Гимназія высшихъ наукъ князя Безбородко возникла въ 1820 году и просуществовала съ разными перемѣнами до 1833 года, причёмъ имѣла всего восемь выпусковъ. Этотъ первый періодъ существованія гимназіи знаменателенъ не только потому, что далъ ей окончательное устройство, завершившееся уставомъ, высочайше утверждённымъ только въ концѣ его, 19-го февраля 1825 года, но и потому, что далъ Россіи троихъ извѣстныхъ писателей — Гоголя, Кукольника и Гребёнку, изъ которыхъ первый по справедливости составляетъ славу и гордость русской литературы, и образовалъ Рѣдкина, Базили, Рославскаго-Петровскаго и другихъ, пріобрѣтшихъ въ послѣдствіи почётную извѣстность въ наукѣ и на разныхъ поприщахъ общественнаго служенія.
Нѣтъ сомнѣнія, что учрежденіе въ Нѣжинѣ высшаго учебнаго заведенія обязано тому потоку просвѣтительныхъ идей, который, исходя отъ воцарившагося не задолго предъ тѣмъ императора Александра Перваго, охватилъ всё, что способно было усвоить эти идеи и проникнуться ими. Наибольшее господство послѣднихъ и стремленіе выразить ихъ въ распространеніи учебныхъ заведеній падаютъ, какъ извѣстно, на первые годы царствованія Александра Павловича, столь богатое начинаніями и въ другихъ направленіяхъ. Подъ вліяніемъ этого потока идей, графъ Илья Андреевичъ Безбородко измѣнилъ первоначальное назначеніе пожертвованія своего знаменитаго брата, князя Александра Андреевича, завѣщавшаго употребить значительный капиталъ въ пользу богоугодныхъ заведеній и, присоединивъ къ нимъ ещё большія изъ своихъ обширныхъ средствъ, обезпечилъ существованіе высшаго учебнаго заведенія въ Нѣжинѣ.
19-го іюля 1805 года была подана Александру Благословенному достопамятная всеподданнѣйшая записка графа Ильи Андреевича, которою былъ положонъ краеугольный камень заведенію, воспитавшему Гоголя — и съ нея начинается исторія послѣдняго.
«Всемилостивѣйшій Государь! Послѣ смерти покойнаго брата моего, князя Безбородко, нашолъ я въ бумагахъ его записку, въ коей означено желаніе его, чтобъ изъ доходовъ его имѣнія взносимо было въ Воспитательный Домъ, въ продолженіе первыхъ пяти лѣтъ по смерти его, по 10,000 рублей и по истеченіи сего времени, чрезъ восемь лѣтъ, по 20,000 рублей. Воля брата моего была, чтобъ собираемые съ сихъ суммъ по взносѣ проценты обращаемы были въ пользу богоугодныхъ заведеній.
«Получивъ въ наслѣдство имѣніе покойнаго брата моего, не могъ я до-сихъ-поръ, по разнымъ обстоятельствамъ домашнимъ, привести сего предположенія его въ дѣйствіе. Теперь, желая исполнить оное въ точности и обратить сіе пожертвованіе наиполезнѣйшимъ образомъ для общества, я купно разсуждалъ, что нигдѣ удобнѣе оно употреблено быть не можетъ, какъ въ Малороссіи, отчизнѣ покойнаго моего брата.
«Въ семъ предположеніи я изыскивалъ на какое бы именно полезное заведеніе сумма сія, которую я взнести располагаюсь, обращена быть могла; и находя, что попеченіемъ правительства въ семъ краю уже основано и ещё предназначается довольно пристанищъ для призрѣнія бѣдныхъ, я сужу, что всего удобнѣе и съ видами Вашего Императорскаго Величества къ распространенію просвѣщенія сообразнѣе быть можетъ устроить въ Малороссіи на счётъ сего пожертвованія училище высшихъ наукъ, которое здѣсь ещё не существуетъ и отъ котораго можно ожидать великой пользы, какъ для всѣхъ, такъ особливо для тѣхъ неимущихъ дворянъ и другого состоянія молодыхъ людей, кои по скудости своей не могутъ имѣть достаточныхъ способовъ къ образованію себя и коимъ, съ учрежденіемъ сего заведенія, открыться можетъ новое средство къ приготовленію себя на службу Вашего Императорскаго Величества.
«Изложивъ намѣреніе моё, долженъ я всеподданнѣйше представить о тѣхъ способахъ, кои могутъ быть преподаны къ приведенію его въ дѣйствіе. Они состоятъ въ слѣдующемъ: какъ шесть лѣтъ по смерти брата моего минуло, то въ слѣдствіе воли его взносить въ первыя пять лѣтъ по 10,000 рублей, а послѣднія восемь по 20,000 рублей въ Воспитательный Домъ, я имѣю въ готовности за шесть лѣтъ 70,000 рублей съ процентами, на сумму сію причитающимися за прошедшіе годы, что всего и составляетъ по сей 1805 годъ апрѣля по 6-e число 81,920 рублей. А въ остающіяся впредь семь лѣтъ взносимо будетъ каждый годъ по 20,000 рублей отъ меня или наслѣдниковъ моихъ въ то самое мѣсто, куда взнесётся сумма, нынѣ представляемая мною. Моё желаніе есть, чтобъ суммы сіи отданы были въ государственный заёмный банкъ, съ тѣмъ, чтобы проценты съ нихъ обращались на счётъ суммъ, на содержаніе предполагаемаго училища нужныхъ.
«Но какъ одни проценты сіи были бы недостаточны для основанія и содержанія сего училища, то въ дополненіе недостатка суммъ, на сіе потребныхъ, я полагаю отъ себя: дать подъ означенное училище навсегда мѣсто съ садомъ, принадлежащее мнѣ въ городѣ Нѣжинѣ, коему и планъ при сёмъ представляю, и заготовленный для строенія дому матеріалъ, состоящій въ кирпичѣ, сколько онаго есть въ наличности. И, споспѣшествуя съ своей стороны благонамѣреніямъ покойнаго брата моего, съ сего времени и впредь на вѣчныя времена ежегодно изъ доходовъ имѣнія моего назначаю давать по 15,000 рублей, взносъ которыхъ чиню нынѣ съ тѣмъ, чтобъ къ построенію дома для училища употребить изъ сей ежегодной суммы, отъ меня жертвуемой, съ процентами, коя нынѣ за шесть лѣтъ, за внесенную сумму 70,000 рублей, составляютъ 11,920 рублей. А по отстроеніи уже дома, когда откроется училище, то оная сумма, по 15,000 рублей, должна обращаема быть на содержаніе того училища. А дабы предположеніе сіе не было подвержено никакой неопредѣлительности, я предоставляю, чтобы изъ недвижимаго моего имѣнія, состоящаго въ Малороссіи, 3000 душъ служили бы навсегда обезпеченіемъ училищу къ полученію съ нихъ дохода вышеозначеннаго, жертвуемаго отъ меня особо, такъ чтобы имѣніе сіе, оставаясь во владѣніи моёмъ и наслѣдниковъ моихъ, не могло быть ни продано, ни заложено, и чтобъ въ случаѣ если-бы въ послѣдствіи встрѣтились какія затрудненія со стороны наслѣдниковъ моихъ въ доставленіи вышеупомянутаго дохода, училище на узаконенныхъ правилахъ право имѣло оныя съ имѣнія сего взыскать, кому бы оно ни доставалось; развѣ бы, по предварительному моему или наслѣдниковъ моихъ съ правительствомъ соглашенію, предоставлено было мнѣ или наслѣдникамъ моимъ снять съ имѣнія сего условіе сіе и переложить оное на другое недвижимое имѣніе.
«До времени жь, пока я представлю на обезпеченіе училищу къ полученію предназначаемыхъ отъ меня 15,000 рублей, съ сего года навсегда жертвуемыхъ каждогодно, опредѣляемое мною имѣніе въ 3000 душахъ, которое будетъ залогомъ и безпечностію на будущія времена, отвѣтствую я всѣмъ моимъ имѣніемъ въ вѣрности и благонадежности сего платежа.
«Въ семъ состоятъ способы, предназначаемые мною къ основанію въ Малороссіи училища высшихъ наукъ. При пожертвованіи семъ, какъ соотвѣтственно волѣ покойнаго брата моего, такъ и по собственному усердію моему къ общему благу, всеподданнѣйше испрашиваю: чтобъ училище сіе было устроено въ городѣ Нѣжинѣ на мѣстѣ, уступаемомъ мною и чтобъ оно наименовано было: «Гимназія Высшихъ Наукъ». Повергая сіе на высочайшее Вашего Императорскаго Величества усмотрѣніе, я смѣю ласкаться, что приношеніе сіе, бывъ сообразно благотворительнымъ попеченіямъ Вашего Величества о просвѣщеніи народномъ, привлечётъ на себя всемилостивѣйшее благоволеніе Ваше и удостоится монаршаго утвержденія.»
Императоръ указомъ Сенату 29-го іюля утвердилъ пожертвованіе, возложивъ на графа Илью Андреевича орденъ Владиміра 1-го класса и повелѣвъ поставить бюсты обоихъ жертвователей въ залѣ собранія училища, «чтобъ они были залогомъ общей признательности къ столь похвальному подвигу, предпринятому ко благу отечества».
Вслѣдъ за тѣмъ предпринята была постройка самаго зданія, въ которомъ должно было помѣститься новое заведеніе, при чёмъ графъ далеко не ограничивался средствами, указанными на то въ запискѣ: не смотря на предварительно заготовленный матеріалъ, крѣпостной трудъ и разныя пособія со стороны прилежащихъ къ Нѣжину имѣній графа Безбородко, стоимость зданія возросла до 604,034 рублей. Постройка столь обширнаго зданія на болотистой нѣжинской почвѣ, конечно, заняла много времени; встрѣтились и другія затрудненія замедлившія на цѣлыя пятнадцать лѣтъ открытіе гимназіи. Графу Ильѣ Андреевичу не суждено было дождаться осуществленія завѣтной мысли: онъ скончался 3-го іюня 1816 года. Ближайшій наслѣдникъ его въ мужской линіи, пятнадцати-лѣтній сынъ старшей дочери, графъ Александръ Григорьевичъ Кушелевъ-Безбородко, въ то время ещё продолжалъ своё образованіе. Только въ 1820 году 19-го апрѣля послѣдовалъ Высочайшій рескриптъ, окончательно утвердившій высшее учебное заведеніе въ Нѣжинѣ, съ назначеніемъ графа Александра Григорьевича почётнымъ его попечителемъ, а по нёмъ — всегда старшаго въ его родѣ. Проэктъ устава гимназіи высшихъ наукъ составленъ былъ ещё за годъ передъ тѣмъ; но утвержденіе его также замедлилось слишкомъ на пять лѣтъ, въ слѣдствіе недоумѣній, возникшихъ въ главномъ правленіи училищъ, гдѣ онъ разсматривался: въ проэктѣ не было назначено окладовъ секретарю правленія, кассиру, расходовъ на учебныя пособія воспитанникамъ и прочее; кромѣ того, главное правленіе училищъ признавало необходимымъ удѣлять часть доходовъ въ пособіе къ содержанію преподавателей. Были, безъ сомнѣнія, недоумѣнія и относительно организаціи учебнаго дѣла, такъ-какъ въ слѣдъ за тѣмъ были предлагаемы первому директору относящіеся сюда вопросы. Всѣ эти недоумѣнія своевременно сообщались почётному попечителю.
Не предвидя скораго ихъ рѣшенія, графъ обратился къ министру съ просьбой о дозволеніи открыть, впредь до утвержденія устава, курсъ ученія въ гимназіи. Разрѣшеніе было дано и въ то же время предписано попечителю харьковскаго учебнаго округа распорядиться открытіемъ гимназіи.
Къ тому же времени удалось пріискать и вполнѣ достойнаго директора гимназіи. Замѣчательно, что первые два директора и, притомъ, лучшіе, Кукольникъ и Орлай, были карпато-руссы. Послѣдній, раньше переселившійся въ Россію и успѣвшій скоро обратить на себя вниманіе высшей медицинской администраціи, указалъ на Кукольника, какъ достойнаго кандидата на одну изъ каѳедръ при С.-Петербургскомъ Педагогическомъ Институтѣ. Назначенный профессоромъ римскаго права, онъ въ то же время читалъ студентамъ химію, технологію и сельское хозяйство, а въ открытыхъ послѣ публичныхъ курсахъ для чиновниковъ — физику, римское право и частное русское право. Серьёзное отношеніе Кукольника къ своему дѣлу выразилось рядомъ печатныхъ курсовъ по наибольшей части упомянутыхъ предметовъ, что и доставило ему весьма почётную извѣстность. Въ 1813 году онъ назначенъ былъ преподавателемъ римскаго и гражданскаго русскаго права великимъ князьямъ Николаю и Михаилу Павловичамъ, а въ мартѣ 1819 года онъ назначенъ былъ предсѣдателемъ конференціи въ только-что открывшемся С.-Петербургскомъ университетѣ. Съ перваго взгляда не легко объяснить рѣшеніе Кукольника, продолжительною службою и учоными трудами достигшаго столь прочнаго и почётнаго положенія въ Петербургѣ, переселиться въ отдалённый и глухой край: это рѣшеніе можно объяснять только его слабымъ здоровьемъ, требовавшимъ и лучшаго климата и болѣе покойной жизни, здоровьемъ любимой дочери, на что указываетъ его сынъ, а также убѣжденіями графа, его ученика.
Какъ бы то ни было, Кукольникъ, снабжонный всѣмъ необходимымъ и девятью тысячами на первоначальныя нужды при открытіи новаго заведенія, немедленно отправился въ путь и прибылъ въ Нѣжинъ въ концѣ августа 1820-го года. Тогдашній попечитель харьковскаго учебнаго округа 3. Я. Карнеевъ, которому Кукольникъ двумя письмами, изъ С.-Петербурга и Нѣжина, сообщилъ о своёмъ назначеніи и прибытіи на мѣсто службы, съ большимъ уваженіемъ отнёсся къ достоинствамъ перваго директора гимназіи высшихъ наукъ. «Будучи удостовѣренъ въ отличныхъ вашихъ достоинствахъ», пишетъ Карнѣевъ, «я сердечно радъ, что Богъ благословилъ имѣть мнѣ васъ помощникомъ въ устроеніи такого учебнаго заведенія, которое обѣщаетъ великую для мало-россійскаго края пользу. Весьма жаль, что вамъ не можно было побывать у меня въ проѣздъ вашъ изъ С.-Петербурга. Намъ непремѣнно нужно побесѣдовать лично о всѣхъ тѣхъ мѣрахъ, какія потребны къ неукоснительному устройству ввѣренной вамъ гимназіи, въ чёмъ чрезъ переписку весьма трудно успѣть, потому болѣе, что уставъ для Нѣжинской гимназіи не составленъ и ещё неизвѣстны мнѣ въ подробности всѣ способы, г. почётнымъ попечителемъ предлагаемые.»
Вслѣдъ за тѣмъ начинается весьма энергическая дѣятельность Кукольника по первоначальному устройству заведенія и по открытію курсовъ. Нужно было обзаводиться всѣмъ, нужны были деньги, рабочія руки, прислуга, помощники, наконецъ преподаватели. А между-тѣмъ ещё въ сентябрѣ собралось «значительное число юношества, изъявившаго желаніе поступить въ нѣжинскую гимназію, что обязывало директора ускорить открытіемъ курсовъ. Понятна та тревога, тѣ хлопоты, непріятности, среди которыхъ вдругъ очутился почтенный, но слабый здоровьемъ, директоръ. Должно съ глубокимъ сочувствіемъ относиться къ той готовности удовлетворять всѣмъ нуждамъ зарождавшагося заведенія, какую въ своей перепискѣ постоянно обнаруживалъ почётный попечитель; но онъ былъ далеко и на переписку съ нимъ, какъ и съ харьковскимъ попечителемъ, уходило много времени, а нужды, требовавшія немедленнаго удовлетворенія, возникали непрерывно.
О деньгахъ меньше всего приходилось безпокоиться. На 210 тысячъ, пожертвованныхъ княземъ А. А. Безбородко, къ 1820 году наросло процентовъ 169,108 рублей 57 копѣекъ; изъ нихъ девять тысячъ выдано было Кукольнику, при отъѣздѣ изъ Петербурга, на первоначальныя нужды гимназіи. «По сношенію моему съ министромъ финансовъ», пишетъ министръ народнаго просвѣщенія и духовныхъ дѣлъ отъ 4-го августа 1820 года, «капиталъ сей переведёнъ изъ банка въ коммиссію погашенія долговъ для внесенія въ разрядъ долговъ неприкосновенныхъ, а упомянутые проценты переданы департаменту Министерства Народнаго Просвѣщенія и на нихъ взятъ банковый билетъ, при чёмъ сдѣлано распоряженіе впредь о правильной ежегодной высылкѣ слѣдующихъ процентовъ съ 210 тысячъ». Въ то же время графъ Кушелевъ-Безбородко предписалъ своей Веркіевской экономіи выдать за первую треть 1821 года пять тысячъ изъ назначенныхъ графомъ Ильёю Андреевичемъ къ ежегодному жертвованію на вѣчныя времена 15 тысячъ. Та же Веркіевская экономія получила предписаніе графа всячески содѣйствовать устройству гимназіи, такъ-что къ услугамъ послѣдней являлись, по крайней мѣрѣ въ первое время, столяры, плотники и другіе рабочіе, въ экономіи приготовлялись классные столы, скамейки, шкафы и прочее; самъ же графъ, сколько было возможно, принималъ живѣйшее участіе во всёмъ, что касалось первоначальнаго устройства заведенія.
Труднѣе было устроиться съ людьми. Прежде всего далъ себя чувствовать крайній недостатокъ въ прислугѣ. Для устраненія его Кукольникъ обратился къ харьковскому попечителю съ просьбою о доставленіи тринадцати инвалидовъ «добраго поведенія». «Гимназія», пишетъ директоръ, «открывая своё дѣйствіе по всѣмъ частямъ, нуждается въ людяхъ, потребныхъ для услуги въ заводимомъ при оной казённомъ пансіонѣ и для стражи, коей требуетъ обширное зданіе, садъ и прочія службы — и она имѣетъ поводъ ожидать отъ военнаго начальства просимаго содѣйствія потому, что въ состоящемъ при ней казённомъ пансіонѣ будутъ также принимать участіе въ воспитаніи осиротѣвшія дѣти военныхъ высшихъ чиновниковъ, для содержанія коихъ основатели сего заведенія сдѣлали особое пожертвованіе.» Эта инвалидная команда, потребовавшая большой переписки, не удовлетворила однако нуждамъ заведенія: часто приходилось отсылать назадъ военныхъ чиновъ, оказывавшихся негодными. Запросы на неё скоро прекратились. На запросъ директора объ опредѣленіи расхода на прислугу почётный попечитель совѣтуетъ «умѣрить, сколько возможно, расходы училища, ибо всё должно клониться къ дѣлу, а ничего — къ блеску». Значительнымъ пособіемъ въ этомъ отношеніи послужила даровая прислуга, которую предлагали родители и родственники пансіонеровъ. Желая предоставить наиболѣе удобствъ своимъ дѣтямъ и родственникамъ, они не рѣдко обращались къ начальству гимназіи съ убѣдительною просьбой о дозволеніи оставаться при дѣтяхъ крѣпостной прислугѣ, съ предоставленіемъ полнаго права обращать её на службу заведенія, смотря по ея спеціальностямъ. Съ такою же просьбою обращался къ директору и отецъ Гоголя, предлагая своего повара безъ всякой за-то платы. Въ послѣдствіи правленіе входило съ особымъ представленіемъ къ почётному попечителю о дозволеніи принимать эту даровую прислугу и получило на то̀ разрѣшеніе.
Ещё труднѣе было директору обходиться безъ помощниковъ, особенно въ первое время. Не было эконома — и директору приходилось самому исполнять его обязанности. Впрочемъ эта должность, благодаря заботливости графа, была скоро замѣщена студентомъ философіи Кіевской духовной академіи, изъ дворянъ, Тарнавскимъ. Особой должности бухгалтера вовсе не было положено по штату — и этотъ недостатокъ былъ особенно чувствителенъ для директора. «Хотя бухгалтеръ въ проэктѣ штата не предположенъ», пишетъ онъ попечителю, «однакоже я нахожу совершенную невозможность обойтись безъ него. Я объяснялъ письменно сіе обстоятельство его сіятельству и убѣдительно просилъ о присылѣ таковаго чиновника для веденія счётовъ покрайней-мѣрѣ до открытія правленія гимназіи и надлежащаго устроенія оной, ибо мнѣ, при многочисленныхъ предметахъ и управленіи по всѣмъ частямъ, невозможно заняться дѣлопроизводствомъ по счётной части, требующей особеннаго и опытнаго чиновника».
Наконецъ Кукольникъ нашолъ въ Нѣжинѣ «значительное число юношества, желавшаго поступить въ гимназію». Преподавателей не было, а медлить было нельзя, въ виду высочайшаго повелѣнія открыть заведеніе и въ интересахъ юношества. Притомъ всѣ первые кандидаты въ гимназію, дѣти 8—12 лѣтъ, были крайне неравнаго приготовленія: «изъ нихъ большая часть есть такихъ», писалъ директоръ попечителю, «которые нѣсколько лѣтъ уже обучались въ разныхъ учебныхъ заведеніяхъ и пріобрѣли хорошія познанія въ предметахъ наукъ, по коимъ можно бы было размѣстить ихъ по разнымъ классамъ; но въ языкахъ, особенно же въ латинскомъ, нѣкоторые изъ нихъ имѣютъ слабыя только начала, или же вовсе имъ не обучались». Такъ какъ по проэкту устава требовались непремѣнно достаточныя познанія въ языкахъ русскомъ, латинскомъ, нѣмецкомъ и французскомъ для первыхъ трёхъ классовъ, то-есть для перваго трехлѣтія, и безъ этихъ познаній не дозволялось переводить учениковъ въ слѣдующіе классы, то, слѣдуя строго проэкту, или должно было совсѣмъ отказывать большинству въ пріёмѣ, или всѣхъ принимать въ первый классъ, хотя «ни то, ни другое», по мнѣнію директора, «не соотвѣтствовало бы ни отеческому попеченію правительства о народномъ просвѣщеніи, ниже цѣли сего заведенія, которое обязано всѣми мѣрами облегчать, а не затруднять воспитаніе отечественнаго юношества». Вслѣдствіе того, директоръ предлагалъ, по прибытіи профессоровъ, произвести общее испытаніе въ предметахъ и языкахъ, а до формальнаго открытія гимназіи употребить всевозможныя усилія къ восполненію познаній учениковъ особенно по языкамъ; предъ открытіемъ же гимназіи произвести новое испытаніе, по которому и распредѣлить учениковъ по классамъ. «Я питаюсь несомнѣнною надеждою», заключаетъ своё донесеніе директоръ, «что такимъ образомъ, при помощи Всевышняго и при особенномъ усердіи наставниковъ, можно до такой степени уравнить свѣдѣнія прилежныхъ учениковъ, что и время прежняго ихъ ученія не будетъ для нихъ потеряннымъ, и поддержится уваженіе заведеній, въ коихъ они прежде сего обучались, и предписанія устава гимназіи, при самомъ объявленіи онаго, будутъ въ надлежащей мѣрѣ исполнены». Распоряженіе это было утверждено министромъ, при чёмъ предписано объявить родителямъ, что «они должны уже оставаться довольными имѣющимъ быть, по состояніи устава, распредѣленіемъ дѣтей ихъ по классамъ, какое, на основаніи устава, начальствомъ гимназіи, по открытіи оной, сдѣлано будетъ». Изъ приложеннаго къ представленію директора распредѣленія часовъ ученія, начавшагося съ сентября, видно, что двухчасовые уроки продолжались ежедневно отъ 8 часовъ утра до 12 и отъ 2 до 4 по полудни, что наибольшая ихъ часть посвящаема была языкамъ, остальные же — закону Божію, арифметикѣ, исторіи, географіи, рисованію и чистописанію. Въ шесть часовъ по полудни воспитанники ежедневно должны были заниматься «чтеніемъ книги, составленной изъ четырёхъ евангелистовъ и дѣяній апостольскихъ»; остальное время посвящалось на повтореніе уроковъ и на отдохновеніе. Всѣхъ поступившихъ въ гимназію въ первый разъ было 17. Преподаваніе, до прибытія профессоровъ и притомъ безмездно, было поручено слѣдующимъ лицамъ: преподаваніе закона Божія — священнику Григоровичу, законоучителю повѣтоваго училища, французскаго языка — «иностранцу французской націи» Аману, нѣмецкаго — представленному къ утвержденію въ надзиратели Зельднеру, рисованіе — художнику Павлову; всѣ же остальные предметы — латинскій языкъ, русскую грамматику, арифметику, исторію и географію — принялъ на себя самъ директоръ. Вскорѣ прибыли въ Нѣжинъ и вступили въ должность младшій профессоръ нѣмецкаго языка Миллеръ и русскаго Чекіевъ. Обученіе языкамъ, при всей неравномѣрности познаній, по недостатку наставниковъ, происходило одновременно и совмѣстно. Но ещё въ это время предполагалось установить особое распредѣленіе учениковъ по обученію языкамъ, независимое отъ распредѣленія ихъ по классамъ по обученію остальнымъ предметамъ.
Такова была дѣятельность перваго директора нѣжинскаго высшаго училища имени князя Безбородко. Его слабое здоровье не выдержало усиленнаго труда, соединённаго притомъ, безъ сомнѣнія, со множествомъ мелкихъ и крупныхъ непріятностей: онъ впалъ въ ипохондрію, къ которой, по свидѣтельству сына, имѣлъ предрасположеніе, и 6-го февраля 1821 года скончался.
Изъ оффиціальныхъ бумагъ того времени видно, что внезапная смерть директора произвела большую тревогу не только въ средѣ преподавателей, но и родителей воспитанниковъ. На другой день первые донесли обоимъ попечителямъ, что директоръ, «будучи одержимъ внутреннею гемороидальною болѣзнью и сильнымъ біеніемъ сердца», сего февраля 6-го дня, въ семь часовъ утра, къ крайнему нашему прискорбію и къ сердечному сокрушенію оставленнаго имъ семейства, внезапною смертію скончался, по свидѣтельству доктора, отъ апоплексическаго удара». Вслѣдъ затѣмъ преподаватели, «собравшись для принятія мѣръ къ сохраненію порядка гимназіи, къ содержанію воспитанниковъ и къ продолженію преподаванія наукъ, съ общаго согласія, впредь до разрѣшенія высшаго начальства, составили общее управленіе на таковыхъ правилахъ, какія, по необходимости внезапныхъ обстоятельствъ, сочли лучшими». Въ то-же время приняты были временнымъ правленіемъ всѣ казённыя вещи и суммы и послѣднія препровождены на храненіе въ нѣжинское повѣтовое казначейство.
Отсутствіе единства власти и направляющей руки, повидимому, очень скоро дало себя почувствовать. Небольшое собраніе младшихъ профессоровъ, только-что съѣхавшихся съ разныхъ сторонъ въ Нѣжинъ, не успѣвшихъ ещё достаточно ознакомиться другъ съ другомъ и считавшихъ себя равными до званію и службѣ, не могло оказаться удобнымъ для управленія сложнымъ механизмомъ высшаго учебнаго заведенія и притомъ съ интернатомъ. Ещё въ представленіи почётному попечителю 11-го февраля собраніе откровенно признаётъ себя «неприноровившимся къ обычаю сея страны и совершенно неимѣющимъ свѣдѣній о жителяхъ сего города», а потому проситъ не оставить безъ руководителя и избрать въ директоры «изъ извѣстныхъ, опытнѣйшихъ и какъ учоностію, такъ и правотою сердца, знаменитыхъ мужей, и чрезъ то какъ насъ, кои не успѣли ещё снискать себѣ довѣрія, такъ наиболѣе знаменитое учебное заведеніе, вывести въ самомъ началѣ изъ обстоящихъ нынѣ весьма великихъ затрудненій, тѣмъ болѣе, что родители воспитанниковъ гимназіи, имѣя личное довѣріе къ покойному директору, къ намъ же весьма сомнительное, по незнанію насъ, хотятъ брать ихъ назадъ въ домы свои, какъ слышали о сёмъ со стороны». Опасенія временнаго правленія были не напрасны, а равно и причины тревоги родителей понятны: нѣтъ сомнѣнія, что только-что установившіеся гимназическіе порядки, не успѣвшіе ещё окрѣпнуть, не замедлили быстро пошатнуться; между наставниками не замедлили появиться несогласія; слухи о возникшихъ нестроеніяхъ въ преувеличенныхъ размѣрахъ быстро доходили до родителей воспитанниковъ.
Вскорѣ по смерти директора начинается дѣло «о зазорныхъ поступкахъ» младшаго профессора нѣмецкаго языка Миллера. Въ засѣданіи 27-го февраля исправляющій должность инспектора Чекіевъ заявилъ, что Миллеръ, «творя до сего времени многократно неприличія, наканунѣ, въ пять часовъ пополудни, въ то самое время, когда воспитанники, послѣ христіанскаго говѣнія и принятія святыхъ таинъ евхаристіи, располагались къ нѣкоему отдохновенію, явившись въ комнаты воспитанниковъ въ неблагообразномъ видѣ отъ излишняго употребленія горячихъ напитковъ, дѣлалъ, въ совершенной потерѣ даже общаго смысла, разныя, нисколько не соотвѣтствующія званію профессора, неприличія и оскорбительные соблазны, побуждая однихъ къ пляскѣ, а другихъ къ другимъ подобнымъ неблагопристойностямъ». При этомъ Платонъ Кукольникъ отъ имени матери своей заявилъ, что въ тотъ же день и въ томъ же неблагообразномъ видѣ Миллеръ «нанёсъ великое огорченіе ихъ семейственному спокойствію и безъ того горестями сопровождаемому». Вызванный въ засѣданіе, Миллеръ явился въ томъ же видѣ и отвѣчалъ одними грубостями. Временное правленіе «съ крайнимъ сокрушеніемъ сердца» опредѣлило донести попечителю о порочномъ поведеніи Миллера и просить о его увольненіи и замѣнѣ по преподаванію нѣмецкаго языка надзирателемъ Зельднеромъ. Въ этомъ донесеніи, а равно и во вторичномъ отъ 4-го марта, правленіе указываетъ на «предосудительные отзывы», распространявшіеся какъ въ городѣ, такъ и въ окрестномъ дворянствѣ. Дѣло окончилось удаленіемъ Миллера отъ должности «въ отвращеніе дѣтей отъ дурныхъ его примѣровъ».
Въ то же время происходила сильная распря между правленіемъ и семействомъ покойнаго директора, остававшимся ещё въ прежнемъ помѣщеніи и даже пользовавшимся по прежнему казённымъ содержаніемъ. Распря эта, будучи любопытна сама по себѣ, какъ эпизодъ изъ первоначальной исторіи заведенія, въ то-же время, бросая свѣтъ на семейную среду директора, имѣетъ біографическій интересъ и въ отношеніи къ Кукольнику-отцу, и къ Кукольнику-сыну, тогда одиннадцатилѣтнему мальчику, а впослѣдствіи — даровитому и плодовитому русскому литератору.
Сначала правленіе, изъ уваженія къ заслугамъ директора, относилось съ большимъ вниманіемъ и заботливостью къ осиротѣлому семейству и въ своихъ донесеніяхъ почётному попечителю ходатайствовало о предоставленіи ему казённаго содержанія впредь до полученія вдовою Кукольника вида для свободнаго жительства. Но такія отношенія прекратились скоро. 25-го мая въ общее собраніе правленія явились учитель французскаго языка Аманъ и надзиратель Зельднеръ и заявили, что они «не желаютъ и не могутъ долѣе исправлять надзирательской должности, такъ-какъ статская совѣтница Кукольникъ, почасту приглашая къ столу своему или на чай нѣкоторыхъ воспитанниковъ, не извѣстно изъ какихъ видовъ или своекорыстныхъ интересовъ, внушаетъ имъ неприличный для юношества образъ мыслей противъ надлежащаго уваженія ихъ наставниковъ и надзирателей, вперяетъ имъ, что Аманъ не есть настоящій учитель, что онъ по состоянію своему происходитъ изъ мѣщанъ и не свѣдущъ въ поручённой ему должности, что будто покойный мужъ ея составилъ ему, Аману, счастіе, извлёкши его изъ состоянія мѣщанства, что Зельднеръ, какъ иностранецъ, будучи неизвѣстнаго состоянія, едва ли можетъ принадлежать къ благородному сословію; что Пилянкевичь, провождая всё время у своей сестры (вдовы Кукольника) и во всёмъ отъ нея интересуясь, а потому во всёмъ потворствуя и угождая ей, не только не отклоняетъ дѣтей или сестру свою отъ вышеизъяснённыхъ внушеній, но, въ угодность ей и какъ бы изъ собственныхъ личныхъ какихъ выгодъ, подтверждаетъ рѣчи ея и тѣмъ болѣе въ юношескихъ сердцахъ возжигаетъ искру неповиновенія и непослушанія, изъ чего слѣдствіемъ можетъ произойти одна не малая утрата и даже порча ихъ нравственности, особенно неминуемое уклоненіе отъ общихъ правилъ благоповеденія». Пилянкевичь, присутствовавшій въ собраніи, «всталъ съ своего мѣста и, вмѣсто надлежащаго изъясненія дѣла, причинъ и обстоятельствъ его, сталъ поносить Амана и Зельднера, произносилъ на нихъ весьма неприличныя и самыя оскорбительныя рѣчи, называя ихъ разными именами, одному ремесленному состоянію мѣщанства принадлежащими, причёмъ не удержался въ дерзости своей изречь оскорбительную хулу даже на всё собраніе, именуя оное какимъ-то скопищемъ и преунизительнымъ словомъ — шайкою, и таковую, столь неприличную, столь же и явно нарушающую общій порядокъ дерзость свою заключилъ самымъ грубымъ выходомъ изъ собранія и крѣпкимъ при затвореніи дверей ударомъ съ неблагонамѣренными вѣщаніями и, что всего неприличнѣе, съ угрозами, ссылаясь особенно на сестру свою, что она дотолѣ здѣсь проживать и за всѣми профессорами, учителями и гувернёрами соглядатайствовать будетъ, доколѣ не получитъ чего-то желаемаго и доколѣ на своёмъ не поставитъ того.»
Собраніе, выслушавъ обѣ стороны, «подивясь столь неумѣстному и изступительному разгоряченію ума и сердца Пилянкевича и почудившись странности столь неприличнаго своенравія», опредѣлило донести о всёмъ обоимъ попечителямъ, а Амана и Зельднера убѣдило продолжать по прежнему свои занятія. Донесеній однако не послѣдовало, такъ-какъ правленіе всё ещё надѣялось, что безпорядки прекратятся сами собою, и притомъ не желало «выставлять на видъ интриги столь хитрыхъ сплетеній».
Между-тѣмъ вдова Кукольника, получивъ видъ для свободнаго жительства, обратилась къ окружному попечителю съ просьбой о дозволеніи ей продлить пребываніе въ Нѣжинѣ и пользоваться казённымъ содержаніемъ до назначенія пенсіи и до оставленія за нею аренды, пожалованной ея мужу, прибавляя, что правленіе отказываетъ ей въ содержаніи, не смотря на разрѣшеніе почётнаго попечителя. Попечитель предписалъ сохранить распоряженіе о казённомъ содержаніи въ полной силѣ. Тогда правленіе рѣшило донести обоимъ попечителямъ о всѣхъ «возмущеніяхъ», происходящихъ отъ семейства покойнаго директора, объяснивъ, что ежемѣсячное содержаніе его обходится казнѣ свыше 300 рублей, не считая помѣщенія и отопленія. Донесенія эти заключаютъ въ себѣ новыя черты, характеризующія и семейство директора, и состояніе самаго заведенія въ это смутное время. Въ нихъ, между прочимъ, объясняются и причины возникшей распри: негодованіе вдовы Кукольника на правленіе произошло частію отъ того, что оно отклонило ея попытки принимать участіе въ распоряженіи всѣми дѣлами, частію — и это главное — отъ того, что оно «не согласилось на ея предложеніе представить почётному попечителю, будто всё здѣшнее и окружныхъ мѣстъ дворянство на мѣсто покойнаго мужа ея желаетъ опредѣленія въ директоры старшаго сына ея, Павла Кукольника». Преслѣдуя личныя цѣли, она, по мнѣнію правленія, старалась всячески разстроить заведённые порядки, подорвать дисциплину, внушить воспитанникамъ неповиновеніе начальству. Съ этою цѣлью Платонъ Кукольникъ, лишившійся, по распоряженію правленія, возможности непосредственно сообщаться съ воспитанниками, сталъ, подъ разными благовидными предлогами, посѣщать послѣднихъ въ свободные отъ ученія часы и внушать имъ возмутительныя мысли противъ порядка, послушанія и повиновенія, и даже увѣрять, что всѣ служащіе въ гимназіи чиновники скоро изгнаны будутъ, а для бо́льшаго привлеченія къ себѣ воспитанниковъ сталъ сообщать имъ соблазнительныя пѣсни, «изъ коихъ нѣкоторыя самъ нарочно для того сочинялъ». При этомъ правленіе указываетъ на случай 29-го августа, когда Кукольникъ, «войдя, въ видѣ нѣкоего свободнаго франта, въ сборный залъ воспитанниковъ въ утреннее предъ литургіею время, когда они, по установленному порядку, выслушавъ въ половинѣ восьмаго часа чтеніе изъ «Новаго Завѣта», готовились идти къ литургіи, взявъ книгу завѣта, сталъ декламировать со всѣми актёрскими жестами, дерзнувъ даже дѣлать политическія изъясненія на тексты, каковое изъясненіе и въ простомъ смыслѣ совершенно воспрещено при ономъ чтеніи и самимъ учителямъ». Въ заключеніе правленіе проситъ о скорѣйшемъ удаленіи изъ гимназическаго дома вдовы Кукольника съ семействомъ, такъ-какъ оно совершенно увѣрено, что, «при дальнѣйшемъ ея здѣсь пребываніи и при ожесточённомъ ея озлобленіи на всѣхъ служащихъ, неминуемо произойти можетъ глубокое разстройство». Слѣдствіемъ этого донесенія было предписаніе попечителя отъ 19-го сентября «немедленно выслать Кукольника изъ гимназіи и впредь въ оную ни подъ какимъ предлогомъ не допущать; равнымъ образомъ госпожѣ статской совѣтницѣ Кукольниковой, давшей поводъ къ существующимъ въ гимназіи безпокойствамъ и присылавшей ко мнѣ на всѣхъ вообще профессоровъ, кромѣ брата своего Пилянкевича, жалобу, которая, по строгому разысканію моему чрезъ заслуженнаго в достойнаго чиновника, оказалась совершенно неправильною, объявить ей съ должнымъ приличіемъ, чтобы она тотчасъ оставила гимназію и избрала для себя съ семействомъ своимъ жительство по данному отъ меня пашпорту, гдѣ пожелаетъ; младшему профессору Пилянкевичу, вышедшему изъ границъ благопристойности, сдѣлать замѣчаніе и подтвердить, чтобы онъ былъ внимательнѣе къ долгу службы, къ пользѣ казённой и къ присягѣ, на всё то имъ данной. О всёмъ таковомъ распоряженіи моёмъ», заключаетъ попечитель, «донёсъ я господину министру и увѣдомилъ господина почётнаго попечителя.»
