ривая такъ называемыя изъясненія въ запискахъ, я нашолъ, что оныя составлены весьма глупо, что многія самыя превосходныя истины уничтожались худо пріисканнымъ сказуемымъ, что начало періода, показывающее самое благое ученіе, заключалось такою второю частію онаго, отъ которой самое начало теряло смыслъ. Примѣтно нѣкоторое желаніе растолковать другимъ образомъ мои слова и дать имъ дурное направленіе, а индѣ является такое, чего я не упоминалъ; то, что было опровергаемо, оставлено безъ опроверженія. Людямъ, обращавшимся хотя мало въ учоныхъ занятіяхъ, извѣстно, что одинъ союзъ, одна запятая, одно слово, умолченное или прибавленное, или поставленное не на своёмъ мѣстѣ, даётъ особенный смыслъ и часто совершенно противный; что же сказать, если при этомъ дѣйствовало особенное намѣреніе или наущеніе измѣнить смыслъ? Въ заключеніе, проситъ слѣдствія и прежде всего, не упуская времени, допроса учениковъ, давалъ ли онъ имъ другія записки по естественному праву кромѣ представленныхъ имъ въ конференцію. Разборъ Билевича, какъ обращённый къ запискамъ, не имъ составленнымъ, онъ оставляетъ безъ вниманія, изъявляя готовность, по требованію начальства, объяснить, что въ нихъ измѣнено, прибавлено, для доказательства, что «во всёмъ преподаваніи имъ руководствовало единственное желаніе поселить въ слушателяхъ своихъ повиновеніе начальству, сдѣлать ихъ честными и добродѣтельными».
Замѣчательно, что дѣло о вольнодумствѣ Бѣлоусова и о распущенности пансіонеровъ происходило въ конференціи безъ всякаго донесенія о томъ высшему начальству. Молчаніе въ теченіе полугода (считая съ 7-го мая, когда былъ поданъ первый рапортъ Билевича) исправлявшаго тогда должностъ директора, Шапалинскаго, объясняется прежде всего естественнымъ желаніемъ его устранить себя отъ разслѣдованія столь непріятнаго дѣла, тѣмъ болѣе, что онъ со дня на день ожидалъ прибытія въ Нѣжинъ новаго директора, Ясновскаго, опредѣленіе котораго уже состоялось, но прибытіе на мѣсто службы замедлилось, можетъ-быть, по тѣмъ же соображеніямъ; притомъ же самъ Билевичь въ первомъ своёмъ рапортѣ, указывая на послабленіе по этому дѣлу Шапалинскаго и на преклонность его къ Бѣлоусову, просилъ конференцію отложить обсужденіе дѣла до прибытія новаго директора; кромѣ того, не прерывавшееся поступленіе въ конференцію новыхъ бумагъ крайне затрудняло обсужденіе дѣла; наконецъ, должно сказать и то̀, что Шапалинскій, безъ сомнѣнія, не терялъ надежды какъ-нибудь уладить дѣло мирнымъ образомъ и тѣмъ освободить заведеніе отъ весьма непріятной исторіи; по крайней-мѣрѣ онъ, по словамъ Ландражина въ одномъ изъ его рапортовъ, неоднократно заявлялъ конференціи, что «не хочетъ симъ дѣломъ чернить Гимназію», или, какъ замѣчено въ другомъ мѣстѣ, «исторію гимназіи». Какъ бы то ни было, дѣло дошло до свѣдѣнія высшаго начальства, очевидно, не прямымъ и не оффиціальнымъ путёмъ и, какъ должно полагать, со стороны обвиненія. 27-го октября 1827 года только-что пріѣхавшій новый директоръ разомъ получилъ двѣ бумаги исправлявшаго должность Харьковскаго попечителя, графа Віельгорскаго. «До свѣдѣнія моего дошло», пишетъ Віельгорскій, «что въ сей гимназіи преподаётся естественное право
