись и старались нравиться мне. Профессора делали меня профессором, портные давали мне новое платье, так что я его теперь имею в достаточном количестве; монетчики чеканили деньги для меня, а женщины говорили мне, что я красавец. Таким путём я сделался человеком, каким вы меня теперь видите, а теперь я говорю вам прощайте! Вот моя визитная карта, я живу на Солнечной Стороне, и в дождливую погоду я всегда дома!“ Сказавши это, тень ушла.
„Удивительно!“ сказал учёный.
Прошло несколько лет, и в одно прекрасное утро тень неожиданно снова пришла. „Как поживаете?“ спросила она.
„Ах!“ сказал учёный, „я пишу о правде, о хорошем и прекрасном, но для таких вещей каждое ухо глухо; я совершенно отчаиваюсь, ибо это мне очень больно“.
„Я никогда себе огорчений не делаю!“ сказала тень, „а потому я жирею, а это должно быть целью всякого благоразумного человека. Вы до сих пор ещё не умеете жить на свете. Вы ещё совершенно потеряете здоровье. Вы должны ехать! Я летом сделаю путешествие, хотите ли вы меня сопровождать? Я желаю иметь спутника,—хотите ли ехать со мною в качестве моей тени? Это было бы для меня большим удовольствием иметь вас при себе; я заплачу путевые издержки.
„Это уже неслыханная дерзость!“ сказал учёный.
„Смотря потому, как это принимают!“ сказала тень. „Путешествие возвратит вам силы. Если вы хотите быть моею тенью, я беру на себя одного все путевые издержки!“
„Уже слишком бесстыдно!“ сказал учёный.
„Но мир уже таков!" сказала тень, „и таковым он останется!“ и с этими словами тень ушла.
Учёному шло очень не хорошо; заботы и страдания мучили его, и то, что он говорил о правде, о хорошем и прекрасном, было почти для всех, что розы для коровы!—Наконец, он действительно заболел.
„Вы смотрите как тень!“ говорили ему люди, и ужас охватывал учёного при этой мысли.
„Вы должны непременно ехать на воды!“ сказала тень, которая навестила его. „Ничего другого не остается! Я вас возьму с собою ради старого знакомства. Я заплачу за дорогу, а вы после составите описание пути, а в дороге вы будете стараться развлекать меня. Я еду на воды, потому что моя борода не хочет расти как следует, это также болезнь, а бороду нужно иметь. Будьте благоразумны и примите мое предложение, ведь мы поедем как товарищи.“
И они поехали; тень была теперь господином, а господин был тенью. Они ехали вместе. Верхом или пешком—они всегда были вместе, боко-бок, один перед или позади другого, смотря по положению солнца. Тень держалась всегда на господской стороне, а учёного это мало огорчало; у него было очень доброе сердце, и он был очень миролюбивым и склонным к дружбе, и потому он однажды сказал тени:
„Так как мы уже сделались товарищами, и к тому-же мы с детства бывали всегда вместе, то выпьем на „ты“, и будем более фамильярны друг с другом“.
„Вы высказали свое мнение“, сказала тень, которая теперь ведь действительно была господином; „вы говорили прямо от сердца и с добрым намерением, поэтому я также буду говорить от сердца и с таким же добрым намерением. Вы, как человек учёный, знаете очень хорошо, как капризна природа. Многие не могут прикоснуться к шероховатой бумаге; другие вздрагивают всем телом, когда царапают углем по стеклу; у меня является точно такое-же чувство, когда вы обращаетесь ко мне фамильярно; я чувствую себя как бы придавленным к земле, как будто бы я был опять в моей прежней зависимости от вас. Вы видите, что это не гордость, а чувство. Я не могу позволить, чтобы вы обращались ко мне фамильярно, я сам однако с удовольствием буду говорить с вами бесцеремонно, и таким образом я по крайней мере на половину исполню ваше желание".
И с того времени тень обращалась как барин со своим прежним господином.
,,Какое унижение!" думал учёный, ,,что я должен уважать его, как господина, а он со мной говорит совершенно бесцеремонно!" Но волей-неволей он должен был согласиться.
Они прибыли на воды, где находилось много иноземцев и между ними одна очень прекрасная принцесса, болезнь которой состояла в том, что она слишком хорошо видела, а это очень опасно.