Октября 7-го правленіе донесло попечителю, что госпожа Кукольникъ, по предъявленіи ей предписанія, въ тотъ же день оставила занимаемую въ гимназическомъ зданіи квартиру и помѣстилась въ частномъ наёмномъ домѣ въ Нѣжинѣ. Сынъ ея, Платонъ, ещё нѣкоторое время преподававшій латинскій языкъ, пожертвовалъ въ слѣдъ за тѣмъ гимназіи значительное число книгъ. «Ревнуя усердію благотворителей рода человѣческаго, пишетъ онъ въ правленіе, а основавшихъ и старающихся усовершенствовать въ мало-русскомъ краѣ гимназію высшихъ наукъ, при образованіи коей отецъ мой истощалъ всѣ свои усилія и которой я самъ желаю посвятить себя на службу, осмѣливаюсь предложить въ даръ принадлежащее мнѣ собраніе отборныхъ классическихъ сочиненій, состоящее изъ 500 томовъ. Я осмѣливаюсь ласкать себя надеждою, что хотя приношеніе моё не можетъ равняться съ безчисленными пожертвованіями господина почётнаго попечителя, коего усердію, щедротѣ и попеченіямъ о благѣ сего заведенія едва ли найдутся примѣры не только въ имперіи, но и во всей вселенной; но снисходительное правительство не отринетъ моей дани, которую я, по силѣ возможности своей, предлагаю, и пріиметъ оную съ тѣмъ человѣколюбіемъ и благосклонностію, съ какими Отецъ небесный принялъ отъ бѣдной вдовицы два лепта». Попечитель разрѣшилъ принять это пожертвованіе съ благодарностію. Не долго однако и Платонъ Кукольникъ оставался въ Нѣжинѣ: въ октябрѣ онъ подалъ прошеніе объ увольненіи отъ службы, а 3-го декабря состоялся приказъ о его увольненіи. Вскорѣ и всё семейство Кукольника переселилось изъ Нѣжина въ небольшое, принадлежащее вдовѣ, имѣніе въ Виленской губерніи.
Такъ окончилась распря гимназическаго правленія съ семействомъ перваго директора. Теперь трудно рѣшить, кто былъ правъ и кто виноватъ, кто былъ обидчикъ и кто обиженный. По всей вѣроятности, какъ это обыкновенно бываетъ, вина и увлеченіе были обоюдны: съ одной стороны преподаватели, члены правленія, почувствовавшіе силу неожиданно доставшейся власти, въ тоже время почувствовали и наклонность къ упражненію этой власти и обратили ее, сначала осторожно и не безъ достаточнаго повода, противъ семейства, къ которому прежде относились со всѣми, покрайней, мѣрѣ внѣшними, знаками вниманія и почтенія; съ другой стороны вдова директора, пользовавшаяся прежде этими знаками вниманія и почтенія, а можетъ-быть и нѣкоторымъ вліяніемъ на ходъ дѣлъ, замѣчая ихъ уменьшеніе и даже утрату и раздражаясь тѣмъ, пыталась удержать за собою прежнее положеніе и, въ порывахъ раздраженія, была не разборчива въ средствахъ. Въ своихъ дѣйствіяхъ, направленныхъ къ этой цѣли, она находила поддержку въ собственномъ семействѣ, въ сынѣ и братѣ, и попытка, указанная въ донесеніи правленія, сохранить своё положеніе замѣной мужа сыномъ въ должности директора весьма правдоподобна. Неудача же въ привлеченіи правленія къ участію въ осуществленіи задуманнаго плана естественно усиливала раздраженіе. Во всякомъ случаѣ вся эта исторія, при безпристрастномъ отношеніи къ содержанію донесеній и при убѣжденіи, что многое въ нихъ преувеличено, любопытна для характеристики семейной среды перваго директора гимназіи.
Всѣ эти безпокойства, сопровождавшіяся, безъ сомнѣнія, множествомъ мелкихъ интригъ и замѣшательствъ, наполняли собою смутное время отъ смерти перваго директора до вступленія въ должность новаго. Слухи о происходившихъ въ гимназіи безпорядкахъ съ быстротой народной молвы распространялись не только въ Нѣжинѣ, но и далеко за его предѣлами, причёмъ производили большую тревогу между родителями и родственниками воспитанниковъ, тѣмъ болѣе, что послѣдніе, какъ видно изъ донесеній, были не только зрителями смуты, но и дѣйствующими лицами, привлекались къ участію въ смутѣ. Сохранилось любопытное письмо одного изъ родителей, подполковника Бороздина, двое сыновей котораго не задолго передъ тѣмъ поступили въ гимназію, писанное къ дѣтямъ спустя двѣ недѣли по смерти директора. «Съ душевнымъ прискорбіемъ», пишетъ Бороздинъ, «читалъ письмо отъ знакомаго моего, извѣщающее о васъ, милые друзья мои, и о перемѣнахъ, происшедшихъ со смертію почтеннаго бывшаго директора гимназіи, въ коей вы помѣщены. Извѣщаетъ меня: 1) присмотра за пансіонарами вовсе никакого нѣтъ; 2) въ болѣзняхъ пансіонеровъ призрѣнія и пособія никакого не дѣлается, да и докторъ посѣщать гимназію пересталъ; 3) науки, особливо языки, преподаются плохо и въ иные дни вовсе классовъ не бываетъ; 4) изъ числа профессоровъ есть предавшіеся совершенно пьянству. Какую нравственность можетъ поселять таковой въ воспитанникахъ? — не иное что, какъ образецъ разврата; 5) столъ для пансіонеровъ сталъ хуже; 6) для ученья ни книгъ, слѣдующихъ по предметамъ преподаванія нѣкоторыхъ наукъ и языковъ, равно даже и бумаги, не даютъ. Всѣ сіи причины, ежели онѣ только справедливы, столь убѣдительны, что не остаётся болѣе никакъ надѣяться, какъ оставить гимназію. А посему прошу васъ, друзья мои, по полученіи сего письма, объявите всѣмъ гимназіи профессорамъ и учителямъ, которые нынѣ завѣдываютъ въ управленіи гимназіей, что долѣе оставлять васъ въ оной по выше писаннымъ причинамъ, ежели оныя вѣроятны, я никакъ не хочу и не могу, ибо не только что время теряется невозвратно въ безполезной праздности, но я даже опасаюсь на счётъ вашего здоровья. И такъ прошу ихъ о возвращеніи взятой съ меня за полгода вперёдъ суммы денегъ, вычтя за время пребыванія вашего въ гимназіи.» Слухи были, очевидно, преувеличены, какъ видно изъ послѣдствій письма. Правленіе не замедлило отправить Бороздину оправдательное письмо, въ которомъ доказывалось, что всѣ обвиненія «внушены какою-нибудь язвительною клеветою»; что надзоръ поручёнъ троимъ комнатнымъ прекрасной нравственности надзирателямъ; что языки и науки преподаются «въ полномъ смыслѣ надлежащаго ученія, такъ-какъ это составляетъ честь и существенную пользу занятій преподавателей». Относительно учебныхъ пособій правленіе сознаётся въ ихъ недостаточности какъ по недавнему началу ученія и по дальнему разстоянію отъ Петербурга, гдѣ они покупаются, такъ и «по самой необрѣтаемости въ отпечатаніи по нѣкоторымъ предметамъ знаній, въ коихъ уроки будутъ преподаваться письменно». Въ заключеніе, правленіе выражаетъ сожалѣніе, что Бороздинъ не можетъ лично удостовѣриться въ добромъ состояніи заведенія, и увѣряетъ, что неизвѣстный пріятель или самъ погрѣшилъ вышеозначеннымъ оклеветаніемъ, или кто-нибудь то клеветнически внушилъ ему». Письмо подѣйствовало: Бороздинъ извинился предъ правленіемъ и просилъ «великодушно простить мгновенному изступленію отца, любящаго своихъ дѣтей и пекущагося о ихъ благѣ» и такъ далѣе.
Наконецъ 3-го сентября 1821 года состоялось назначеніе новаго директора, также карпато-росса, Ивана Семеновича Орлая. Въ концѣ октября онъ прибылъ въ Нѣжинъ и 1-го ноября вступилъ въ должность.
Если первому директору, по кратковременности его управленія, гимназія обязана только первоначальными основаніями, то второму она обязана полнымъ устройствомъ, внѣшнимъ и внутреннимъ и введеніемъ въ дѣйствіе проэкта устава во всёмъ его объёмѣ. Изъ внимательнаго пересмотра его распоряженій по дѣламъ архива выносишь убѣжденіе, что всѣ они отличались основательностію, строгою обдуманностію и живымъ стремленіемъ къ благоустройству ввѣреннаго ему заведенія.
Нѣсколько словъ о нёмъ самомъ.
Вступивъ въ должность 1-го ноября 1821 года, Орлай немедленно принялся за устройство гимназіи во всѣхъ ея частяхъ и прежде всего въ учебно-воспитательномъ отношеніи. Открывши засѣданія конференціи 8-го ноября, онъ заявилъ всѣмъ членамъ своё желаніе, «чтобы каждый изъ нихъ свободно изъявлялъ свои мысли по управленію гимназіей, хотя бы случилось то противъ какой-либо мѣры, предлагаемой самимъ директоромъ, и чьи окажутся основательнѣйшими сужденія, записывать въ параграфахъ журнала». Къ сожалѣнію, дѣятельность директора не находила себѣ точнаго опредѣленія и направленія въ уставѣ, который былъ утверждёнъ только къ концу его управленія гимназіей.
Было уже замѣчено, что утвержденіе устава замедлилось вслѣдствіе недоумѣній, возникшихъ въ главномъ правленіи училищъ. Недоумѣнія эти не разрѣшались до половины 1824 года. Только 27-го іюня этого года почётный попечитель увѣдомилъ о состоявшемся утвержденіи устава и препроводилъ копію послѣдняго, замѣтивъ, что грамата также скоро будетъ поднесена къ подписи. Въ заключеніе, графъ предписываетъ «грамату, по полученіи ея, прочитать съ должнымъ приличіемъ въ храмѣ Божіемъ въ присутствіи конференціи, правленія, чиновниковъ, воспитанниковъ и посѣтителей». Пришлось однако довольно долго ждать утвержденія граматы: она была утверждена 19-го февраля 1825 года и, вмѣстѣ съ уставомъ и штатомъ, получена въ гимназіи въ половинѣ апрѣля. Въ засѣданіи конференціи 25-го апрѣля было опредѣлено грамату хранить въ библіотекѣ подъ отвѣтственностью библіотекаря въ особенномъ ящикѣ краснаго дерева или корельской березы со стекломъ. Дѣло этимъ не кончилось. Оказались какія-то неправильности на первыхъ трёхъ страницахъ устава. 5-го мая начальникъ отдѣленія департамента министерства народнаго просвѣщенія Языковъ обращается къ директору съ письмомъ слѣдующаго содержанія: «Препровождая при сёмъ списокъ съ первыхъ трёхъ страницъ устава гимназіи, покорнѣйше прошу приказать свѣрить оныя съ подлиннымъ уставомъ, доставленнымъ уже въ гимназію и увѣдомить меня, точно ли въ томъ видѣ и порядкѣ страницы сіи написаны въ подлинникѣ, и притомъ снять особо копіи съ сихъ же самыхъ трёхъ страницъ съ подлинника въ томъ же именно видѣ и порядкѣ, какъ онѣ въ нёмъ написаны, и доставить ихъ ко мнѣ, вмѣстѣ съ моимъ спискомъ, если возможно, съ первою почтою». 7-го іюля 1825 года исправлявшій должность окружнаго попечителя, Перовскій, предписалъ, по требованію министра, «немедленно препроводить въ подлинникѣ Высочайше утверждённый уставъ гимназіи и штатъ оной». Трудно рождался уставъ и, по рожденіи, исчезъ внезапно и безвозвратно, не оставивъ даже слѣдовъ въ мѣстномъ архивѣ. Видно, съ усердіемъ позаботились объ истребленіи этихъ слѣдовъ. Къ сожалѣнію, по мѣстнымъ средствамъ не возможно удовлетворить любознательности ни читателей, ни собственной, относительно злополучныхъ трёхъ первыхъ страницъ устава, хотя справка въ архивѣ департамента безъ сомнѣнія могла бы открыть секретъ. Этой катастрофой, должно полагать, объясняется и то съ перваго взгляда непонятное обстоятельство, что въ «Полномъ Собраніи Законовъ Россійской Имперіи» вовсе неоказывается ни устава ни граматы Нѣжинской гимназіи, между тѣмъ какъ вошолъ въ него уставъ Ярославскаго Училища Высшихъ Наукъ», какъ не потерпѣвшій крушенія.
Общее устройство Нѣжинской гимназіи весьма сходно съ устройствомъ Ярославскаго училища, что естественно: пожертвованія на то и другое учебное заведеніе сдѣланы въ одно время; почти въ одно время обдумывались и составлялись ихъ уставы; оба они отличаются энциклопедическимъ характеромъ, преслѣдуютъ одну и ту же цѣль — сообщенія возможно бо́льшаго и разнообразнаго учебнаго матеріала, цѣль, объясняемую господствомъ того же взгляда на учебное дѣло на западѣ и, пожалуй, избыткомъ усердія, не руководимаго ясными педагогическими и дидактическими представленіями. Дѣйствительно, учебные предметы, назначенные для обоихъ заведеній, были одни и тѣ же съ весьма незначительнымъ различіемъ, а именно: законъ Божій, словесность древнихъ языковъ, россійская словесность (краснорѣчіе по уставу Ярославскаго училища), философія, право естественное и народное, чистая и смѣшанная математика, естественная исторія и технологія съ химіей, политическая исторія со вспомогательными науками, государственное хозяйство (политическая экономія по Ярославскому уставу) и наука финансовъ, римское право съ его исторіей, россійское гражданское и уголовное право и судопроизводство съ исторіей права — предметы преподаванія въ Нѣжинской гимназіи, должно полагать, входили въ составъ учебныхъ предметовъ и въ Ярославскомъ училищѣ.
Полный курсъ ученія въ Нѣжинской гимназіи, продолжавшійся девять лѣтъ, раздѣлялся по трехлѣтіямъ на девять классовъ, по три въ каждомъ трехлѣтіи. Первое трехлѣтіе назначалось для низшаго курса, второе — для средняго и третье — для высшаго.
Съ начала учебнаго года, съ августа 1822 года, открылся 6-й классъ, а затѣмъ въ началѣ каждаго новаго учебнаго года открывались слѣдующіе классы; въ августѣ 1825 года открытъ былъ послѣдній, 6-й классъ, а въ іюнѣ 1826 года былъ первый выпускъ воспитанниковъ гимназіи.
Распредѣленіе учениковъ по отдѣленіямъ одновременно съ распредѣленіемъ по классамъ объясняется неравномѣрностію познаній, препятствовавшею правильному движенію учебнаго дѣла; неравномѣрность же познаній въ свою очередь объясняется незнакомствомъ въ первое время съ программой заведенія, разнообразіемъ первоначальной подготовки, а также понятнымъ желаніемъ собрать, по возможности, бо́льшее число учениковъ къ открытію ученія. Для того же «единообразнаго и единоуспѣшнаго хода языковъ съ ходомъ наукъ», Орлай въ томъ же 1822 году предложилъ конференціи слѣдующую мѣру: раздѣлить учениковъ на шесть разрядовъ: на принципистовъ, или обучающихся началамъ языка, на грамматистовъ, или обучающихся этимологіи, на синтаксистовъ, риторовъ, піитовъ и эстетиковъ, или обучающихся эстетикѣ, съ чтеніемъ которой должно быть соединено чтеніе и разборъ классическихъ авторовъ: по латинской словесности — Горація, Виргилія, Лукреція и другихъ, по нѣмецкой — Виланда, Гердера и другихъ, по французской — Лагарпа, Корнеля, Расина и другихъ, по русской — Ломоносова, Державина, Карамзина и другихъ. «Таковое раздѣленіе», замѣчаетъ Орлай, «должно начаться, идти и окончиться постепенно, смотря по успѣхамъ учениковъ. Такъ, поелику изъ мѣсячныхъ рапортовъ профессоровъ видно, что въ 3-мъ отдѣленіи нѣкоторые хорошо знаютъ синтаксисъ, то изъ таковыхъ составить разрядъ риторовъ и такъ далѣе, что черезъ два или три года окончится само собою, и въ то же время можно будетъ уже таковые шесть разрядовъ соединить съ шестью классами двухъ первыхъ трехлѣтій, такъ-что въ послѣднемъ трехлѣтіи, или академическомъ курсѣ, будутъ студенты упражняться практически въ сочиненіяхъ на всѣхъ, преподающихся въ гимназіи, языкахъ, проходя философскія науки». Такое раздѣленіе учениковъ существовало въ школахъ іезуитовъ, піаровъ, хорошо извѣстныхъ Орлаю. Впрочемъ его не оказывается впослѣдствіи въ Нѣжинской гимназіи. Распредѣленіе же учениковъ по отдѣленіямъ для обученія языкамъ оставалось въ силѣ во всё время существованія гимназіи съ энциклопедическимъ характеромъ, то-есть до 1832 года и эту мѣру нельзя не признать полезною и раціональною. То же явленіе, какъ извѣстно, продолжаетъ сохранять своё значеніе и до настоящей минуты: сила вещей и въ университетахъ, и въ институтахъ, привела къ обособленію преподаванія новыхъ языковъ отъ преподаванія факультетскихъ предметовъ въ тѣсномъ смыслѣ, а въ послѣднихъ, то-есть обоихъ институтахъ, къ образованію тѣхъ же отдѣленій, что и въ гимназіи высшихъ наукъ. Затрудненія отъ этого обособленія въ сущности остаются тѣ же, хотя и не въ равной степени: на университетскихъ окончательныхъ испытаніяхъ не рѣдкость составляютъ студенты, съ отличіемъ оканчивающіе испытаніе по всѣмъ факультетскимъ предметамъ и весьма слабые даже въ одномъ, обязательномъ для нихъ, новомъ языкѣ. То же было и въ Нѣжинской гимназіи. Послабленія неизбѣжны и вытекаютъ изъ той же силы вещей. Затрудненія эти постоянно озабочивали почётнаго попечителя, требовавшаго отъ воспитанниковъ вполнѣ удовлетворительнаго усвоенія обоихъ новыхъ языковъ. Въ дѣлахъ сохранилось нѣсколько его отношеній, строго запрещающихъ послабленія по испытанію въ языкахъ въ виду удовлетворительности познаній по основнымъ предметамъ.
Латинскій языкъ представлялъ едва ли не бо́льшія затрудненія, такъ-какъ онъ рѣдко входилъ въ домашнее приготовленіе, а въ повѣтовыхъ училищахъ поставленъ былъ плохо по недостатку достойныхъ преподавателей, причёмъ отмѣтки по латинскоиу языку въ экзаменныхъ вѣдомостяхъ обыкновенно бывали ниже отмѣтокъ по новымъ языкамъ. Явленіе это, между прочимъ, объясняется неблагопріятнымъ взглядомъ на этотъ предметъ и въ то время. Такъ сохранились письма родителей изъ богатыхъ чиновниковъ дворянъ съ просьбой освободить ихъ дѣтей отъ обученія латинскому языку, а въ конференціи 1-го декабря 1821 года доложено было предписаніе министра объ увольненіи отъ латинскаго языка вольныхъ пансіонеровъ, пажей Сергія и Льва Милорадовичей, сыновей тайнаго совѣтника Милорадовича; частыя же перемѣщенія дѣтей изъ гимназіи въ военно-учебныя заведенія, вѣроятно, отчасти объясняются тѣмъ же взглядомъ. Орлай, какъ отличный латинистъ, весьма серьёзно и строго относился къ занятіямъ учениковъ этимъ предметомъ, чѣмъ, быть-можетъ, и объясняется строгая оцѣнка успѣховъ.
Къ тому же времени, къ первымъ годамъ по открытіи гимназіи, относится рядъ учебно-воспитательныхъ мѣръ, принятыхъ конференціей, по предложенію Орлая. Укажемъ на важнѣйшія изъ нихъ.
Въ видахъ возбужденія въ ученикахъ наибольшаго соревнованія какъ относительно занятій, такъ и относительно поведенія, Орлай предложилъ: 1) размѣщать учениковъ каждый мѣсяцъ въ классахъ сообразно отмѣткамъ въ профессорскихъ вѣдомостяхъ, такъ, чтобы превосходные сидѣли по старшинству на первой скамейкѣ и такъ далѣе, каковое старшинство соблюдать и при столѣ; 2) изъ числа превосходныхъ и благонравнѣйшихъ назначать аудиторовъ, которымъ должны быть подчинены нѣсколько учениковъ, отъ которыхъ они спрашиваютъ отчёта въ урокахъ; 3) превосходнѣйшіе и благонравнѣйшіе дѣлаются старшими въ комнатахъ для занятій и въ прогулкахъ; 4) чтобы старшіе или аудиторы не ослабѣвали по безпечности въ своёмъ ученіи и посредственные имѣли надежду быть старшими, позволить всѣмъ ученикамъ безпрепятственно просить, посредствомъ испытанія или состязанія, о высшемъ мѣстѣ; 5) для сего завести двѣ книги: одну для награды отличныхъ, а другую, чорную, для наказанія неисправляющихся — и записи, въ нихъ сдѣланныя, читать въ общей залѣ предъ всѣми учениками.
Въ то же время было принято конференціей предложеніе директора, касающееся наблюденія за занятіями воспитанниковъ и ихъ испытаній. «Такъ-какъ гимназія высшихъ наукъ, заявляетъ Орлай, по проэкту ея устава, есть непосредственно первое учебное заведеніе послѣ университетовъ и заключаетъ въ себѣ три учебныхъ трёхъ-лѣтія, въ коихъ предназначены къ преподаванію науки, положенныя для губернскихъ гимназій, а по выслушаніи оныхъ — высшія знанія, обыкновенно преподаваемыя въ лицеяхъ, академіяхъ и университетахъ, подъ раздѣленіями на факультеты, каковыхъ, по общимъ учонымъ положеніямъ, лицеи имѣютъ одинъ, академіи два и университеты четыре, помянутая же гимназія въ послѣднемъ трёхлѣтіи, хотя въ проэктѣ устава ея ясно то не означено, имѣетъ два — философскій и юридическій, и такъ-какъ воспитанникамъ ея, на основаніи проэкта устава, по окончаніи курса наукъ, присвоиваются степени кандидатовъ или дѣйствительныхъ студентовъ, а на основаніи указа 14-го февраля 1818 года предназначается полученіе классныхъ чиновъ отъ 14-го до 10-го включительно, равно, по проэкту устава, освобожденіе отъ экзаменовъ при производствѣ въ высшіе чины: то, дабы каждый воспитанникъ, по окончаніи курса наукъ въ гимназіи, удостоиваемъ былъ какъ аттестацій и степени кандидата или студента, такъ и назначенія въ которой-либо изъ классныхъ чиновъ справедливымъ образомъ, для достиженія сего вѣрнѣйшимъ средствомъ можетъ служить слѣдующее распоряженіе: 1) каждый профессоръ и учитель долженъ вести ежедневную записку объ успѣхахъ и поведеніи учениковъ и подавать ежемѣсячную о томъ вѣдомость, означая успѣхи и поведеніе «вмѣсто похвалъ» цифрами, а по окончаніи года, предъ испытаніями, годовую съ общей классификаціей учениковъ; 2) до окончанія каждаго учебнаго года, дѣлать во всѣхъ классахъ, до публичнаго испытанія, строгое испытаніе частное въ присутствіи всѣхъ профессоровъ и учителей, подъ предсѣдательствомъ директора; 3) по окончаніи частнаго испытанія, производить публичное, «о чёмъ нарочитыми программами обвѣщаются какъ всѣ сословія изъ жителей города, такъ особенно родители питомцевъ»; 4) частное годичное испытаніе производится по билетамъ, въ видѣ краткихъ предложеній, при чёмъ билеты влагаются въ закрытое мѣсто и двое воспитанниковъ вынимаютъ изъ онаго по два предложенія, одинъ отвѣчаетъ, а другой обдумываетъ и приготовляется къ отвѣту; при семъ замѣчается, если воспитанникъ на оба предложенія отвѣчалъ удовлетворительно, то считать его превосходнымъ, въ 1-мъ разрядѣ, если медленно и съ ошибками — во 2-мъ, если отвѣчалъ только на одно предложеніе въ 3-мъ в если не отвѣчалъ вовсе — въ 4-мъ, причёмъ однако должно брать въ уваженіе и различную трудность вопросовъ; 5) публичное испытаніе, во избѣжаніе весьма продолжительнаго времени, располагается съ нѣкоторою удобностію изъ однихъ главныхъ пунктовъ каждой науки или изъ положеній всеобщаго ея обозрѣнія, по предложеніямъ профессора или учителя; равно назначаются чтенія собственныхъ сочиненій воспитанниковъ какъ по словесности россійской и другихъ языковъ, такъ и по прочимъ наукамъ изъ матерій, наиболѣе занимательныхъ; при семъ дозволяется посѣтителямъ отъ себя предлагать вопросы которому пожелаютъ воспитаннику, только сообразные съ положеніями программы. Впрочемъ, если, по случаю, воспитанникъ будетъ или останавливаться, или ошибаться, то изъ всѣхъ прочихъ знающихъ предоставляется свобода встать съ своего мѣста въ знакъ желанія ихъ отвѣчать на предложенный вопросъ — и тогда который-нибудь изъ нихъ къ тому назначается; 6) по окончаніи публичнаго испытанія, воспитанники двухъ первыхъ разрядовъ переводятся въ слѣдующіе классы съ публичною и каждымъ заслуженною похвалою, которая въ спискѣ противъ имени ихъ отмѣчается; третьяго разряда ученики также съ оными переводятся, но не считаются съ оными равными, «и единственно изъ уваженія къ той надеждѣ, что они въ новый учебный годъ могутъ сколько-нибудь сблизиться съ первыми и о семъ тщательно постараются, или самыя ихъ дарованія, имѣя свой естественный ходъ къ разверзанію, какимъ-либо особымъ естественнымъ своимъ раскрытіемъ къ тому будутъ способствовать, или и по случаямъ благодати»; четвёртаго же разряда воспитанники остаются ещё на годъ въ прежнемъ классѣ…
Благодаря такой заботливости директора объ устройствѣ ввѣреннаго ему заведенія, уваженію и довѣрію, которыми онъ пользовался, и, конечно, тому обстоятельству, что Нѣжинская гимназія на огромномъ пространствѣ была единственнымъ высшимъ учебнымъ заведеніемъ и притомъ съ интернатомъ, представлявшимъ столько удобствъ окрестному дворянству для помѣщенія своихъ дѣтей и родственниковъ, число учениковъ начало быстро возрастать и къ концу пятилѣтняго управленія Орлая гимназіей достигло до 250.
Такое быстрое возрастаніе числа учениковъ естественно должно было производить значительныя затрудненія въ ходѣ учебнаго дѣла, а потому оно не замедлило обратить на себя вниманіе высшаго начальства. Министръ, въ началѣ 1827 года, въ особомъ отношеніи на имя почётнаго попечителя гимназіи, выразилъ убѣжденіе, что, «для лучшаго успѣха воспитанниковъ какъ въ наукахъ, такъ и въ языкахъ, нужно положить преграду чрезмѣрному увеличенію числа учениковъ какъ въ классахъ наукъ, такъ и въ отдѣленіяхъ языковъ». Вслѣдствіе того, почётный попечитель предложилъ конференціи къ исполненію слѣдующую мѣру: въ тѣхъ классахъ по наукамъ, или отдѣленіяхъ по языкамъ, въ которыхъ число учащихся достигнетъ 60, остановить пріёмъ вольноприходящихъ и принимать послѣднихъ только въ тѣ классы и отдѣленія, въ которыхъ число учениковъ менѣе 60. Мѣра эта однако не распространялась на пріёмъ пансіонеровъ…
Пансіонеры всѣхъ наименованій, помѣщавшіеся въ самомъ зданіи гимназіи, разумѣется, обращали на себя особенное вниманіе начальства. Непосредственный надзоръ за ихъ поведеніемъ принадлежалъ дежурнымъ надзирателямъ, число которыхъ, съ увеличеніемъ числа пансіонеровъ, съ двухъ, положенныхъ по штату, увеличилось до пяти, а впослѣдствіи, съ 30-го марта 1822 года, кромѣ того, инспектору, не получавшему впрочемъ за-то никакого вознагражденія. Инспекторъ и дежурные надзиратели, по предписанію Орлая, должны были представлять ему ежемѣсячныя вѣдомости съ отмѣтками о поведеніи пансіонеровъ.
Въ своихъ помѣщеніяхъ пансіонеры распредѣлялись по отдѣленіямъ, которыя назывались музеями. Число музеевъ первоначально, повидимому, соотвѣтствовало числу отдѣленій и за тѣмъ — классовъ. Съ открытіемъ же высшихъ классовъ, по предложенію Орлая, число музеевъ было ограничено тремя, по числу трёхлѣтій: въ первомъ находились пансіонеры трёхъ высшихъ классовъ, съ надзирателями Зельднеромъ и Аманомъ, во второмъ — пансіонеры только двухъ классовъ, 4-го и 5-го, какъ болѣе многолюдныхъ, съ надзирателями Павловымъ в Филибертомъ, и въ третьемъ — пансіонеры 6-го, 7-го и 8-го классовъ (9-й классъ былъ открытъ только въ 1825 году), съ надзирателями Аманомъ в Періономъ. Цѣль этого распредѣленія воспитанниковъ по музеямъ, какъ она выражена въ предложеніи Орлая, состояла въ предоставленіи надзирателямъ болѣе удобства слѣдить какъ за ихъ поведеніемъ, такъ и за приготовленіемъ къ классамъ, а равно и за практикою въ новыхъ языкахъ. Пансіонеровъ каждаго музея Орлай предлагалъ, кромѣ того, раздѣлить по жребію на двѣ части для того, «чтобы каждый надзиратель наблюдалъ за воспитанниками, доставшимися ему по жребію, въ разсужденіи учебныхъ пособій, бѣлья, одежды, обуви и чистоты тѣла.
Время пансіонеровъ распредѣлено было весьма точно и подробно особыми правилами, составленными Орлаемъ и утверждёнными конференціей. По этимъ правиламъ они должны были вставать въ 5½ часовъ «и привѣтствовать гувернёра»; въ 6½ часовъ являться на утреннюю молитву и за тѣмъ на чай; полчаса предъ классными занятіями посвящалось чтенію «Новаго Завѣта»; до-обѣденные уроки продолжались отъ 9 до 12 часовъ включительно; за тѣмъ ¼ часа, передъ обѣдомъ, назначалась «для движенія»; за тѣмъ обѣдъ до часу; 2-й часъ назначался «для свободнаго приготовленія къ классамъ, безъ обремененія вольности отдохновенія», 3-й и 4-й часы — на классныя занятія, 5-й — на свободное отдохновеніе; 5 — 5½ — чай; 5½ — 6½ — на повтореніе уроковъ; затѣмъ полчаса «для пріятнѣйшаго и благородно-шутливаго препровожденія времени, на чтеніе Лафонтеновыхъ басенъ на французскомъ или нѣмецкомъ языкахъ, съ помощію изъясненій словъ и выраженій гувернёромъ»; ¼ часа на приготовленіе классныхъ принадлежностей къ слѣдующему дню; ¼ часа на движеніе передъ ужиномъ; 7½ — 8 часовъ — ужинъ; ¼ часа на движеніе послѣ ужина; 8¼ — 8¾ — на повтореніе уроковъ; 8¾ — 9 — вечерняя молитва, послѣ которой пансіонеры «отходятъ къ постелямъ для раздѣванія и положенія себя въ оныхъ»; 9 — 5½ — для сна. Въ свободное отъ занятій время воспитанникъ, по желанію, могъ отправиться, «въ сопровожденіи надежнаго человѣка изъ прислуги», къ профессору или учителю для вразумленія въ мѣстахъ, тёмно имъ понимаемыхъ. Въ воскресные и праздничные дни, по полученіи отпуска отъ инспектора, пансіонеры могли отправляться къ родителямъ, родственникамъ или знакомымъ, съ надёжнымъ проводникомъ отъ послѣднихъ. Дисциплинарныя мѣры: совѣтъ надзирателя, выговоръ «съ кроткимъ увѣщаніемъ», наказаніе по усмотрѣнію инспектора; внесеніе въ чорную книгу; «если же кто и послѣ упомянутыхъ наказаній не исправляется и дѣлаетъ грубости, будучи замѣченъ въ томъ многократно, таковой инспекторомъ, по усмотрѣнію, наказывается болѣе; о имени же того воспитанника инспекторъ доноситъ директору». Для внесенія имёнъ благонравныхъ воспитанниковъ, «для вознагражденія ихъ за хорошее поведеніе», заведена была «бѣлая книга».
Если и почётный попечитель, и директоръ, обращали особенное вниманіе на обученіе новымъ языкамъ вообще, то они были ещё болѣе озабочены успѣхами пансіонеровъ въ этихъ языкахъ и притомъ въ практическомъ ихъ употребленіи. Съ цѣлію облегчить и ускорить усвоеніе новыхъ языковъ путёмъ практическимъ, назначались въ надзиратели къ пансіонерамъ иностранцы, французъ и нѣмецъ, которые должны были постоянно говорить съ ними на иностранныхъ языкахъ. Съ этою же цѣлію Орлай въ конференціи 1-го ноября 1824 года предложилъ раздѣлить воспитанниковъ каждаго музея на три разряда: на хорошо объясняющихся на новыхъ языкахъ, средственно и наконецъ мало или ничего не знающихъ. Объ успѣхахъ ихъ надзиратели должны доносить инспектору, а послѣдній — директору. По истеченіи каждаго полугодія, назначались испытанія по новымъ языкамъ въ присутствіи директора и всѣхъ чиновниковъ пансіона гимназіи. По этимъ испытаніямъ директоръ предоставлялъ себѣ отличать ревностнѣйшихъ надзирателей. Почётный попечитель часто обращался къ директору съ особыми отношеніями о непрерывномъ наблюденіи за неуклоннымъ исполненіемъ надзирателями этой обязанности. Напоминанія были впрочемъ излишни, такъ-какъ Орлай и по собственнымъ убѣжденіямъ относился к этой обязанности надзирателей даже съ избыткомъ усердія и ревности — и почётному попечителю приходилось не разъ умѣрять порывы этой ревности. Такъ, когда Орлай просилъ о замѣнѣ русскаго надзирателя, Павлова, иностранцемъ, почётный попечитель отвѣчалъ: «находя мнѣніе ваше весьма справедливымъ, что нужно имѣть въ гимназіи гувернёрами иностранцевъ для лучшаго обученія воспитанниковъ иностраннымъ языкамъ, нужнымъ почитаю замѣтить, что столь же необходимо обратить вниманіе на правильное и чистое употребленіе отечественнаго языка, наипаче въ тѣхъ мѣстахъ, гдѣ произношеніе и выговоръ имѣютъ ощущительную разность; по сему полагаю, что можно съ пользою для питомцевъ гимназіи оставить г. Павлова въ надзирательской должности». Спустя недѣлю по вступленіи въ должность, 8-го ноября 1821 года, Орлай, заявивъ конференціи о необходимости, «чтобы надзиратели во время дежурства не говорили иными языками, какъ иностранными», въ то же время указалъ на необходимость, «чтобы даже служители, всегда окружающіе пансіонеровъ, какъ-то: буфетчикъ и лакеи, знали какой-либо изъ иностранныхъ языковъ», то-есть французскій или нѣмецкій. Не рѣшившись самъ привести въ исполненіе послѣднюю мѣру, онъ обратился за разрѣшеніемъ къ почётному попечителю и получилъ слѣдующій замѣчательный отвѣтъ: «что касается до служителей, то не могу вамъ не замѣтить, что, во-первыхъ, выборъ въ оные иностранцевъ сопряжонъ съ большими трудностями и даже, можетъ-быть, съ излишними расходами; во-вторыхъ, питомцы гимназіи не должны никогда оставаться безъ надзирателя и какъ можно менѣе имѣть сношенія съ служителями вообще. Не смотря на сіе, если найдутся нѣкоторые французы или нѣмцы, коихъ съ удобностію можно нанимать въ служители гимназіи, то можете ихъ принимать». Съ тою же цѣлію усилить знаніе новыхъ языковъ почётный попечитель требовалъ, чтобы «профессоры словесностей, по крайней мѣрѣ въ четвёртомъ, пятомъ и шестомъ отдѣленіяхъ, преподавали на иностранныхъ языкахъ». Въ приведённыхъ выше «правилахъ распредѣленія времени воспитанниковъ пансіона» съ величайшею заботливостію преслѣдуется та же цѣль: вставши въ 5½ часовъ, пансіонеры привѣтствуютъ гувернёра и «разговариваютъ на языкѣ французскомъ, если гувернёръ въ дежурствѣ французъ, или на нѣмецкомъ, если нѣмецъ»; вторые полчаса шестаго «употребляютъ на одѣваніе и умовеніе, причёмъ разговариваютъ на французскомъ или нѣмецкомъ языкѣ» и такъ далѣе.
По ежемѣсячнымъ вѣдомостямъ инспектора и надзирателей о поведеніи пансіонеровъ можно заключить, что бывали выдающіеся случаи уклоненія отъ установленнаго порядка, лѣности, непослушанія и прочее. Приведу, для примѣра, хотя одно указаніе, въ которомъ довольно видное мѣсто занимаетъ Гоголь. Въ вѣдомостяхъ за февраль 1824 года записано: «многіе изъ учениковъ, особливо перваго и втораго отдѣленія (по языкамъ), отмѣченные въ спискахъ единицею, или ничѣмъ, не успѣли и не успѣваютъ, потому-что приходятъ въ классъ неготовыми и неисправными, то-есть безъ учебныхъ пособій, безъ упражненій и безъ знанія заданныхъ уроковъ. Отмѣтку за поведеніе получили по единицѣ: Яновскій — за неопрятность, шутовство, упрямство и неповиновеніе, Лёвъ Милорадовичь — за совершенное неповиновеніе и дерзость, Кобеляцкій — за отлично-худую нравственность, которую скрытнымъ образомъ переливать старается своимъ товарищамъ, пріобрѣтая ихъ на свою сторону разными скрытными и непозволительными средствами». Директоръ приказалъ записать въ журналъ конференціи и объявить о томъ пансіонерамъ, а вольноприходящимъ подтвердить, что, если не исправятся, будутъ исключены изъ гимназіи по годичномъ испытаніи и такъ далѣе. Впрочемъ такія замѣчанія попадаются довольно рѣдко, если принять во вниманіе общее число учениковъ. Вообще же, повидимому, поведеніе пансіонеровъ при Орлаѣ не отличалось злокачественнымъ характеромъ, а потому и не часто вызывало начальство на особенно-сильныя дисциплинарныя мѣры. Такъ Гоголь, отмѣченный въ февралѣ за поведеніе единицей, въ мартѣ вёлъ себя «отлично-хорошо». По всему видно, что Орлай съ большимъ тактомъ, какъ истый педагогъ, относился къ воспитательному дѣлу, что воспитанники относились къ нему съ уваженіемъ, довѣріемъ и расположеніемъ, которыя, какъ извѣстно, всегда обезпечиваютъ нормальный порядокъ въ интернатѣ — и мы готовы вѣрить относящимся сюда разсказамъ Кукольника, вообще не чуждымъ гиперболизма.
Подтвержденіемъ для такого заключенія можетъ служить и то̀, что поведеніе пансіонеровъ видимо начинаетъ измѣняться къ худшему, причёмъ начинается какое-то тревожное состояніе въ пансіонѣ, послѣдовавшее вслѣдъ за отъѣздомъ Орлая изъ Нѣжина лѣтомъ 1826 года. Жалобы на пансіонеровъ поднимаются одна за другой, начинаются разслѣдованія, примѣняются крутыя мѣры; становится очевиднымъ, что чего-то не стало, что порвались нити, державшія до-сихъ-поръ всё въ порядкѣ, что начинается опять смутное, промежуточное время; въ мѣсячныхъ вѣдомостяхъ инспектора и надзирателей можно замѣтить признаки недовольства излишнею, по ихъ мнѣнію, свободою, предоставленною пансіонерамъ, излишнею снисходительностію директора. Очень вѣроятно, что, съ отъѣздомъ директора, новое начальство начало по-своему прибирать къ рукамъ пансіонеровъ, что и не замедлило породить между ними тревогу и смуту. Можно даже допустить, что предоставленная прежде пансіонерамъ свобода не вполнѣ соотвѣтствовала ихъ возрасту, что бывали случаи злоупотребленія этой свободой, что совокупность этихъ случаевъ бросала тѣнь на порядки, заведённые въ гимназіи; но не подлежитъ сомнѣнію и то̀, что общее состояніе пансіона при Орлаѣ было вполнѣ благонадёжно; что авторитетъ Орлая, уваженіе и расположеніе къ нему и учащихъ и учащихся устраняли тотъ вредъ, который, при другихъ условіяхъ, могъ бы произойти отъ частныхъ послабленій, отъ излишней иногда снисходительности. Впрочемъ указанія этого рода на порядки въ пансіонѣ при Орлаѣ идутъ отъ того времени, когда сильно воспламенены были страсти не только между преподавателями, но и между пансіонерами, когда естественны были преувеличенія, а потому имъ и нельзя довѣрять безъ большихъ оговорокъ и ограниченій. Новый инспекторъ, Бѣлоусовъ, опредѣлённый незадолго до отъѣзда Орлая изъ Нѣжина, естественно старается объяснить начавшуюся между пансіонерами тревогу и смуту безпорядками въ пансіонѣ при прежнемъ инспекторѣ, Моисеевѣ. Послѣдній, энергически отстаивая своё время и основательно опираясь на отсутствіе оффиціальныхъ данныхъ въ этомъ смыслѣ, возлагаетъ всю вину на новаго инспектора. Моисеевъ и его сторонники доносятъ конференціи, что «пансіонеры начинаютъ читать непозволенныя книги; въ классахъ, при задаваемыхъ имъ вопросахъ, оказываются занятыми не столько ученіемъ, сколько выучиваніемъ театральныхъ ролей; что ученики въ городѣ проигрываютъ своё платье въ карты, изъ оконъ пансіона обидно кричатъ и свищутъ на проходящихъ мимо гимназіи благородныхъ дамъ въ сопровожденіи офицеровъ, прохаживаются въ саду въ неблагопристойномъ и безобразномъ видѣ» и такъ далѣе. Бѣлоусовъ въ свою очередь доказываетъ, что распущенность пансіонеровъ достигла крайнихъ предѣловъ ещё при Орлаѣ и при прежнемъ инспекторѣ, что Орлай самъ признавалъ необходимость ихъ укрощенія и съ этою цѣлію убѣдилъ его принять на себя должность инспектора. «Я долго отказывался отъ предложенной мнѣ должности», пишетъ Бѣлоусовъ, «ибо видѣлъ, сколько труда, безпокойства и непріятностей должно было переносить при столь развращённомъ состояніи пансіона; но когда сей почтенный своими заслугами въ нашемъ отечествѣ мужъ началъ меня почти со слезами убѣждать, представляя и гибель юношества, и обманутую надежду родителей, и пагубу, угрожающую цѣлому заведенію, присовокупляя, что на меня только онъ единственно полагаетъ надежду — тогда только я рѣшился принять на себя тяжкое бремя. Богъ помогъ мнѣ въ сёмъ моёмъ подвигѣ — и въ то время, когда подавлено ужаснѣйшее буйство пансіонеровъ, когда они не только потеряли навыкъ, но и не думаютъ, какъ прежде было, бродить толпами по трактирамъ для пьянства, по подозрительнымъ мѣстамъ для произведенія постыдныхъ безчинствъ, когда не видны болѣе въ музеяхъ толпы юнкеровъ, извнѣ приносившихъ съ собою неопытнымъ дѣтямъ всякого рода развратъ, когда вмѣсто прежняго занятія пущаніемъ ракетъ въ саду и музеяхъ и стрѣльбою, бродя по Магеркамъ, они занимаются науками, или забавляются приличными и позволенными имъ играми, когда скромность и послушаніе отличаютъ пансіонеровъ предъ прочими, вздумали утверждать, что за пансіонерами нѣтъ надлежащаго смотрѣнія со стороны инспектора». Въ другомъ рапортѣ Бѣлоусовъ доноситъ конференціи, что враждебные ему преподаватели «вооружаютъ противъ него не только надзирателей и воспитанниковъ пансіона, но даже и служителей онаго», говоритъ даже о нѣкоторыхъ старшихъ профессорахъ, «извѣстныхъ своимъ непохвальнымъ и даже пагубнымъ для юношей поведеніемъ, или неисправнымъ исполненіемъ своей должности, соединившихся совокупными силами препятствовать его добрымъ намѣреніямъ».
Главными распространителями безпорядковъ въ пансіонѣ были вольноприходящіе ученики, число которыхъ, какъ мы видѣли, увеличивалось съ каждымъ годомъ и даже имѣло вредное вліяніе на ходъ обученія. Жизнь при совершенно иныхъ условіяхъ, большая свобода и безнаказанность и притомъ непрерывное общеніе съ пансіонерами — всё это не могло не отражаться на порядкахъ пансіона. Вскорѣ по прибытіи въ Нѣжинъ, Орлай обратилъ вниманіе на положеніе вольноприходящихъ учениковъ. Въ конференціи 24-го января 1822 года онъ заявилъ, что «необходимо поручить общее надъ ними смотрѣніе надзирателямъ Зельднеру и Аману, съ тѣмъ, чтобы они ежели не каждодневно, то по-крайней-мѣрѣ нѣсколько разъ въ недѣлю обходили и осматривали ихъ по квартирамъ, замѣчая ихъ занятія и удобность самыхъ квартиръ». При Орлаѣ не оказывалось большихъ безпорядковъ и между вольноприходящими. Иное дѣло послѣ. Орлай былъ утверждёнъ директоромъ Одесскаго Лицея 1-го августа 1826 года, а 28-го августа надзиратель Аманъ въ мѣсячномъ рапортѣ жалуется на буйство и безнравственность вольноприходящихъ, на вредное вліяніе ихъ на пансіонеровъ. «Извѣстно, доноситъ онъ конференціи, что бо̀льшая часть вольноприходящихъ суть дѣти, происходящія отъ родителей низкаго состоянія не имѣющія ни малѣйшаго понятія о благовоспитаніи, да и квартиры ихъ у хозяевъ съ дурными правилами, а потому они дѣлаются самыми развратными». Сообщество ихъ съ пансіонерами, по мнѣнію Амана, имѣло своимъ послѣдствіемъ то̀, что послѣдніе часто оказывались пьяными, уходили безъ позволенія въ городъ и укрывались въ квартирахъ вольноприходящихъ, что зачастую стала обнаруживаться дерзость въ обращеніи съ надзирателями и буйство въ классахъ во время перемѣнъ, что у пансіонеровъ стали появляться непозволительные стихи и книги, огнестрѣльное оружіе, порохъ, изъ котораго они дѣлали шутихи и такъ далѣе. Въ заключеніе, Аманъ проситъ принять мѣры и назначить особыхъ чиновниковъ для наблюденія за нравственностью вольноприходящихъ. Въ октябрѣ назначенъ исправляющимъ должность директора старшій профессоръ математическихъ наукъ Шапалинскій, а 25-го октября Бѣлоусовъ донёсъ, что «нѣкоторые воспитанники пансіона, скрываясь отъ начальства, пишутъ стихи, не показывающіе чистой нравственности, и читаютъ ихъ между собою, читаютъ книги неприличныя для ихъ возраста, держать у себя сочиненія Александра Пушкина и другихъ подобныхъ». Дѣло дошло до почётнаго попечителя, который въ то время находился въ Черниговѣ. Отношеніемъ отъ 31-го октября онъ предписываетъ произвести строжайшее изслѣдованіе, откуда воспитанники достаютъ непозволительныя сочиненія. Въ ноябрской мѣсячной вѣдомости инспекторъ донёсъ, что нравственность пансіонеровъ начинаетъ исправляться и что они «подаютъ надежду къ лучшему нравственному поведенію». Въ этой вѣдомости Кукольникъ остался совсѣмъ безъ отмѣтки по поведенію и получилъ слѣдующую аттестацію: «характеръ его исполненъ величайшихъ неровностей, а потому весьма трудно ему исправиться». Къ рапорту инспектора 14-го ноября приложенъ отрывокъ рукописной оды Пушкина «На свободу», отнятый у пансіонера Гребёнкина, а въ рапортѣ 20-го ноября замѣчено, что пансіонеръ Данилевскій посаженъ на послѣднее мѣсто за то, что «пѣлъ пѣсенку, давно сочинённую противъ надзирателя Зельднера» и такъ далѣе. Безпорядки не прекращались и, повидимому, поддерживались сильными раздорами, возникшими вслѣдъ за тѣмъ между преподавателями. 7-го мая 1827 года старшій профессоръ политическихъ наукъ, Билевичь, подалъ въ конференцію рапортъ съ яркимъ изображеніемъ буйства пансіонеровъ и вольноприходящихъ, послабленій со стороны надзирателей и нравонаблюдателей и самого инспектора, который при томъ самъ и его лекціи по естественному праву обличаются въ вольнодумствѣ. Этотъ рапортъ достопамятенъ въ исторіи гимназіи высшихъ наукъ тѣмъ, что послужилъ исходной точкой для разыгравшейся вслѣдъ за тѣмъ длинной и шумной исторіи, окончившейся весьма печально для нѣкоторыхъ преподавателей.
Институтъ вольноприходящихъ учениковъ не входилъ въ первоначальный планъ устройства гимназіи и возникъ впослѣдствіи по особому ходатайству Орлая. Н. В. Кукольникъ, въ біографіи Орлая, говоритъ что этотъ институтъ «много содѣйствовалъ нарочитому возвышенію заведенія.» Мнѣніе это справедливо въ томъ отношеніи, что, вслѣдствіе многочисленности вольноприходящихъ, расширялись размѣры образовательной дѣятельности гимназіи и распространялась извѣстность послѣдней; но нельзя не пожалѣть, что, при самомъ возникновеніи института, не были приняты энергическія мѣры для его организаціи: не былъ установленъ надзоръ съ достаточнымъ для того числомъ лицъ, не были устроены общія квартиры в такъ далѣе. Даже преподаватели и надзиратели, за весьма немногими исключеніями, не содержали у себя учениковъ съ обязанностію наблюденія за ними въ учебномъ и нравственномъ отношеніяхъ и, повидимому, имѣли къ тому основанія: въ дѣлахъ архива сохранились указанія на содержаніе немногихъ учениковъ надзирателями Аманомъ в Зельднеромъ, возбуждавшее въ то время вопросы и сомнѣнія.
Одна изъ первыхъ бумагъ, получённыхъ Орлаемъ по пріѣздѣ въ Нѣжинъ, заключала въ себѣ запросъ окружнаго попечителя: «какъ осмѣлились надзиратели, Аманъ и Зельднеръ, завести пансіонъ въ Нѣжинѣ». Оказалось, что въ это время у обоихъ надзирателей было девять пансіонеровъ и три полупансіонера. Орлай донёсъ, что означенные надзиратели занимаются только приготовленіемъ въ гимназію учениковъ, помѣщающихся у нихъ на квартирахъ. Попечитель не нашолъ «никакой надобности воспрещать помянутымъ чиновникамъ имѣть у себя нѣсколькихъ питомцевъ въ родѣ квартирантовъ, находящихся подъ одною ихъ инспекціею», причёмъ поручилъ директору строго наблюдать, «чтобы въ Нѣжинѣ никто не учреждалъ мужского пансіона, могущаго дѣлать вредъ самой гимназіи». Въ началѣ 1822 года заѣхалъ въ Нѣжинъ къ своему дядѣ, Томарѣ помѣщикъ Краснокутскій и послалъ за своимъ племянникомъ, жившимъ у Амана и Зельднера, «содержателей какого-то пансіона при гимназіи». Племянника не пустили и Томара объяснилъ, что ему запрещено къ нему ходить, что онъ даже получилъ отъ племянника Краснокутскаго дерзкое письмо, совершенно противное правиламъ почтительности въ родственникахъ», написанное, какъ объяснялъ Томара, по наущенію надзирателей. Всё это Краснокутскій изложилъ въ письмѣ къ попечителю и, кромѣ того, сообщилъ о дошедшемъ до него слухѣ, «что нѣкоторые изъ сихъ молодыхъ воспитанниковъ заражены венерическою болѣзнію». Въ ту же минуту», такъ заключается письмо, «племянникъ былъ удалёнъ отъ чуждыхъ сихъ пришельцевъ, такъ-какъ они въ ничто вмѣняютъ священное уваженіе дѣтей къ родителямъ». Попечитель препроводилъ письмо въ подлинникѣ къ Орлаю и потребовалъ заключенія — заслуживаютъ ли Аманъ и Зельднеръ по своимъ нравственнымъ качествамъ быть квартиросодержателями. Директоръ въ свою очередь, въ отвѣтъ на письмо, препроводилъ къ попечителю объясненіе Амана и Зельднера, что «родителямъ содержимыхъ ими дѣтей извѣстно, что они всегда въ связяхъ общежитія вели себя благородно и отличались добронравіемъ, почему многіе изъ родителей ввѣряли имъ дѣтей своихъ для наставническаго смотрѣнія и упражненія въ иностранныхъ языкахъ, что таковое довѣріе всегда было оправдываемо особеннымъ о дѣтяхъ попеченіемъ, что съ своей стороны родители находятъ оное таковымъ, каковаго только желать имъ можно» — и такъ далѣе. Въ оправданіе приложено нѣсколько одобрительныхъ свидѣтельствъ отъ «значительныхъ» дворянъ Нѣжина и его окрестностей. Дѣло это не имѣло дальнѣйшихъ послѣдствій.
Неблагопріятные слухи и отзывы о поведеніи вольноприходящихъ учениковъ сильно озабочивали почётнаго попечителя и окружное начальство, тѣмъ болѣе, что мѣстное дворянство, мнѣніемъ котораго гимназія должна была дорожить, такъ-какъ это мнѣніе могло отражаться на комплектѣ пансіонеровъ, не было въ состояніи отдѣлять послѣднихъ отъ вольноприходящихъ. Чтобы оградить репутацію и интересы пансіона, почётный попечитель въ маѣ 1824 года обратился къ министру съ просьбою обязать вольноприходящихъ особою формою одежды, отличною отъ формы пансіонеровъ, «на тотъ конецъ, чтобы поступки вольноприходящихъ учениковъ, живущихъ въ городѣ безъ особаго присмотра, не были относимы на счётъ пансіонеровъ и чтобы сіе не наносило нареканія родителей ихъ и сомнѣнія въ поведеніи воспитанниковъ гимназіи, которое состоитъ на совершенной отвѣтственности начальства оной». Министръ однако не призналъ эту мѣру удобною, «такъ-какъ многіе ученики могли быть недостаточнаго состоянія; при томъ пансіонеры, писалъ министръ, имѣющіе мундиры, тѣмъ самымъ отличаются отъ вольноприходящихъ, не имѣющихъ послѣднихъ; необходимо только строго наблюдать, чтобы пансіонеры не появлялись въ городѣ безъ мундировъ».
Въ числѣ пансіонеровъ первыхъ пріёмовъ находились, какъ извѣстно, Гоголь и Кукольникъ. Собранныя въ мѣстномъ архивѣ нѣкоторыя свѣдѣнія о ихъ пребываніи въ гимназіи имѣютъ понятный интересъ и сообщаютъ самой исторіи гимназіи за ихъ время большое значеніе. Къ нимъ должно присоединить и почтеннаго писателя и профессора-юриста, П. Г. Рѣдкина. О нёмъ впрочемъ не придётся говорить много: такъ у него всё обстояло благополучно, такъ скромно, тихо и въ то же время производительно протекла его жизнь въ гимназіи. И по поведенію, и по успѣхамъ, за исключеніемъ рѣдкихъ случаевъ, и то по предметамъ несущественнымъ, въ родѣ рисованія, онъ получалъ всегда отмѣтки высшаго достоинства: онѣ, такъ сказать, встрѣтили его въ гимназіи, сопровождали его во всё время пребыванія въ ней, онѣ же и проводили его изъ гимназіи.
Опредѣливши сына сначала своекоштнымъ пансіонеромъ, отецъ Гоголя въ слѣдъ за тѣмъ началъ хлопотать о помѣщеніи его на казённое содержаніе, безъ сомнѣнія, будучи не въ состояніи платить за него ежегодно тысячу рублей. Почётный попечитель, въ отношеніи отъ 3-го марта 1822 года, предложилъ директору «состоящаго нынѣ въ гимназіи высшихъ наукъ пансіонеромъ Василья Гогольяновскаго сына г-на коллежскаго ассесора Гогольяновскаго включить въ число воспитанниковъ, содержимыхъ на гимназіальномъ иждивеніи. Въ общемъ спискѣ всѣхъ пансіонеровъ, отъ 5-го августа 1820 года по 1-е января 1824 года, время поступленія Гоголя въ казённые пансіонеры означено 1-е іюля 1822 года, то-есть концомъ учебнаго года; затѣмъ во всё время пребыванія въ гимназіи Гоголь состоялъ на казённомъ содержаніи.
Гоголь, какъ извѣстно, плохо учился въ гимназіи и вёлъ себя не всегда одобрительно. Такъ отзывались о нёмъ и его товарищи и нѣкоторые преподаватели, и наконецъ онъ самъ неоднократно жаловался на потерянное время въ гимназіи.
Въ одномъ письмѣ къ матери отъ 1-го марта 1828 года, слѣдовательно ровно за четыре мѣсяца до окончанія курса, Гоголь весьма недоброжелательно отзывается о заведеніи, въ которомъ онъ обучался въ теченіе семи лѣтъ. «Я не говорилъ вамъ никогда», пишетъ онъ, «что утерялъ цѣлыя шесть лѣтъ даромъ. Скажу только, что надо удивляться, что я въ этомъ глупомъ заведеніи могъ столько узнать ещё. Я не тревожилъ васъ увѣдомленіемъ объ этомъ, зная, что лучшаго воспитанія вы дать мнѣ были не въ состояніи и что не во всякое заведеніе можно было такъ счастливо на казённый счётъ попасть. Кромѣ неискуснаго преподаванія наукъ, кромѣ великаго нерадѣнія и прочее, здѣсь языкамъ совершенно не учатъ. Ежели я что знаю, то этимъ обязанъ совершенно одному себѣ. И потому не нужно удивляться, если надобились деньги иногда на мои учебныя пособія, если не совершенно достигъ того, что мнѣ нужно. У меня не было другихъ путеводителей, кромѣ меня самого, а можно ли самому, безъ помощи другихъ, совершенствоваться? Но времени для меня впереди ещё много, силы и стараніе имѣю.»
Какъ смотрѣть на этотъ отзывъ Гоголя о гимназіи? Нѣтъ сомнѣнія, что весь онъ отличается крайнимъ преувеличеніемъ, всѣми признаками мрачнаго настроенія духа, овладѣвшаго Гоголемъ передъ наступавшимъ экзаменомъ, когда приходилось сводить счёты за потерянное время, за небрежность и лѣнность, въ виду возможной неудачи экзамена, или не полной удачи. Любопытно сопоставить эту характеристику заведенія съ характеристикой почти товарища его, Кукольника, повидимому, также не чуждой преувеличенія. «Съ прибытіемъ Орлая въ Нѣжинъ», говоритъ Кукольникъ, «гимназія получила внѣшнюю и внутреннюю организацію, которая имѣла весьма хорошія послѣдствія. Заведеніе пріобрѣло характеръ своеобразный, самостоятельный… У насъ многіе гнушались проходить исторію по Кайданову. Крестовые походы проходятъ — и всѣ читаютъ Мишо и отвѣчаютъ иногда къ видимому смущенію учёности профессора; проходятъ ли исторію тридцатилѣтней войны — всѣ читаютъ собственный переводъ Шиллера; во время преподаванія исторіи римскаго права были ученики, которые могли разсказать внутреннюю домашнюю жизнь римлянъ, какъ-будто сами тамъ и въ тоже время жили, а самое право учили по римскому своду законовъ, то-есть по Юстиніановымъ институціямъ на языкѣ подлинника; да и вообще многіе предметы проходили ex fontibus. Есть живые свидѣтели. И всѣмъ этимъ мы были обязаны духу заведенія, тому высокому, поэтическому и весёлому направленію, которое въ воспитанниковъ умѣлъ вдохнуть достойный начальникъ.» И тамъ и здѣсь преувеличеніе. Гдѣ же правда? Правда, конечно, въ среднемъ, примиряющемъ обѣ крайности, мнѣніи; правда въ томъ, что гимназія высшихъ наукъ была не блестящимъ, но и никакъ не глупымъ заведеніемъ, съ безспорно даровитымъ и преданнымъ своему дѣлу педагогомъ во главѣ, съ наставниками, тоже не блестящими, но и не глупыми, такими, какіе были въ то время возможны и какіе составляли большинство во всѣхъ тогдашнихъ учебныхъ заведеніяхъ, не исключая и университетовъ. Оправданіемъ этого заключенія можетъ служить всё предлагаемое обозрѣніе хода обученія въ гимназіи. Нѣтъ сомнѣнія, что Гоголь, когда писалъ письмо, чувствовалъ сильную потребность оправдать себя передъ матерью, оправдать сдѣланные имъ расходы изъ ея небольшихъ средствъ, а для этого оправданія ему нужно было найти мѣсто, куда бы онъ могъ сложить безотвѣтственно собственные грѣхи — и этимъ мѣстомъ ему послужило заведеніе, въ которомъ онъ воспитывался семь лѣтъ. Гоголь пишетъ, что онъ тратилъ деньги на учебныя пособія и въ одномъ письмѣ къ матери проситъ её выслать для этой цѣли 60 рублей. Учебныя пособія были и даже, какъ увѣряетъ Кукольникъ, первые источники; тратилъ же онъ деньги, по собственному признанію въ другихъ письмахъ, между прочимъ, на покупку литературныхъ произведеній, иностранныхъ и появлявшихся тогда русскихъ. Гоголь пишетъ, что языкамъ въ гимназіи не учили, а между-тѣмъ учили ихъ и французы Аманъ и Ландражинъ, и нѣмцы Зельднеръ и Зингеръ, учили, безъ сомнѣнія, такъ, какъ до-сихъ-поръ учатъ французы и нѣмцы во всѣхъ русскихъ учебныхъ заведеніяхъ, не исключая и университетовъ. Кто хотѣлъ учиться, могъ выучиться, особенно при нѣкоторой долѣ самостоятельнаго труда. Интересно, что не болѣе какъ за полгода наиболѣе уважаемый воспитанниками старшихъ классовъ профессоръ Бѣлоусовъ вотъ что писалъ по поводу экзаменовъ въ іюнѣ 1828 года: «Тѣ профессоры, кои знаютъ предметы, ими преподаваемые, съ удовольствіемъ принимали предлагаемые мною вопросы; ибо гдѣ болѣе можетъ преподающій показать своё стараніе и успѣхи своихъ учениковъ, какъ не при испытаніи. Профессоръ французской словесности самъ приходилъ меня приглашать на экзамены учениковъ 5-го и 6-го отдѣленій и, по приходѣ моёмъ, объявилъ, что у него пройдено, просилъ меня спрашивать, кого и какъ угодно. И дѣйствительно я ихъ испытывалъ одинъ, причёмъ были и посторонніе свидѣтели, оставшіеся весьма довольными симъ экзаменомъ.» Замѣтимъ также, что въ мѣсячныхъ вѣдомостяхъ надзиратели часто жалуются на небрежное отношеніе учениковъ къ новымъ языкамъ. Такъ въ вѣдомости отъ 13-го марта 1826 года заявлено, что нѣкоторые воспитанники или рѣдко, или вовсе не ходятъ на уроки по языкамъ; въ числѣ ихъ поименованъ и Гоголь. Вообще, даже независимо отъ учебныхъ занятій въ тѣсномъ смыслѣ, нельзя утверждать, что семь лѣтъ, проведённыхъ въ гимназіи Гоголемъ, были потеряннымъ временемъ: сообщество товарищей, непрерывный обмѣнъ мыслей и чувствъ, удовлетвореніе возникавшимъ литературнымъ наклонностямъ, товарищеская оцѣнка его первоначальныхъ литературныхъ опытовъ — всё это питало, возбуждало и укрѣпляло дарованія Гоголя и приготовляло ихъ къ послѣдующему блестящему выраженію безъ вѣдома самого обладателя дарованій. Письмо, очевидно, тенденціозно и написано въ мрачномъ расположеніи духа; оно можетъ служить доказательствомъ того, какъ рано Гоголь началъ обнаруживать наклонность къ крайнимъ увлеченіямъ въ оцѣнкѣ явленій своей собственной жизни.
Что касается въ частности отмѣтокъ Гоголя по успѣхамъ и поведенію, то онѣ, послѣ внимательнаго ихъ пересмотра отъ поступленія его въ гимназію до выхода изъ нея, для рѣшенія вопроса о достоинствѣ его школьнаго образованія, можетъ быть разрѣшонъ довольно вѣрно по отмѣткамъ, пересмотръ которыхъ, подкрѣплённый соображеніями о дарованіяхъ Гоголя, приводитъ къ заключенію, что онъ относился къ дѣлу небрежно и лѣниво — и въ этомъ смыслѣ должно понимать его признаніе о потерянномъ времени; но, говоря вообще, отмѣтки вовсе не такъ плохи, какъ можно бы было предположить по приведеннымъ выше печатнымъ отзывамъ о занятіяхъ Гоголя: между вовсе не такъ частыми двойками и единицами и частыми тройками встрѣчается нерѣдко и отмѣтка 4, особенно по словесности, исторіи и географіи и даже естественной исторіи и физикѣ. Что тройки давались Гоголю легко — этому можно вѣрить; но несправедливо заключеніе, будто онъ ничему не научился въ гимназіи, если допустить нѣкоторую точность въ оцѣнкѣ познаній отмѣтками. Новые языки и математика дѣйствительно оказываются слабѣе остальныхъ предметовъ. Въ послѣднее трехлѣтіе вообще замѣтно значительное улучшеніе въ отмѣткахъ.
Поведеніе Гоголя, какъ замѣчено выше, было не всегда одобрительно. Особыя аттестаціи въ мѣсячныхъ вѣдомостяхъ, въ родѣ слѣдующихъ: «непослушенъ, очень требуетъ исправленія, дерзокъ, грубъ, неопрятенъ» и прочее приведены и въ книгѣ Кулиша. Въ мѣстномъ архивѣ, кромѣ того, сохранились свѣдѣнія о двухъ случаяхъ, подавшихъ поводъ къ особымъ донесеніямъ въ конференцію о поведеніи Гоголя. Оба случая находятся въ связи съ заведёнными въ гимназіи театральными представленіями.
О театрѣ въ Нѣжинской гимназіи и его успѣхахъ, о горячемъ участіи въ нёмъ Гоголя, доходившемъ до увлеченія, было говорено неоднократно. О нёмъ распространяется съ большимъ увлеченіемъ самъ Гоголь въ одномъ изъ писемъ къ матери отъ 26-го февраля 1827 года, напечатанномъ въ книгѣ г. Кулиша. Возникъ театръ послѣ Орлая и до пріѣзда въ Нѣжинъ его преемника, Ясновскаго, въ началѣ 1827 года, во время исправленія должности директора профессоромъ Шапалинскимъ. Если принять во вниманіе встрѣчающіяся въ это время въ рапортахъ надзирателей, инспектора и даже профессоровъ заявленія о поведеніи воспитанниковъ, указывающія на недовольство предоставленною имъ значительною свободою и происходившею отсюда небрежностію въ отношеніяхъ къ лицамъ, обязаннымъ слѣдить за ихъ поведеніемъ, если принять во вниманіе намёки Кукольника на то же недовольство, то легко понять, почему новая театральная затѣя, заведённая притомъ по почину лица, имѣвшаго своихъ недоброжелателей въ средѣ сослуживцевъ, была встрѣчена далеко не общимъ сочувствіемъ, почему было не мало лицъ, относившихся къ ней съ явнымъ неудовольствіемъ. Ещё 29-го января 1827 года профессоръ Билевичь донёсъ конференціи, что утромъ этого дня, услышавъ стукъ возлѣ классовъ, онъ отправился туда и нашолъ работающихъ плотниковъ, а также приготовленія къ театру, кулисы, палатки и возвышенные для сцены полы. «А такъ-какъ таковыя театральныя представленія въ учебныхъ заведеніяхъ», пишетъ Билевичь, «не могутъ быть допущены безъ особаго дозволенія высшаго начальства, то дабы мнѣ, какъ члену конференціи, на которой лежитъ отвѣтственность смотрѣнія за нравственнымъ воспитаніемъ обучающагося юношества, безвинно не отвѣтствовать за моё о сёмъ молчаніе передъ высшимъ начальствомъ, въ случаѣ отъ онаго нѣтъ на это особаго позволенія, доводя о сёмъ до свѣдѣнія конференціи, всепокорнѣйше оную прошу увольнить меня по сему предмету отъ всякой отвѣтственности и, записавъ сіе моё прошеніе въ журналъ конференціи, учинить о томъ надлежащее опредѣленіе и донести о послѣдствіи сего гг. окружному и почётному попечителямъ, ежели не имѣется на то отъ нихъ позволенія.» Исправляющій должность директора Шапалинскій сдѣлалъ слѣдующую надпись на этомъ прошеніи: «такъ-какъ отъ 28-го декабря истекшаго 1826 года послѣдовало на моё имя позволеніе высшаго начальства, то симъ профессору Билевичу и объясняется о бытности сего позволенія.» 16-го апрѣля того же года профессоръ россійской словесности, Никольскій, представилъ въ конференцію длинный, написанный по всѣмъ правиламъ риторики, рапортъ о разныхъ предметахъ и, въ числѣ ихъ, о театрѣ. «Публичный театръ гимназіи», пишетъ Никольскій, «который безъ строжайшаго разсматриванія и выбора пьесъ вмѣсто какой-либо пользы одинъ только вредъ принести можетъ, по какому поводу, кѣмъ и съ чьего дозволенія открытъ, такъ-какъ ни мнѣ, ни другимъ членамъ конференціи о томъ неизвѣстно, и имѣется ли отъ начальства на заведеніе сего театра разрѣшеніе, или не имѣется. Ежели не имѣется, то по чьему разрѣшенію открыты здѣсь оныя театральныя зрѣлища; если же имѣется, то для чего оно скрыто или утаено отъ конференціи, на которую предписаніемъ его сіятельства и уставомъ гимназіи возложена общая строгая отвѣтственность за поведеніе и за порядокъ дѣйствій обучающегося юношества; посему, въ случаѣ какихъ-либо по тому предмету востребованій, кто берётъ на себя за-то отвѣтствовать. Притомъ, ежели бы подлинно находилось разрѣшеніе начальства на заведеніе театра, то кому предоставленъ выборъ театральныхъ сочиненій для назначенія къ разыгрыванію — вообще ли конференціи, или частно которому-либо изъ членовъ оной. Ежели сіе кому-либо частно одному предоставлено, то для чего конференціи за извѣстіе о томъ знать не дано; если же вообще предоставленъ выборъ пьесъ всей конференціи, то для чего и кѣмъ, безъ вѣдома оной, назначаемы были театральныя пьесы, кои уже шесть разъ разыгрывались при стеченіи немалой публики, а притомъ разыгрывались, какъ слышно, съ какими-то собственными, только неизвѣстно чьими, дополненіями и прибавленіями. Между тѣмъ, поелику неизвѣстна цѣль заведенія здѣсь театральныхъ зрѣлищъ, то объ оной остаётся только догадываться, и по догадкѣ кажется, едва ли не для того особенно приглашается публика на зрѣлищныя представленія, чтобы наиболѣе выиграть ея вниманіе, по вниманію расположить и по расположенію заохотить отдавать дѣтей въ пансіонъ гимназическій. Впрочемъ ежели подлинно есть желаніе привлечь публику для славы и пользы сего заведенія, то къ этому есть мѣры благовиднѣйшія, благороднѣйшія, а потому вѣрнѣйшія и дѣйствительнѣйшія, которыя, если бы благоугодно было принять, я готовъ изобразить и представить особымъ мнѣніемъ.» Въ заключеніе, Никольскій проситъ представить всѣ его соображенія на благоусмотрѣніе обоихъ попечителей. Конференція, однако, въ большинствѣ членовъ, осталась при прежнемъ мнѣніи въ пользу театра и даже не полюбопытствовала узнать, въ чёмъ состояли благороднѣйшія и вѣрнѣйшія средства къ привлеченію публики въ гимназію, которыя такъ обязательно предлагалъ Никольскій. Такое невниманіе къ протесту противъ «зрѣлищныхъ представленій» ещё болѣе раздражило противниковъ театра. Взаимное раздраженіе усиливалось быстро и, что въ особенности прискорбно, сообщалось воспитанникамъ, стоявшимъ горячо за театръ.