Она сейчас же заметила, что новоприбывший совершенно другой человек, чем все остальные. „Он прибыл сюда, чтобы ускорить рост своей бороды, так говорят, но я хорошо вижу действительную причину его прибытия: у него нет тени".
Ею овладело большое любопытство, и поэтому она на променаде сейчас же завела разговор с чужим господином. Как принцесса, она не должна была делать больших церемоний, и поэтому она сказала: „Ваша болезнь состоит в том, что у вас нет тени!".
„Ваше королевское Высочество уже начали совершенно выздоравливать!" ответила тень. „Ваша известная мне болезнь слишком хорошего зрения— исчезла; вы выздоровели: у меня есть тень совершенно необыкновенная. Видите-ли вы особу, которая всегда меня сопровождает? Другие люди имеют тень обыкновенную, но я не люблю вещей обыкновенных. Подобно тому, как платья своих слуг делают из лучшего материала, чем носят сами, так я дал моей тени форму человека и, как вы видите, я даже дал ей особую тень. Это, правда, много стоит, но я люблю жить иначе, чем все!“.
„Как!“ подумала принцесса, „неужели я действительно выздоровела? Эти воды, правда, для моей болезни самые целительные! Вода в наше время имеет очень удивительные силы. Но однако я не уеду отсюда, ибо теперь здесь только становится интересно. Иноземец очень мне нравится. Пусть только его борода не растёт, ибо тогда он уедет“.
Вечером в большой бальной зале танцевала принцесса с тенью. Она была легка, но тень была еще легче; такого танцора она еще никогда не имела. Она рассказала своему танцору, из какой она страны, и он знал эту страну, он там был, но её тогда не было дома. Он смотрел вверху и внизу через окна и видел много вещей, и потому он мог отвечать принцессе и рассказать ей такие вещи, что она сильно изумлялась. Он должен был быть самый мудрый человек на всей земле. Она получила большое почтение перед его обширными познаниями. Когда они после этого опять танцевали вместе, она влюбилась в него, что тень очень хорошо видела. При следующем танце признание в любви находилось уже на её языке, но она была еще на столько благоразумна, что подумала думала о своей стране и своём государстве и о множестве людей, которыми она должна была впоследствии управлять. „Он умный человек!“ сказала она себе самой, „это хорошо; и он танцует великолепно, это тоже хорошо; но одинаково важен вопрос, довольно ли он образован. Я попробую его экзаменовать“. И она начала предлагать тени вопросы о самых трудных вещах, на которые она сама не в состоянии была бы ответить; и тень сделала странную мину.
„На это вы не умеете ответить!“ сказала принцесса.
„Это я знал ещё будучи в школе!“ сказала тень; я думаю, что на это даже моя тень там у дверей могла-бы ответить“.
„Ваша тень!“ воскликнула принцесса, „это было бы чрезвычайно удивительно!“
„Я не говорю наверно, что она это сумеет“, сказала тень, „но так я думаю, ибо она ведь так долго меня сопровождала и слушала, — я так думаю! Но позвольте, Ваше Высочество, сообщить вам, что она так горда, что хочет чтобы её принимали за человека, и для того, чтобы держать её в хорошем расположении духа — а таковой она должна быть, чтобы давать хорошие ответы — надо говорить с ней совершенно как с человеком“.
„Такая гордость мне нравится!“ сказала принцесса. И она пошла к учёному человеку возле дверей и говорила с ним о солнце и луне, о внутренних и внешних свойствах человека, и он отвечал умно и хорошо. „Что́ это должен быть за человек, когда он имеет такую мудрую тень!“ подумала принцесса, „было бы настоящим благословением для моего народа и государства, если бы я его избрала моим супругом! — Я это делаю!“.
Принцесса и тень скоро были готовы между собою, но однако этого никто не должен был узнать, пока они не приедут в страну принцессы.
„Никто, даже моя тень также нет!“ сказала тень, и не без причины.
Скоро они прибыли в страну, в которой царствовала принцесса, когда она бывала дома.