Между послѣдними первое мѣсто занималъ Гоголь — и этимъ обстоятельствомъ больше всего должно объяснять раздраженіе его противъ наставниковъ, ратовавшихъ въ конференціи противъ театра.
7-го мая 1827 года профессоръ Билевичь подалъ въ конференцію пространный рапортъ, съ котораго начинается длинная и шумная исторія, окончившаяся трагически для нѣкоторыхъ преподавателей. Въ нёмъ заключался доносъ на буйство пансіонеровъ и вольноприходящихъ, на вольнодумство, распространяемое между ними профессоромъ Бѣлоусовымъ на лекціяхъ естественнаго права, на послабленія надзирателей, нравонаблюдателей (такъ назывались надзиратели за вольноприходящими учениками) и самого инспектора, того же Бѣлоусова. Такъ-какъ та часть рапорта, которая касается поведенія пансіонеровъ и театра, какъ и слѣдовавшій за тѣмъ рапортъ Билевича, характеризуютъ настроеніе Гоголя не задолго до окончанія имъ курса въ гимназіи, а равно и среду, въ которой онъ находился, то я остановлюсь ва нихъ съ нѣкоторою подробностію.
27-го апрѣля Билевичь, увидѣвши въ корридорѣ толпу учениковъ, окружавшую учителя русскаго языка и нравонаблюдателя Персидскаго, котораго только-что «съ намѣреніемъ толкнулъ въ бокъ ученикъ Григоровъ», приказалъ всѣмъ разойтись по классамъ, что и было исполнено. Въ это время проходилъ по корридору мимо Билевича пансіонеръ Яновскій, который на вопросъ Билевича, почему онъ не въ классѣ, отвѣчалъ, что «въ 8-мъ классѣ ученія нѣтъ, ибо Бѣлоусовъ не будетъ въ классѣ». — «Вотъ смотрите», сказалъ находившійся тутъ экзекуторъ и нравонаблюдатель, «какое неуваженіе воспитанниковъ къ своимъ наставникамъ: не захотѣлъ и остановиться, когда его спрашивали.» — «Потому-то и должно дѣтей на квартирахъ ихъ и на всякомъ мѣстѣ наставлять и къ учтивости пріучать», замѣтилъ Билевичь, посмотрѣвшій на поступокъ Гоголя, какъ на одну вѣтренность. — «Что же мы можемъ успѣть», сказалъ нравонаблюдатель, «когда не всѣ такъ дѣлаютъ, какъ должно. Иные наставники часто съ учениками, побравшись подъ руки, по корридору прохаживаютъ и слишкомъ фамиліарно съ ними обращаются.» — «Не хорошо дѣло идётъ», сказалъ Билевичь, потому-что надзиратели и нравонаблюдатели въ общемъ дѣлѣ раздѣляютъ смотрѣніе за учениками», причёмъ старался обратить особенное вниманіе на поведеніе учениковъ, «ибо неблагопріятные для всѣхъ насъ слышны тут на-счётъ поступковъ учениковъ, особливо пансіонеровъ, а между-тѣмъ мы и сами знаемъ, что нѣкоторые ученики изъ пансіонеровъ въ городѣ проигрывали въ карты шинели, или, проигравшись въ карты и не имѣя чѣмъ заплатить, постыдно уходили» — и такъ далѣе.
Интереснѣе другой рапортъ Билевича, касающійся поведенія Гоголя, отъ 2-го октября 1827 года. «26-го сентября, пополудни, въ началѣ 5-го часа», пишетъ Билевичь, «когда я и Іеропесъ (профессоръ греческаго языка), возвращаясь отъ библіотеки, не нашедъ оную отпертою, шли по корридору, къ классамъ ведущему, и, примѣтивъ какого-то ученика, бѣжавшаго и за углы прятавшагося, пожелали узнать, кто таковъ оный ученикъ; но ученикъ тотъ съ поспѣшностію бросился къ дверямъ той залы, въ которой учреждёнъ театръ, и приклонившись къ замку тѣхъ дверей, позвалъ кого-то извнутри и, сказавъ довольно вслухъ «свой», былъ тотчасъ впущенъ въ оную залу; послѣ чего дверь опять съ поспѣшностію затворили и ключомъ извнутри заперли.» Дверь была отперта только по требованію призваннаго экзекутора. Вошедши въ залу театра, увидѣли въ ней одного Яновскаго, остальныхъ же четверыхъ пансіонеровъ нашли спрятавшимися за кулисами. Когда Билевичь спросилъ Яновскаго, зачѣмъ они прятались и не отворяли дверей, Яновскій вмѣсто должнаго вины своей сознанія началъ съ необыкновенною дерзостью отвѣчать мнѣ разныя свои сужденія и притомъ болѣе чѣмъ позволяли ученическія границы благопристойности. Я, видя его разгорячонность и даже колкость въ преслѣдованіи меня, вмѣсто наставленій, ему до сего дѣланныхъ, началъ уже просить его, чтобы онъ оставилъ меня; но онъ, какъ бы не слыша сего, съ упорствомъ до дверей и за двери преслѣдовалъ меня, съ необыкновенною дерзостію кричалъ противъ меня и симъ возродилъ во мнѣ опасеніе, не разгорячонъ ли онъ какимъ крѣпкимъ напиткомъ; почему я, обратясь къ экзекутору, сказалъ: «да не пьянъ ли онъ». Экзекуторъ отвѣчалъ мнѣ, что онъ не пьянъ; я же не могъ иначе объ нёмъ заключить, видя его необычайную дерзость и странное его объясненіе; притомъ ещё и потому, что я его, Яновскаго, давно уже знаю въ семъ заведеніи и никогда такъ дерзкимъ и наглымъ не видалъ.» Предложивъ за тѣмъ мнѣніе, что не должно оставлять пансіонеровъ безъ надзирателя «особливо внѣ музеевъ и внѣ спаленъ», Билевичъ заключаетъ: «въ разсужденіи же дерзкаго противу меня поступка, сдѣланнаго ученикомъ Яновскімъ, я оставляю его у себя на замѣчаніи впредь до его исправленія».
Исправляющій должность директора, Шапалинскій, державшій сторону Бѣлоусова и крайне раздражонный непрерывными доносами Билевича, узнавъ о происшествіи 26-го сентября, немедленно, въ восемь часовъ вечера, созвалъ чрезвычайное собраніе конференціи, пригласивъ и доктора Фибинга для удостовѣренія, дѣйствительно ли Гоголь былъ въ нетрезвомъ видѣ. «Господинъ исправляющій должность директора», записано въ журналѣ конференціи, «намѣренъ дѣйствовать рѣшительно и въ полной конференціи произвесть слѣдствіе». Послѣ изложенія происшествія Билевичемъ, «введены были въ конференцію обвиняемые пансіонеры Mapковъ, Яновскій, Гютень, Тимоѳей и Андрей Пащенковы по одиночкѣ и на спросъ о случившемся показали: когда въ театръ къ нимъ кто-то стучался, не объявляя своего имени, то они, думая, что это были вольноприходящіе ученики, которые имъ часто мѣшали въ театрѣ производить работу, дверей не отворяли; а когда господинъ экзекуторъ, постучавишсь, объявилъ своё имя, то они дверь тотчасъ отперли; профессоръ же Билевичь, вошедши къ нимъ въ театръ съ профессоромъ Іеропесомъ и экзекуторомъ Шишкинымъ, упрекалъ ихъ, что они занимаются не своимъ дѣломъ и что они безъ надзирателя; когда же пансіонеръ Яновскій сказалъ, что они въ театрѣ находятся съ позволенія ихъ начальства и подъ наблюденіемъ старшаго пансіонера Маркова, и профессоръ Билевичь напрасно хочетъ лишить ихъ удовольствія заниматься пріуготовленіемъ театра. Тогда онъ, господинъ Билевичь, ему, Яновскому, сказалъ: «ты пьянъ и потому такъ много говоришь». По освидѣтельствованіи Фибингомъ всѣхъ обвиняемыхъ пансіонеровъ, оказалось, что они были «не только совершенно трезвыми, но и безъ малѣйшаго признака хмельныхъ напитковъ». Введены были въ конференцію и вольноприходящіе ученики Артюховы, на которыхъ указалъ Бѣлоусовъ, что они слышали слова Билевича, обращённыя къ Яновскому. Артюховы отвѣчали, что «они не слышали и о семъ ничего не знаютъ».
Сопоставляя содержаніе обоихъ приведённыхъ рапортовъ съ господствовавшимъ въ то время въ гимназіи безпокойствомъ, приходишь къ заключенію, что крайнее раздраженіе Гоголя объясняется главнымъ образомъ вліяніемъ раздоровъ между преподавателями и крайнимъ увлеченіемъ театральными представленіями. Нѣтъ сомнѣнія, что всѣ воспитанники держали сторону своего инспектора, Бѣлоусова, на котораго всею тяжестію разнообразныхъ обвиненій, касавшихся и театральныхъ представленій, обрушился Билевичь. Гоголь былъ вовлечёнъ въ смуту и общимъ возбужденіемъ пансіонеровъ, и какъ одинъ изъ главныхъ устроителей театра; онъ является защитникомъ дѣла, которому предался страстно. Та характеристика гимназіи, которая приведена выше изъ письма къ матери отъ 26-го февраля, объясняется, между-прочимъ, крайне возбуждённымъ состояніемъ его духа, доведшимъ его до безусловнаго отрицанія пользы отъ семилѣтняго пребыванія въ гимназіи.
Нѣсколько словъ о Н. В. Кукольникѣ. Изъ отношенія почётнаго попечителя отъ 16-го сентября 1823 года видно, что онъ, будучи 14-ти лѣтъ, принятъ въ число сверхкомплетныхъ воспитанниковъ. Въ гимназію онъ явился съ такимъ запасомъ свѣдѣній, который сразу поставилъ его въ число лучшихъ учениковъ — и это мѣсто сохранилъ онъ до выхода изъ заведенія. По его словамъ, въ Житомирскомъ уѣздномъ училищѣ онъ выучился писать польскіе стихи, а его біографъ говоритъ, что «и обученіе вообще шло хорошо, и любовь къ поэзіи и литературѣ рано развились въ нёмъ». Его способности и познанія пріобрѣли ему уваженіе товарищей. «Передъ Кукольникомъ всѣ мы благоговѣли, говоритъ одинъ изъ нихъ. Онъ когда ещё пріѣхалъ изъ Петербурга съ отцомъ своимъ, то уже зналъ отлично языки: французскій, нѣмецкій и итальянскій; онъ былъ, можно сказать, учоный студентъ и стоялъ выше всѣхъ насъ цѣлою головою». Поведеніе Кукольника, какъ это видно изъ отмѣтокъ и отзывовъ надзирателей, было также, какъ и поведеніе Гоголя, далеко не всегда одобрительно, съ чѣмъ согласенъ и отзывъ того же товарища: «оно — правду сказать — и Кукольникъ былъ порядочный гуляка. Особенно любилъ онъ игру на биліардѣ. Бывало, цѣлыя ночи просиживалъ онъ для этого въ трактирахъ и только къ шести часамъ утра возвращался въ корпусъ; при этомъ отлично умѣлъ надувать надзирателей».
Трудную задачу для Орлая составляло образованіе состава преподавателей. И университеты въ то время, какъ извѣстно, крайне нуждались въ достойныхъ преподавателяхъ: что же могло привлечь послѣднихъ въ Нѣжинъ, гдѣ они должны были встрѣтить неодолимыя затрудненія даже въ средствахъ для собственныхъ занятій? Требовались большія усилія; но и они не всегда достигали цѣли, тѣмъ болѣе, что въ наибольшей части случаевъ не было никакой возможности личнаго удостовѣренія въ дарованіяхъ и познаніяхъ и приходилось полагаться на рекомендаціи.
Какъ серьёзно смотрѣлъ Орлай на выборъ преподавателей, видно изъ слѣдующаго мнѣнія его, записаннаго въ журналѣ конференціи 30-го іюня 1822 года, по поводу предложенія почётнаго попечителя на должность младшаго профессора россійской словесности Рашкова: «желательно», пишетъ Орлай, «чтобы всѣ, имѣющіе вступить на поприще наставниковъ гимназіи высшихъ наукъ, имѣли: 1) достовѣрныя, за подписаніемъ мѣстныхъ учебныхъ начальствъ, подъ которыми они учились, свидѣтельства о пройденныхъ ими съ похвалою не только предуготовительныхъ гимназическихъ наукъ, но и академическихъ, чего у Рашкова не видно; 2) чтобы они возведены были на университетское достоинство или кандидата, или магистра, или доктора, которыя степени ещё со времёнъ Карла Великаго учреждены для того, чтобы пріобрѣсть хорошихъ наставниковъ, для чего и въ дипломахъ, возведённымъ въ таковыя достоинства выдаваемыхъ, помѣщается право преподавать науки въ публичныхъ учебныхъ заведеніяхъ, какъ-то: въ университетахъ, академіяхъ и лицеяхъ; 3) чтобы тѣ, кои хотятъ быть профессорами, извѣстны были высшему начальству по долговременной ихъ въ учебныхъ заведеніяхъ службѣ, способностію своею и усердіемъ въ наставленіи юношества и притомъ имѣли бы столько другихъ учоныхъ познаній, чтобы, въ случаѣ отлучки или болѣзни кого-либо изъ профессоровъ, могли на время занимать его мѣсто». Требованія эти, особенно для того времени, конечно, могутъ показаться идеальными — и Орлаю самому на опытѣ приходилось спускаться съ ихъ высоты; но они важны по выраженію взгляда, которымъ онъ руководился въ практическомъ рѣшеніи вопроса, о выборѣ лицъ на преподавательскія должности въ гимназію.
Орлай нашолъ въ Нѣжинѣ, кромѣ законоучителя, слѣдующихъ преподавателей, приглашонныхъ предшественникомъ: Пилянкевича — латинской словесности, выбывшаго спустя пять мѣсяцевъ въ Кіевскую гимназію, Никольскаго — россійской словесности, Шапалинскаго — математики и физики, Моисеева — исторіи, географіи и статистики, Амана — учителя французскаго языка и надзирателя — Зельднера.
По выбору и ходатайству Орлая опредѣлены въ гимназію слѣдующіе преподаватели: Билевичь — нѣмецкой словесности и политическихъ наукъ, Андрущенко — латинской словесности, Ландражинъ — французской словесности, Іеропесъ — греческой словесности, Зингеръ — нѣмецкой словесности, Урсо — военныхъ наукъ, Бѣлоусовъ — юридическихѣ наукъ, Соловьёвъ — естественныхъ наукъ. Для низшихъ классовъ были опредѣлены учителями слѣдующіе лица: Лопушевскій — ариѳметики, Самойленко — географіи, Персидскій — русскаго языка, Кулжинскій — латинскаго языка, надзиратели Аманъ, Боаргардъ, впослѣдствіи учитель французскаго языка и Филибертъ.
Приведёмъ нѣсколько свѣдѣній о профессорахъ гимназіи, извлечённыхъ изъ дѣлъ архива, причёмъ раздѣлимъ всѣхъ профессоровъ на двѣ группы, на которыя они къ концу директорства Орлая дѣйствительно раздѣлились. Къ первой группѣ относятся: Бѣлоусовъ, Шапалинскій, Ландражинъ, Зингеръ, Андрущенко и Соловьёвъ; ко второй: Билевичь, Никольскій, Моисеевъ и Іеропесъ.
Нѣсколько словъ о законоучителѣ. Законоучителемъ гимназіи послѣ священника Григоровича, вскорѣ оставившаго эту должность, быль протоіерей Спасо-преображенской Нѣжинской церкви, Павелъ Ивановичъ Волынскій, бывшій прежде учителемъ въ Черниговской семинаріи. Не касаясь его преподаванія, которое совершалось въ общепринятомъ порядкѣ, мы отмѣтимъ только слѣдующее предложеніе Орлая, записанное въ журналѣ конференціи 26-го января 1824 года: «учитель Закона Божія, получающій штатнаго жалованья въ годъ по двѣ тысячи рублей, сверхъ преподаванія катихизиса и священной исторіи съ географіей Святой Земли, можетъ присовокупить къ трудамъ своимъ преподаваніе нравственной философіи или этики и читалъ бы оную въ третьемъ разрядѣ гимназіи. Опредѣлено: такъ-какъ предметъ нравственной философіи или этики состоитъ въ томъ, чтобы объяснять правила и предлагать средства, которыми воля человѣческая должна руководствоваться въ избраніи добра и въ уклоненіи отъ зла, а для того опредѣлять — въ чёмъ заключается добро и зло, въ нравственномъ смыслѣ понимаемыя, то поручить Закона Божія учителю преподаваніе нравственной философіи съ тѣмъ, чтобы онъ ученіе сей науки не только основывалъ на словѣ Божіемъ, но и приводилъ бы изъ онаго, а паче изъ Новаго Завѣта, приличные тексты и задавалъ бы ученикамъ къ изученію на память, сообразно устава гимназіи».
Бѣлоусовъ, принадлежавшій къ лучшимъ профессорамъ и съумѣвшій пріобрѣсти довѣренность и благодарныя воспоминанія своихъ учениковъ, такъ описываетъ самъ своё опредѣленіе въ Нѣжинскую гимназію; «Директоръ Орлай приглашалъ меня неоднократно и употреблялъ, для убѣжденія меня, заслужонныхъ людей, имѣющихъ пребываніе въ Кіевѣ. Пользуясь особеннымъ уваженіемъ публики кіевской и имѣя въ Кіевѣ свой домъ и сопряжонныя съ тѣмъ выгоды и отличаемъ будучи не только мѣстнымъ, но и университетскимъ начальствомъ, желавшимъ меня перемѣстить въ университетъ, я не соглашался перемѣститься въ здѣшнюю гимназію. Наконецъ, когда убѣжденія Орлая сдѣлались очень часты и обѣщанія велики, то я ему отвѣчалъ, что не могу перемѣститься младшимъ профессоромъ по той причинѣ, что товарищи мои въ Нѣжинской гимназіи — Моисеевъ и Никольскій — старшими профессорами. Но Орлай не переставалъ съ своими приглашеніями, обѣщая мнѣ всевозможныя выгоды. Въ собственноручномъ письмѣ своёмъ ко мнѣ отъ 15-го ноября 1824 года, послѣ компліментовъ моимъ дарованіямъ и способностямъ, онъ говоритъ: «не находя возможности нынѣ представить васъ въ званіе старшаго профессора, я даю вамъ слово употребить всё зависящее отъ меня, чтобы вамъ доставить другія выгоды» — и тутъ же обѣщалъ доставить мнѣ орденъ Владиміра 4-й степени. Я не ожидалъ себѣ много выгодъ въ Нѣжинской гимназіи и убѣждёнъ былъ единственно обѣщаніями Орлая, которыя простирались за предѣлы учоной службы. Такъ-какъ ещё въ 1819 году члены юридическаго факультета Харьковскаго университета желали меня имѣть адъюнктъ-профессоромъ по извѣстнымъ для нихъ познаніямъ моимъ въ юридическихъ наукъ, то могъ ли я, спустя пять лѣтъ послѣ того, безъ особенныхъ лестныхъ обѣщаній, желать перейти въ здѣшнюю гимназію профессоромъ, а наипаче младшимъ». Объясненія эти живо характеризуютъ Бѣлоусова, обладавшаго сильнымъ убѣжденіемъ въ собственныхъ достоинствахъ, хотя многое въ нихъ объясняется временемъ, когда они были писаны. Должно замѣтить, что главный обвинитель Бѣлоусова въ распущенности пансіона и вольнодумствѣ, Билевичь, повидимому, сильно опасался, чтобы опредѣленіе Бѣлоусова въ старшіе профессоры не произошло въ ущербъ его собственному положенію, какъ старшаго профессора политическихъ наукъ. Въ томъ же рапортѣ Бѣлоусовъ старается доказать, что ему вовсе не было нужды домогаться смѣщенія Билевича, такъ-какъ, при открывавшейся новой каѳедрѣ юридическихъ наукъ, онъ могъ быть и при нёмъ назначенъ старшимъ профессоромъ, или получить то же званіе по другому предмету, «ибо онъ съ отличіемъ кончилъ курсъ въ университетѣ и по словесному факультету и былъ старшимъ учителемъ словесныхъ наукъ въ Кіевской гимназіи не по искательству, а по письменному приглашенію изъ училищнаго комитета Харьковскаго университета.
Послѣднее объясненіе Бѣлоусова должно признать справедливымъ, такъ-какъ оно вполнѣ согласно съ содержаніемъ обольстительныхъ писемъ Моисеева, приложенныхъ къ дѣлу, и не противорѣчитъ показаніямъ Билевича. Понятно, что Бѣлоусовъ желалъ получить званіе старшаго профессора, особенно по соображенію достоинствъ лицъ, которыя имъ уже пользовались. Понятно также, что онъ, при своей обстановкѣ въ Кіевѣ, не находилъ особенныхъ побужденій къ перемѣщенію въ Нѣжинъ; понятно, наконецъ, что Орлай, искавшій повсюду кандидатовъ на профессорство и имѣвшій обширныя связи въ Кіевѣ, узнавъ о Бѣлоусовѣ, какъ достойномъ преподавателѣ, употреблялъ всѣ средства привлечь его въ Нѣжинъ и не скупился на обѣщанія, даже «выходившія за предѣлы учоной службы». Изъ внимательнаго же разбора всѣхъ препирательствъ между Билевичемъ и Бѣлоусовымъ, разрѣшившихся злокачественнымъ доносомъ и слѣдствіемъ, можно вывести также, кажется, вѣрное заключеніе, что послѣдній обладалъ неумѣреннымъ самолюбіемъ, что, вслѣдствіе того, онъ, смотрѣлъ свысока на своихъ сослуживцевъ, не стѣснялся оскорбленіемъ ихъ самолюбія, пользуясь каждымъ къ тому случаемъ. «Съ начала вступленія въ должность, писалъ Билевичь въ конференцію, Бѣлоусовъ наносилъ мнѣ различныя непріятности и оскорбленія, которыя я переносилъ терпѣливо. Такъ въ іюнѣ 1826 года, на экзаменѣ учениковъ изъ государственнаго хозяйства, онъ нанёсъ мнѣ тяжкую обиду, сказавъ: «я вижу, что ни ученики, ни профессоръ ничего не знаютъ»; на экзаменѣ въ іюнѣ слѣдующаго года, на моё замѣчаніе, что не мѣсто и не время заводить диспуты о системахъ преподаванія, Бѣлоусовъ, подошедши къ ученикамъ и взявъ изъ рукъ ученика Бороздина «Записки», сталъ изъяснять оныя, къ обидѣ моей, въ превратномъ смыслѣ, называя оныя глупыми и безтолковыми; въ конференціи же 4-го іюля 1827 года онъ «дѣлалъ похвалки меня выгнать изъ гимназіи, говоря, что давно 6ы уже это сдѣлалъ, но только жалѣетъ моего семейства». Оскорблённое самолюбіе, воспламенённое непримиримою враждою, искало повода объявить войну оскорбителю на быть или не быть, а вмѣстѣ съ тѣмъ и средства погубить врага и остановилось на средствѣ дѣйствительно вѣрнѣйшемъ: на обвиненіи профессора въ вольнодумствѣ. «Нѣтъ сильнѣйшаго противъ профессора обвиненія», справедливо замѣтилъ Бѣлоусовъ въ одномъ изъ своихъ рапортовъ, «какъ обвиненіе въ вольнодумствѣ».
Поступивъ въ Нѣжинскую гимназію, Бѣлоусовъ читалъ естественное, государственное и народное право, а также римское право съ его исторіей. Курсъ былъ, очевидно, весьма краткій и сжатый. Для ознакомленія съ нимъ въ немногихъ словахъ, укажемъ, по его конспектамъ, съ опредѣленіемъ времени помѣсячно, на курсъ 1826/7 учебнаго года въ седьмомъ классѣ, гдѣ былъ Кукольникъ, и въ восьмомъ, гдѣ былъ Гоголь. Въ седьмомъ классѣ было прочитано: въ августѣ — исторія естественнаго права до Вольфа; въ сентябрѣ — отъ Вольфа до нашихъ времёнъ: въ октябрѣ — понятіе о правѣ естественномъ вообще, различіе между естественнымъ правомъ и этикой, о врождённыхъ и первоначальныхъ правахъ и о правахъ пріобрѣтённыхъ; въ ноябрѣ — о собственности, обидахъ и договорахъ; въ декабрѣ — государственное право; въ январѣ — народное право; въ февралѣ — изъ исторіи римскаго права о законахъ царей римскихъ; въ мартѣ — изложена исторія законовъ XII таблицъ и объяснена первая таблица; въ апрѣлѣ — объяснены остальныя таблицы; въ маѣ — источники римскаго права отъ изданія законовъ XII таблицъ до императора Августа; въ іюнѣ — повтореніе пройдённаго. Въ восьмомъ классѣ пройдено: въ августѣ — исторія римскаго права до законовъ XII таблицъ; въ сентябрѣ — таблицы, ихъ содержаніе и достоинство; въ октябрѣ — исторія римскаго права до Августа; въ ноябрѣ — до Юстиніана; въ декабрѣ — законодательство Юстиніана и исторія римскаго законовѣдѣнія до нашихъ времёнъ; въ январѣ — раздѣленіе лицъ по римскому праву, о бракѣ, правахъ и обязанностяхъ родителей относительно къ дѣтямъ и обратно, объ усыновленіи малолѣтнихъ и совершеннолѣтнихъ; въ февралѣ — объ опекѣ и попечительствѣ у римлянъ, о вещахъ вообще и ихъ раздѣленіи, о естественныхъ способахъ пріобрѣтенія обладанія, о давности, дареніи, о повинностяхъ, о наслѣдованіи по завѣщанію, объ отказахъ по завѣщанію (legata), о фидеикоммиссахъ; въ апрѣлѣ — о договорахъ вообще и о контрактахъ, о вещественныхъ контрактахъ, о словесномъ и письменномъ контрактѣ; въ маѣ — о контрактахъ, совершаемыхъ однимъ согласіемъ заключающихъ оные, о безымённыхъ контрактахъ и обязанностяхъ, основывающихся на предполагаемомъ согласіи; въ іюнѣ — о способахъ, коими прекращаются обязанности по контрактамъ, о преступленіяхъ и наказаніяхъ за оныя.
О достоинствѣ преподаванія Бѣлоусова судить въ настоящее время нѣтъ никакой возможности по отсутствію слѣдовъ курса. Остаётся положиться на позднѣйшія воспоминанія его слушателей, по всей вѣроятности, не чуждыя гиперболизма. «Съ необычайнымъ искусствомъ Николай Григорьевичъ изложилъ намъ всю исторію философіи», говоритъ Кукольникъ, «а съ тѣмъ вмѣстѣ и естественнаго права въ нѣсколько лекцій, такъ что въ головѣ каждаго изъ насъ установился прочно стройный систематическій скелетъ науки наукъ, который каждый изъ насъ могъ уже облекать въ тѣло по желанію, способностямъ и учонымъ средствамъ. Безконечную, неисчислимую пользу нашимъ студентамъ принесли лекціи Николая Григорьевича.» На этотъ отзывъ могло повліять и сохранившееся общее впечатлѣніе о личности наставника: «справедливость, честность, доступность, добрый совѣтъ, въ приличныхъ случаяхъ необходимое ободреніе — всё это благодѣтельно дѣйствовало на кружокъ студентовъ», говоритъ тотъ же слушатель.
Кромѣ Бѣлоусова, наилучшія впечатлѣнія оставилъ въ памяти воспитанниковъ первыхъ выпусковъ профессоръ математики и физики, Шапалинскій. Образованіе получилъ онъ въ Виленской гимназіи и Виленскомъ университетѣ на философскомъ факультетѣ, въ отдѣленіи физико-математическомъ. По окончаніи курса, для приготовленія себя къ учительской должности, онъ поступилъ въ С.-Петербургскій педагогическій институтъ, гдѣ окончилъ курсъ въ началѣ 1816 года и вслѣдъ за тѣмъ опредѣленъ учителемъ естественныхъ наукъ въ Могилёвскую гимназію, откуда онъ вызванъ былъ Кукольникомъ въ Нѣжинскую гимназію. Біографическій очеркъ Шапалинскаго, составленный почтеннымъ П. Г. Рѣдкинымъ и напечатанный въ лицейскомъ сборникѣ, проникнутъ живымъ сочувствіемъ къ нему и искреннею признательностію. Ученики его, по словамъ біографа, питали къ нему благоговѣйное уваженіе. «Безукоризненная честность, неумытная справедливость, правдолюбивое прямодушіе, скромная молчаливость, тихая серьёзность, строгая умѣренность и воздержаніе въ жизни, отсутствіе всякаго эгоизма, всегдашняя готовность ко всякого рода самопожертвованіямъ для пользы ближняго — вотъ основныя черты нравственнаго характера этого чистаго человѣка, достойнаго во всѣхъ отношеніяхъ гораздо лучшей участи. Какъ профессоръ, онъ горячо любилъ и хорошо зналъ преподаваемые имъ предметы и излагалъ ихъ съ краткою, но ясною сжатостію, безъ всякаго фразёрства, но съ увлеченіемъ, умѣя заохочивать къ ихъ изученію тѣхъ изъ учениковъ, въ которыхъ таилась искра безкорыстной преданности истинѣ, наукѣ». По опредѣленіи въ низшіе классы учителя ариѳметики, Лопушевскаго, курсъ Шапалинскаго въ высшихъ классахъ, начиная съ б-го, обнималъ собою алгебру, геометрію, тригонометрію, дифференціальное и интегральное исчисленіе, общую физику съ выводами законовъ механики, статики, оптики, катоптрики и діоптрики, а также правилъ распространенія звука и начала химіи. Всѣ эти предметы читались «по книгамъ, начальствомъ назначеннымъ». Съ 1827/8 учебнаго года въ своихъ конспектахъ Шапалинскій назначаетъ для девятаго класса «правила полевой фортификаціи и основанія артиллеріи, буде конференція доставитъ для сего руководство». Впрочемъ для военныхъ наукъ скоро былъ назначенъ особый профессоръ.
Шапалинскій впослѣдствіи былъ одной изъ жертвъ исторіи о вольнодумствѣ: онъ былъ отрѣшонъ отъ должности въ 1830 году. Разсмотрѣніе относящихся сюда оффиціальныхъ бумагъ удостовѣряетъ, что онъ склонялся постоянно на сторону Бѣлоусова, всячески противодѣйствовалъ злокачественному обороту, какой принимало дѣло, что онъ старался замять исторію — и это, конечно, нельзя поставить ему въ вину. Это, обнаруженное слѣдствіемъ «послабленіе» и было причиною обрушившагося на него бѣдствія, а не «клевета враговъ его пріятелей-профессоровъ, съ которыми онъ водился, или, лучше сказать, чаще видѣлся».
Къ числу пріятелей Бѣлоусова и лучшихъ профессоровъ принадлежалъ Ландражинъ, профессоръ французской словесности. Получившій образованіе на родинѣ, въ Ретельской коллегіи и Парижскомъ филотехническомъ училищѣ, онъ въ 1812 году, вѣроятно, вмѣстѣ съ великою арміею очутился въ Россіи и сначала занимался обученіемъ французскому языку въ частныхъ домахъ въ Минской губерніи, причёмъ выучился русскому и польскому языкамъ. Съ 1816 года онъ состоялъ, съ чиномъ канцеляриста, переводчикомъ въ Минскомъ губернскомъ правленіи, а въ 1818 году, по выдержаніи экзамена въ Виленскомъ университетѣ, опредѣлёнъ учителемъ французскаго языка въ Кіевскую гимназію, откуда, по приглашенію почётнаго попечителя, перемѣщёнъ въ Нѣжинскую. По вопросу объ опредѣленіи Ландражина, Орлай, въ конференціи 29-го апрѣля 1822 года, выразился, что онъ «сколько службою по своему предмету съ хорошей стороны извѣстенъ, столько и свѣдѣніями по оному начальствомъ и посторонними лицами много засвидѣтельствованъ, какъ мужъ, окончившій курсъ въ Парижскомъ филотехническомъ училищѣ, испытанный во французской словесности и одобренный въ Виленскомъ университетѣ, уже многіе годы съ особенною похвалою оную преподающій и притомъ съ сими свѣдѣніями соединяющій ещё познаніе россійскаго и латинскаго языковъ, изъ коихъ безъ перваго никто не можетъ быть полезнымъ наставникомъ въ Россіи, а безъ послѣдняго не можетъ хорошо разумѣть основанія французской словесности». Его преподаваніе, расширявшееся по мѣрѣ открытія высшихъ классовъ, съ 1825 года обнимало шесть отдѣленій по слѣдующимъ четырёмъ курсамъ: грамматическому (первыя три отдѣленія), реторическому (четвёртое), въ которомъ сообщалась краткая исторія французской словесности до Людовика XIV, прочитывались лучшіе французскіе прозаики, происходили упражненія на французскомъ языкѣ и переводы съ русскаго языка на французскій, піитическому (пятое отдѣленіе), въ которомъ оканчивалась исторія словесности, объяснялось стихосложеніе, прочитывались лучшіе поэты и происходили упражненія, въ сочиненіяхъ прозой и стихами, наконецъ эстетическому (шестое отдѣленіе), въ которомъ продолжались упражненія въ прозѣ и стихахъ и читались лучшіе писатели съ критическимъ разборомъ. Съ 1827 года первыя два отдѣленія отошли къ другому преподавателю французскаго языка, Боаргарду, бывшему передъ тѣмъ учителемъ въ Могилевской гимназіи. Кукольникъ съ большимъ сочувствіемъ вспоминаетъ о Ландражинѣ, о его добротѣ, благородствѣ, кротости и весёломъ характерѣ. Въ 1830 году по слѣдствію о вольнодумствѣ онъ также лишился мѣста.
Профессоръ нѣмецкой словесности, Зингеръ, также потерявшій мѣсто въ 1830 году, принадлежалъ къ числу преподавателей, оставившихъ пріятныя воспоминанія въ своихъ слушателяхъ. Родомъ изъ Львова въ Галиціи, сынъ купца, онъ обучался съ 1804 по 1809 — въ Львовскомъ университетѣ, въ 1810 году въ Хемницкой горной академіи въ Венгріи изучалъ химію, въ 1811 держалъ экзаменъ въ Вѣнскомъ университетѣ, въ 1815 путешествовалъ по Италіи, Германіи и Даніи и былъ домашнимъ секретарёмъ у датскаго посланника при Вестфальскомъ дворѣ. Прибывъ въ Ригу, онъ занимался обученіемъ дѣтей въ частныхъ домахъ до опредѣленія въ Нѣжинскую гимназію. Его преподаваніе распредѣлялось сначала по тѣмъ же четырёмъ курсамъ, какъ и у Ландражина, но впослѣдствіи онъ отмѣнилъ это распредѣленіе и установилъ слѣдующій порядокъ: въ четвёртомъ отдѣленіи, съ котораго начиналось его преподаваніе, онъ оканчивалъ синтаксисъ; здѣсь же, вмѣстѣ съ практическими письменными упражненіями, прочитывались лучшія прозаическія сочиненія, съ показаніемъ ихъ красотъ; въ пятомъ прочитывалась исторія нѣмецкой словесности и въ шестом сообщались правила стихосложенія и прочитывались лучшія поэтическія произведенія. «Своимъ поэтическимъ настроеніемъ, говоритъ одинъ изъ его слушателей, онъ открылъ ученикамъ новый живоносный родникъ истинной поэзіи и тѣмъ разгонялъ послѣобѣденный сонъ, господствовавшій на прежнихъ нѣмецкихъ лекціяхъ» (Пилянкевича, Билевича и надзирателя Зельднера). Замѣтные признаки гиперболизма въ отзывахъ объ успѣхахъ его преподаванія, по которымъ «всѣ классики германской литературы въ теченіе четырёхъ лѣтъ были любимымъ предметомъ изученія многихъ учениковъ», во всякомъ случаѣ могутъ служить свидѣтельствомъ, что, съ его опредѣленіемъ, преподаваніе нѣмецкой словесности пошло успѣшно.
Профессоръ латинской словесности, Андрущенко, обучавшійся въ Кіевской академіи и Полтавской семинаріи и состоявшій учителемъ въ послѣдней до опредѣленія въ Нѣжинскую гимназію, преподавалъ въ томъ же порядкѣ, какъ и Ландражинъ, въ тѣхъ же четырёхъ курсахъ, съ содержаніемъ, соотвѣтствовавшимъ наименованію каждаго курса. Въ реторическомъ отдѣленіи сообщалось высшее словосочиненіе, или о порядкѣ и замѣнѣ словъ въ рѣчи, о красотѣ выраженій в употребленіи частицъ, прочитывались нѣкоторыя біографіи изъ Корнелія Непота и производились письменныя упражненія; въ піитическомъ — просодія и роды стихотвореній; въ эстетическомъ — критическій разборъ прозаическихъ и стихотворныхъ произведеній и исторія латинской словесности. Въ конспектахъ по обыкновенію назначалось больше, чѣмъ сколько выполнялось, а потому можно усомниться, чтобы въ послѣднемъ отдѣленіи, въ теченіе одного учебнаго года, могли быть критически разобраны, съ указаніемъ красотъ, дѣлая рѣчь Цицерона за Лигарія, три эклоги Виргилія, седьмая книга Энеиды и десять одъ Горація; въ томъ же отдѣленіи прочитывалась исторія римской словесности и задавались сочиненія, а также письменныя упражненія въ переводахъ. По отзыву одного изъ его учениковъ, можетъ-быть нѣсколько прикрашенному благодарною памятью о наставникѣ, преподаваніе его отличалось замѣчательною точностію и ясностію изложенія, переводы — лёгкостію и пріятностію, а разборы классиковъ, особенно Виргилія — вкусомъ и вѣрностію взгляда, невольно увлекавшими слушателей и обличавшими въ нёмъ глубокаго знатока римскихъ древностей».
Съ открытіемъ старшихъ классовъ послѣдняго трёхлѣтія, предстояло замѣщеніе каѳедры естественной исторіи и технологіи. Орлай обратился къ С.-Петербургскому университету и исправлявшій въ то время должность ректора, Зябловскій, рекомендовалъ только-что окончившаго курсъ въ университетѣ, Соловьёва, который и былъ опредѣлёнъ въ Нѣжинскую гимназію въ августѣ 1825 года. Соловьёвъ оказался вполнѣ достойнымъ прекрасной рекомендаціи университетскаго начальства. «Въ своёмъ преподаваніи, по словамъ Кукольника, онъ умѣлъ найти для каждаго предмета размѣры, удобовмѣстимые для памяти учащихся. Наука въ томъ видѣ, какъ онъ её преподавалъ, казалась полною и удовлетворительною, такъ-что всѣ могли успѣвать приготовленіемъ уроковъ и успѣвали.» Въ седьмомъ классѣ, съ котораго начиналось его преподаваніе, послѣ предварительныхъ свѣдѣній о природѣ, ея тѣлахъ, о системѣ естественной исторіи, прочитывалась минералогія — теоретическая (предметъ минералогіи, понятіе о происхожденіи правильныхъ и неправильныхъ видовъ минераловъ, геометрическіе, физическіе и химическіе признаки, отличающіе минералы между собою) и практическая, въ которой разсматривались важнѣйшіе виды минераловъ, съ возможнымъ приложеніемъ технологическихъ свѣдѣній. Въ восьмомъ классѣ излагалась ботаника по собственнымъ запискамъ: анатомическое строеніе растеній, питательные органы, питаніе, о цвѣткѣ вообще, цвѣторасположеніе, органы плодородные, взаимное ихъ дѣйствіе или оплодотвореніе, плодъ и сѣмя, разсѣяніе сѣмянъ, понятіе о болѣзняхъ и смерти растеній, система ботаники и ботаническая номенклатура, изложеніе употребительнѣйшихъ системъ и показаніе практическаго способа опредѣленія по онымъ растеній. Въ девятомъ классѣ зоологія, по руководству Блюменбаха, съ пополненіями и нѣкоторыми измѣненіями по сочиненію Кювье «Le règne animal distribué d’après son organisation». Bъ томъ же отдѣленіи Соловьёвъ читалъ частную физику по руководству Шрадера, съ пополненіями изъ физики Біо и химію по сочиненію Тенара: о теплородѣ, свѣтѣ, электричествѣ, магнетизмѣ, воздухѣ и его составѣ.
Во главѣ второй группы профессоровъ, крайне враждебной Бѣлоусову и его сторонникамъ, стоялъ Билевичь. Получившій образованіе въ Львовской гимназіи, въ университетахъ Львовскомъ и Пештскомъ и Пресбургской академіи, онъ въ 1806 году вызванъ былъ Харьковскимъ университетомъ на должность учителя философіи и латинскаго языка въ Новгородъ-сѣверскую гимназію, откуда перемѣщёнъ въ Нѣжинскую. Біографическій очеркъ его въ Лицейскомъ Сборникѣ отличается бросающимися въ глаза краткостію и безцвѣтностію, особенно если принять въ соображеніе продолжительность его службы въ гимназіи и важность преподаваемаго имъ предмета: онъ заключаетъ въ себѣ небольшую выписку изъ послужнаго списка и одинъ изъ немногихъ безъ подписи составителя. По всему видно, что дурного говорить не хотѣлось, а добраго не нашлось, или не нашло себѣ мѣста, вслѣдствіе сохранившихся неблагопріятныхъ воспоминаній. Читатель, ознакомившійся съ помѣщёнными выше выписками изъ его пространныхъ и отличающихся особымъ отпечаткомъ рапортовъ, поймётъ, почему всѣ симпатіи воспитанниковъ были на сторонѣ Бѣлоусова и всѣ антипатіи на сторонѣ Билевича. Можно полагать, что на привлеченіе его въ Нѣжинскую гимназію изъ Новгородъ-сѣверской имѣло вліяніе его происхожденіе. Въ министерскомъ приказѣ объ опредѣленіи его въ Нѣжинскую гимназію профессоромъ нѣмецкой словесности сказано, что онъ утверждается «по отличному одобренію многими, его знающими». Такъ-какъ Билевичь въ то же время просился на каѳедру политическихъ наукъ, которая не была открыта, то въ томъ же приказѣ предписывалось предоставить эту каѳедру ему, по ея открытіи. Между-тѣмъ на послѣдовавшее, по открытіи седьмого класса въ 1823 году, представленіе о назначеніи его на каѳедру политическихъ наукъ изъ министерства получёнъ былъ отвѣтъ, что «онъ прежде долженъ выдержать надлежащій экзаменъ и представить о томъ приличные аттестаты какого-нибудь россійскаго университета»; въ противномъ случаѣ ему предписывалось остаться при нѣмецкой словесности. Билевичь немедленно отправился въ Харьковъ и уже 2-го ноября того же года увѣдомилъ Орлая объ успѣшномъ окончаніи экзамена, причёмъ препроводилъ свидѣтельство о томъ отъ Харьковскаго университета. Такимъ-образомъ онъ пріобрѣлъ полное право на занятіе каѳедры политическихъ наукъ и съ другой стороны Орлай имѣлъ также полное право ходатайствовать о его опредѣленіи на эту каѳедру.
Преподаваніе Билевича происходило по извѣстнымъ и общеупотребительнымъ въ то время руководствамъ и, безъ сомнѣнія, сообщало существенныя свѣдѣнія, заключавшіяся въ этихъ руководствахъ. Изъ представленныхъ имъ конспектовъ видно, что, съ открытіемъ высшихъ трёхъ классовъ, онъ преподавалъ въ нихъ свои предметы въ слѣдующемъ порядкѣ: въ седьмомъ классѣ въ 1824—25 годовъ, послѣ общаго обозрѣнія политическихъ наукъ, имъ прочитаны: 1) теорія права естественнаго, частнаго, внѣобщественнаго и общественнаго, по руководству де-Мартини (Positiones de lege naturae. Viennae. 1782), и 2) право государственное и народное, по руководству того же автора (Positiones de jure civitatis et gentium. Viennae. 1782) и теорія права общаго уголовнаго, по руководству Фейербаха. Въ восьмомъ классѣ прочитаны: 1) исторія римскаго права по руководству де-Мартини (Ordo historiae juris civilis), съ примѣчаніями къ древностямъ римскаго права Швеппія (Römische Rechtsgeschichte und Alterthümer. Göttingen. 1822) и римское гражданское право по руководству Кукольника. Въ девятомъ классѣ въ 1825—26 годахъ прочитаны: 1) практическая часть частнаго россійскаго гражданскаго и уголовнаго судопроизводства по руководству Кукольника и 2) основанія государственнаго хозяйства по системѣ Адама Смита.
Профессоръ россійской словесности, Никольскій, окончилъ курсъ въ С.-Петербургскомъ педагогическомъ институтѣ и съ конца 1807 года состоялъ учителемъ философіи, изящныхъ наукъ и политической экономіи въ Новгородской губернской гимназіи. Получивши литературное образованіе по теоріи и образцамъ ложно-классическимъ, онъ никакъ не могъ примириться съ позднѣйшими литературными явленіями, съ произведеніями Жуковскаго и особенно Пушкина, а потому молодому поколѣнію двадцатыхъ годовъ, съ жадностію поглощавшему произведенія этихъ поэтовъ, естественно казался «старовѣромъ въ литературѣ и философіи». Спѣшимъ впрочемъ напомнить, что въ то же время и съ той же каѳедры въ Московскомъ университетѣ Мерзляковъ излагалъ ту же теорію и объяснялъ тѣ же ложно-классическіе образцы, причёмъ выражалась та же подозрительность и недовѣрчивость относительно появлявшагося тогда новаго направленія въ литературѣ. Изъ воспоминаній же слушателей Никольскаго видно, что онъ, съ точки зрѣнія своихъ литературныхъ вѣрованій, относился вполнѣ добросовестно къ обязанностямъ преподавателя, увлекалъ въ изученіе русской литературы до Пушкина и возбуждалъ охоту къ литературнымъ занятіямъ.
Сначала, съ 1821 года, при раздѣленіи воспитанниковъ на три отдѣленія, Никольскій преподавалъ логику по руководствамъ Лодія и Баумейстера въ двухъ старшихъ отдѣленіяхъ; въ первомъ же преподавалъ элементарную грамматику Чекіевъ. Но уже съ 1823—24 годахъ преподаваніе русскаго языка и словесности распредѣлено было по классамъ: въ первыхъ трехъ учитель Персидскій, занявшій мѣсто Чекіева, преподавалъ грамматику, а въ остальныхъ Никольскій — словесность въ слѣдующемъ порядкѣ: въ четвёртомъ классѣ о періодахъ «съ предварительными письменными уроками о краснорѣчіи вообще, какъ искусствѣ, о риторикѣ, какъ о наукѣ, раздѣленіе ея и первую часть — объ изобрѣтеніи; въ пятомъ классѣ — объ украшеніи «съ предварительнымъ по письменнымъ урокамъ изъясненіемъ общихъ мѣстъ риторическихъ для обильнѣйшаго распространенія періодовъ»; въ шестомъ о расположеніи какъ малыхъ подробно, такъ и большихъ рѣчей сокращенно; краткія правила всей вообще поэзіи съ механизмомъ стихосложенія и съ упражненіемъ въ сочиненіи мелкихъ стихотвореній. Во всѣхъ упомянутыхъ трёхъ классахъ преподаваніе происходило по руководству Никольскаго. Въ седьмомъ классѣ «пространнѣйшія и подробнѣйшія правила основательнаго или подлиннаго (fundamentalis) краснорѣчія въ изложеніи расположенія важнѣйшихъ большихъ сочиненій въ прозѣ и стихахъ, съ присовокупленіемъ изъ эстетики о слогахъ, приличныхъ каждому сочиненію, о возбужденіи страстей, о прекрасномъ и высокомъ, о вкусѣ к безвкусіи, о правилахъ здравой критики». Всё это содержаніе заимствовалось изъ Лагарпа, Баттё, аббата Сабатье де Кастра (Dictionnaire de litterature. Paris. 1770) и Блера, «ибо у русскихъ риторовъ», замѣчалъ Никольскій, «сихъ правилъ въ полномъ, или по-крайней-мѣрѣ въ удовлетворительномъ, развитіи вовсе не находится, ни у Ломоносова, ни у Рижскаго, ни у Могилевскаго, ни у Гальяра, переведённаго съ французскаго языка, ни у Никольскаго, ни въ руководствѣ къ церковному краснорѣчію, изданномъ отъ «безъимённаго въ 1804 году». Сюда же входила и логика по Баумейстеру. Всё преподаваніе, по конспекту, должно непрерывно сопровождаться упражненіями въ сочиненіяхъ. «Впрочемъ», говоритъ Никольскій, повторяя извѣстное мнѣніе Ломоносова, «упражняющимся въ сочиненіяхъ не много принесутъ пользы риторика и поэзія: «краснорѣчіе обоихъ родовъ, то-есть, прозаическое и стихотворное, состоитъ единственно въ словоживописномъ изображеніи всѣхъ или всяческихъ предметовъ, слѣдственно кругъ свой имѣетъ самый обширный и, пріобрѣтаясь навыкомъ и опытностію (per habitum et ехреrientiam), требуетъ только возможно частаго и почти безпрерывнаго упражненія въ подражаніи и сочиненіи разныхъ пьесъ объ оныхъ предметахъ, о коихъ впрочемъ вступающему въ сей кругъ ученія юношѣ ни риторика, ни поэзія, составныхъ подлинныхъ идей, кромѣ сухихъ правилъ, недосредственно отнюдь не доставляетъ».
Оказалось однако, что не только обширная программа для седьмого класса не была выполнена, но и вообще ученики высшихъ классовъ, седьмаго и открывавшагося восьмого, въ теченіе двухъ лѣтъ, по собственному заявленію Никольскаго, «практически не упражнялись въ предметахъ россійской словесности и совершенно оставлены были безъ занятій по словесности и чрезъ то не только къ сочиненіямъ въ прозѣ и стихахъ не пріобрѣли надлежащаго навыка, не говоря уже о разборахъ твореній лучшихъ писателей, чего вовсе не дѣлали, но даже и изъ правилъ теоріи не мало забыли». Такое печальное явленіе Никольскій объясняетъ многопредметностію занятій и недостаткомъ времени, предоставленнаго его предмету.
По уставу гимназіи, утверждённому въ 1825 году, назначены были для послѣдняго трехлѣтія упражненія учениковъ въ высшей словесности. Для этихъ упражненій сначала назначена была для трёхъ высшихъ классовъ еженедѣльно одна сводная лекція; но уже съ 1826—27 года они были ограничены двумя высшими классами, восьмымъ и девятымъ, въ остальныхъ же классахъ (четвёртомъ, пятомъ и шестомъ, преподавалась риторика по Могилевскому, поэзія по руководству Рижскаго и словарю Остолопова, а для седьмого класса, теоретическая и практическая логика — по Баумейстеру). Содержаніе высшей словесности, по конспекту Никольскаго, было слѣдующее: «понятіе объ изящной словесности, происхожденіе изящныхъ искусствъ и словесности, съ указаніемъ на исторію россійской словесности (конспектъ 1827—28 годовъ), объ изящномъ подражаніи природѣ, какъ общемъ началѣ изящныхъ произведеній, объ основныхъ правилахъ словесно-изящныхъ произведеній и въ особенности о совершенствѣ плановъ ихъ и частей въ каждомъ планѣ, о израженіи или о слогахъ съ ихъ свойствами, о высокомъ, умѣ, вкусѣ, геніи и критикѣ, съ практическими упражненіями въ сочиненіяхъ и разборомъ красотъ въ твореніяхъ отличнѣйшихъ авторовъ сколько время дозволитъ». Впрочемъ должно полагать, что преподаваніе высшей словесности встрѣчало сильныя затрудненія, такъ-какъ съ 1828—29 годовъ она замѣнена была «аналитическимъ разборомъ лучшихъ сочиненій въ прозѣ и стихахъ — похвальныхъ словъ Ломоносова, Державина, рѣчей Филарета, одъ, элегій, гимновъ — причёмъ требовалось, чтобы каждый ученикъ въ теченіе года подалъ не менѣе трёхъ или четырёхъ разсужденій и такого же числа стихотворныхъ пьесъ.
На Никольскаго же возложено было преподаваніе въ четвёртомъ классѣ славянской грамматики, отъ которой онъ впрочемъ старался освободиться, какъ отъ предмета, не находившагося въ связи со всѣмъ его курсомъ. Въ конспектѣ 1826 года онъ замѣчаетъ, что будетъ преподавать славянскую грамматику «до усмотрѣнія, не будетъ ли сочтено за лучшее проходить её въ параллель съ грамматикой россійской и для того поручить тогда преподаваніе оной учителю сей россійской грамматики». Въ слѣдующемъ же году онъ уже подробно доказываетъ необходимость параллельнаго преподаванія двухъ грамматикъ въ низшихъ классахъ, «такъ какъ грамматика россійскаго языка, да и всякаго другаго», пишетъ Никольскій, «начинается съ первыхъ классовъ послѣ выученія юношества чтенію и письму и продолжается чрезъ три года, то видится, что и славянскую грамматику, какъ ничего реторическаго кромѣ правилъ грамматическихъ въ себѣ не заключающую, гораздо и удобнѣе и полезнѣе преподавать въ теченіе оныхъ же трёхъ лѣтъ въ параллели съ россійскою грамматикою. При этомъ во всѣхъ частяхъ обѣихъ грамматикъ, при изъясненіи правилъ, держаться параллели, а именно: показывая правила россійской грамматики, тотчасъ указывать на подобныя въ славянской и чрезъ то основанія одного языка подводить къ основаніямъ другого, съ замѣчаніями случайныхъ, временемъ произведённыхъ въ нихъ, разностей, равно какъ и того, что остаётся сходственнаго въ корняхъ ихъ. Такое расположеніе преподаванія обѣихъ грамматикъ на три года, во-первыхъ, удобно, потому-что разности въ правилахъ ихъ весьма немного, коренныя же части рѣчи въ обѣихъ суть однѣ и тѣ же, а во-вторыхъ, ещё и весьма полезно, потому-что ученики, облегчаясь трехлѣтнимъ временемъ и параллелью правилъ, взаимно себя объясняющихъ, основательнѣе будутъ знать и самую грамматику языка россійскаго чрезъ совокупное знаніе языка кореннаго и чрезъ то въ слѣдующіе высшіе классы поступать будутъ для слушанія высшихъ правилъ словесности съ вящшими грамматическими свѣдѣніями». Эта мысль Никольскаго о параллельномъ или сравнительномъ преподаваніи грамматикъ славянской и русской, высказанная пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ, заслуживаетъ вниманія, такъ-какъ извѣстно, что только въ послѣднее время она признана вполнѣ законною и единственно вѣрною, хотя и до-сихъ-поръ нуждается въ болѣе точныхъ опредѣленіяхъ относительно практическаго примѣненія. Она доказываетъ, что Никольскій основательно вдумывался въ своё дѣло и старался разумно распредѣлить относившійся къ нему учебный матеріалъ.
Въ заключеніе замѣтимъ, что онъ въ своихъ конспектахъ часто жаловался на незрѣлость учениковъ по причинѣ ихъ малолѣтства, отъ чего они въ четвёртомъ классѣ оказывались не вполнѣ способными къ слушанію курса россійской словесности, а въ высшихъ — къ слушанію высшей словесности, на «развлечённость въ занятіяхъ по многимъ вдругъ учебнымъ предметамъ», наконецъ на недостатокъ удовлетворительныхъ печатныхъ руководствъ, отъ чего «воспитанниками при занятіяхъ большая половина времени употребляется на списываніе уроковъ». Всѣ эти жалобы должно признать вполнѣ справедливыми: введённое уставомъ энциклопедическое направленіе и происшедшая отъ того многопредметность не могли благопріятствовать основательности обученія; составленіе записокъ и для болѣе развитыхъ учениковъ всегда сопровождается потерою времени безъ пользы для существа дѣла; возрастъ же учениковъ дѣйствительно не соотвѣтствовалъ установленнымъ для каждаго класса курсамъ: по общей вѣдомости воспитанниковъ, отъ 31-го декабря 1824 года, въ четвёртомъ классѣ изъ 15 учениковъ большинство было 14 лѣтъ, двое 12 и только двое 16; въ пятомъ двое 13, одинъ 14 и трое 16; въ шестомъ одинъ 13, одинъ 14, трое 15, четверо 16 и двое 17; въ седьмомъ всѣ не старше 15; въ восьмомъ только одинъ изъ осьми 19 лѣтъ девятаго же класса ещё не было.
Профессоръ исторіи, географіи и статистики, Моисеевъ изъ малороссійскихъ казаковъ, окончилъ курсъ въ Кіевской духовной академіи и въ Харьковскомъ университетѣ на словесномъ факультетѣ, гдѣ слушалъ «россійскую поэзію и эстетику» у И. Е. Срезневскаго, латинскую у Роммеля, философію у Шада, русскую исторію, статистику и древности у Успенскаго, всеобщую исторію у Рейта и Дегурова, былъ прежде учителемъ французскаго языка въ Новгородъ-сѣверской и потомъ Кіевской гимназіи. Онъ видимо не пользовался расположеніемъ учениковъ ни какъ преподаватель, ни какъ инспекторъ. Помѣщённая въ Лицейскомъ сборникѣ его біографія составлена, очевидно, подъ вліяніемъ неблагопріятныхъ впечатлѣній. Моисеевъ больше всѣхъ оставался въ Нѣжинской гимназіи — со времени ея открытія до конца 1837 года. Ни буря 1827—1828 годовъ, разсѣявшая многихъ преподавателей, ни преобразованіе гимназіи въ физико-математическую школу, послѣдовавшее въ 1832 году, не поколебали его укрѣплённой позиціи. Внимательный пересмотръ его ежегодныхъ конспектовъ и отчётовъ, составленныхъ неумѣло и даже не совсѣмъ грамотно, не приводитъ къ благопріятнымъ заключеніямъ о достоинствѣ его преподаванія.
Географію, до опредѣленія на этотъ предметъ особаго учителя, Самойленка, онъ преподавалъ по руководству, изданному главнымъ правленіемъ училищъ, причёмъ относительно географіи Россіи «съ обращеніемъ особеннаго вниманія на мѣста, достопамятныя отечественными историческими происшествиями, дабы заранѣе поселять въ юныхъ сердцахъ должное высокое почтеніе и любовь къ своему отечеству». Русскую исторію преподавалъ Моисеевъ по такому же руководству «съ дополненіями по Татищеву, Стриттеру, Карамзину и вообще тѣмъ историкамъ, въ сочиненіяхъ коихъ, болѣе нежели у другихъ, видна любовь и почтеніе къ нашему отечеству»; дополненія же касались только того, «что производя въ учащихся сильное впечатлѣніе о великости славянорусскаго народа, можетъ вмѣстѣ развивать и возвышать въ нихъ до безпредѣльности почтеніе и любовь къ своему Государю и своему отечеству». И не смотря на эти патріотическія заявленія, конспектъ его на 1826/7 годъ удостоился слѣдующей надписи исправлявшаго въ то время должность директора, Шапалинскаго: «замѣчено мною, что исторія отечественная, главный во всѣхъ просвѣщеннѣйшихъ государствахъ предметъ занятій при воспитаніи юношества, для выпускныхъ учениковъ отдѣльно читана не была, да и вся исторія вообще проходится не въ надлежащемъ порядкѣ и безъ указанія ученикамъ на картѣ мѣстъ, гдѣ достопамятнѣйшія происшествія происходили». Въ заключеніе требуется представленіе болѣе удовлетворительнаго конспекта. Наконецъ всеобщая исторія преподавалась по Кайданову «со всегдашнимъ указаніемъ на преуспѣяніе христіанской церкви и на возстановленіе наукъ и просвѣщенія». Чтеніе всеобщей исторіи конспектъ обѣщаетъ заключать, при открытіи девятаго класса, въ которомъ назначалось чтеніе общей статистики, «философскимъ взглядомъ на важнѣйшія ея эпохи по руководству «Духъ исторіи» Феранда и извѣстной рѣчи Боссюэта.
Преподаваніе греческаго языка, по уставу, не было обязательно въ Нѣжинской гимназіи и введеніе его, безъ сомнѣнія, обязано появленію въ ней дѣтей грековъ. Преподавателя не приходилось искать далеко: кровный грекъ, Христофоръ Іеропесъ, состоялъ тогда учителемъ греческаго языка въ Нѣжинскомъ Александровскомъ греческомъ училищѣ. Орлай обратился къ нему. Въ своёмъ прошеніи Іеропесь предлагаетъ обучать цѣлый годъ греческому языку по шести часовъ въ недѣлю безъ жалованья, а по истеченіи этого срока — съ жалованьемъ, назначеннымъ для учителей, съ тѣмъ однако жъ, чтобы, когда дѣти греческія изъ выходцевъ, числомъ пять, доведены будутъ до четвёртаго отдѣленія, въ коемъ преподаётся словесность, онъ былъ представленъ высшему начальству на утвержденіе профессоромъ греческой словесности, съ предоставленіемъ правъ, сему званію присвоенныхъ. Въ этомъ смыслѣ состоялось его опредѣленіе, съ оставленіемъ при греческомъ училищѣ. 25-го сентября 1824 года Іеропесъ былъ произведёнъ въ младшіе профессоры греческаго языка и словесности. Въ архивѣ сохранилась автобіографія Іеропеса, изъ которой видно, что онъ родился 1790 году въ г. Трикалѣ въ Ѳессаліи, до двѣнадцати лѣтъ учился дома простому греческому языку, съ 1803 обучался у своего дяди, игумена монастыря св. Стефана, церковному обряду, затѣмъ въ Трикальскомъ училищѣ — эллино-греческому языку и наконецъ въ Ѳессалоникѣ и Смирнѣ обучался десять лѣтъ въ гимназіи, гдѣ и окончилъ курсъ. Въ свидѣтельствѣ, выданномъ ему изъ Смирнской гимназіи, сказано, что онъ «обучался съ отличнымъ прилежаніемъ и пріобрѣлъ преимущественно познанія въ эллино-греческомъ языкѣ, прошолъ многихъ древнихъ писателей въ прозѣ и стихахъ»; обучался математикѣ, физикѣ, химіи, географіи, логикѣ, метафизикѣ и нравственности. Изъ Смирны въ 1819 году онъ переселился въ Тріестъ на должность учителя эллино-греческаго языка, а оттуда, по приглашению нѣжинскихъ грековъ — въ Нѣжинъ.
Поступленіе Іеропеса въ Нѣжинскую гимназію подняло бурю въ греческомъ училищѣ. Небезполезно привести здѣсь нѣсколько оффиціальныхъ свѣдѣній объ этомъ столкновеніи, такъ-какъ они характеризуютъ отношенія греческаго нѣжинскаго общества къ только-что возникшему въ Нѣжинѣ высшему учебному заведенію.
Нѣжинскіе греки, какъ извѣстно, всегда относившіеся съ полнѣйшимъ равнодушіемъ къ общимъ интересамъ и пользѣ не только города, но и своего общества, крайне вознегодовали на Іеропеса за-то, что онъ принялъ новую должность «безъ ихѣ вѣдома и согласія». Орлай, разумѣется, не обращалъ никакого вниманія на многочисленныя бумаги къ нему отъ греческаго магистрата, ограничиваясь помѣтами: «не вписывать въ журналъ, а только при дѣлахъ оставить». Труднѣе было положеніе директора греческаго училища, Прихова, только-что опредѣлённаго на эту должность. Какъ утверждённый правительствомъ, онъ долженъ былъ отстаивать законную почву, которой знать не хотѣли нѣжинскіе греки, ссылаясь съ толкомъ и безъ толка на свои привиллегіи. На предписаніе магистрата отрѣшить немедленно Іеропеса отъ должности и лишить квартиры въ училищѣ, Приховъ отвѣчалъ, что онъ не можетъ исполнить предписания, такъ-какъ «по Высочайшему указу объ Александровскомъ училищѣ учители онаго состоять въ дѣйствительной государственной службѣ, а потому и отрѣшеніе ихъ отъ должности предоставлено тому мѣсту по учебной части, которое ихъ въ сей должности утверждаетъ». Когда же магистратъ вновь и упорно настаивалъ на своёмъ требованіи, Приховъ отправилъ къ нему запечатанный пакетъ для вскрытія въ полномъ собраніи общества. Въ своей бумагѣ онъ заявляетъ обществу, что хотя, по, усиленнымъ просьбамъ, и согласился на должность директора училища, но теперь, видя невозможность «продолжать службу въ надлежащемъ видѣ, не уклоняясь отъ истины», отказывается отъ нея. Указавъ на беззаконность требованія магистрата, онъ доказывалъ, что «поступленіе въ гимназію не только не должно вмѣнять въ преступленіе Іеропесу, но ещё онъ заслуживаетъ особенной благодарности за-то, что принялъ трудъ распространять въ новомъ своёмъ отечествѣ языкъ нашихъ отцовъ. Дѣти нашихъ собратій, писалъ Приховъ, погибшихъ въ нынѣшнюю патріотическую войну, принятыя въ гимназію по волѣ Государя Императора на содержаніе графа Кушелева-Безбородко, должны бы остаться безъ всякаго изученія отечественнаго языка» и такъ далѣе. Въ заключеніе, замѣчаетъ, что въ условіи, заключённомъ обществомъ съ Іеропесомъ, вовсе нѣтъ запрещенія обучать въ другихъ учебныхъ заведеніяхъ. Аргументы Прихова нимало не подѣйствовали на выходившихъ изъ себя нѣжинскихъ грековъ. Магистратъ потребовалъ его къ отвѣту и получилъ отвѣтъ, что уже сдѣлано о всёмъ донесеніе куда слѣдуетъ и что до полученія окончательнаго рѣшенія не предстоитъ надобности ни въ явкѣ въ магистратъ, ни въ дальнѣйшей перепискѣ. Наконецъ въ апрѣлѣ получено рѣшеніе отъ Харьковскаго попечителя, по которому дѣйствія магистрата признаны незаконными и Іеропесъ оставленъ при греческомъ училищѣ въ прежней должности. Впрочемъ враждебныя отношенія и преслѣдованія грековъ не прекращались и послѣ того: сохранился рапортъ Іеропеса отъ 23-го февраля 1826 года о томъ, что, когда онъ ночью 20-го февраля подходилъ къ своей квартирѣ, на него напалъ сторожъ греческаго училища, «билъ его до крови, разбилъ голову» и такъ далѣе.
Что касается до принадлежности Іеропеса къ партіи, враждебной Бѣлоусову и его сторонникамъ, то она объясняется, кажется, не столько личными симпатіями, сколько родствомъ съ Билевичемъ: онъ быль женатъ на дочери послѣдняго. Въ біографіи его, помѣщённой въ Лицейскомъ сборникѣ, замѣчено, что «когда всѣ профессоры раздѣлились на двѣ партіи, старую и новую, одинъ Іеропесъ смиренно былъ въ дружескихъ отношеніяхъ со всѣми».
Въ конспектахъ, начинающихся съ 1825/6 года, курсъ Іеропеса является довольно обширнымъ. Онъ раздѣлялся на шесть отдѣленій: начальное чтеніе — чтеніе и письмо — грамматическое, синтаксическое, реторическое; піитическое и аналитическое — разборъ плановъ и особенныхъ красотъ прозаическихъ и стихотворныхъ произведений, преимущественно Гомера, Софокла, Пиндара. Въ дѣйствительности же, должно полагать, содержаніе курса было ограниченно, такъ-какъ предметъ былъ не обязателенъ и отношеніе къ нему учениковъ, число которыхъ было притомъ весьма небольшое и часто мѣнялось, поверхностно; для преподаванія греческаго языка назначены были даже послѣобѣденные часы, какъ для искусствъ, на что часто жаловался Іеропесъ. Изъ ежемѣсячныхъ отмѣтокъ можно заключать, что и успѣхи учениковъ были далеко неудовлетворительны.
По уставу гимназіи назначены были, какъ особый предметъ, военныя науки. Для замѣщенія должности преподавателя военныхъ наукъ, Орлай въ концѣ 1824 года обращался къ подполковнику Терлецкому, герою Смоленска, Бородина и Малоярославца — и получилъ отъ него согласіе. Въ письмѣ отъ 10-го ноября Терлецкій благодарилъ за сдѣланное ему предложеніе и просилъ увѣдомить, «какіе именно предметы придётся ему преподавать, такъ-какъ ему необходимо озаботиться составленіемъ программы и урочныхъ записокъ». Дѣло не состоялось. Въ маѣ 1825 года Терлецкій отказался «отъ предложенной функціи по недавнему оставленію воинской службы и крайне разстроенному здоровью. Нѣкоторое время преподавалъ военныя науки, артиллерію и фортификацію, Шапалинскій.
Изъ учителей низшихъ классовъ должно упомянуть объ И. Г. Кулжинскомъ, обучавшемъ латинскому языку и бывшемъ въ послѣдствіи инспекторомъ Лицея князя Безбородко. Дѣятельное и добросовѣстное отношеніе къ дѣлу всегда было отличительною чертою Ивана Григорьевича, много потрудившагося и на педагогическомъ, и на литературномъ поприщахъ. Автобіографія его, съ перечнемъ сочиненій 1827—54 годовъ, помѣщена въ Лицейскомъ сборникѣ. И теперь, проживая въ Нѣжинѣ на пенсіи, близь зданія, въ которомъ прослужилъ нѣсколько лучшихъ лѣтъ своей жизни и съ которымъ связаны стародавнія воспоминанія, почтенный старецъ, сохранившій замѣчательную бодрость духа, продолжаетъ откликаться на явленія общественной жизни, строго охраняя и усердно защищая однажды усвоенныя представленія. Составителю настоящаго очерка не разъ приходилось обращаться къ прекрасно сохранившейся памяти Ивана Григорьевича за повѣркою впечатлѣній, вынесенныхъ изъ архива.
Кромѣ профессоровъ и учителей низшихъ классовъ, при гимназіи состояли ещё учители искусствъ: рисованія — Павловъ, танцованія и пѣнія — Севрюгинъ и фехтованія — Урсо.
Павловъ, свободный художникъ, принадлежалъ къ числу способныхъ, добросовѣстно относившихся къ своимъ обязанностямъ, преподавателей, и пользовался расположеніемъ своихъ учениковъ. Въ 1821 году Орлай, отдавая справедливую похвалу его хорошему поведенію и усердію, представилъ его на должность надзирателя, въ которой онъ и былъ утверждёнъ, съ оставленіемъ въ должности учителя рисованія. Преподавание видимо затруднялось недостаткомъ пособій, на что Павловъ часто жаловался: «лучшимъ ученикамъ», пишетъ онъ въ одномъ изъ своихъ отчётовъ, «давно слѣдовало бы начать цѣлыя головы и фигуры, но, за неимѣніемъ сихъ оригиналовъ, продолжаютъ рисовать ландшафты» — и такъ далѣе.
Севрюгинъ переведёнъ изъ Новгородской гимназіи и служилъ сначала безъ жалованья, пользуясь платой за обученіе вольноприходящихъ, такъ-какъ уставъ не назначилъ учителя танцованія и пѣнія. Вскорѣ однако почётный попечитель предписалъ Веркіевской экономіи выдавать ему по 250 рублей въ годъ «за стараніе и раченіе въ обученіи танцованію и музыкѣ». Впослѣдствіи Орлай ходатайствовалъ о назначеніи ему особаго жалованья, объясняя, что, «при образованіи юношества въ умственныхъ и нравственныхъ знаніяхъ, по общему нынѣ употребленію, принято въ содѣйствіе къ оному и образованіе самыхъ чувствъ и тѣлесныхъ движеній посредствомъ музыки и танцованія для вящшей благовидности благовоспитанія, чего и родители пансіонеровъ многіе желаютъ». Въ ноябрѣ 1824 года ему назначено было 400 рублей въ годъ. Преподаваніе шло довольно успѣшно. Въ одномъ изъ первыхъ отчётовъ Севрюгинъ доноситъ директору, что «какъ по музыкѣ, такъ и по танцовальнымъ классамъ, я надѣюсь, что скоро ученики возмогутъ показать себя вашему высокородію отличными въ составляющихся оркестрахъ, какъ въ музыкальномъ, такъ и вокальномъ». Разыгрывались увертюры, хоры съ пѣніемъ и музыкой и «разныя музыкальныя штуки»; разучивались минуэты, польскіе па, экосезы, альманы, вальсы, матрадуры, матлоты и пр. Севрюгинъ завѣдывалъ и церковнымъ хоромъ. Обученіе было необязательно, и учитель часто жалуется, что «учатся не старательно и въ классѣ весьма шумятъ».
Учитель фехтованія, Іосифъ Урсо, имѣлъ ещё меньше учениковъ.
Дѣятельность всѣхъ преподавателей, кромѣ непосредственнаго и непрерывнаго наблюденія со стороны директора, находилась и подъ общимъ наблюденіемъ почётнаго попечителя, графа Александра Григорьевича Кушелева-Безбородко. Внимательный пересмотръ архивныхъ бумагъ приводитъ къ заключенію, что онъ былъ дѣйствительнымъ, не номинальнымъ, попечителемъ: онъ принималъ живѣйшее участіе не только въ первоначальномъ устройствѣ заведенія, облегчая и ускоряя это устройство своими пожертвованіями, но и впослѣдствіи, до конца своей жизни, относился съ неизмѣннымъ вниманіемъ и заботливостью къ его интересамъ. Гимназія постоянно находилась въ оффиціальныхъ сношеніяхъ съ нимъ, такъ что всѣ ея представленія и донесенія обыкновенно заготовлялись въ двухъ экземплярахъ, изъ коихъ одинъ назначался ему, а другой — окружному попечителю. Директоръ, въ особенности сначала, часто обращался къ почётному попечителю за разрѣшеніемъ даже мелочныхъ распоряженій и расходовъ въ родѣ принятія, для экономіи, дворовыхъ людей отъ родителей воспитанниковъ, или прибавки двухъ прачекъ къ трёмъ «для мытья рубашекъ, косынокъ и манишекъ въ лѣтнее время во избѣжаніе вредныхъ для здравія слѣдствій отъ тѣлеснаго пота и внѣшней пыли произойти могущихъ». Отправляясь посланникомъ во Франкфуртъ, въ августѣ 1824 года, графъ проситъ директора доставлять ему чрезъ каждые два мѣсяца извѣстія о ходѣ дѣлъ въ гимназіи, а на возвратномъ пути оттуда, изъ Варшавы — возобновить присылку въ Петербургъ всѣхъ представленій. Не рѣдко и лично посѣщалъ онъ гимназію, присутствовалъ на испытаніяхъ и результаты своихъ наблюденій сообщалъ не только устно, но и письменно, производилъ общую ревизію, вникалъ въ матеріальное положеніе служащихъ и всячески старался о его улучшении.