„Слушай, друг!“ сказала тень к учёному, теперь я сделался таким счастливым и могущественным, как только возможно, поэтому я хочу также для тебя сделать нечто необыкновенное! Ты будешь всегда жить при мне во дворце, будешь ездить со мною в моей собственной королевской коляске и будешь получать жалование в сто тысяч золотых монет ежегодно. За то ты должен позволить, чтобы всякий и всё называло тебя тенью. Не говори, что ты когда-либо был человеком, а один раз в году, когда я буду сидеть на балконе при свете солнца и буду показываться народу, ты должен будешь лежать у ног моих как настоящая тень! Ибо, признаюсь тебе, я женюсь на принцессе; ещё сегодня вечером мы отпразднуем свадьбу“.
„Нет, это уже слишком много!“ сказал учёный, „этого я не хочу, этого я не сделаю! Это значило бы обманывать весь народ вместе с принцессою Я скажу всё, скажу, что я человек, а ты только тень, носящая платья человека!“
„Никто тебе не поверит!“ сказала тень. „Будь благоразумен, или я позову стражу!“
„Я пойду прямо к принцессе!“ возразил учёный. „Но я пойду прежде!“ воскликнула тень, „а ты пойдёшь в темницу!“ И туда учёный действительно должен был пойти, ибо солдаты повиновались тени, зная, что принцесса хочетъ его сделать своим супругом.
„Ты дрожишь?“ спросила принцесса, когда тень вошла; разве что-нибудь случилось с тобою? не заболей сегодня, когда мы хотим вечером праздновать нашу свадьбу“.
„Со мной случилось самое ужасное, что только может случиться!“ сказала тень, „представь себе— да, такая слабая голова тени не может долго держаться—представь себе, моя тень с ума сошла, она твердит, что она человек, а я — представь себе — я её тень!“
„Ужасно!“ воскликнула принцесса, „она ведь под ключом?“
„Понятно! Я боюсь, что её рассудок уже не восстановится!“
„Бедная тень!“ возразила принцесса, „мне очень жаль её; было-бы очень хорошо для неё, если б её освободили от её несчастной жизни. Когда я хорошо подумаю, я нахожу, что было бы необходимо её втихомолку совершенно устранить“.
„Хотя это было бы мне очень больно!“ сказала тень, „ибо она была верным слугою!“ и он притворился будто бы вздыхал. „У тебя благородный характер!“ сказала принцесса.
Вечером весь город был торжественно иллюминован, и пушки гремели: „бум!" — а солдаты устроили парад. Принцесса и тень вышли на балкон, чтобы показать себя и ещё раз принять радостное и гремящее „ура!" народных масс.
Учёный человек ничего не слышал из всего ликования, ибо его жизни был положен конец.
―――――――
Всякое „потому" имеет своё „почему“.
Народ говорит — Бог говорит.
Какова мать, такова дочь.
Кто доживет, тот увидит.
Если дитя не плачет, мать не знает.
Гони муху через окно, она приидет через дверь.
В своём городке никто не может быть пророком.
Кто идёт спокойно, тот идёт легко.
После дела приходит ум.
Кто не кланяется шапкой, поклонится головой.
Не скажи „гоп" раньше скачка.
Сначала намеревайся, а потом начни.
Не так страшен чёрт, как его рисуют.
Каков праздник, таково и платье.
Останься портной при своей работе.
―――――――
Будем веселиться, товарищи,
Пока мы молоды!
После настоящего с его удовольствиями,
После печальной старости
Одна только земля остается.
Жизнь очень коротка,
Бежит неудержимо,
И внезапно смерть приидет
И быстро всякого возьмет,
Всякого, без жалости.
Где наши предки
Сидят в мире?
Идите к вышним,
Ищите их у подземных,—
Кто их видит?
Да здравствует академия
И профессора!
Да живет долго и в здоровье
Каждый член академии,
Да живет он без огорчении!
Да здравствует, да процветает наше государство
И наш Государь!
Да здравствуют все меценаты
И уважаемые друзья
Академии.
Да здравствуют все девушки
Красивые и стыдливые!
Да здравствуют также женщины,
Подруги и хозяйки,
Добрые, трудолюбивые.
Да погибнет, да погибнет печаль!
Да погибнет боль!
Да погибнет всякий интриган
И вражду сохраняющий
Долго в сердце!
К груди моей,—ах, она мне болит,—
Приложи ручку, любимая девушка!
Ты слышишь, как там столяр работает?
Он для меня гроб мастерит без конца!
Ах, как он стучит у меня в сердце!
Жизнь убегает, она уже не для меня…
Спеши, спеши со своей работой,
Чтобы я мог раз навеки заснуть!