О нѣкоторыхъ мѣрахъ, принятыхъ имъ къ преуспѣянію заведенія въ разныхъ отношеніяхъ, упомянуто выше. Для общей же характеристики отношеній почетнаго попечителя къ гимназіи, приведу здѣсь нѣсколько свѣдѣній о ревизіи, произведенной имъ лично въ 1823 году. Избираю этотъ годъ потому, что тогда же — и это былъ единственный случай — посѣтилъ гимназію и окружной попечитель, оставившій также свои замѣчанія по ревизіи.
Графъ видимо остался вполнѣ доволенъ гимназіей. Немногія, сдѣланныя имъ, замѣчанія касаются подробностей, не оказавшихъ вліянія на общее впечатлѣніе. «Пріятнымъ долгомъ почитаю объявить, пишетъ онъ въ своёмъ предложеніи директору отъ 18-го сентября 1823 года, что во время пребыванія моего въ Нѣжинѣ и обревизованія хода гимназии высшихъ наукъ замѣчены мною большіе успѣхи воспитанниковъ со времени послѣдней моей ревидаціи какъ въ наукахъ, такъ и въ языкахъ. Въ экзаменахъ, производимыхъ мною, я нашолъ, что воспитанники въ классахъ математики, исторіи, словесности и въ языкахъ большею частію ясно понимаютъ и объясняютъ предметы, что доказываетъ стараніе гг. профессоровъ и ваше попеченіе». Въ заключеніи предложенія состояніе гимназіи названо цвѣтущимъ и выражено желаніе, чтобы гимназія достигла «высшей степени совершенства».
Интересно сопоставить это предложеніе съ предложеніемъ окружного попечителя, Е. Я. Карнеева. Хотя общее впечатлѣніе, выраженное въ послѣднемъ, также можно назвать благопріятнымъ, однако указанные недостатки такъ важны, что общее заключеніе бумаги не оказывается въ строгой связи съ выраженнымъ въ началѣ ея общимъ впечатлѣніемъ. Впрочемъ должно замѣтить, что всѣ указанія относятся къ распредѣленію помѣщеній и вообще къ хозяйственной части и не касаются существенной стороны заведенія, учебнаго дѣла, которымъ попечитель видимо остался доволенъ. «Осмотрѣвъ съ должнымъ вниманіемъ и во всей подробности Нѣжинскую гимназію, пишетъ попечитель директору изъ Чернигова 20-го сентября, я нахожу устройство оной, въ особенности его учебной части, заслуживающимъ всякаго уваженія. Преподаваніе наукъ, наипаче же изученіе языковъ, производятся съ надлежащимъ успѣхомъ. Постепенный порядокъ ученія, доведенный уже до седьмого класса, доказываетъ и достаточныя свѣдѣнія гг. профессоровъ, и отличное ваше объ усовершенствованіи сего предмета попеченіе; равнымъ образомъ не могу я не отдать справедливости трудамъ вашимъ и по части введенія нравственнаго и хозяйственнаго въ заведеніи благоустройства, которое наиболѣе собственно вамъ принадлежитъ. Обо всёмъ семъ не премину я довести до свѣдѣнія вышняго начальства, и надѣюсь, что оно обратитъ къ заслугамъ вашимъ и къ усердію вашему на пользу службы должное вниманіе». Относительно учебной части попечитель ограничивается собственно двумя замѣчаніями: о необходимости требовать отъ профессоровъ конспектовъ преподаваемыхъ ими наукъ,которые, по разсмотрѣніи, исправленіи и одобреніи въ конференціи, особенно со стороны директора, «какъ обязаннаго руководствовать и наставлять профессоровъ къ избранію лучшей и легчайшей методы ученія», должны приводиться въ точное исполненіе, и о наблюденіи, особенно въ высшихъ классахъ, «чтобы воспитанники, преимущественно въ классѣ законоученія, занимались не однимъ выучиваніемъ наизусть уроковъ, но ясно понимали и объясняли бы оные отъ себя своими словами».
Орлай не оставилъ съ своей стороны сдѣланныхъ обоими попечителями указаній на недостатки гимназіи безъ замѣчаній. Замѣчанія эти были внесены въ журналъ конференціи 29-го сентября 1823 года. «Конспекты», замѣчаетъ Орлай, «требовались и прежде, и вообще въ преподаваніи наукъ прилагается тщательное стараніе, чтобы понятія учащихся развивались постепенно поучительными объясненіями наставниковъ и принимаются всѣ мѣры, чтобы никто изъ учащихся не пріобрѣталъ знанія преподанныхъ уроковъ посредствомъ выучиванія ихъ только наизусть. Такъ-какъ одно знаніе закона Божія озаряетъ человѣковъ истиннымъ просвѣщеніемъ, то постановлено въ неукоснительную обязанность законоучителю, Павлу Волынскому, вперять въ юныя сердца питомцевъ любовь къ Богу и ближнему, повиновеніе властямъ и вообще страхъ Божій». На указаніе, что лучше было бы принимать вольноприходящихъ учениковъ съ четвёртаго класса, Орлай справедливо замѣчаетъ, что въ такомъ случаѣ первые три класса могутъ остаться безъ учениковъ, а учителя безъ дѣла, не говоря о томъ, что, по требованіямъ относительно пріёма учениковъ по уставу гимназіи съ одной стороны — знаніе чтенія и письма россійскаго, общеупотребительныхъ молитвъ, краткаго катихизиса и четырёхъ правилъ ариѳметики — и соображеніямъ относительно курса повѣтовыхъ училищъ съ другой, изъ послѣднихъ только и могутъ поступать ученики второго класса въ первый классъ гимназіи и изъ третьяго во второй, такъ-какъ курсъ четвёртаго класса повѣтоваго училища совершенно не соотвѣтствуетъ четвёртому классу гимназіи. — Относительно однообразія въ платьѣ, бѣльѣ и пр. Орлай замѣтилъ, что «пансіонеры гимназіи одѣты хорошо, прилично и однообразно; позволено имъ однакоже во время классовъ носить и своё платье, чрезъ что сберегается казённый интересъ; всѣ вещи находятся подъ надзоромъ инспектора и четырёхъ надзирателей и ревизуются ежемѣсячно профессорами. Малочисленность поступающихъ въ пансіонъ Орлай объясняетъ тѣмь, что родители находятся въ неизвѣстности относительно преимуществъ гимназіи, такъ-какъ не утверждёнъ ещё уставъ, а также мѣстоположеніемъ города: «весь городъ Нѣжинъ имѣетъ низменное положеніе, а гимназія сама окружена болотами, зловредный воздухъ испускающими, что также родителей отвлекаетъ отъ гимназіи»; наконецъ, указываетъ на слишкомъ высокую плату, вносимую за пансіонеровъ, затрудняющую малороссійскихъ дворянъ: «всѣмъ извѣстно, что въ Малороссіи богатыхъ дворянъ немного, а посему полагать можно, что число вольноприходящихъ умножится впредь значительно, а пансіонеровъ будетъ мало; ученіемъ, содержаніемъ и вообще порядкомъ родители всѣ весьма довольны, но на производимую ими плату жалуются по неимуществу своему». На указаніе почётнаго попечителя, что полезно было бы увеличить число часовъ для обученія языкамъ, Орлай замѣчаетъ, что «изученіе языковъ считается вездѣ экстраординарнымъ ученіемъ и обыкновенно отдаётся на произволъ учащихся, исключая отечественный и латинскій; посему, ежели опредѣлить болѣе часовъ для языковъ, то не воспрепятствуетъ ли это успѣхамъ въ наукахъ, которыя однакожъ однѣ образуютъ государственнаго человѣка». Распоряженіе о размѣщеніи учениковъ въ столовой и классахъ по успѣхамъ и поведенію было сдѣлано Орлаемъ прежде. Наконецъ, важнымъ слѣдствіемъ ревизіи почётнаго попечителя было учрежденіе особаго хозяйственнаго правленія, членами котораго, подъ предсѣдательствомъ директора, были — инспекторъ и одинъ изъ членовъ конференціи, по выбору послѣдней.
Озабоченный мыслью о приведеніи гимназіи въ цвѣтущее состояніе, почётный попечитель, вскорѣ послѣ ея открытія, задумалъ устроить при ней учоное общество. Ещё въ январѣ 1822 года окружной попечитель предлагалъ директору доставить заключеніе конференціи по содержанію получённаго имъ отъ министра мнѣнія объ учрежденіи общества. Почётный попечитель, графъ Кушелевъ-Безбородко», пишетъ Карнеевъ, «желая учредить при гимназіи сей учёное общество, которое въ собственности занималось бы историческими изслѣдованіями, до того края относящимися, испрашиваетъ его сіятельства согласія на учрежденіе онаго, по примѣру существованія таковаго же общества при Ярославскомъ Демидовскомъ Высшихъ Наукъ Училищѣ, котораго привиллегіи всемилостивѣйше распространены и на означенную гимназію». Конференція, въ засѣданіи 10-го февраля, нашла слѣдующія «препятствующія затрудненія къ учрежденію общества»: 1) малочисленность профессоровъ и учителей; 2) «источники, состоящіе въ разныхъ сочиненіяхъ или замѣчаніяхъ, относящихся къ сему краю, каковы: лѣтописи, народныя повѣсти, даже пѣсни, особенно древнія граматы, жалованныя дворянству, волостнымъ правленіямъ, монастырямъ и прочимъ, изъ коихъ бы можно было заимствовать вѣрные историческіе матеріалы, по новости существованія своего, гимназія ещё не успѣла пріобрѣсти; равно и, народный духъ края сего съ своими обыкновеніями, по недавнему наставниковъ вступленію въ должности, нѣкоторымъ совсѣмъ почти неизвѣстенъ. Слѣдственно, всѣ сіи принадлежности требуютъ ещё нарочито-продолжительнаго времени для предварительнаго соображенія оныхъ, дабы впослѣдствіи можно было извлекать изъ нихъ что-либо существенное; 3) гимназія, будучи въ совершенно новомъ обзаведеніи, имѣя во многомъ нужду касательно собственнаго устроенія и преимущественно поставляя первымъ и главнымъ для себя предметомъ постепенно открывать полные всѣ девять классовъ, или полное теченіе предназначеннаго ей учебнаго курса, всё же прочее считая болѣе за постороннее, такъ сказать, не въ правѣ употреблять и время, и свои усилія на оное, не поставивши на твёрдую степень самаго главнаго и существеннаго». Соображенія эти, безъ сомнѣнія, были внушены Орлаемъ, что видно изъ его собственнаго мнѣнія, приложеннаго къ опредѣленію конференціи. Мнѣніе это весьма любопытно: отклоняя отъ гимназіи проэктированное почётнымъ попечителемъ учоное общество, онъ въ то же время, какъ горячій патріотъ, доказываетъ крайнюю необходимость общества для изученія южной Россіи и преимущественно той ея части, которая лежитъ внѣ теперешнихъ предѣловъ Россіи и заселена кореннымъ русскимъ населеніемъ, причёмъ упрекаетъ русскихъ въ равнодушіи и незнаніи этой древней Руси, отторженной отъ своей матери, великой Руси. Заключеніе конференціи и мнѣніе директора подѣйствовали: министръ не призналъ удобнымъ учреждать учёное общество при Нѣжинской гимназіи. Увѣдомляя объ этомъ директора, окружной попечитель присовокупляетъ: «къ сему не лишнимъ считаю замѣтить, что примѣръ подобнаго общества при Демидовскомъ училищѣ не весьма одобрителенъ по мнѣнію его сіятельства, ибо учреждённое при ономъ общество не оказало никакого успѣха и вообще не сдѣлало ничего».
Въ то же время начинается дѣятельность почётнаго попечителя по устройству домовой церкви при гимназіи. Воспитанники ходили въ приходскую церковь, отстоящую на значительное разстояніе отъ гимназіи, что, по причинѣ непроходимой Нѣжинской грязи въ осеннее и весеннее время, дѣйствительно представляло большія затрудненія. Затрудненія эти заставили Орлая обратиться къ графу съ просьбой ускорить устройство церкви. «Рачительнѣйшій присмотръ за воспитанниками», пишетъ онъ, «истинное, на христіанствѣ основанное, ихъ ученіе, надёжно служащее къ образованію ихъ сердца и ума, всегда составляетъ важнѣйшее наше занятіе. Но при таковомъ руководствѣ ко всему истинному и доброму, остаётся желать, чтобы они во всѣ воскресные и праздничные дни неупустительно бывали въ храмѣ Божіемъ и въ ономъ, благоговѣйно слушая христіанское богослуженіе, наравнѣ съ науками, выучивали бы христіанскія душеспасительныя обязанности. Сіе и нынѣ составляетъ ихъ первѣйшую обязанность. Но при всей, поселённой въ нихъ, къ сему ревности не всегда они могутъ выполнить сей священный долгъ христіанина, по причинѣ грязи, стужи, мятелей и отдалённости приходской церкви. Ежегодныхъ издержекъ на содержаніе церкви я не предвижу: но ещё навѣрное полагаю, что, при нынѣшнемъ въ гимназіи хорошемъ ходѣ наукъ, устроеніе въ гимназіи церкви послужило бы къ большему приращенію вольныхъ пансіонеровъ, а слѣдовательно и доходовъ гимназіи. Хоръ могъ бы образоваться изъ воспитанниковъ.» Выразивъ желаніе, чтобы церковь была открыта къ 30-му августа того же года, Орлай заключаетъ: «я съ удовольствіемъ буду ждать того времени, когда вашему сіятельству угодно будетъ лично посмотрѣть на сіе заведеніе, счастливо и успѣшно шествующее къ высокой, предназначенной ему, цѣли, и заранѣе порадоваться пріятнѣйшими плодами ревностнѣйшаго объ ономъ попеченія вашего сіятельства». 17-го августа графъ увѣдомляетъ директора, что церковь будетъ учреждена во имя священномученика Александра, иже въ Пиднѣ, въ память князя Безбородко, и что иконы для нея уже заказаны въ Петербургѣ. Сношенія однако съ Синодомъ, а послѣдняго съ мѣстнымъ архіереемъ Лаврентіемъ, замедлили дѣло — и церковь была освящена только 22-го іюня 1824 года. Это событіе, о которомъ Орлай такъ хлопоталъ и котораго съ такимъ нетерпѣніемъ ожидалъ, занесено въ журналъ конференціи 5-го іюля 1824 года: «сего 1824 года, іюня 1-го дня, къ общей радости чиновниковъ и воспитанниковъ гимназіи, прибыль изъ С.-Петербурга г. почётный попечитель, немедленно обозрѣлъ всѣ части сего учебнаго заведенія, а съ 16-го по 19-е число присутствовалъ при годичномъ воспитанниковъ испытаніи. Между-тѣмъ, въ теченіи экзаменовъ, именно 22-го іюня, по благословенію епархіальнаго епископа, его сіятельство назначилъ посвятить предварительно къ тому пріуготовленную въ гимназіи церковь. Къ освященію сего храма, кромѣ чиновниковъ гимназіи и обучающагося юношества, приглашены были воинскіе и гражданскіе чиновники, находящіеся въ Нѣжинѣ, равно повѣтовые помѣщики и родители воспитанниковъ. Духовенство отъ всѣхъ церквей города, подъ ликоначальствомъ архимандрита Евгенія, совершило чиноположеніе освященія храма, причёмъ архимандритомъ было произнесено приличное слово какъ въ возблагодареніе и безсмертную память основателямъ сего знаменитаго учебнаго заведенія, такъ и соревнователю ихъ, внуку, графу А. Г. Кушелеву-Безбородко. Послѣ литургіи, молебствія и многолѣтія, духовенство крестнымъ ходомъ шествовало въ библіотечный залъ, гдѣ, особо освятивъ воду, знаменовало крестомъ и кропило оною освящённою водою какъ залъ сей, такъ и прочія комнаты и классы съ священнымъ въ шествіи пѣніемъ. Наконецъ духовенство, по сложеніи церковнаго облаченія, также чиновники и дворянство, были угощаемы господиномъ почётнымъ попечителемъ въ занимаемыхъ имъ покояхъ завтракомъ, а потомъ, въ 4 часа пополудни, обѣденнымъ столомъ. Въ вечеру данъ былъ великолѣпный балъ, который продолжался до 2-хъ часовъ по полночи. Господинъ директоръ и собраніе конференціи, для незабвенной о таковомъ событіи памяти, опредѣлило внесть сіе въ журналъ, что симъ и исполняется».
Послѣ общаго обозрѣнія гимназіи необходимо сообщить свѣдѣнія о пресловутой исторіи о вольнодумствѣ, на которую не разъ было указано выше, исторіи, волновавшей три года умы всѣхъ, не только учившихъ, но и учившихся, окончившейся разгромомъ состава преподавателей и создавшей для гимназіи такое положеніе, что оказался необходимымъ выходъ ея въ другую сторону, въ другое направленіе. Считаемъ необходимымъ остановиться на этой исторіи и потому, что въ ней, вмѣстѣ со всѣми учениками, принимали живое участіе и Гоголь, крайне возбуждённое состояніе котораго въ послѣднее время пребыванія въ гимназіи и многое въ его письмахъ отъ этого времени объясняются именно этимъ участіемъ, и Кукольникъ, который въ этой исторіи игралъ особенно видную роль.
Интриги, враждебныя отношенія между преподавателями, вслѣдствіе личныхъ столкновеній, раздѣленіе на партіи — явленіе обычное въ высшихъ учебныхъ заведеніяхъ провинціальныхъ городовъ, объясняемое прежде всего однообразіемъ и ограниченностью круга дѣятельности, сосредоточеніемъ интересовъ въ этомъ тѣсномъ кругѣ безъ достаточно-сильнаго отвлеченія ихъ въ сторону. Отъ скопленія интересовъ въ тѣсномъ пространствѣ легко сообщается личный характеръ дѣлу общаго характера, причёмъ также легко возбуждаются страсти, приводящія часто къ положеніямъ, неожиданнымъ для самихъ дѣйствующихъ лицъ. Въ Нѣжинѣ, какъ маломъ городѣ, явленіе это ещё понятнѣе. И должно отдать полную справедливость такту Орлая, его умѣнью обобщать интересы и направлять ихъ къ пользѣ заведенія. Въ его почти пятилѣтнее управленіе гимназіей явленіе это оказывается почти незамѣтнымъ. Оно выдвигается на первый планъ вслѣдъ за его увольненіемъ, и когда явился новый директоръ, Ясновскій, страсти были уже воспламенены дотого, что ихъ нельзя было потушить обычными домашними средствами.
По содержанію своему, нѣжинская исторія совершенно однородна съ извѣстными исторіями въ С.-Петербургскомъ и Харьковскомъ университетахъ, такъ-что представляетъ собою только отдѣльный, доселѣ неизвѣстный, эпизодъ общей университетской исторіи о пресловутомъ вольнодумствѣ профессоровъ, обличаемомъ тогдашними ревнителями просвѣщенія въ родѣ Магницкаго, Рунича и другихъ. Бѣлоусовъ представлялъ собою въ маломъ видѣ Германа, Арсеньева, Раупаха, Шада, а Билевичь и К° — Магницкаго и Рунича, съ тѣмъ различіемъ, что послѣдніе, руководясь высшими соображеніями, прикидывались защитниками истиннаго просвѣщенія, которому якобы угрожало вольнодумство профессоровъ, между-тѣмъ какъ Билевичь руководился просто личною ненавистью къ Бѣлоусову, обличавшему его въ невѣжествѣ и неспособности.
Дѣло началось, какъ мы видѣли, съ лёгкихъ обвиненій Бѣлоусова въ небрежномъ отношеніи къ обязанностямъ инспектора, породившемъ безчинство и распущенность пансіонеровъ; но когда эти обвинения, безъ важныхъ послѣдствій для обвиняемаго, истощились, а страсти воспламенялись, обвинители обратились къ болѣе благодарному и горючему матеріалу — къ обвиненію въ вольнодумствѣ, которымъ притомъ легко объяснялась и распущенность пансіона. Въ первый разъ Билевичь коснулся этого матеріала въ рапортѣ отъ 7-го мая 1827 года, заявивъ, что онъ «примѣтилъ въ нѣкоторыхъ ученикахъ нѣкоторыя основанія вольнодумства, происходившія отъ заблужденія въ основаніяхъ права естественнаго», которое, вопреки предписанію попечителя, читается не по системѣ де-Мартини, а по основаніямъ философіи Канта и Шада.
Въ отвѣтѣ своёмъ отъ 2-го іюля Бѣлоусовъ, замѣтивъ объ опасностяхъ для преподающихъ естественное право «вслѣдствіе смѣшенія его нѣкоторыми писателями съ политикой и другими посторонностями», утверждаетъ, что Билевичь о Кантовой философіи не имѣетъ ни малѣйшаго понятія и для доказательства проситъ конференцию сличить его записки по естественному праву этого года съ записками предъидущаго. Что же касается до Шадова естественнаго права, котораго Билевичь также не читалъ, то въ его запискахъ нѣтъ ничего общаго съ системой Шада; ссылкою же на послѣдняго Билевичь, очевидно, думалъ придать болѣе вѣса своему обвиненію, такъ-какъ слышалъ, что Шадъ высланъ за границу и его естественное право запрещено. При этомъ Бѣлоусовъ представилъ въ конференцію записки, составленныя имъ и взятыя у одного изъ учениковъ. «Записки эти», замѣчаетъ онъ, «суть только краткое, сообразное съ понятіями слушателей, извлеченіе изъ того автора (де-Мартини), коимъ правительство позволило руководствоваться при преподаваніи въ русскихъ училищахъ. Въ нихъ излагаются истины полезныя и необходимыя для человѣка, въ гражданскомъ обществѣ живущаго, и могущія подавить самыя сѣмена вольнодумства. Въ заключеніе же проситъ конференцію, оставивъ естественное право за Билевичемъ, какъ профессоромъ политическихъ наукъ, поручить ему преподаваніе россійскаго гражданскаго и уголовнаго права, такъ-какъ онъ слушалъ эти права въ университетѣ, а Билевичь нигдѣ имъ не учился, а не учившись не можетъ онъ знать легчайшаго способа преподаванія; притомъ онъ русскій, а Билевичь иностранецъ; наконецъ онъ имѣлъ случай теорію русскаго права усовершенствовать практикой, занимаясь, по приглашенію Кіевскаго губернатора, въ его канцеляріи.
Представленныя Бѣлоусовымъ въ конференцію записки Билевичь называетъ подложными и доноситъ, что 21-го іюня Бѣлоусовъ отбиралъ отъ учениковъ тетради съ цѣлію ихъ исправленія, но что онъ однако успѣлъ захватить у двоихъ учениковъ подлинныя записки, писанныя со словъ преподавателя. Эти-то послѣднія онъ и представилъ въ конференцію вмѣстѣ съ ихъ критическимъ разборомъ. Такимъ-образомъ въ конференцію разомъ поступили записки Бѣлоусова въ двухъ видахъ — представленныя самимъ профессоромъ, въ которыя не вѣрилъ Билевичь, и представленныя Билевичемъ, въ которыя не вѣрилъ профессоръ, какъ злоумышленно измѣнённыя и искажонныя. Нѣтъ надобности распространяться здѣсь о разборѣ Билевичемъ записокъ, перехваченныхъ у учениковъ и, по всей вѣроятности, сомнительнаго достоинства, нѣтъ надобности тѣмъ болѣе, что намъ придётся остановиться сейчасъ же на другомъ, болѣе любопытномъ, разборѣ тѣхъ же записокъ, составленномъ, очевидно, по внушеніямъ того же Билевича. Замѣтимъ только, что, по мнѣнію послѣдняго, записки «преисполнены такихъ мнѣній и положеній, которыя неопытное юношество дѣйствительно могутъ вовлечь въ заблужденіе»; что въ нихъ совершенно не упоминается о должностяхъ къ Богу, къ самому себѣ, къ ближнему, къ родителямъ, къ дѣтямъ, къ роднымъ, къ семейственной жизни и прочее.
И тѣ, и другія записки, по предложенію исправляющаго должность директора, Шапалинскаго, конференція передала на разсмотрѣніе законоучителю, протоіерею Волынскому — и это привлеченіе къ дѣлу законоучителя составляетъ оригинальную часть нѣжинской исторіи, не находящую себѣ соотвѣтствія ни въ Петербургской, ни въ Харьковской исторіяхъ. По всему оказывается, что протоіерей Волынскій принялъ на себя въ этомъ дѣлѣ весьма незавидную роль. Впрочемъ, представленный имъ въ конференцію 20-го іюля рапортъ интересенъ во многихъ отношеніяхъ. Въ нёмъ онъ заявляетъ, что «въ нѣкоторыхъ мѣстахъ записокъ нашолъ мысли, при наученіи юношества, къ сбивчивымъ и ложнымъ понятіямъ ведущія». Такъ Бѣлоусовъ нача̀ла права по системѣ Томазія — справедливое, честное и приличное — назвалъ не важными, «тогда какъ справедливаго и честнаго законъ Божій держаться повелѣваетъ» (Филиппис. IV. 8). Бѣлоусовъ замѣчаетъ, что не важною названа система Томазія, излагающая только начала честнаго, справедливаго и приличнаго, изъ чего видно, что Томазій смѣшивалъ этику съ естественнымъ правомъ. «Можно взять въ систему самыя лучшія, божественныя начала, но система не сдѣлается отъ нихъ лучшею, ежели сіи начала или не всѣ къ ней принадлежать, или не преподаны надлежащимъ образомъ.»
О Вольфовомъ началѣ «perfice te et perfice alios» не выражено собственнаго мнѣнія, а только неопредѣлительно упоминается о критикѣ чистаго практическаго ума Канта, «съ примѣтнымъ преимуществомъ онаго предъ прочими системами». — Въ запискахъ прямо сказано, отвѣчаетъ Бѣлоусовъ, что «сіе начало усовершенія, равно какъ и начало соціализма, не могутъ служить основаніемъ естественнаго права». Предметъ права есть то̀, чѣмъ человѣкъ посредствомъ своего права исключительно располагать можетъ, а потому слѣдующее затѣмъ замѣчаніе Волынскаго, что въ его опредѣленіи «нѣтъ ограниченія чрезъ понятіе о сообразности съ закономъ, ибо никакъ предполагать не можно никакого человѣческаго права прежде существованія закона» — несправедливо, потому-что предметъ права долженъ быть опредѣлёнъ прежде изложенія науки о правахъ, дабы дать точное о нёмъ понятіе и дабы мы тотчасъ усмотрѣли то̀, что не есть предметъ нашего права. Коль скоро мы потеряемъ изъ виду предметъ права, то будемъ считать предметомъ нашихъ правъ то̀, на что мы никакихъ правъ не имѣемъ, какъ напримѣръ 18-го іюля сего года г. Билевичь, экзаменовавшій слушавшихъ у него естественное право учениковъ, кончавшихъ курсъ, не только не соглашался, что мы не имѣемъ правъ на Бога, но и рѣшительно утверждалъ, что мы имѣемъ право на Бога. Въ словахъ Бѣлоусова: «человѣкъ имѣетъ право на своё лицо, то есть онъ имѣетъ право быть такъ, какъ природа образовала его душу и тѣло, а потому достоинство разумной природы въ чувственномъ мірѣ составляетъ ненарушимость лица», Волынскій видитъ два заблужденія: при такомъ опредѣленіи, «можно отрицать всякое повиновеніе закону; при нёмъ же уничтожается власть родителей на дѣтей, воспитаніе или ученіе ихъ дѣлаются ненужными; въ чёмъ же состоитъ достоинство разумной природы неизвѣстно». Во-первыхъ, «нѣтъ положительнаго закона, замѣчаетъ Бѣлоусовъ, «который бы запрещалъ человѣку быть такъ, какъ природа образовала его душу и тѣло; напротивъ, законы положительные охраняютъ наипаче врождённыя права человѣка на его душу и тѣло; во-вторыхъ, развѣ властію родителей уничтожаются душа и тѣло ихъ дѣтей, развѣ человѣкъ, сохраняя душу и тѣло, долженъ непремѣнно не терпѣть сей власти надъ собою, развѣ родители могутъ лишить дитя тѣла или губить ихъ душу, развѣ воспитаніе и ученіе уничтожаютъ душу и тѣло? По мнѣнію всѣхъ просвѣщённыхъ людей, они развиваютъ способности души. О достоинствѣ же разумной природы въ запискахъ прямо сказано, что оно состоитъ въ ненарушимости лица.
На мнѣніе Бѣлоусова, что «нѣкоторые писатели, не сдѣлавъ себѣ точнаго понятія о первоначальномъ правѣ, иногда почитали онымъ то̀, что не только первоначальнаго, но даже и простаго права составить не можетъ, напримѣръ право на справедливость словъ другаго, на доброе имя и прочее», Волынскій замѣчаетъ: «ежели право на справедливость словъ другаго и на доброе имя не заключается въ понятіи первоначальнаго права, то покрайней-мѣрѣ отнюдь не можетъ быть совершенно исключено вообще изъ права, хотя бы оно и простое было, и паче сіе противно святому писанію и ученію церкви». — «Развѣ изъ того», отвѣчаетъ Бѣлоусовъ, «что человѣкъ не имѣетъ врождённаго права на справедливость словъ другаго, слѣдуетъ, что человѣкъ долженъ лгать? Отецъ Павелъ здѣсь и впослѣдствіи смѣшиваетъ внутреннія, нравственныя обязанности съ правами внѣшними. Всякая несправедливость словъ есть нарушение обязанности внутренней къ самому себѣ; слѣдовательно, кто такимъ образомъ поступаетъ, тотъ дѣлаетъ поступокъ и въ отношеніи себя безнравственный; но чтобы имѣть право на справедливость словъ другаго, требуется доказать, что не справедливостью словъ другаго нарушены наши права.» Относительно права на доброе имя Бѣлоусовъ замѣчаетъ: «если бы многія другія обстоятельства не доказывали, что не отецъ Павелъ писалъ сей разборъ, то одно сіе замѣчаніе касательно права на доброе имя могло бы каждаго удостовѣрить въ истинѣ сего: въ той самой книгѣ, по которой отецъ Павелъ учитъ нравственной философіи въ здѣшней гимназіи (§ 86 стр. 137) сказано: «честь не состоитъ во власти нашей такъ, чтобы мы оную отъ иныхъ людей насильно могли требовать, ибо кто душами другихъ людей такъ повелѣвать будетъ, чтобъ тѣхъ, отъ коихъ почтенъ быть желаетъ, могъ принудить къ доброму и почтенному о себѣ мнѣнію»? Выходить, что отецъ Павелъ преподавалъ нравственную философію противно святому писанію и ученію церкви».
Мнѣніе, что «всѣ врождённыя права находятся для всѣхъ людей въ безусловномъ равенствѣ», пишетъ отецъ Павелъ, «можетъ относиться развѣ только къ инстинкту животныхъ; но инстинктъ не есть источникъ права, ибо всякое право должно проистекать изъ нравственнаго, божескаго закона». Показавъ, что де-Мартини, по которому читалъ Билевичь и который былъ разрѣшонъ правительствомъ, ещё рѣзче выражается въ томъ же смыслѣ о врождённыхъ правахъ, Бѣлоусовъ замѣчаетъ, что въ запискахъ говорится о правахъ, а отецъ Павелъ распространяется о дарованіяхъ. «Можно ли было допускать такого рода разборъ и не будетъ ли онъ для конференции позоромъ пристрастія? Можно ли удивляться, если, при чуждомъ вліяніи, нѣкоторые ученики, составивъ себѣ записки, написали въ противномъ значеніи то̀, что имъ въ поясненіи было сказываемо профессоромъ, когда здѣсь, въ рапортѣ, заставили законоучителя употреблять такіе непростительные извороты и уловки?
Положеніе записокъ, что «обиженный имѣетъ право на наказаніе того, кто его обидѣлъ», по мнѣнію отца Павла, несправедливо, такъ-какъ право наказанія принадлежитъ не обиженному, а закону; притомъ оно ведётъ къ самоуправству и безпрерывной войнѣ». — Бѣлоусовъ обращаетъ вниманіе, что непосредственно слѣдующее за выписаннымъ мѣсто записокъ, «хотя внутренне нравственная обязанность повелѣваетъ примиреніе и великодушіе», которое могло бы найти себѣ полное подтвержденіе въ приведённыхъ отцомъ Павломъ текстахъ, намѣренно выпущено. «Въ главѣ «о обидахъ» показывается только, какія права по естеству принадлежать человѣку, если онъ бываетъ обиженъ, и какія юридическія обязанности со стороны обиженнаго; а что право наказывать въ государствѣ принадлежитъ верховной власти, отъ коей и законы проистекаютъ, сіе показано въ другихъ мѣстахъ записокъ, причёмъ прямо сказано, что «никто въ государствѣ не можетъ самовластно управляться».
Слова записокъ: «вынужденное обѣщаніе никогда не обязываетъ», по мнѣнію критика, несправедливо исключаетъ законные случаи, а потому могутъ внушать юношеству вредное понятіе на счётъ законныхъ обѣщаній». — «Что есть законное, отвѣчаетъ Бѣлоусовъ, не есть вынужденное, ибо верховная власть, отъ коей проистекаютъ законы въ государствѣ, соединяетъ въ себѣ воли всѣхъ, въ государствѣ живущихъ, какъ о семъ и въ запискахъ сказано. Слѣдовательно всё, отъ законовъ происходящее, никогда не можетъ назваться вынужденнымъ; да и положительные законы не считаютъ дѣйствительными тѣхъ договоровъ, въ коихъ обѣщаніе вынуждено какимъ бы то ни было образомъ; посему-то, при сдѣлкахъ разнаго рода, употребляютъ слова: добровольное согласіе, добровольное условіе и прочее.»
«Таковыя и подобныя имъ наставленія», заключаетъ отецъ Павелъ, «въ классической наукѣ положительнымъ образомъ юношеству преподаваемаго естественнаго права нахожу я цѣли воспитанія юношей несоотвѣтственными и съ самымъ благочестіемъ несообразными, тѣмъ паче, что въ оной, вручённой мнѣ для пересмотрѣнія, тетрадкѣ между правилами нигдѣ ничего не было преподано о должностяхъ къ Богу, къ родителямъ, наставникамъ, къ начальству и вообще къ ближнему, даже и къ самимъ себѣ». — «Дѣлавшему разборъ показалось мало того», говоритъ Бѣлоусовъ, «что онъ съ величайшими натяжками и превратнымъ толкованіемъ нашолъ въ запискахъ несообразнымъ, по его мнѣнію, съ цѣлію воспитанія юношества, онъ порицаетъ меня и за-то, чего въ запискахъ нѣтъ и чего въ нихъ быть не могло, такъ-какъ; ученіе о должностяхъ къ Богу принадлежитъ къ естественному Богословію, а не къ праву естественному; да и самъ де-Мартини говоритъ о нихъ только потому, что «онъ здѣсь руководствовался примѣромъ древнихъ, коему послѣдовали и нѣкоторые изъ новѣйшихъ»; о должностяхъ же къ родителямъ не упоминается и въ запискахъ Билевича, безусловно одобренныхъ отцомъ Павломъ; о должностяхъ къ начальству учитъ всё государственное право, на которое отецъ Павелъ не обратилъ никакого вниманія; также несправедливо, будто не показаны обязанности къ ближнему, ибо естественное право и состоитъ въ томъ, чтобы показать сіи обязанности, но только внѣшнія, юридическія, такъ-какъ внутренне-нравственныя не принадлежатъ къ естественному праву. Чистое же естественное право, изучающее внѣшнія права человѣка, принадлежащія ему по одному его существованію въ чувственномъ мірѣ, изложено имъ по руководству, которое переведено на русскій языкъ и посвящено тому, «коего заслуги по учебной части въ Россіи для насъ драгоцѣнны, коего свѣдѣнія употреблены были при воспитаніи всеавгустѣйшаго монарха нашего». Переводчикъ, въ предисловіи, выразился объ этомъ руководствѣ, что «читатель найдётъ въ нёмъ аріаднину нить, которая предохранитъ его отъ соблазна постороннихъ и ложныхъ умствованій». Въ заключеніе, Бѣлоусовъ высказываетъ убѣжденіе, что «никто изъ членовъ конференціи внутренно не вѣритъ, чтобы отецъ протоіерей самъ сей разборъ дѣлалъ, а напротивъ всѣ увѣрены, что оный ему составленъ тѣмъ же самымъ чиновникомъ, который и Билевичу таковый рапортъ писалъ.»
Отвергнувъ обвиненіе въ отбираніи 21-го іюня записокъ у учениковъ, Бѣлоусовъ, въ особомъ рапортѣ, высказалъ мнѣніе о четырёхъ тетрадяхъ записокъ, перехваченныхъ у двоихъ учениковъ и представленныхъ Билевичемъ въ конференцію. Одинъ изъ этихъ учениковъ на его вопросъ: точно ли онъ въ своей тетради писалъ только то̀, что было изъясняемо на лекціяхъ, съ плачемъ признался, что онъ не знаетъ, а что онъ списалъ ихъ такъ, какъ ему составлено и надиктовано другими. «Для меня достаточно было одного сего признанія», пишетъ Бѣлоусовъ. «Разсматривая такъ называемыя изъясненія въ запискахъ, я нашолъ, что оныя составлены весьма глупо, что многія самыя превосходныя истины уничтожались худо пріисканнымъ сказуемымъ, что начало періода, показывающее самое благое ученіе, заключалось такою второю частію онаго, отъ которой самое начало теряло смыслъ. Примѣтно нѣкоторое желаніе растолковать другимъ образомъ мои слова и дать имъ дурное направленіе, а индѣ является такое, чего я не упоминалъ; то, что было опровергаемо, оставлено безъ опроверженія. Людямъ, обращавшимся хотя мало въ учоныхъ занятіяхъ, извѣстно, что одинъ союзъ, одна запятая, одно слово, умолченное или прибавленное, или поставленное не на своёмъ мѣстѣ, даётъ особенный смыслъ и часто совершенно противный; что же сказать, если при этомъ дѣйствовало особенное намѣреніе или наущеніе измѣнить смыслъ? Въ заключеніе, проситъ слѣдствія и прежде всего, не упуская времени, допроса учениковъ, давалъ ли онъ имъ другія записки по естественному праву кромѣ представленныхъ имъ въ конференцію. Разборъ Билевича, какъ обращённый къ запискамъ, не имъ составленнымъ, онъ оставляетъ безъ вниманія, изъявляя готовность, по требованію начальства, объяснить, что въ нихъ измѣнено, прибавлено, для доказательства, что «во всёмъ преподаваніи имъ руководствовало единственное желаніе поселить въ слушателяхъ своихъ повиновеніе начальству, сдѣлать ихъ честными и добродѣтельными».
Замѣчательно, что дѣло о вольнодумствѣ Бѣлоусова и о распущенности пансіонеровъ происходило въ конференціи безъ всякаго донесенія о томъ высшему начальству. Молчаніе въ теченіе полугода (считая съ 7-го мая, когда былъ поданъ первый рапортъ Билевича) исправлявшаго тогда должностъ директора, Шапалинскаго, объясняется прежде всего естественнымъ желаніемъ его устранить себя отъ разслѣдованія столь непріятнаго дѣла, тѣмъ болѣе, что онъ со дня на день ожидалъ прибытія въ Нѣжинъ новаго директора, Ясновскаго, опредѣленіе котораго уже состоялось, но прибытіе на мѣсто службы замедлилось, можетъ-быть, по тѣмъ же соображеніямъ; притомъ же самъ Билевичь въ первомъ своёмъ рапортѣ, указывая на послабленіе по этому дѣлу Шапалинскаго и на преклонность его къ Бѣлоусову, просилъ конференцію отложить обсужденіе дѣла до прибытія новаго директора; кромѣ того, не прерывавшееся поступленіе въ конференцію новыхъ бумагъ крайне затрудняло обсужденіе дѣла; наконецъ, должно сказать и то̀, что Шапалинскій, безъ сомнѣнія, не терялъ надежды какъ-нибудь уладить дѣло мирнымъ образомъ и тѣмъ освободить заведеніе отъ весьма непріятной исторіи; по крайней-мѣрѣ онъ, по словамъ Ландражина въ одномъ изъ его рапортовъ, неоднократно заявлялъ конференціи, что «не хочетъ симъ дѣломъ чернить Гимназію», или, какъ замѣчено въ другомъ мѣстѣ, «исторію гимназіи». Какъ бы то ни было, дѣло дошло до свѣдѣнія высшаго начальства, очевидно, не прямымъ и не оффиціальнымъ путёмъ и, какъ должно полагать, со стороны обвиненія. 27-го октября 1827 года только-что пріѣхавшій новый директоръ разомъ получилъ двѣ бумаги исправлявшаго должность Харьковскаго попечителя, графа Віельгорскаго. «До свѣдѣнія моего дошло», пишетъ Віельгорскій, «что въ сей гимназіи преподаётся естественное право не въ томъ духѣ и не съ тою цѣлію, какъ бы слѣдовало, что профессоръ Бѣлоусовъ, увлекаемый личными неудовольствіями, или другимъ чѣмъ, противъ профессора Билевича, входитъ при публичныхъ экзаменахъ въ такіе споры, возраженія и толкованія, которыя оскорбляютъ г. Билевича и служатъ къ явному соблазну другихъ особенно учащихся». Вслѣдствіе того, предписываетъ директору принять необходимыя мѣры къ устраненію такого соблазна, требуетъ немедленнаго доставленія въ подлинникахъ относящихся къ этому дѣлу бумагъ и представленныхъ въ конференцію ученическихъ тетрадей, а также объясненія, «какое со стороны конференціи дѣлано по всему тому распоряженіе и почему оная конференція не донесла ему доселѣ о вышеизложенныхъ, столь важныхъ въ сущности своей, обстоятельствахъ» и наконецъ требуетъ свѣдѣній «кѣмъ и когда разрѣшено для гимназіи обученіе естественному праву послѣ сдѣланнаго повсемѣстно въ 1824 году запрещенія преподавать оное въ гимназіи».
Не слишкомъ торопилась конференція представленіемъ требуемыхъ бумагъ и свѣдѣній, да и дѣйствительно трудно было ей опознаться во всёмъ этомъ дѣлѣ, тѣмъ болѣе, что она чуть не ежедневно продолжала получать рапорты и со стороны нападавшей и со стороны защищавшейся. Реэстръ препровождённыхъ бумагъ заключалъ въ себѣ 24 №№, да отправленный послѣ того дополнительный — 11 №№. Самое объясненіе конференціи, вмѣстѣ съ первымъ реэстромъ, препровождено въ Харьковъ только 30-го декабря 1827 года.
Спустя три дня по полученіи предписаній исправляющаго должность попечителя, директоръ предложилъ конференціи «учинить распоряженіе объ отобраніи у учениковъ всѣхъ тетрадей и записокъ, касающихся естественнаго права, какія бы онѣ ни были, такъ-какъ съ одной стороны изъ поданнаго господиномъ законоучителемъ Волынскимъ въ конференцію рапорта явствуетъ, что онъ въ ученическихъ тетрадяхъ о естественномъ правѣ находитъ нѣкоторыя выраженія сомнительными, а съ другой и самъ профессоръ Бѣлоусовъ въ подданныхъ имъ въ конференцію бумагахъ объясняетъ, что тетрадки, подъ именемъ его изъясненій или замѣчаній, несообразно его изъясненіямъ составлены». Конференція, какъ видно, сильно затруднялась въ своихъ объясненіяхъ по самому существу дѣла; затрудненія усиливались и отъ того, что поступавшія въ конференцію бумаги, вслѣдствіе упомянутаго настроенія исправлявшаго должность директора, не записывались въ журналы. Наконецъ, 17-го декабря состоялся объяснительный журналъ конференціи, къ которому приложены были отдѣльныя мнѣнія Ландражина, Зингера и Соловьёва.
На вопросъ, кѣмъ и когда разрѣшено преподаваніе естественнаго права въ Гимназіи послѣ запрещенія въ 1824 году, конференція отвѣчала, что естественное право, на основаніи проэкта устава, съ открытіемъ седьмого класса, преподавалось въ Гимназіи съ 1-го августа 1823 года. Когда же послѣдовало запрещеніе въ 1824 году, конференція, по предложенію директора, въ октябрѣ 1824 года вошла съ представленіемъ къ попечителю — слѣдуетъ ли въ Нѣжинской Гимназіи исключить изъ числа учебныхъ предметовъ естественное право и политическія науки, какъ оныя науки, по проэкту устава, къ преподаванію въ гимназіи назначены; при томъ же и гимназія состоитъ на особенныхъ правахъ и постановленіяхъ, нежели губернскія гимназіи, и занимаетъ непосредственное мѣсто послѣ россійскихъ университетовъ, а между-тѣмъ изъ предписанія не видно, чтобы сіи науки исключены были изъ числа предметовъ въ университетахъ, да и неизвѣстно, какіе именно учебные предметы входятъ въ кругъ наукъ политическихъ». Отвѣта на вопросъ конференціи не послѣдовало, а между-тѣмъ въ апрѣлѣ слѣдующаго года въ Гимназіи полученъ былъ Высочайше утверждённый 19-го февраля 1825 года уставъ Гимназіи, въ которомъ положены естественное право и политическія науки: «тогда же, по волѣ бывшаго директора, вторично начато преподаваніе и продолжалось до іюля 1827 года». При томъ же, заключаетъ конференція, высшее начальство знало о преподаваніи упомянутыхъ наукъ въ гимназіи, такъ-какъ ежегодно посылались окружному попечителю журналы конференціи съ конспектами и распредѣленіемъ часовъ для каждаго предмета. Относительно ссылки на «волю бывшаго директора» Ландражинъ, въ своёмъ отдѣльномъ мнѣніи, приложенномъ къ журналу, замѣчаетъ, что «объ оной волѣ директора Орлая никогда не было объявлено конференціи и оное право не было читано до августа 1825 года и изъ онаго не экзаменовано при испытаніяхъ того же года; только помнится, что, до прибытія Бѣлоусова въ Нѣжинъ, при прочтеніи опредѣленія его въ здѣшнюю гимназію, по полученіи уже устава, опредѣлено было журналомъ конференціи читать сему чиновнику естественное право, если на то воспослѣдуетъ разрѣшеніе высшаго начальства; за прибытіемъ же Бѣлоусова въ августѣ 1825 года началось опять преподаваніе естественнаго права и продолжалось до февраля сего 1827 года; на какомъ же основаніи онъ, г. Бѣлоусовъ, читалъ сіе право, это конференціи не болѣе извѣстно, какъ и о политическихъ наукахъ, которыя читалъ г. Билевичь въ двухъ прошлыхъ учебныхъ годахъ и имѣетъ ещё читать и въ семъ учебномъ году, какъ въ конспектѣ его, Билевича, значится. Нынѣ же, когда исправляющій должность попечителя требуетъ по сему объясненія, ссылаться на одну волю выбывшаго директора, скрывая предъ его сіятельствомъ, для извиненія своего, собственныя дѣйствія конференціи, считаю неприличнымъ».
По вопросу, почему о дѣлѣ не было доселѣ сообщено высшему начальству, конференція доноситъ, что было опредѣленіе въ этомъ смыслѣ, но оно осталось безъ послѣдствій. Между тѣмъ въ отдѣльномъ мнѣніи Ландражина, съ которымъ были согласны Зингеръ и Соловьёвъ, прямо утверждается, что такого опредѣленія конференціи никогда не было, а потому и донесенія не могло быть. «Конференція», пишетъ Ландражинъ, «или покрайней-мѣрѣ часть ея, считала неприличнымъ доносить высшему начальству о дѣлѣ не разсмотрѣнномъ и о которомъ ни одинъ членъ не могъ и теперь ещё не можетъ основать какое-либо правильное и законное сужденіе; ибо, кромѣ того что дѣло ещё не изслѣдовано, за бумагою отъ одной стороны слѣдовала сейчасъ бумага и отъ другой, и даже въ послѣднемъ, упомянутомъ въ самомъ объясненіи конференціи, рапортѣ г. Бѣлоусова онъ объясняетъ, что имѣетъ ещё представить возраженіе.»
Относительно же записокъ по естественному праву, представленныхъ Бѣлоусовымъ и ученическихъ Билевичемъ, конференція доноситъ, что онѣ переданы были только законоучителю на заключеніе о томъ, «нѣтъ ли въ нихъ чего, противнаго догматамъ вѣры»; профессора̀ же, сначала Моисеевъ, а за нимъ и остальные, отказались отъ ихъ разсмотрѣнія; безъ разсмотрѣнія же конференція не могла представить ихъ высшему начальству. Дѣйствительно и предписаніемъ графа Віельгорскаго 15-го октября требовалось донесеніе конференціи и о ея собственныхъ распоряженіяхъ по всему дѣлу о преподаваніи естественнаго права. Разъясненія по содержанію записокъ были необходимы и потому, что оно возбудило горячія пререканія съ обѣихъ сторонъ, какъ со стороны обвиненія, такъ и со стороны защиты. Билевичь утверждалъ, что представленныя въ конференцію Бѣлоусовымъ тетради заключали въ себѣ часть курса — и то измѣнённую — предшествовавшаго учебнаго года, подлинныя же записки были имъ отобраны отъ учениковъ 21-го іюня 1827 года; Бѣлоусовъ же доказывалъ, что представленныя Билевичемъ ученическія записки подложны, будучи продиктованы ученикамъ съ искаженіемъ смысла въ извѣстномъ направленіи. Вопросъ о подлинности и характерѣ записокъ, очевидно, могъ быть рѣшонъ только допросомъ самихъ учениковъ — и этотъ допросъ, производившійся въ присутствіи всѣхъ членовъ конференціи отъ 29-го октября до 3-го ноября 1827 года, составляетъ также особенность Нѣжинской исторіи сравнительно съ исторіями С.-Петербургской и Харьковской.
До этого времени, то-есть до 29-го октября, были привлекаемы къ допросу — и то внѣ конференціи — владѣтели записокъ, перехваченныхъ Билевичемъ, а ученикъ Зміевъ въ самой конференціи, по вопросу, находившемуся въ связи съ исторіей о вольнодумствѣ. Такъ-какъ послѣдній допросъ любопытенъ по характеристикѣ настроенія профессоровъ и отношеній ихъ къ ученикамъ въ то время, то я считаю не безполезнымъ сообщить о нёмъ нѣсколько свѣдѣній.
Зміева привлекла къ допросу обвиняющая сторона, утверждая, будто бы онъ, наканунѣ экзамена по естественному праву, по секрету заявилъ о намѣреніи Бѣлоусова и Зингера сбивать учениковъ на экзаменѣ. «Наканунѣ оныхъ экзаменовъ», доносятъ конференціи въ общемъ рапортѣ Моисеевъ и Никольскій, «случайно, во время прогулки, подъ вечеръ, сошлись мы на новомъ, такъ называемомъ купца Долгова, мосту, сѣли за пѣшеходною перегородкою на лавочку и, пока вечеряло, занимались разговорами. Черезъ нѣсколько минутъ проходитъ мимо насъ ученикъ Зміевъ съ двумя его сёстрами и съ дядею, поручикомъ Бугскаго уланскаго полка Рубаномъ. Пройдя мимо насъ немного, Зміевъ отстаётъ отъ сестёръ и дяди, обращается къ намъ и дѣлаетъ призывные знаки рукою. Профессору Никольскому показалось, что будто ученикъ Зміевъ зовётъ его, почему и подошолъ къ нему; но Зміевъ сказалъ, что имѣетъ надобность поговорить съ профессоромъ Моисеевымъ, котораго Никольскій и позвалъ. Когда подошолъ Моисеевъ, то Зміевъ, между-прочимъ, вполголоса сказалъ слѣдующее: «я слышалъ отъ учениковъ, что профессоръ Бѣлоусовъ съ профессоромъ Зингеромъ сговорились завтра на экзаменѣ сбивать учениковъ въ отвѣтахъ.» Зміевъ сказалъ то̀, самъ будучи въ нѣкоторомъ страхѣ отъ предстоявшаго ему экзамена». Эти и подобныя имъ усилія наставниковъ привлечь къ дѣлу учениковъ, безъ сомнѣнія, производили на послѣднихъ крайне вредное, развращавшее вліяніе, и должно полагать, что заявление Зміева было искусственно подготовлено. Покрайней-мѣрѣ призванный въ конференцію Зміевъ отвѣчалъ, что не помнитъ о такомъ заявленіи, потомъ — кажется, что не говорилъ и наконецъ — точно не говорилъ. Показаніе это Билевичь и его сторонники, разумѣется, объясняли сильными внушеніями противной стороны, что, по ихъ мнѣнію, подтверждалось и тѣмъ, что Ландражинъ, «занявшій въ конференціи не обыкновенное своё мѣсто, а ближайшее къ дверямъ, усильно настаивалъ на немедленное призваніе Зміева, съ примѣтною заботливостію отправилъ за нимъ свои дрожки и своего человѣка, по отправленіи безпрестанно поглядывалъ въ двери, ожидая прибытія Зміева, и какъ скоро сей прибылъ и показался въ оныя, то, поспѣшно вставши съ мѣста, бросился къ нему навстрѣчу, обратилъ его въ переднюю передъ конференціею комнату и скоро опять назадъ возвратился». Ландражинъ же, съ своей стороны, утверждалъ, что дѣйствительно спрашивалъ Зміева о заявленіи, будучи увѣренъ, что онъ, по привязанности къ нему, скажетъ сущую правду, и получилъ въ отвѣтъ, что «это совершенно неправда», причёмъ Зміевъ выразилъ готовность «хоть предъ кѣмъ сказать и присягнуть, что этого никогда не говорилъ».
Впрочемъ не подлежитъ сомнѣнію, что и до допроса въ общихъ чертахъ ученики знали о ходѣ дѣла, тѣмъ болѣе, что нѣкоторые изъ нихъ были профессорскими пансіонерами. Что они знали, чѣмъ занимались ихъ наставники, просиживая за полночь въ конференціи, доказываетъ ихъ крайне возбуждённое состояніе, порождавшее новыя жалобы, новыя донесенія въ конференцію о ихъ продерзостяхъ. Возбужденное состояніе учениковъ усиливалось, какъ видно, внушеніями самихъ профессоровъ, сторонниковъ Билевича, старавшихся всячески раздуть исторію. Такъ Бѣлоусовъ 13-го ноября, по поводу неоднократныхъ тайныхъ отлучекъ въ городъ одного пансіонера, доноситъ директору, что этого пансіонера вольноприходящіе ученики увѣщевали на отлучку въ городъ тѣмъ, что «по причинѣ конференцій, долго въ ночь продолжающихся, инспекторъ не замѣтитъ, что самому инспектору угрожаетъ бѣда, потому-что профессоръ Іеропесъ съ другимъ профессоромъ ищутъ только случая вредить инспектору, что Іеропесъ обѣщалъ не объявлять никому имени пансіонера, отлучающагося въ городъ». Инспекторъ обращаетъ вниманіе директора на вредъ, происходящій для учениковъ «отъ дружескихъ какихъ-то особеннаго рода разговоровъ и обращенія наставниковъ съ учениками».
Съ 29-го октября начался въ конференціи допросъ всѣхъ учениковъ восьмого и девятаго классовъ, слушавшихъ въ 1826/7 году естественное право у Бѣлоусова. Не касаясь подробностей ихъ показаній о томъ, кто у кого списывалъ тетради, какъ онѣ переходили изъ рукъ въ руки и какъ дошли до Билевича, я замѣчу только, что большинство учениковъ показало, что введеніе, изъ котораго извлечено было наибольшее число мѣстъ для обличенія въ вольнодумствѣ Бѣлоусова, послѣдній дѣйствительно читалъ, причёмъ одни утверждали, что — по книгѣ, другіе — по собственнымъ запискамъ, нѣкоторые — по запискамъ, который онъ бралъ у одного изъ учениковъ и что лекціи по самому естественному праву вообще читалъ по собственнымъ запискамъ; что ученики составляли записки послѣ лекцій, приводя мысли въ порядокъ и что ученики позволяли себѣ часто дѣлать нѣкоторыя замѣчанія и дополненія по собственнымъ соображеніямъ. Послѣднее показаніе, наиболѣе благопріятное для Бѣлоусова, представляется въ разныхъ видахъ: одни ученики приписывали себѣ эти дополнительныя замѣчанія; другіе утверждали, что писали подъ диктовку Кукольника, который эти замѣчанія раздѣлялъ на параграфы и давалъ послѣднимъ названія; наконецъ самъ Кукольникъ далъ показаніе, которымъ, очевидно, думалъ снять всякую отвѣтственность съ Бѣлоусова и перенести ее на себя. По вниманію къ лицу, давшему такое показание, по оригинальности самаго показанія и потому, что оно возбудило продолжительную переписку, я приведу его вполнѣ, какъ и небольшое показаніе Гоголя.
«1827 года, ноября 1-го дня, ученикъ восьмого класса, пансіонеръ Несторъ Кукольникъ, осемнадцати лѣтъ отъ роду, истребованныя отъ него несшитыя тетради, съ надписью «о естественномъ правѣ», въ восьми номерахъ, признавалъ своими, объявляя, что составилъ ихъ какъ матеріалъ для диссертаціи о естественномъ правѣ, въ теченіе учебнаго курса естественнаго права, по выметкамъ изъ разныхъ авторовъ, читанныхъ имъ въ пятомъ и шестомъ классахъ до преподаванія естественнаго права; книги же сіи, сколько помнитъ, слѣдующія: 1) Dictionnaire philosophique par Voltaire, 2) Contrat social de J. J. Rousseau, 3) Emman. Kant’s, Zum ewigen Frieden и 4) L’harmonie du monde, каковыя книги онъ бралъ у ученика Родзянки (показаніе Родзянки весьма близко къ показанію Кукольника). 5) L’ésprit des lois, par Montesquieu — бралъ у пансіонера Романовича-Любича, 6) писанныя пансіонеромъ Высоцкимъ замѣчанія изъ Ж. Ж. Руссо и Юма, 7) писанныя замѣчанія Кукольника, отца ученика Кукольника, 8) Телеграфъ на 1836 годъ.» Объ одной изъ тетрадокъ Кукольникъ показалъ, что она переписана съ тетрадокъ ученика девятаго класса, Яновскаго, безъ всякихъ прибавокъ и что сія тетрадка писана подъ диктовку съ тетрадокъ профессора Бѣлоусова. Наконецъ Кукольникъ подтвердилъ показанія учениковъ, что имъ составляемы были дополнительныя замѣчанія къ запискамъ по собственнымъ соображеніямъ.
Что жь до показанія Гоголя, то вотъ оно: «1827 года, ноября 3-го дня, ученикъ девятаго класса, Николай Яновскій, 19 лѣтъ, призванъ будучи въ конференцію, показаніе Новохацкаго подтвердилъ въ томъ, что онъ тетрадь исторіи естественнаго права и самое естественное право отдалъ въ пользованіе Кукольнику; сверхъ того Яновскій добавилъ, что объясненіе о различіи права и этики профессоръ Бѣлоусовъ дѣлалъ по книгѣ.»
Показаніе Кукольника, какъ прямо направленное противъ обвиняющей стороны, не могло не обратить на себя особеннаго вниманія послѣдней. «Съ перваго взгляда на сіе показаніе», пишетъ вслѣдъ за тѣмъ въ конференцію Моисеевъ, «всякій признаетъ оное совершенно несправедливымъ и даже невѣроятнымъ, чтобы онъ, будучи ещё въ тѣхъ низшихъ классахъ сей гимназіи — пятаго и шестаго — и, какъ по спискамъ значится, въ третьемъ отдѣленіи по языкамъ, гдѣ читается одна только грамматика языковъ, занимался уже изъ оныхъ нѣмецкихъ и французскихъ книгъ составленіемъ на россійскомъ языкѣ записокъ, и при томъ о естественномъ правѣ, то-есть о такой наукѣ, которая отъ него впереди была ещё далеко и о которой онъ тогда ещё никакого понятія не имѣлъ и имѣть не могъ.» «При томъ же», замѣчаетъ Моисеевъ, «въ бытность инспекторомъ долгое время, онъ никогда книгъ этого рода ни у кого, а равно и у Кукольника, не замѣчалъ.» Ссылка Кукольника на рукописныя замѣчанія его отца о естественномъ правѣ вызвала со стороны Моисеева слѣдующій отзывъ: «Сіе Кукольника показаніе также совершенно несправедливо, ибо таковыхъ о естественномъ правѣ рукописей отца его никогда у него не было; а еслибы онѣ тогда у него имѣлись, то онѣ и теперь у него были бы, ибо сжечь оныя безъ причины, какъ онъ утверждалъ въ конференціи, во-первыхъ, могло бы ему попрепятствовать самое уваженіе къ памяти отца своего, котораго рукописи, какъ отца и мужа учонаго, должны быть ему всегда дороги; во-вторыхъ, чтобы онъ сжогъ ихъ потому, что самъ нашолъ въ нихъ много нелѣпаго и вреднаго, то сего допустить никакъ неможно; инако слѣдовало бы признать, что онъ, Кукольникъ, умнѣе и благоразумнѣе своего отца, мужа учоностію своею и образомъ мыслей въ учономъ свѣтѣ извѣстнаго. При томъ же, если сіи пагубныя записки о естественномъ правѣ были извлечены изъ объявленныхъ имъ книгъ и рукописей, коихъ, какъ онъ въ показаніяхъ своихъ объявилъ, не могши по вредному ихъ содержанію долѣе у себя держать, частію будто оныя возвратилъ тѣмъ, у кого бралъ, а частію сжогъ, то почему же онъ, Кукольникъ, оное извлеченіе, какъ самую вредную оныхъ сущность, держалъ у себя во всё время преподаванія господиномъ Бѣлоусовымъ естественнаго права во всё продолженіе истекшаго учебнаго года.»
Снятіемъ допросовъ съ учениковъ окончилось на время дѣлопроизводство въ конференціи и всё оно было препровождено къ высшему начальству. Не безъ страха, конечно, ожидали рѣшенія изъ Петербурга заинтересованныя лица. Болѣе полугода продолжавшееся дѣлопроизводство довело и наставниковъ, и учениковъ до такого возбужденія, до такого извращенiя ихъ взаимныхъ отношеній, породило столь ненормальное состояніе всего заведенія, что необходимо было принять быстрыя и рѣшительныя мѣры для прекращенія зла. До какой степени возбуждены были страсти между преподавателями, видно напримѣръ изъ рапорта Іеропеса отъ 29-го ноября, въ которомъ онъ доноситъ, что въ одномъ изъ засѣданій конференціи Бѣлоусовъ обратился къ нему съ словами: «я тебя задушу».
Такому настроенію умовъ много содѣйствовали и самыя показанія учениковъ, которыя, будучи направлены къ оправданію Бѣлоусова, очевидно, представлялись его обвинителямъ явно внушенными и подготовленными. Послѣдніе естественно истощали всѣ усилія привлечь учениковъ на свою сторону и склонить ихъ къ измѣненію показаній въ свою пользу. Къ тому же и новый директоръ Ясновскій, ознакомившись подробно съ дѣломъ, принявшимъ весьма злокачественный характеръ и угрожавшимъ большою отвѣтственностію, рѣшительно принялъ сторону противниковъ Бѣлоусова, чему послѣдній, быть-можетъ, самъ содѣйствовалъ своимъ образомъ дѣйствій. Сами ученики — съ одной стороны подъ вліяніемъ увѣщаній и внушеній, съ другой опасаясь вредныхъ для себя послѣдствій на предстоявшихъ экзаменахъ, особенно тѣ, которые въ томъ же году должны были окончить курсъ — начали колебаться въ своихъ мнѣніяхъ, признаваться въ невѣрности данныхъ показаній и даже открывать новыя данныя, не только послужившая къ отягченію вины Бѣлоусова, но и привлекшія къ отвѣтственности его сторонниковъ — Зингера и Ландражина. Наконецъ, въ городѣ и за его предѣлами стали распространяться слухи, по всей вѣроятности, преувеличенные, о разныхъ мнѣніяхъ, противныхъ вѣрѣ, государственному устройству и нравственности, высказанныхъ на лекціяхъ обвиняемыми профессорами. Всё это заставило директора подвергнуть въ маѣ 1828 года нѣкоторыхъ учениковъ новому допросу.
На этомъ допросѣ, производившемся 17—29-го мая, ученики Колышкевичь и двое Котляревскихъ показали, что Бѣлоусовъ позволялъ себѣ на лекціяхъ преступныя въ политическомъ отношеніи выраженія; что въ городѣ толкуютъ: «чуть ли Бѣлоусовъ съ нѣкоторыми учениками на поѣдутъ въ кибиткѣ». Зингеръ, переводя въ классѣ статью Канта «О высокомъ и изящномъ», выражался пренебрежительно о ношеніи крестовъ на тѣлѣ, а также о значеніи присяги и на замѣчаніе Котляревскаго, что «въ Россіи нельзя такъ говорить и при экзаменѣ не можно этого читать», отвѣчалъ, что имѣетъ дѣло съ благородными людьми; что Зингеръ вообще часто замѣнялъ лекціи разсужденіями политическими, хотя, со времени пріѣзда новаго директора, пересталъ это дѣлать; что, до пріѣзда новаго директора, Кукольникъ и другіе изъ меньшаго возраста въ саду и въ классѣ, до прихода Зингера, говорили свои наставленія съ каѳедры, подобно лекціямъ, о метафизикѣ, эстетикѣ и магнетизмѣ, причёмъ вольно и непристойно говорили о религіи; что Кукольникъ давалъ ученикамъ своего сочиненія трагедію «Марію», дерзко и непристойно написанную, и читалъ её въ классѣ большею частію передъ лекціями Бѣлоусова, которыя иногда не скоро и даже спустя 3/4 часа начинались; читалъ и другую трагедію «Тассъ» и одинъ романъ». При этомъ Котляревскіе представили свои классныя тетради, въ которыхъ дѣйствительно оказались выраженія «противныя греко-россійской церкви». Заявленіе Зингера при допросѣ, что «ученики приведённыя выраженія могли сами выписать изъ книги Канта, которую онъ носилъ въ классъ», директоръ отвергаетъ, такъ-какъ тетради писаны одинаковымъ скорымъ почеркомъ, подъ диктовку, со многими погрѣшностями; при этомъ директоръ замѣтилъ, что «и прочія показанія Котляревскихъ, по свойствамъ Зингера, онъ считаетъ вѣроятными». Тѣ же ученики показали, что Ландражинъ раздавалъ ученикамъ разныя книги для чтенія: сочиненія Вольтера, Гельвеція, Монтескьё, Локка, Филоконнери, Грекура и Пирона; что Кукольникъ на лекціяхъ дѣлалъ выписки изъ книги Филоконнери - въ тетрадь, на заглавномъ листѣ которой написано «Ботаника»; что когда Ландражинъ предоставилъ однажды ученикамъ переводить на французскій языкъ стихи по ихъ собственному выбору, ученикъ Зміевъ перевёлъ стихи Кондратія Рылѣева, «касающіеся до призыванія къ свободѣ». На этомъ допросѣ нѣкоторые ученики представили свои тетради о естественномъ правѣ, писанныя, какъ они утверждали, со словъ Бѣлоусова и прежде ими утаённыя, причёмъ заявили, что Кукольникъ совѣтовалъ имъ сжечь эти тетради.
Въ то же время, передъ началомъ экзамена (21-го мая), отказался отъ своихъ показаній и одинъ изъ защитниковъ Бѣлоусова, Родзянко, которому приходилось оканчивать курсъ. Отецъ его, явившись къ директору, объявилъ, что сынъ его далъ ложное показаніе по наущенію Кукольника и что онъ давалъ Кукольнику всего только двѣ книги «L’Harmonie du monde» и «Zum ewigen Frieden» Канта. Отрёкся отъ своихъ показаній и Кукольникъ въ іюнѣ слѣдующаго 1829 года, уже послѣ окончательнаго экзамена. Пріѣхалъ за нимъ изъ Вильны въ Нѣжинъ братъ, Платонъ, прежній учитель латинскаго языка въ Нѣжинской Гимназіи, а теперь экзекуторъ Виленскаго университета, и представилъ директору письменное подробное признаніе своего брата въ ложности данныхъ имъ въ конференціи показаній. Признаніе это очень интересно и мы приведёмъ здѣсь существенное его содержаніе.
Всѣ свои прежнія показанія Кукольникъ объясняетъ боязнью мщенія со стороны Бѣлоусова, какъ профессора и инспектора. «Находясь въ ближайшемъ надзорѣ и власти инспектора», говорилъ онъ, «и будучи молодымъ и неопытнымъ, страшась и избѣгая преслѣдователей, приведёнъ былъ въ горестную необходимость отвѣчать неисправно и принимать на себя такія обстоятельства, о коихъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія. Въ семъ положеніи, не желая подвергнуться негодованію, а съ другой стороны остаться въ отвѣтственности, я хотя и рѣшился принять многое на себя, но въ то же время показать такимъ образомъ, чтобы конференція легко удостовѣриться могла въ невѣроятности моихъ показаній, а чрезъ то удостовѣрилась бы въ моей невинности. Нынѣ, оставляя, по окончаніи полнаго курса наукъ, гимназію и будучи совершенно свободенъ, нахожу необходимымъ объяснить съ совершенною искренностію прежнія мои ложныя показанія, въ полной мѣрѣ уничтожая и опровергая оныя, а чрезъ то оправдать себя и очистить отъ всякаго пятна труды мои, коихъ вы, начальникъ мой и благодѣтель, были ближайшимъ свидѣтелемъ, а также поведенія моего ничѣмъ въ теченіе всего времени прибыванія моего въ гимназіи не помрачённаго. Записки мои начали быть мною составляемы съ того времени, какъ началъ я слушать естественное право. Никогда я не полагалъ и не воображалъ, чтобы въ оныхъ могло находиться что-либо вредное, ибо оныя составляли классныя мои замѣчанія и находились не только въ классахъ, но и въ музеяхъ; а посему, еслибъ въ нихъ оказалось что-либо вредное, основанное на собственныхъ моихъ мысляхъ, тогда бы я старался ихъ скрывать, какъ между-тѣмъ господинъ инспекторъ могъ во всякое время ихъ разсмотрѣть, меня предостеречь, дурное исправить или уничтожить; но я напротивъ ни отъ кого никакого замѣчанія не получалъ и не слышалъ. Если же я и диктовалъ въ музеяхъ ученикамъ свои записки, то оныя составлены были или почерпнуты въ классахъ, а посему я и полагалъ, что въ тетрадяхъ моихъ, содержащихъ классическія мои замѣчанія, не могло быть ничего вреднаго. При семъ нахожу нужнымъ объяснить и то̀, что до призыва меня въ конференцію былъ я у профессора Зингера, съ которымъ я совѣтывался, что мнѣ отвѣчать, и который, прежде о таковомъ призывѣ меня предувѣдомивъ, совершенно расположилъ меня къ изъясненію вышеупомянутыхъ показаній и увѣрялъ меня, что я не могу подвергнуться за-то никакой отвѣтственности.» Въ заключеніе, Кукольникъ изъявляетъ готовность подтвердить присягой истину своихъ настоящихъ показаній.
Признаніе однако не помогло — и Кукольникъ дорого поплатился за свой увлеченіе. Окончательный экзаменъ, какъ и должно было ожидать, онъ сдалъ съ отличіемъ и конференція большинствомъ своихъ членовъ, не смотря на рѣзкій протестъ, заявленный письменно Моисеевымъ, Никольскимъ и Билевичемъ, опредѣлила предоставить ему чинъ XII-го класса и наградить золотой медалью. Опредѣленіе конференціи было представлено на благоусмотрѣніе министра. Долго пришлось ждать рѣшенія: только въ февралѣ 1831 года, по окончательномъ рѣшеніи дѣла о вольнодумствѣ, состоялась резолюція министра. «По случаю открывшихся безпорядковъ въ гимназіи», сообщаетъ попечитель, «по которымъ обвиняемы были Кукольникъ и Родзянко, утвержденіе ихъ въ классныхъ чинахъ было его свѣтлостью отложено до времени. Нынѣ господинъ министръ соглашается дозволить Родзянкѣ выдачу свидѣтельства на присуждённый ему XII-й классъ, а Кукольнику дать просто свидѣтельство о томъ, какимъ предметамъ и съ какимъ успѣхомъ онъ обучался, безъ назначенія класса; медалей же не выдавать ни тому, ни другому. Вслѣдствіе чего, предлагаю конференціи къ немедленному исполненію сего.»
Наконецъ, въ февралѣ 1830 года прибылъ изъ Петербурга въ Нѣжинъ, для секретнаго слѣдствія по дѣлу о вольнодумствѣ и для обревизованія гимназіи во всѣхъ ея частяхъ, командированный министромъ членъ Главнаго Правленія Училищъ действительный статскій совѣтникъ Эммануилъ Богдановичъ Адеркасъ. Отъ 5-го февраля министръ предписываетъ директору «во всё время пребыванія господина Адеркаса въ Нѣжинѣ находиться въ полной отъ него зависимости и всѣ приказанія его исполнять въ точности и немедленно».
Ознакомившись съ дѣломъ ещё въ Петербургѣ, Адеркасъ, немедленно по прибытіи въ Нѣжинъ, предложилъ всѣмъ прикосновеннымъ къ дѣлу лицамъ доставить дополнительныя свѣдѣнія, а директору — представить общее и подробное заключеніе по всему содержанію дѣла. Я не буду останавливаться на дополнительныхъ показаніяхъ преподавателей, такъ-какъ они не прибавляютъ почти ничего къ известному содержанію дѣла. Замѣчу только, что Бѣлоусовъ и въ это время обнаружилъ большую самоувѣренность и недостатокъ воздерженности, представляя пространныя бумаги, повторяющія старое и извѣстное и наполненныя голословными или мало доказательными обвиненіями противниковъ. Такъ онъ называетъ второе показаніе Кукольника вынужденнымъ, утверждая, что «ещё прежде окончанія курса Кукольнику было объявлено, что показаніе его, данное прежде въ конференціи, повредитъ ему при выпускѣ, а во время окончательныхъ экзаменовъ рѣшительно объявлено, что за таковое показаніе онъ не получитъ никакой степени». Директору не трудно было отвѣтить, что Кукольникъ даль своё второе показаніе, уже получивъ свидѣтельство объ окончаніи курса, да и до того могъ быть совершенно покойнымъ, зная свои отмѣтки по мѣсячнымъ вѣдомостямъ и отмѣтки, полученныя на экзаменахъ; второе показаніе вызвано совѣтомъ брата изъявить раскаяніе въ томъ, что сдѣлано изъ страха и по внушенію. «Такъ объясняются только виноватые», заключаетъ директоръ. Своё объясненіе на другую бумагу Бѣлоусова, поданную Адеркасу, директоръ заключаетъ следующими словами: «остаётся мнѣ, во исполненіе воли вашего превосходительства, объявить моё мнѣніе, что профессоръ Бѣлоусовъ, не находя никакихъ средствъ къ оправданію своему во вредномъ преподаваніи естественнаго права, рѣшился, для потемненія и продолженія дѣла, обвинять другихъ; но таковыя бумаги, какую онъ подалъ вашему превосходительству, государственными законами отвергаются и сочинители оныхъ называются ябедниками.
Другое дѣло — подробное донесеніе директора. Съ нимъ необходимо нѣсколько ознакомиться какъ по тому, что оно представляетъ сводъ всего содержанія дѣла съ личной точки зрѣнія начальника заведенія, такъ и потому, что оно, безъ сомнѣнія, имѣло рѣшительное вліяніе на судьбу обвиняемыхъ; наконецъ это донесеніе важно и потому, что заключаетъ въ себѣ обозрѣніе тогдашняго состоянія гимназіи и предлагаетъ мѣры къ его улучшенію.
Изложивъ исторію всего дѣла, директоръ приходить къ заключенію, что Бѣлоусовъ, кромѣ чистаго естественнаго права, излагалъ понятіе объ ономъ вообще и показывалъ различіе между естественнымъ правомъ и этикой, закономъ положительнымъ и естественнымъ, говорилъ о вспомогательныхъ наукахъ и о разныхъ системахъ права — и эти предварительныя объясненія ученики въ своихъ запискахъ назвали введеніемъ къ праву. Между-тѣмъ записки, представленныя въ конференцію Бѣлоусовымъ, касались только чистаго естественнаго права, на что не было обращено должнаго вниманія исправляющимъ должность директора Шапалинскимъ. Не обращено было послѣднимъ вниманіе и на отобраніе Бѣлоусовымъ тетрадей отъ учениковъ, что было необходимо для удостовѣренія — не уничтожена ли при отборѣ нѣкоторая часть ученическихъ тетрадей. Самое чтеніе естественнаго права, послѣ наложеннаго на него общаго для всѣхъ гимназій запрещенія, директоръ находитъ противозаконнымъ. Далѣе — содержаніе записокъ по естественному праву подвергается весьма строгой критикѣ, доказывающей крайне вредное ихъ направленіе. Для характеристики взгляда директора на дѣло, приведу два мѣста. «Въ запискахъ утверждается, что Евангеліе заключаетъ въ себѣ справедливыя и высочайшія мысли, ничѣмъ не опровергаемыя истины и однако эти истины не всегда и не совершенно сходствуютъ съ истинами естественнаго права». Въ доказательство приводится заповѣдь любить враговъ своихъ. «Подъ именемъ естественнаго права», возражаетъ директоръ, «разумѣется ученіе, въ коемъ излагаются законы естественные, или постановленія ума о томъ, что̀ люди, для достиженія нравственнаго совершенства и постояннаго счастія, должны дѣлать и чего удаляться. Евангеліе представляетъ сіи законы въ яснѣйшемъ свѣтѣ и совершеннѣйшей чистотѣ; слѣдовательно Евангеліе не противно праву естественному, а тёмныя представленія ума человѣческаго озаряетъ свѣтомъ божественнымъ. Но ежели наставникъ собственныя свои, или отъ другихъ пріобрѣтённыя, мечты и ложныя понятія внушаетъ ученикамъ подъ именемъ естественнаго права, то такое право, какъ произведеніе помрачённаго ума или злого сердца, или того и другого, будетъ противно Евангелію. Что же касается заповѣди Спасителя, то надобно совсѣмъ отказаться отъ разума и человѣчества, чтобы отвращать людей отъ любви ко всѣмъ и внушать имъ, что такая любовь можетъ быть вредною для нихъ лично и для общества. Если бы всѣ люди исполняли заповѣдь Христову, то не было бы и враговъ; но какъ они бываютъ, то законъ Христовъ съ одной стороны вручаетъ мечъ властямъ для наказанія нарушителей общаго и частнаго покоя и для удовлетворенія обижаемыхъ, а съ другой велитъ повиноваться безусловно всякой земной власти, какъ отъ Бога происходящей. Вотъ твёрдое и непреоборимое огражденіе обществъ! Въ сей, противъ вѣры устремлённой, статьѣ вѣра смѣшивается съ этикой, дабы на мѣсто первой, подъ именемъ права естественнаго, поставить всякое нечестіе». Въ запискахъ сказано: «правительства воспитываютъ юношей сообразно своимъ видамъ, и такое воспитаніе, привычка и другія причины измѣнили человѣка, усилили въ нёмъ чувственность на счётъ ума». «Такое ложное и возмутительное мнѣніе», замѣчаетъ директоръ, «весьма способно внушить юношеству недовѣрчивость къ правительству и ко всѣмъ мѣрамъ, принимаемымъ для его образованія. И сіе происходитъ въ нѣдрахъ благодѣтельнаго заведенія, и тогда, когда не щадятъ никакихъ трудовъ и никакого иждивенія для распространенія и приведенія въ цвѣтущее состояніе училищъ и когда уставы Его Величества полагаютъ главнѣйшимъ основаніемъ вѣру, благочестіе и страхъ Божій, а потомъ полезныя науки и искусства» и такъ далѣе.
Въ томъ же донесеніи директора находятся интересныя свѣдѣнія о состояніи пансіона при его вступленіи въ должность, объ измѣненіи къ лучшему въ его управленіе и о мѣрахъ къ приведенію пансіона въ нормальное состояніе въ матеріальномъ, учебномъ и нравственномъ отношеніяхъ. Извѣстно, что Бѣлоусовъ постоянно изображалъ самыми мрачными красками пансіонъ въ инспекторство Моисеева, приписывая себѣ заслугу его исправленія; того же содержанія рапортъ представленъ имъ и Адеркасу. Въ своёмъ донесеніи директоръ заявляетъ, что онъ засталъ пансіонъ въ плохомъ состояніи, что его встрѣтили всевозможныя безчинства пансіонеровъ, жалобы отъ учителей и чиновниковъ на ихъ непослушаніе, грубость и наглость. Особенно такое поведеніе пансіонеровъ обращено было противъ тѣхъ наставниковъ, къ которымъ враждебно относился Бѣлоусовъ: наставники эти жаловались, что для нихъ опасно ходить ночью по корридорамъ, ибо пансіонеры не только не уступаютъ имъ дороги, но и толкаютъ ихъ. Пансіонеры въ свою очередь приходили къ директору съ жалобами на профессоровъ. Между ними даже распространено было мнѣніе, что они подчинены только инспектору и что директоръ не имѣетъ права вмѣшиваться въ дѣла пансіона. На урокахъ законоучителя производили такой шумъ, что невозможно было оставаться въ классѣ, а когда имъ объявлено было о приказаніи директора записывать шалуновъ, то подняли страшный крикъ и выгнали экзекутора, объявившаго имъ о приказаніи директора; производили безпорядки даже въ храмѣ. «Видя, изъ какого источника проистекаютъ всѣ сіи неустройства», пишетъ директоръ, «и удостовѣрившись, что юноши сами по себѣ не могли дойти до такой крайности, я рѣшился поступать съ ними, какъ съ больными, и хотя употребляемы были пристойныя и соотвѣтствующія обстоятельствамъ и качествамъ лицъ обузданія, но больше дѣйствовалъ я увѣщаніями, которыя — съ Божіею помощію — и не остались тщетными, ибо вскорѣ пансіонеры начали иначе поступать и судить, причёмъ дерзость и непослушаніе прекратились. Во всѣхъ сихъ случаяхъ я желалъ сберечь юношей, въ которыхъ, при сообщенныхъ имъ заблужденіяхъ, видѣлъ и доброту, раскаяніе и слёзы».
Конференція, продолжаетъ директоръ, также привлечена была «къ ускромленію пансіона», причёмъ обнаружились противуположныя мнѣнія, характеризующія обѣ стороны, на которыя раздѣлились всѣ преподаватели. «При сужденіи о сёмъ предметѣ, нѣкоторые профессоры упомянули и о тѣлесномъ наказаніи, но когда Билевичь съ своей стороны отозвался, что такое наказаніе считаетъ въ нѣкоторыхъ случаяхъ нужнымъ, то Шапалинскій, ударивъ сильно рукою по столу, закричалъ: «протестуюсь, профессоръ Билевичъ говоритъ противъ узаконеній»; при этомъ Шапалинскій находилъ неумѣстнымъ говорить въ конференціи о тѣлесномъ наказаніи и старался доказать, что «пониженіе шаровъ за нерадѣніе или худое поведеніе есть уже наказаніе, послѣ котораго не должно подвергать другому; директоръ же полагаетъ, что пониженіе шаровъ означаетъ только степень нерадѣнія или неблагонравія, къ исправленію же заслужившихъ неодобреніе учениковъ нужны: увѣщаніе, истязаніе и наказаніе». Вообще Шапалинскій, Ландражинъ и Зингеръ въ донесеніи директора привлекаются къ отвѣтственности за распущенность пансіона. «Я долженъ сказать вашему превосходительству извѣстную всѣмъ правду: когда Шапалинскій, который излишними послабленіями старается угождать юношеству и всегда сообразно съ сими правилами поступаетъ и говоритъ, приблизился къ директору Орлаю, то пансіонеры начали пользоваться неумѣренною свободою, такъ-что воспитанники того времени, остававшіеся ещё при мнѣ въ гимназіи, называли оное золотымъ вѣкомъ. Тогда же профессоры Ландражинъ и Зингеръ, поступавшіе слишкомъ дружественно съ учениками и напоённые правилами, вовсе съ общеполезными постановлениями несходными, получили свободный доступъ къ пансіонерамъ.» Вообще заключеніе директора въ высшей степени неблагопріятно для Бѣлоусова и его сторонниковъ: «поступки и дѣйствія перваго противны законамъ и его должности, а Шапалинскій во всёмъ ономъ дѣлѣ отступалъ отъ законнаго порядка и не исполнялъ своей обязанности, причёмъ Ландражинъ и Зингеръ дѣйствовали съ ними въ полномъ согласіи».
Въ частности о Бѣлоусовѣ директоръ доносилъ, что, по должности инспектора, онъ «всячески старался не допускать до меня свѣдѣній о безпорядкахъ въ пансіонѣ, а если доходили оныя ко мнѣ черезъ другихъ, то послѣдніе испытывали его негодованіе, а ученики — и самыя преслѣдованія, и не только отъ него, но и отъ Ландражина и Зингера». Приказаній директора не исполнялъ, или исполнялъ худо, а донесенія его, устныя и письменныя, бывали такъ неясны, что по нимъ нельзя было знать настоящаго положенія обстоятельствъ; старался возбудить враждебныя отношенія пансіонеровъ къ начальству; такъ порицалъ столъ, хотя онъ состоялъ въ обыкновенные дни изъ четырёхъ блюдъ и былъ не хуже, а иногда и лучше, теперешнихъ; покушался завести невозможную роскошь (такъ однажды заказалъ къ обѣду пуддингъ на всѣхъ, стоившій 2/3 суточнаго содержанія пансіона) и запрещеніе ея ставилъ въ вину директору; «безпрерывно отрекался отъ моихъ и своихъ словъ, или приписывалъ себѣ и мнѣ такія слова, которыхъ ни я, ни онъ не говорили; нѣсколько разъ даже говорилъ, что подавалъ мнѣ о нѣкоторыхъ обстоятельствахъ письменные рапорты, которыхъ я никогда не имѣлъ». При всей рѣзкости Бѣлоусова во всѣхъ отношеніяхъ, директоръ однако отзывается одобрительно о его преподаваніи: «учительскую должность исполняетъ при мнѣ съ замѣтнымъ успѣхомъ; ибо хотя первый годъ моего здѣсь пребыванія и поздно ходилъ въ классы, но ученики его всегда на испытаніяхъ оказывали отличныя познанія».
На запросъ Адеркаса о направленіи преподаванія, а равно и о нравственномъ состояніи учениковъ въ послѣднее время, директоръ далъ такой отвѣтъ: «немедленно по вступленіи въ должность, по поводу возникшаго дѣла о вредномъ преподаваніи естественнаго права и разныхъ слуховъ о неблагомысліи Шапалинскаго, Бѣлоусова, Ландражина и Зингера, я не скрылъ отъ всѣхъ наставниковъ сего тяжкаго, падающаго на гимназію, порицанія и увѣщевалъ всѣхъ и каждаго, дабы они, помня святость присяги, не только остерегались говорить что-либо ученикамъ противное нравственности, но при всякомъ случаѣ внушали бы имъ всё доброе, а паче благоговѣніе къ религіи и вѣрность и преданность къ Государю Императору. Для предупрежденія же всякаго произвола въ ученіи, по предложенію моему, въ конференціи опредѣлено: кромѣ изложенія предметовъ и порядка преподаванія въ конспектахъ, вносить предварительно въ конференцію на разсмотрѣніе книги, изъ которыхъ берутся статьи для переводовъ по словесности, объяснительныя записки, составляемыя наставниками, и предложенія, задаваемыя ученикамъ для упражненія по словесности. Сверхъ-того я разсматривалъ классныя записки учениковъ и разговаривалъ съ ними, подъ видомъ испытанія ихъ успѣховъ, о томъ, что и какимъ образомъ въ классахъ преподается. За принятіемъ таковыхъ мѣръ, я ничего не находилъ въ ученіи Бѣлоусова и другихъ наставниковъ предосудительнаго и никакихъ свѣдѣній ко мнѣ о томъ не доходило. Также не обнаруживали они въ моёмъ присутствіи и вольнодумства, кромѣ профессора Андрущенка, говорившаго при мнѣ и другихъ профессорахъ непристойно о религіи, отъ какой дерзости онъ мною удержанъ».
Объ успѣхахъ и поведеніи вольноприходящихъ учениковъ, какъ и объ успѣхахъ пансіонеровъ, директоръ отозвался вообще одобрительно. «Между учениками непримѣтно духа вольнодумства. Они большею частію добры и легко исправляются. Что ученики вообще теперь гораздо тише и нравственнѣе прежняго, въ томъ я ссылаюсь на городъ Нѣжинъ и всю Малороссію. Къ усовершенствованію надзора, я намѣренъ прибавить ещё одного нравонаблюдателя, а родителей уговариваю — и не безъ успѣха — чтобы они брали къ дѣтямъ въ надзиратели изъ старшихъ учениковъ за весьма умѣренную плату. Наказанія тѣлесныя употребляются рѣдко: для малолѣтнихъ за крайнюю лѣность и опасныя шалости; для взрослыхъ за бродяжничество по ночамъ, буянство, карточную игру и питьё; для всѣхъ же возрастовъ за непослушаніе и грубость. Никто при мнѣ изъ учениковъ не былъ выключенъ изъ училища формально; но въ два года съ половиною отосланы шесть учениковъ къ родителямъ, какъ не подавшіе никакой надежды къ исправленію въ важнѣйшихъ поступкахъ, за всѣми кроткими мѣрами и истязаніями. Успѣхи пансіонеровъ, при моёмъ вступленіи въ должность, были въ среднемъ, а особливо въ меньшемъ возрастѣ, очень посредственны: поелику инспекторъ Бѣлоусовъ за подаваемыя отъ учителей записки о незнаніи пансіонерами уроковъ всегда негодовалъ на учителей и меня хотѣлъ увѣрить, что они несправедливо показываютъ, отъ того произошло, что нѣкоторые наставники рѣдко подавали, другіе же и не подавали таковыхъ записокъ; обстоятельство сіе весьма препятствовало успѣхамъ».
Наконецъ, по предложенію Адеркаса, директоръ представилъ обозрѣніе необходимыхъ мѣръ для приведенія гимназіи и особенно пансіона въ лучшее состояніе. Такъ, по его мнѣнію, необходимо запретить наставникамъ, живущимъ въ зданіи гимназіи, держать въ своихъ квартирахъ учениковъ, на что указывалъ давно уже и почетный попечитель. «Отъ множества этихъ постояльцевъ», пишетъ директоръ, о которыхъ теперь находится 50 и надъ которыми въ самыхъ комнатахъ, при отсутствіи наставниковъ, прекращается надзоръ, а на дворѣ никогда не бываетъ, происходитъ тѣснота, нечистота, шумъ, крикъ, непристойные поступки по корридорамъ и на дворѣ, порча въ саду не только дико растущихъ, но и плодовитыхъ деревъ, истребленіе огородины и крайняя опасность отъ пожара. Принимаемыя мною противъ всего того мѣры весьма мало имѣли успѣха. Кромѣ того, множество служителей, находящихся при ученикахъ, наносятъ часто своимъ поведеніемъ и неповиновеніемъ гимназической полиціи безпокойство. Особенно же не малое число нанятыхъ для мытья бѣлья молодыхъ женщинъ и дѣвокъ бываетъ причиною весьма соблазнительныхъ происшествій, которыхъ и предупредить невозможно. Наконецъ, при множествѣ постояльцевъ у наставниковъ, гимназія терпитъ большіе убытки, такъ-какъ, по предписанію начальства, наставники получаютъ для своего стола огородину и квасъ.» Но этимъ, по мнѣнію директора, далеко не исчерпывается вредъ отъ постояльцевъ у наставниковъ. Главный вредъ — въ потворствѣ и послабленіи послѣднихъ въ учебномъ и нравственномъ отношеніяхъ. «Родители, вмѣстѣ съ дѣтьми, прельщаются щедростью наставниковъ въ шарахъ, по коимъ дѣти и безъ успѣховъ переходятъ въ высшіе классы и получаютъ награды. Наставники въ семъ случаѣ, не смотря даже на несогласіе во всёмъ прочемъ, помогаютъ другъ другу. Напротивъ того, пансіонеры часто не получаютъ и заслуженныхъ ими шаровъ. Въ прошлогоднемъ курсѣ случился разительный тому примѣръ: по выведеніи результатовъ изъ годовыхъ шаровъ, для назначенія наградъ, не удостоился ни одинъ изъ пансіонеровъ никакого отличія, хотя многіе изъ нихъ превосходно учатся и наилучшимъ образомъ себя ведутъ, что свидѣтельствуетъ о необыкновенной холодности наставниковъ къ пансіонерамъ. Надобно къ сему присовокупить, что дѣти плѣняются большею свободностію, какою они у наставниковъ пользуются, и защитою отъ заслуженныхъ наказаній. Всё сіе огорчаетъ пансіонеровъ и заставляетъ просить родителей о помѣщеніи ихъ у наставниковъ. Полученіе одобрительныхъ шаровъ не по заслугамъ не только вредно для пансіона, но и пагубно для гимназіи: дѣти съ малолѣтства заражаются мнѣніемъ, что можно достигать наградъ и безъ заслугъ.» Въ этомъ мѣстѣ донесенія Ясновскій указываетъ на зло, господствовавшее прежде и въ провинціальныхъ университетахъ въ видѣ пансіонерства у профессоровъ.
Директоръ находитъ также неудобнымъ соединеніе обязанностей инспектора и преподавателя въ одномъ лицѣ и предлагаетъ назначать на должность инспектора «изъ военныхъ штабъ-офицеровъ, среднихъ лѣтъ, имѣющихъ нѣкоторое просвѣщеніе, каковые бываютъ изъ воспитанниковъ корпусныхъ». Содержаніе инспектору предлагаетъ назначить 1500 рублей съ квартирою и столомъ вмѣстѣ съ воспитанниками.
По мнѣнію директора, для гимназіи весьма полезно и выгодно было бы обязывать пансіонеровъ, какъ то принято во всѣхъ училищахъ съ казёнными пансіонерами, по окончаніи курса, прослужить шесть лѣтъ по учебной части и преимущественно въ Нѣжинской гимназіи: тогда послѣдняя могла бы имѣть въ собственныхъ лучшихъ воспитанникахъ учителей и надзирателей пансіона; остальныхъ же предоставлять въ распоряженіе главнаго учебнаго начальства.
Обращается вниманіе въ донесеніи директора и на недостатокъ надзирателей, которые могли бы говорить съ дѣтьми по-французски, недостатокъ, препятствующій, какъ полагаетъ директоръ, увеличенію числа пансіонеровъ, такъ-какъ «большая часть родителей предпочитаетъ французскій языкъ всѣмъ другимъ познаніямъ».
Окончивши слѣдствіе и ревизію гимназіи, передъ отъѣздомъ, 17-го мая, Адеркасъ собралъ всѣхъ преподавателей въ конференцію и указалъ имъ на ихъ обязанности, подлежащія точному и непременному исполненію, а именно: посѣщать засѣданія конференціи, имѣющія цѣлію благо заведенія, «которое, происходя отъ частной щедроты и будучи облагодѣтельствовано монархомъ преимуществами, представляетъ рѣдкій примѣръ», причёмъ обратилъ вниманіе на существовавшій прежде въ этомъ отношеніи безпорядокъ; не только преподавать ученіе, но и внимательно слѣдить за его усвоеніемъ учениками, для чего предлагать послѣднимъ вопросы и испытанія «не по извѣстному порядку, дабы ученики были всегда въ осторожности»; исправлять ихъ упражненія, чего прежде наставники не дѣлали; не употреблять въ преподаваніи старыхъ тетрадей и конспектовъ, но исправлять ихъ и улучшать ежегодно по сдѣланнымъ опытамъ во время годичнаго ученія; способствовать директору въ надзорѣ за вольноприходящими учениками; обращать особенное вниманіе на ежемѣсячныя вѣдомости о поведеніи и успѣхахъ учениковъ; озаботиться устройствомъ библіотеки и кабинетовъ и вообще учебными пособіями; наконецъ, имѣть всегда въ памяти священное правило, изображонное въ уставѣ Гимназіи, что «самое вѣрное средство къ внушенію юношеству любви ко всему истинному и доброму есть страхъ Божій, добрые примѣры и христіанскій образъ жизни наставниковъ. Исполняя въ точности сіе послѣднее правило, наставники будутъ единодушны въ ихъ священномъ званіи, съ пожертвованіемъ всѣхъ личностей и такимъ-образомъ оправдаютъ благія намѣренія знаменитыхъ основателей сего общеполезнаго заведенія, труды ихъ обратятся къ славѣ Божіей, къ удовольствію Государя, къ пользѣ отечества и къ собственному ихъ утѣшенію и счастію, равномѣрно и ученики ихъ исполнятъ ожиданія правительства и родителей».
Въ день отъѣзда, 21-го мая, Адеркасъ обратился къ директору съ слѣдующимъ письмомъ. «Отъѣзжая нынѣ обратно въ С.-Петербургъ, считаю пріятнѣйшимъ долгомъ засвидѣтельствовать вамъ мою искреннюю признательность за содѣйствіе при исполненіи возложеннаго на меня господиномъ министромъ порученія. Я не примину увѣдомить его свѣтлость какъ о семъ, такъ и вообще о замѣченномъ мною, при точнѣйшемъ осмотрѣ всѣхъ частей гимназіи, усердіи, съ которымъ вы, съ самаго вступленія въ настоящую должность директора, постоянно старались ввести хорошій порядокъ и усовершенствовать образованіе юношества какъ въ нравственности, такъ и въ наукахъ. Будучи совершенно убѣждёнъ, что уже видимые плоды благословенія, ниспосланные Всевышнимъ на ваши попеченія, послужатъ для васъ усладительнымъ поощреніемъ къ дальнѣйшимъ неослабнымъ трудамъ, я смѣло питаю себя надеждою, что Гимназія Высшихъ Наукъ князя Безбородко будетъ всё болѣе соотвѣтствовать прекраснымъ цѣлямъ ея основанія, болѣе достигать своего совершенства и пріобрѣтать достойную ея благосклонность правительства и всѣхъ начальниковъ». Предусматривал суровыя послѣдствія для всѣхъ преподавателей, наиболѣе привлечённыхъ къ дѣлу, Адеркасъ, передъ отъѣздомъ изъ Нѣжина, запросилъ директора «о состояніи имущества и семейственныхъ обстоятельствахъ» Шапалинскаго, Бѣлоусова, Ландражина и Зингера. Директоръ донесъ, что Шапалинскій былъ женатъ, дѣтей не имѣетъ, при нёмъ живётъ мать его жены; капиталъ его простирается до 15 тысячъ рублей, «ибо онъ самъ мнѣ говорилъ», замѣчаетъ директоръ, «что помѣщикъ Самойловичъ такое количество ему долженъ. Говорятъ, что и въ Нѣжинѣ нѣкоторые люди должны ему около 10 тысячъ»; «Бѣлоусовъ холостъ; мать его, кіевская гражданка, достаточная и занимается разными промыслами, а также винными откупами и содержаніемъ почтъ; Ландражинъ женатъ, имѣетъ двоихъ дѣтей и домъ въ Нѣжинѣ, стоющій 12 тысячъ рублей. Зингеръ женатъ, имѣетъ двоихъ дѣтей и при нёмъ живётъ мать жены; отецъ его достаточный купецъ въ заграничномъ городѣ Львовѣ. Зингеръ мнѣ говорилъ», прибавляетъ директоръ, «что отецъ его нѣсколько помогаетъ ему въ содержаніи.»
Слѣдствіе, произведённое Адеркасомъ, какъ и должно было ожидать по соображенію злокачественнаго оборота дѣла особенно въ послѣднее время, привело всю исторію о вольнодумствѣ къ весьма печальному концу. Министръ отъ 27-го октября 1830 года, за № 8036, сообщилъ на имя директора слѣдующее окончательное рѣшеніе дѣла: «Государь Императоръ, въ 26-й день сего октября, Высочайше повелѣть соизволилъ: «профессоровъ Гимназіи Высшихъ Наукъ Князя Безбородко Шапалинскаго и Бѣлоусова, за вредное на юношество вліяніе, а Ландражина и Зингера сверхъ того и за дурное поведеніе, отрѣшить отъ должности, со внесеніемъ сихъ обстоятельствъ въ ихъ паспорта, дабы таковымъ образомъ они и впредь не могли быть нигдѣ терпимы въ службѣ по учебному вѣдомству, а тѣхъ изъ нихъ, кои не русскіе, выслать за границу, русскихъ же — на мѣста ихъ родины, отдавъ подъ присмотръ полиціи». Предписывается вышеизложенное Высочайшее повелѣніе немедленно привести въ исполненіе и донести о томъ высшему начальству. «При семъ даю знать», продолжаетъ министръ, «что вмѣстѣ съ симъ отнёсся я къ г. управляющему министерствомъ Внутреннихъ Дѣлъ объ учиненіи отъ него зависящаго распоряженія касательно высылки за границу и на мѣста родины сказанныхъ четырёхъ профессоровъ.» Немедленно по полученіи предписанія, директоръ внёсъ въ конференцію 13-го ноября следующее предложенія: 1) «объявить въ конференціи о семъ Высочайшемъ повелѣніи помянутымъ профессорамъ, со взятіемъ отъ нихъ въ выслушаніи того повелѣнія росписокъ; 2) назначить къ замѣщенію классовъ способныхъ чиновниковъ впредь до опредѣленія настоящихъ профессоровъ; 3) всѣмъ должностнымъ чиновникамъ, какъ-то инспектору, библіотекарю, секретарямъ, эконому и кассиру объявить, дабы они, если что поручали упомянутымъ профессорамъ изъ принадлежащаго Гимназіи имущества, отобрали отъ нихъ и объ исполненіи сего меня тотчасъ письменно увѣдомили; 4) о кабинетахъ физическомъ и минералогическомъ, находящихся въ общемъ завѣдываніи у гг. Шапалинскаго и Соловьёва, сдѣлать надлежащее распоряженіе». Въ томъ же засѣданіи конференціи всѣ предметы преподаванія отрѣшонныхъ отъ должностей профессоровъ распредѣлены были временно между наличными преподавателями слѣдующимъ образомъ: римское право и нѣмецкая словесность поручены были Билевичу, математика — Самойленко, физика — Соловьёву, французская словесность — Никольскому и Моисееву, нѣмецкая грамматика — надзирателю при пансіонѣ Бестерскому, славянская грамматика — учителю Хандожинскому. Членомъ правленія на мѣсто Шапалинскаго большинствомъ голосовъ избранъ Билевичъ. Отрѣшонныхъ отъ должностей профессоровъ опредѣлено удовлетворить жалованьемъ по день объявленія имъ Высочайшаго повелѣнія, то-есть по 13-го ноября, за 12 дней.
Андрущенко и Соловьёвъ, принадлежавшіе къ той же группѣ «достойныхъ», по замѣчанію П. Г. Рѣдкина, профессоровъ, пережили катастрофу 1830 года и оставались на службѣ въ Нѣжинской гимназіи — первый до 1832 года, а второй до смерти въ 1837 году. Въ 1832 году попечитель отъ 3-го декабря сообщилъ конференціи слѣдующее рѣшеніе министра: «профессора латинской словесности, Андрущенко, за предосудительные его поступки удалить немедленно отъ службы, выдавъ ему законное свидѣтельство, съ означеніемъ причинъ удаленія отъ должности: что онъ удалёнъ по причинѣ неспокойнаго характера и дурного образа мыслей». Въ дѣлахъ архива не сохранилось указаній, въ чёмъ именно въ послѣдніе два года выразились неспокойный характеръ и дурной образъ мыслей Андрущенко. Должно полагать, что отношенія къ нему директора не были благопріятны, такъ-какъ ещё во время слѣдствія директоръ счёлъ нужнымъ заявить Адеркасу въ одномъ изъ своихъ рапортовъ о его вольномысліи въ религіозномъ отношеніи.
Отъ того же 1832 года сохранилось интересное прошеніе Ландражина, проживавшаго въ Тотьмѣ подъ надзоромъ полиціи, поданное имъ Вологодскому губернатору и чрезъ Бенкендорфа, министра и Харьковскаго попечителя, дошедшее до конференціи Нѣжинской Гимназіи. Въ этомъ прошеніи Ландражинъ проситъ объ исходатайствованіи слѣдующихъ ему квартирныхъ денегъ съ февраля по день отрѣшенія отъ должности, по 600 рублей въ годъ, согласно состоявшемуся тогда разрѣшенію почётнаго попечителя, такъ-какъ онъ «нынѣ лишонъ всѣхъ средствъ къ пропитанію себя и осиротѣвшаго семейства своего»; проситъ выдать деньги или лично ему, или «бѣдной женѣ его, оставшейся съ дѣтьми въ Нѣжинѣ». По наведеніи всѣхъ справокъ, конференція 29-го апрѣля опредѣлила донести, что можно удовлетворить Ландражина квартирными деньгами за время съ 3-го февраля 1824 года только по 4-е декабря 1826 года, когда онъ перешолъ въ собственный домъ и отказался отъ предложенной ему квартиры, то-есть за два года и десять мѣсяцевъ, въ количествѣ 1416 рублей 662/3 копѣекъ. Но и это опредѣленіе конференціи не обошлось безъ противорѣчій. Замѣчательно, что починъ въ противорѣчіяхъ принадлежитъ законоучителю Мерцалову, не задолго передъ тѣмъ опредѣлённому въ Гимназію. Законоучитель рѣшительно возсталъ противъ удовлетворенія Ландражина квартирными деньгами, такъ-какъ онъ вполнѣ заслуженно отрѣшонъ отъ должности, какъ имѣвшій вредное вліяніе на юношество. «Совсѣмъ неестественно давать плату такому дѣлателю», пишетъ Мерцаловъ, «который, бывъ принятъ на извѣстныхъ, выгодныхъ для него, условіяхъ (здѣсь разумѣются права и преимущества профессоровъ гимназіи, дарованныя уставомъ) починить домъ, совершенно бы оный разрушилъ, или построить новый, вмѣсто сего попортилъ бы матеріалы, къ построенію приготовленные. При томъ же онъ оставилъ казённую квартиру, купивъ собственный домъ, въ надеждѣ на большія выгоды отъ пансіона для дѣвицъ, который онъ сначала содержалъ, а потомъ отъ множества учениковъ гимназіи, которыхъ онъ привлекалъ къ себѣ предоставляемою имъ свободою, въ явный подрывъ доходамъ пансіона. Наконецъ, по существующимъ узаконеніямъ, чиновники, получающіе половинное жалованье во время производства надъ ними слѣдствія, лишаются недополученнаго въ случаѣ ихъ осужденія — и Ландражинъ долженъ благодарить милостивое начальство, удовлетворившее его полнымъ жалованьемъ». Къ этому мнѣнію присоединилъ своё Никольскій, доказывая, что средства пансіона разстроились именно отъ перехода учениковъ къ Ландражину. Соловьёвъ въ своёмъ мнѣніи утверждалъ, что необходимо удовлетворить квартирными деньгами не только Ландражина, но и другихъ чиновниковъ, не пользующихся квартирными деньгами.
Едва ли можно сомнѣваться въ томъ, что исторія о вольнодумствѣ, поглотившая совершенно непроизводительно столько труда и времени, принесшая столько вреда существу дѣла, надѣлавшая столько шума, тревогъ и волненій, въ дѣйствительности вовсе не имѣла тѣхъ размѣровъ и того вида, какіе она получила впослѣдствіи въ процессѣ постепеннаго своего развитія. Возникши первоначально изъ личныхъ и мелкихъ неудовольствій, она поддерживалась, возбуждалась и возрастала подъ вліяніемъ съ одной стороны всё болѣе и болѣе оскорбляемаго самолюбія, искавшаго себѣ во что бы то ни стало удовлетворенія и всё болѣе и болѣе усиливавшихся самонадѣянности и заносчивости съ другой. Извѣстно, что первый рапортъ Билевича, направленный главнымъ образомъ противъ театральныхъ представленій и безпорядковъ пансіона, слегка и мимоходомъ касается преподаванія естественнаго права, указывая только на то, что преподаватель не руководствуется предписаннымъ сочиненіемъ де-Мартини. Нельзя сомнѣваться и въ томъ, что отобранныя отъ учениковъ записки потерпѣли сильныя искаженія отъ учениковъ, особенно при участіи Кукольника, и, по всей вѣроятности, нѣкоторыя измѣненія въ интересахъ обвинявшей стороны; что и устныя показанія учениковъ также не были свободны отъ вліянія и внушеній съ той и другой стороны, какъ то и обнаружилось впослѣдствіи. Страсти, при продолжительномъ и непрерывномъ возбужденіи, воспламенились наконецъ до той степени, на которой теряется равновѣсіе, исчезаетъ чувство мѣры и правды и не разбираются средства для достиженія цѣли. Нельзя не пожалѣть, что Шапалинскій, во время исправленія должности директора, излишнею снисходительностію къ одной сторонѣ, соединённою съ невниманіемъ къ установленнымъ закономъ порядкамъ и формамъ, и небрежнымъ отношеніемъ къ другой усиливалъ вражду и тѣмъ осложнялъ исторію. Болѣе всего пострадало заведеніе. Три года было парализовано обученіе: и учившіе, и учившіеся, находясь въ ненормальномъ состояніи, конечно, относились и къ обученію ненормально. Самое преобразованіе Гимназіи, послѣдовавшее спустя два года послѣ слѣдствія, совершилось, должно полагать, подъ вліяніемъ той же исторіи.
Само собою разумеется, что исторія должна была произвести крайне непріятное впечатлѣніе на почётнаго попечителя. 1-го августа 1830 года онъ обратился къ директору и всѣмъ служившимъ въ гимназіи съ слѣдующимъ строгимъ внушеніемъ: «проѣзжая чрезъ Нѣжинъ, я не могу не изъяснить, сколько Я соболѣзную о безпорядкахъ, вкравшихся въ сіе учебное заведеніе. Не въ качествѣ начальника, но какъ основатель, должнымъ почитаю объявить всѣмъ господамъ профессорамъ и чиновникамъ, участвовавшимъ въ оныхъ, крайнее моё неудовольствіе. Всякій наставникъ долженъ всегда имѣть въ виду важность своей должности и принятую имъ отвѣтственность предъ правительствомъ, родителями и совѣстію своею, не токмо наставленіями, но ещё болѣе примѣромъ научать учениковъ своихъ всѣмъ христіанскимъ и гражданскимъ добродѣтелямъ. Посему ссоры, личности, ученія ложнымъ началамъ, худое поведеніе, неисполненіе своей должности со стороны наставниковъ не могутъ быть терпимы въ благоустроенномъ учебномъ заведеніи. Я не вхожу въ подробное разсмотрѣніе вины или невинности каждаго, пока не получу заключенія высшаго училищнаго начальства, по повелѣнію коего уже произведено слѣдствіе и отъ котораго сужденіе по сему дѣлу по Высочайше утверждённому уставу зависитъ; но единственно присовокупляю къ сему, что послѣ онаго я съ удовольствіемъ готовъ буду возвратить прежнее моё благорасположеніе тѣмъ, которые окажутся совершенно невинными. Вмѣстѣ съ тѣмъ я не могу не замѣтить, что г. директоръ долженъ бы съ бо̀льшею твёрдостію прекращать всякое неустройство, ибо Высочайше утверждённый уставъ предоставляетъ ему власть и возлагаетъ на него сію обязанность».
Послѣ исторіи о вольнодумствѣ, Гимназія, обезсиленная въ своёмъ учебномъ составѣ, просуществовала съ прежнимъ энциклопедическимъ направленіемъ ещё два года безъ особыхъ приключеній и въ 1832 году была преобразована въ гимназію съ спеціальнымъ физико-математическимъ направленіемъ. Вскорѣ по окончаніи слѣдствія, 17-го августа 1830 года, министръ «нашолъ удобнѣйшимъ, чтобы въ этомъ году не принимать воспитанниковъ въ нижній классъ сей гимназіи», а почётный попечитель отъ 27-го декабря того же года сообщилъ конференціи распоряженіе «воздержаться отъ опредѣленія вновь чиновниковъ и даже отъ положительнаго утвержденія въ высшихъ должностяхъ чиновниковъ, уже служащихъ нынѣ, до утвержденія новаго устава; а дабы не было остановки въ преподаваніи, до того времени поручить должности способнѣйшимъ».